Текст книги "Неизвестная война. Повести и рассказы"

– Они стали реже летать над нами, – ответила на его немой вопрос собеседница. – Да и обстрелы почти прекратились, так только пару раз шмальнут из автоматов… Во сколько?

Он понял.

– Точно сказать не могу, знаю, что в ночь с субботы на воскресенье.

Снова долгая пауза.

– А может быть, это будет только один самолет? Как тот «Юнкерс», что долетел до Москвы и там приземлился на стадионе, помнишь?

Он помнил. Об этом не писали газеты, молчало радио. Москвичам, увидевшим бомбардировщик с крестами на боках на Ходынском аэродроме, спешно собравшаяся в большом количестве милиция разъясняла, что это был тренировочный, запланированный полет самолета дружеской державы. Но от экипажа, взятого под стражу прямо на поле, зевак старательно отгоняла. Что стало с ними, зачем угнали самолет, пока тоже загадка. Как и то, почему ни с кого не сняли головы за этот беспрепятственный перелет до самой столицы. Будто «Юнкерсу» для чего-то действительно дали зеленый коридор.

– Нет. Не один. Тогда ведь тоже планировалось вторжение, но помешала Греция. Вернее, Италия, которая не смогла захватить в одиночку даже это крохотное государство и попросила поддержки Рейха. Как и сейчас, в Ливии, – он вздохнул. – Нападение на СССР было перенесено с одной даты на другую, – Тихон снова вспомнил «Юнкерс» приземлившийся в день начала несостоявшегося нашествия. Может, дружеское письмо фюрера? Успокоительное – и снова про англичан? То, которое так нужно нашему руководству, что ему, всем им. – С дня подписания Вестфальского мира, наверное, на самый длинный день в году. Или на прошлогоднюю капитуляцию Франции? А может, Гитлер хочет, как и в шестнадцатом, занять в этот день Львов?

– Почему ты думаешь, что обязательно должна быть дата?

– Фюрер в них верит, – и замолчал на полуслове. Они подошли к дому: белое трехэтажное здание с лепниной и традиционной для этих мест красной черепичной крышей. Возле дома несколько молодых ясеней, шелестящих листьями на легком ветру.

– Знаешь, – наконец, произнесла Галина, – ты все должен рассказать тетке. А уж там примем решение.

– Постой, – неожиданно начал он. – Я должен узнать сейчас. Пожалуйста, скажи, ты… ты простишь меня?

Она долго смотрела в глаза Керженцу – пока тот не отвел взгляд. Потом опустила голову.

– Нам сюда. Я же говорила, у нас свой вход и апартаменты. Два этажа: на первом кухня и кладовка, на втором две спальни. А еще ледник, наверное. Так тетка говорит. Вот сюда, крайняя дверь… – и, помолчав, прибавила, завозившись с ключами: – Мне почему-то всегда казалось, что я встречу тебя именно здесь. Сразу, как приеду, найду. А вышло наоборот.

Дверь с едва слышным скрипом открылась.

– Тетя, я дома, – произнесла она, заходя в крохотную прихожую, заставленную шкафами и шкафчиками, и включая свет. Крутая лестница вела на второй этаж. – У нас гость, я тебе о нем как-то рассказывала.

Из кухни вышла пожилая женщина в темно-сером ситцевом халате с передником, расшитом петухами, давно застиранном и выцветшем.

– Я хочу представить тебе…

– Гражданка Доль? – почти вскрикнул Тихон.

Старушка отшатнулась назад и замерла, упершись спиной в косяк двери.

– Гражданин следователь… – только и произнесла она.

Около одиннадцати они все же сели за стол, собранный теткой. Галине пришлось устроиться напротив Керженца – тетя не смогла снова сесть против особиста – как на допросе. Потому возглавила стол.

– Да и мне так удобнее, – говорила она, разливая чай. – Плита ведь за спиной.

Сидели в маленькой кухоньке за широким столом, возле которого примостилась керосинка, занятая чайником. Керженец искоса оглядывался по сторонам, не смея смотреть прямо в глаза хозяйке дома. Да и воспоминания другого порядка угнетали гостя. Если он и попадал в подобную хорошо убранную и обставленную кухню, то как чужак, выгонявший хозяев из дому. Оттого, верно, Тихон искал встречи со взглядом Галины, но та не поднимала глаз, больше молчала.

Вспыхнувшую было меж ними ссору немедля разрядила сама ее виновница.

– Вы хоть и следователь, но человек порядочный, – спокойно сказала она. – Рассудили по совести и справедливо. А то, что я провела в лагере для интернированных три месяца, не ваша вина, и незачем об том сейчас вспоминать. Тем более тебе, Галя. Меня же стараниями твоего ухажера выпустили.

Тихон смутился еще больше. Галина продолжала безмолвствовать, враз выдохшись. Невысказанные слова, оставшиеся на сердце, томили ее тяжким грузом.

– Цецилия Карловна, простите еще раз, что вас так долго держали, – наконец, произнес Керженец. – Тем более, по столь нелепому обвинению. Укрывательство польских офицеров. Я рассмотрел дело и пришел к выводу о его полной надуманности. Видимо, кому-то из младшего начсостава захотелось поселиться в вашей квартире.

Слова прозвучали странно, неестественно, но ничего другого он придумать не мог.

– Вы исполняли долг, Тихон, – ответила старушка. – Отчасти, я тоже.

– Простите? – недоуменно произнес Керженец, но тетка не ответила, предложив еще чаю с баранками и вареньем. Он поспешно согласился. Галина продолжала упорно молчать, но на сей раз ее глаза неотрывно вглядывались в теткино лицо, будто пытаясь найти ответ на много раз задаваемый вопрос.

Цецилия Карловна написала ей, как только освободилась, ничего не сказав об обыске, задержании, допросах и трехмесячном пребывании в фильтрационном лагере в Перемышле вместе с другими подозреваемыми, многие из которых годились ей во внуки. Впрочем, неудивительно, ведь ей скоро семьдесят пять. Сына она потеряла во времена Пилсудского, мужа еще раньше, в Империалистическую. Пан Доль, вернее, герр Доль, он все же немец, хоть и известного рода, но обедневшего к началу Великой войны, предложил дочери ювелира свою честь и сердце. Густав происходил из семьи кадровых офицеров, к одиннадцатому дослужился до звания майора инфантерии. Своего третьего Георгия получил за оборону Варшавы, увы, посмертно. Сын, Камил, пошел в него. Но к двадцатому получил только поручика кавалерийских частей, польские власти с недовольством да и подозрением относились к немцам, вообще, к любым не полякам на армейской службе. Он терпел, не решаясь тревожить мать, отшучивался в письмах, а потом…

Неудивительно, что после освободительного похода РККА, фрау Доль подпала под подозрение органов внутренних дел: Цецилию Карловну арестовали в самом начале октября, а через две недели перевезли в фильтрационный лагерь. Ей, как и большинством задержанных военных, полицейских и гражданских лиц, так или иначе связанных с вооруженными или агитационными действиями против советской власти, а равно ее представителей, занялась специальная комиссия. Неудивительно и что Керженец одним из первых оказался в ее составе и, получив секретный приказ, немедленно покинул Житомир, отправившись сперва в Киев, а затем в Пшемысл, снова ставший Перемышлем.

Пленных оказалось чрезмерно много, еще больше переселенцев и беженцев – с территорий, отошедших Германии. Фильтровать приходилось почти всех. Странно, конечно, что в этом потоке он запомнил фрау Доль. Хотя нет, такого возраста женщина встретилась единожды. Да и не только поэтому. Войдя в кабинет Керженца, маленький, неудобный, созданный наспех из комнатки, разделенной надвое, она спокойно дождалась внимания особиста. Не кричала, не плакала, не била себя в грудь, что-то доказывая. Лишь сказала на хорошем русском: «Я вижу, у вас очень много работы, гражданин следователь. Постараюсь не сильно затруднять своей персоной». Тихон молча кивнул, указывая на кресло, и только тогда поглядел на вошедшую. Перелистнул содержимое папки. Керженец спросил, пропало ли что-то во время обыска у фрау. Цецилия Карловна плечами пожала, ведь ее сразу же забрали. Пришлось проверять, но уже после освобождения подозреваемой. Случаев грабежей было предостаточно, так что фильтровали еще и своих, зарвавшихся до чужого добра. Керженец оказался прав: исчезли норковые манто и столовое серебро, и если первое вернули, то второе сгинуло, даже расстрел конвоира-красноармейца не помог отыскать пропажу. Первое время новая власть старалась быть весьма гибкой к новым гражданам и до чрезмерности жесткой к старым.

– Вы совсем не пьете чаю, Тихон, – произнесла старушка. – Он уж, наверное, остыл. Подлить?

Тихон покачал головой. Вдруг захотелось сказать еще пару слов этой женщине, не то оправдывая себя, не то наркомат весь целиком.

– Понимаете, тогда очень много дел проходило. Много необоснованно задержанных, из-за перестраховки, плана какого или… причин много.

– Тихон, ну что вы, прекратите себя изводить. Я уж давно забыла…

– Большая часть, подавляющая – и военнослужащих, и гражданских – была вскоре отпущена. Если б я знал… наши могли бы посмотреть, кого задерживают.

– А те, кого отфильтровали, что с ними? – вдруг спросила Галина с каким-то нажимом, от которого глаза потемнели.

– Галя, ну зачем ты так…

– Они частью отправлены на строительство железной дороги в Новограде-Волынском, частью находятся в трудовых лагерях здесь, в Украинской и Белорусской республиках. Галина, – он поднял голову, озвучивая ее потаенные мысли, – ты хотела спросить, подписывал ли я документы на расстрел?

– Давайте не будем, Галя, Тихон, тем более, на ночь глядя…

– Простите, тетя Циля. Тихон, я… сама не знаю, что нашло. Но ведь ты понимаешь. Ведь родной человек.

– Я не подписывал. И никто в нашем отделе. И не могли. Сроки выносил трибунал при комиссии. Расстрелов, – твердо добавил он, – не было.

Долгое молчание. Часы пробили одиннадцать. Сломанная кукушка шуршала за дверцами, скреблась, но не появлялась.

Наконец, старушка поднялась.

– Поздно уже, вам укладываться пора. Галя, молодому человеку надо в твоей комнате постелить, а уж мы…

– Подождите, тетя. Тихон, тебе ведь надо рассказать обо всем.

Он вздохнул. Посмотрел на женщин.

– Надо. Садитесь.

Утром он отправился в угро, созвониться с Москвой. В приемной начальника городского управления наркомата внутренних дел, куда он и прибыл, Керженца встретили не слишком радушно. В милиции второй день готовились к возможной осаде города, принимали и размещали приходившие внутренние войска – всего их должно прибыть до трех сотен человек – капля в море. Пресекали беспорядки, уже случившиеся ночью на хлебозаводе и на лесоповале близ города. Ожидали бунта в тюрьме – старое здание, постройки еще конца восемнадцатого века, давно переполнилось заключенными, в основном, подстрекателями и бандитами из ОУН, и настроения в последние часы перед вторжением, как нарочно, царили самые шальные. Кажется, весь город не то, чтоб знал о готовящейся войне, но внутренне уже смирился с ее скорой неизбежностью, и всплесками выталкивал свои потаенные мысли на поверхность. Участились случаи грабежей и насилия. В лагерях случалось мародерство, много военных вообще бежало из расквартированного невдалеке батальона, то по домам, то через границу. Благо теперь, когда минные поля немцами были сняты, сделать это не представляло особой проблемы. Тем более и провокационные обстрелы советской территории со стороны вермахта разом прекратились. Равно как и нарушения воздушных границ самолетами люфтваффе.

Керженец выслушал все это молча, ожидая замначальника управления по безопасности гражданских объектов и транспорта. Именно у него в кабинете находился телефон с закрытой линией. А пока милицейское начальство собралось на спешную планерку, готовясь к неизбежному. Керженцу, как и вчера, приходилось ждать, сидя в кресле, но на сей раз в приемной, или мерить шагами узкую комнату, поглядывая на бюст Дзержинского, стоявший на покинутом секретарем столе.

Ночь прошла беспокойно, он забылся сном хорошо заполночь. Да и обе женщины наверняка видели те же, что и он, сны. Зверя, выходящего из бездны, куда они сейчас смотрели, на краю которой стояли… сколько уж времени? Да почти год – с того самого момента, как был озвучен план вторжения. Ныне же зверь из бездны закончив разминку, изготовился к прыжку, напряг стальные мышцы и выжидал условленное время броска. В ночь на воскресенье. До мига обрушения этого мира оставалось всего ничего, и каждая минута убавляла срок.

Он рассказал Галине и фрау Доль все, что знал и слышал – о приготовлениях вермахта и частей СС, о работе дезинформационной машины Геббельса, привел, насколько мог знать подробно, количество армий и частей, изготовившихся участвовать в кампании против СССР. Видя, что на слушательниц это не произвело особого впечатления, поведал о приказе Тимошенко и недавнем отводе частей советских войск от границы. О нехватке личного состава, оружия и техники в Красной Армии. О дезертирах и мародерах, насильниках и грабителях из военных лагерей. Тетя Циля тут же вспомнила прошлый год, случай с военным комиссаром городка. Однако просила продолжения – все это или почти все о не слишком высокой боеготовности наших войск она и так знала. Все знали и видели. Но верили, что «если завтра в поход», значит, в ходе оборонительно-наступательных действий частей весь этот преступный дух немедля испарится. Собственно, на это же сваливали и сами красноармейцы, говорившие кто о замучившей их палочной дисциплине в частях, кто о разгильдяйстве среднего и старшего командного состава. А кто надеялся именно на то же, на что и Галина тетка – если завтра война, значит, все изменится, уйдут муштра и гонки по плацу. А их заменит победоносная схватка с врагом. Который – и это все знали – не так и силен, ведь немецкие войска уступали советским во многом. В количестве уж точно.

Он не хотел говорить об этом. Во всяком случае, нынешней ночью. Но пришлось. Уезжать тетка не хотела, удерживала и племянницу. Не то, что не верила в силу первого удара, но ожидала скорого восстановления советской власти. «Я жила при царе, в немецкой оккупации во время Великой войны, в Польше, теперь снова в России, пусть и Советской. И никто, почти никто меня не трогал. Немцы к нам относились чуть не как к своим, даже зная, что мой муж воюет с ними, иногда дарили подарки, мне и сыну».

– В этот раз такого не будет. Их фюрер убедился, что коммунизм это всерьез и надолго, и мириться с ним, с нашим строем вообще, он не намерен. У меня есть его книга на этот счет, правда она на немецком…

– Ну что вы говорите, Тихон, родной язык я еще помню.

– Поэтому большая часть книги посвящена не столько возвеличиванию арийской расы, куда ни я, ни вы по происхождению не подходите, сколько борьбе с теми, кто в нее не входит. Советский Союз, а точнее, европейская его часть, вплоть до Урала, является даже не страной с жителями низших рас, но местом расселения германских народов. Все, что сумеет захватить вермахт, будет максимально очищено от инородцев. И прежде всего – от таких, как мы.

– Я не понимаю тебя, Тихон, – это уже Галина. – Тетя Циля немка.

– По отцу. Простите, Цецилия Карловна, но я должен сказать. Для всех, кто вас знает, для ваших друзей, подруг, да и по иудейским законам вы еврейка. Ведь у них считается национальность по матери. Словом, во славу рейха, коммунисты и евреи должны быть ликвидированы как факт. Вообще. С лица земли, – он делал ударение на каждом слове, вбивая их как клинья в глухую оборону фрау Доль. – Вы для немцев главный враг, ибо ваш отец, связал свою судьбу с существом, не могущим жить на земле, а от этого брака случились вы, изначально попавшая в черный список. Ты, Галя, коммунистка. Что тут еще добавить. Когда начнут оглашать списки, просить помочь в их составлении, вас обоих в первую очередь…

– Тихон, опомнитесь! – не выдержала тетка. – Как можно так говорить о наших близких. Мы же даже в самые тяжелые минуты делились последним. Я никогда не усомнюсь в чистоте и праведности дорогих мне людей. Иначе они бы не были моими самыми близкими. Да, среди них есть много самых разных людей, но выбирают не по нации или партийной принадлежности или чему еще, выбирают по душе.

– Душа черная слишком у многих. Ваш арест тому доказательство.

– Но ведь это красноармеец какой-то заблудший.

– Но ведь его кто-то навел на вашу квартиру. Кто-то из ваших знакомых.

– Я не могу позволить даже так думать. И вам не позволю тем более. Неужели на вас так повлияла работа, вот эта вся фильтрация, что вы представить не можете порядочных людей?

Он вздохнул.

– Может, действительно разучился. Но вас вычислят по спискам загса, – холодно прибавил Керженец. – Так даже проще. Тем более, национальность родителей там указана. И принадлежность к партии тоже.

И снова замолчал, искоса поглядывая на женщин. Пауза тянулась и тянулась, пока Цецилия Карловна не поднялась. Следом за ней вскочила и Галина.

– Мы согласны. Завтра начнем собираться. Как далеко и надолго нам уехать? – тетка говорила ровно, но голос подрагивал. Тихон пожал плечами.

– Этого никто не знает. Как и того, насколько глубоко войдет немец. Может, на двести, на триста километров. Может, до Киева доберется.

– Значит, до Киева?

– Лучше дальше – в Харьков, Донецк, Воронеж, Куйбышев. Туда авиация не долетит, бомбежек не будет. А в первые месяцы войны именно это определит, как далеко намерен продвинуться вермахт.

– Первые месяцы? Но как же…

– У Гитлера очень сильная армия. Несмотря на то, что она мала, компактна, но способна нанести мощный удар, размолов почти все, что мы тут построили. Это и называется блицкриг. Раньше середины следующего года нам ее не изгнать. Да, у нас большие ресурсы, но они необучены и… кроме того, именно здесь, в Украинской республике, сосредоточена наша металлургия, угольные шахты, заводы, электростанции. Их либо захватят, либо уничтожат бомбежками. Война будет тяжелой.

И вот от этой перспективы, именно от первых предполагаемых сроков военных действий, от простых слов Керженца, фрау Доль сломалась. Молча попросила Галину выйти с ней, помочь убрать со стола. Они недолго шептались в кухне, потом вышли. Девушка прошла наверх, разбирать кровать гостю. Тихон не хотел никого стеснять, но его не слушали. «Вы ведь тоже близкий человек, – возразила тетка. – Не говорите ничего. Мы сейчас все сделаем».

Лежа в кровати Гали, он еще долго слушал шепоты из соседней спальни. А когда они стихли, провалился в сон.

Кажется, задремал и сейчас, ибо когда открыл глаза, перед ним стоял замначальника угро.

– Старший лейтенант Тихон Керженец, – произнес тот, заставив особиста подскочить и вытянуться во фрунт. – Пройдемте. Нам надо поговорить.

Старлей незамедлительно последовал в кабинет, обставленный по-спартански. Ничего лишнего, кроме множества герани и фикусов на подоконнике, папки дел, книги и пособия в шкафах, несгораемый шкаф высотой в человеческий рост. И черный эбонитовый телефон с гербом на столе. Та самая закрытая линия, единственная во всем городе. Сорокин шумно сел за стул, смахивая капельки пота с блестевшего ранней лысиной лба – утро выдалось жарким во всех смыслах.

– Обрисуйте в двух словах, что происходит. Мы же должны знать.

– Только в двух словах, товарищ майор. Простите, но я вынужден сослаться на особую секретность задания.

– Я примерно его представляю. У нас тоже был человек из Киева, готовил к возможной агрессии со стороны Германии. Неделю назад. Вы, как я понимаю, со сходной задачей в наших краях.

– Совершенно верно. Но только в отношении частей Шестой армии.

– Какие-то особые поручения?

– Да, так, товарищ майор. Содержание разговоров и лиц я не могу разгласить, – внутренне Керженец усмехнулся. А вот тетке он разгласил и с большой охотой.

Заместитель понимающе кивнул. Они поговорили еще, разговор вертелся вокруг приказа наркома внутренних дел о переброске отдельных корпусов и дивизий внутренних войск в приграничные районы. Керженец поинтересовался настроением милиции и прибывающих солдат, Сорокин отвечал неохотно, обтекаемо. Видно, и сам не был доволен. Перед тем, как выйти из кабинета, спросил только:

– Товарищ Берия совершенно уверен, что именно в эту ночь… ну, вы понимаете?..

Он понимал. И потому кивнул.

Дверь тотчас закрылась. Керженец набрал номер, его попросили сообщить добавочный код и свое имя и звание. Только потом соединили с секретарем.

Долгая пауза; наконец, на том конце произнесли его имя. Особист попросил разрешения вернуться в Киев пораньше, выехать из райцентра сегодня.

– Это невозможно. Оставайтесь на месте до двадцать третьего, – сердце упало. Значит, его решили тоже бросить под падающую стену границы.

– Какие будут особые распоряжения? – спросил он. В трубке установилась тишина, наконец, секретарь ответил:

– Будьте на связи с майором госбезопасности. Все распоряжения пойдут через него.

Трубку затопили короткие гудки, затем что-то щелкнуло, они прекратились. Керженец открыл дверь. Развел руками, неловко улыбнулся:

– Прикомандирован к вам, товарищ майор. Будем вместе отражать атаку.

Тот только кивнул в ответ. Протянул руку, крепко пожал.

– Тогда добро пожаловать. Давайте, я запишу, где вы остановились. А, телефона нет? Жаль. Тогда по обстоятельствам разберемся.

Керженец продиктовал адрес. Помолчал и прибавил:

– Товарищ майор, может я не к месту. Но записи загсов необходимо уничтожить, как и предупредить горком, горсовет…

– Да, товарищ старший лейтенант. Само собой…

Галина ушла утром, быстро позавтракав и пообещав прийти в начале третьего. Они в два заканчивают сегодня, короткий день, и она еще попробует отпроситься. Надо же вещи собирать. Когда Керженец уходил, фрау Доль вытащила два старых потертых чемодана с наклейками из разных городов Германии, верно, бывали там еще до Империалистической, всей семьей. Может, родственники позвали. Он ведь не спросил, есть ли у нее родственники за границей. Скорее всего, да. Теперь уж точно.

Когда он вернулся из угро, один из чемоданов, самый старый, проверенный временем, стоял возле двери, другой зиял раскрытой пастью, показывая полупустое брюхо. Тетка подняла глаза на вошедшего.

– Может, все-таки до Житомира? – спросила она. – Там у меня сводная сестра, мы хоть и не ладили никогда, но, наверное, примет нас с Галей. Галина у нее жила долго, может, хотя бы ее возьмет на первое время. Просто в других уголках страны у нас и нет никого, – нехотя прибавила Цецилия Карловна.

Вспомнился Воронеж – они с матерью переехали в чистое поле, первое время жили даже непонятно где. Он помнит только, что путь домой проходил в подвал, мимо труб горячего отопления. Наверное, их действительно поселили в подвале, но ведь то гражданская, разруха, голод. Карточек для переселенцев не нашлось, первое время мать обстирывала и обшивала соседей за еду. Все равно на них смотрели косо и особо помогать не спешили. Дружбу с ним также никто не водил, ни в школе, ни во дворе, волчонком он прожил до самого переезда в Киев.

– Да, наверное, – немного рассеяно ответил старлей и поднялся в Галину комнату, где теперь стоял его чемодан. Вынул из планшета документы, часть скомкал и сжег в пепельнице, потом покачав головой, захлопнул замки и затянул ремни. Спустился.

– Я до вокзала, возьму вам билеты, – фрау Доль подхватилась.

– Ой, подождите, а деньги-то. Я сейчас дам, сколько нужно, червонец на человека или меньше. Я в Луцке уже год не была…

– Не надо, у меня много осталось.

– Нет, я так не могу, чтоб должна быть.

– Подождите, как вернусь, рассчитаемся, – и вышел.

Путешествие заняло с четверть часа, он не спешил, оглядывался по сторонам. На этот раз не ища знакомых мест, понимая, все они лишь его воронежские выдумки или сны. Лишь следил за движением людских группок: те, сливаясь, следовали в одном с ним направлении. Народ устремился на вокзал, каким-то образом прознав про завтрашний удар. Будто по радио передали. Будто руководство области внезапно решились эвакуировать город.

Вот только на вокзале их поджидал подвох. Поезд не пришел, хотя по времени уже должен был, часы показывали два. По радио беспрерывно объявляли: по техническим причинам сегодняшний из Львова задерживается на сутки. Пассажирам просьба разойтись, не создавая толчеи и угрозы безопасности, в случаи потери родственников обращаться к сотрудникам милиции. Потолкавшись, Керженец пробрался к диспетчеру. Открывать дверь он не хотел, в коридоре и так толпилось порядком рассвирепевшего народа, пришлось наорать через преграду, пригрозив несуществующим оружием. Услышав слова «служба безопасности», мат за дверью мгновенно стих, особисту открыли. Толпа, попритихшая после слов Керженца, собиралась вломиться вместе с ним, Тихон остановил людей, пообещав во всем разобраться и сообщить тотчас. Самые ярые бузотеры замолчали, Керженец пробрался внутрь тесной комнатки, большую часть которой занимала огромная рация на столе и два неработающих звукоусилителя, снятых с внешней стороны стены. Всклокоченный человечек неопределенного возраста в форменной тужурке, засуетившись, предложил особисту единственный стул. Садиться Керженец не стал, потребовал объяснений.

– А что объяснять-то, товарищ… э, лейтенант, – подслеповато щурясь на петлицы, произнес диспетчер. – Утром радиограмма пришла, мол, «овечка» застряла на сортировочной, котел полетел, спасибо, не взорвался. Там ее и оставили. Я отправил сообщение в Луцк, вот только сообщили, завтра будет поезд. Не раньше.

– У вас что, на линии один паровоз?

– А что вы думали? Военные что хотят, то и делают. Две недели как реквизировали второй под свои нужды. Да вы знаете, ведь война, кажись, надвигается, они суетятся как могут. Все паровозы тащат куда-то на восток, на двадцать четвертое большие маневры запланированы, наверное, скоро война. К ней и готовятся. Вы ж лучше меня должны знать.

– Другой транспорт есть?

– Откуда? Вот мотодрезина, так она один-два вагона и потянет. Нет, я ей рисковать никак не могу, тем более, в такой сложной обстановке.

– А как же состав, застрявший на сортировочной?

Он плечами пожал.

– Тут же недалеко, верст двадцать, думаю, дойдут. Люди привычные, и раньше ведь такое бывало. Ну а кто не сможет, там есть где разместиться, вокзал большой.

Ругнувшись, Керженец вышел. Рявкнул, срывая зло, на толпу, мол, нечего суетиться, завтра, все завтра.

– Завтра «сушку» пригонят, – выскочив на миг из своего закута, встрял диспетчер, – Больше вагонов притянет, всем хватит.

– Передай в Луцк, чтоб цепляли, все, какие есть. Хоть двадцать, – оглянулся Керженец, понимая, что и этого будет мало. – Сам видишь, что тут творится. Если нет, сошлись на меня, госбезопасность приказывает.

Диспетчер, подавленный наглостью старлея, тщившегося командовать еще и дорогами, да и ревом толпы, тут же принявшейся колотиться в его закут, в ужасе захлопнул дверь и принялся вызывать по рации кого-то на сортировочной. Керженец выбежал из здания, пометался по вокзалу, вдруг потеряв выход, но тут же его нашел и едва не столкнулся с Галиной и теткой. Каждая несла по два чемодана, Тихон заметил, что один из них – его, забытый второпях дома.

– Что происходит? – Галина буквально вцепилась в старлея. Тот покачал головой. Злость на собственное бессилие никуда не уходила. А тут накатила еще сильнее. Задание он провалил, вынужден оставаться в райцентре до понедельника, до массового помешательства. Да плюс своих отправить не сможет, с паровозом беда. Все как к одному.

Он яростно стукнул по давно не работавшему автомату с шипучкой, на котором все еще оставались надписи на польском и, тут же взяв себя в руки, дернул закровившей ладонью.

– Ничего не выйдет. Попробую поискать машину в угро. Паровоз сломан, пассажиры брошены на сортировочной, новый поезд сюда доберется только завтра. Зато «сушка», – он кусал губы, будто именно от каких-то его действий или бездействий случилась эта авария.

– В то же время? – уточнила Галина, меняясь лицом. Он кивнул. Наконец, спохватился, взял свой чемодан.

– Идемте.

– Но куда?

– Автобусы отсюда куда-нибудь ходят? Хоть до сортировочной. Там можно пересесть на пассажирский до Луцка, если повезет, то и до Житомира. Я не знаю расписания, но у начальника станции можно спросить.

– Тиша, ну мы же не Киев, откуда у нас пригородные автобусы. Только вот эта «кукушка», – он хлопнул себя по лбу так, что у самого зазвенело в ушах.

– Вот черт, знать бы, где упасть. Я только в понедельник могу отсюда выбраться. Можно представить, что к тому времени тут будет.

– Но ведь завтра еще можно, – рассудительно произнесла тетка. – Тихон, подождите переживать, не может же немец до нас за полдня добраться. Ведь тридцать километров почти. А перед нами не гуляй ветер – целая дивизия. Они-то нас прикроют. Хоть на день, но прикроют ведь.

Он вздохнул, успокаиваясь. Хорошо, что фрау Доль с ними.

– Да, вы правы. Враг доберется дня за два, но ведь бомбежки будут.

– А что у нас бомбить? Хлебозавод, чулочную артель? Им и самим все это понадобится.

Керженец устало сел на чемодан. Голова заболела. Он сообразил, что так и не поел с утра. Все бегал, искал, пытался. Время еще есть, немного, но они успеют выбраться. Фрау Доль права. Незачем бросаться из крайности в крайность.

Он даже не заметил легкого прикосновения руки.

– Так тебя все равно оставляют здесь? Несмотря на войну? – он кивнул, не поднимая головы. – Ну и ничего, вместе выберемся. Пусть паника, но на перекладных как-то доберемся.

– Я поговорю с замначальника угро, майор вроде неплохой человек, может, даст нам машину. Хотя бы до сортировочной и обратно, – он вздохнул еще раз, посмотрел на девушку. Та присела рядом на свой чемодан, осторожно гладя его руку. Будто успокаивая распереживавшегося ребенка. Молча покивал ей, мол, все в порядке, минутная слабость. Нервы.

– Пойдем, ведь ты не обедал.

– Я и не завтракал, – Керженец снова подумал, что будет завтра днем на вокзале, когда пролетят бомбардировщики, отзвучит канонада и, наверное, будет какое-то сообщение по радио о начале войны. Но разум упорно отказывался воспринимать картинки грядущего, ему виделись дома и улицы, залитые солнцем. Сегодня с утра распогодилось, и хотя было ветрено, но не прохладно, зефир нес жар средиземноморья, температура быстро поднималась. Сейчас, наверное, уже за двадцать пять. Он расстегнул френч, разглядывая пропотевшую рубашку, отстегнул воротник, оставив его болтаться на одном крючке.

– Ну это ж совсем нехорошо, – снова тетка. Он невольно улыбнулся. – Беда бедой, но и ее надо встречать не на голодный желудок. Пока возможность есть. Идемте, Тихон, я вас оладьями с медом угощу.

– Цецилия Карловна, хорошо, что Галина к вам приехала. За вами она как за каменной стеной.

– Тихон!

– Вот и я о том же. Девушка она очень хорошая, вам точно пара, вот тоже без повода панику поднимает и все время головой не думает. Сперва делает, а потом уже… – фрау Доль улыбнулась, рассмеялся и Керженец. – Вы в самом деле два сапога пара. Идемте, идемте, хорошо я, как знала, оладьи оставила. И потом, надо будет завтра соседей успокаивать как-то. Вы у нас останетесь.