Текст книги "Люди Красного Яра"

Зачин

В малой горнице воеводских хором сидят двое – приказной подьячий Красноярского острога Зиновий Лопатин, недавно прибывший в острог вместе с новым воеводой Мусиным-Пушкиным, и рядовой казак пешей сотни Афонька Мосеев, меньшой внук старейшего на остроге казака Афанасия Мосеева.

Зиновий Лопатин ещё совсем молод, лет ему двадцать пять. У него русые волосы, большие серые глаза под тёмными бровями и небольшие усы. А бороды нет, подбородье скоблено наголо. И то дивно Афоньке. Говорят, новый государь, царь Пётр Алексеевич по иноземному обычаю повелел всем боярам, дворянам и иным знатным людям бороды брить. А кто волен бороду растить – тот пошлину должен платить. Только чёрным людям да купцам, да попам с монахами дозволено бороды носить. Одет Лопатин тоже не как иные. На нём ладно сшитый чёрный кафтан, отороченный серебряным позументом. Из-под расстёгнутого воротника кафтана видна белая верхняя сорочка, отделанная кружевом. Из-под рукавов кафтана выбиваются такие же снежно-белые кружева.

Афонька Мосеев одет в обычный свой казацкий кафтан. Он постарше подьячего. Ему уже за тридцать. Светлые волосы его стрижены в кружок. Афонька теребит тёмную окладистую бородку и синими глазами поглядывает то на подьячего, который сидит за небольшим столом на резном стуле с высокой спинкой, то на стол.

На столе в ряд разложены чинёные гусиные перья, стопа чистой резаной в четверть бумаги, песочница с мелким сухим песком, чистая тряпица, чтоб вытирать перо, ножичек в чехольчике – перо новое зачинить, медная чернильница с уже откинутой крышкой. Чернильница занятная. Это маленькая острожная башня. На ней даже изображена каменная кладка, а крышка сделана, как шатровая кровля с остроконечной маковкой. Изладил эту затейливую чернильницу посадский умелец, бронник Ивашка.

Всё приготовлено, чтобы писать.

Вот подьячий тонкой белой рукой с длинными гибкими пальцами берёт из стопы лист бумаги и кладёт перед собой, макает перо в чернильницу-башенку и, оставивши его там, говорит:

– Ну что же, начнём? – и вопросительно смотрит на казака.

– Давай зачнём, Зиновий Иванович, – согласно кивает казак и, пододвинувшись на своём складном стульчике ближе к столу, опирается локтями о столешницу, подпирает кулаками голову и начинает сказывать:

– Ну, стало быть, так. Было это опосля хождения дедова в киргизы…

С первыми словами казака подьячий ловко вынимает перо и начинает быстро записывать всё, что ему сказывает казак. Иногда он велит ему остановиться, переспрашивает его, потом опять начинает писать.

Они сидят по часу, по два и по три. Когда поутру, когда и в полдень, а когда поздно вечером, при свечах.

Иногда к ним заходит сам воевода Пётр Саввич Мусин-Пушкин. Подсядет к столу или станет за стулом у подьячего, опершись о высокую резную спинку, и слушает, что казак сказывает.

А недавно зашёл, взял листы, ранее исписанные подьячим, почитал и покачал головой:

– Да так ли всё, казак, как сказываешь? – недоверчиво спросил воевода, глядя в упор на сказчика.

– Истинно всё так! Могу крест на том целовать.

– А не прибавляешь ли сам к тому, о чём сказываешь?

– Ни на столько, – отвечает казак и показывает кончик мизинца. – Как дед мне сказывал, так и я вот ему всё довожу, почитай, слово в слово. Уж ни убавлю, ни прибавлю ничо. Я всё с одного раза запоминаю накрепко. Как дед мне поведает чо, так я и запомню. Ей-ей! А коль чему у кого из вас веры нет, могёте у отца моего спросить, десятника Афанасея. Он многие дедовы сказы со мной слыхивал.

– Дивная память у него, Пётр Саввич, – вступает в разговор подьячий. – В изумление приводит, я ведь проверял его память.

– А как? – спросил воевода, поворачиваясь к подьячему. – Сам ли что ему сказывал, а потом велел пересказывать?

– Нет, – перебил Мусина-Пушкина подьячий. – Иначе. Я прочитывал ему лист-другой из космографии или из летописца, и он, прослушавши, пересказывал мне спустя день или два почти слово в слово.

– Вот как. А ну-ка, ну-ка. Я сейчас сам. Подожди.

Воевода быстро вышел из горницы и вскоре вернулся с толстой книгой.

– Вот, – заговорил он, – повести древних лет переписаны. О нашествии Батыевом, о взятии Казанского царства и иные. Не чёл из этой книги ничего ему?

– Нет. Это же твоя книга, Пётр Саввич. Завсегда у тебя в опочивальне на столике у постели, как же я мог, не спрося…

– Верно, верно. Ну так вот, казак, сможешь ли повторить с одного разу то, что я тебе прочту сейчас из этой вот книги? Тут тоже про ратные дела речь идёт.

– Ну чо ж. Читай, а там видно будет, – ответил казак.

– Ладно. Слушай же.

И воевода, усевшись за стол и развернув книгу, стал медленно и громко, водя пальцем по строчкам, читать повесть о Батыевом нашествии. Казак притих и, прикрыв глаза ладонью, пристально слушал. Вот воевода перевернул лист, вот второй, вот третий, он уже устал от долгого чтения и стал кое-где спотыкаться, и голос у него охрип, но всё же читал дальше, пока не прочёл повесть до конца.

– Уф! Всё. – Он вытер повлажневшее от усталости лицо.

– Ну как, расскажешь ли вот сейчас про то, что слышал? – спросил он казака.

– А чо ж не рассказать! – усмехнулся казак. – Всё то ведь знакомое, как у нас же: битва с ворогами за свои земли. А не ведал я ранее про эти дела. Слыхать-то слыхивал, а вот чтоб так красно складно всё молвлено было, так не доводилось ни от кого слыхивать. Ну да ладно. Зачну сказывать. Вот, значит, было так.

И казак, как с листа читал, стал почти слово в слово сказывать повесть о Батыевом нашествии.

– Экая память-то! А? – дивился Пётр Саввич, хлопая себя по коленам.

Потом, когда казак смолк, Пётр Саввич сказал ему:

– А знаешь, я тебя к себе в приказ возьму.

– За чо? – испуганно спросил казак.

– Да нет, не бойся. Не за вину какую, – ответил ему воевода. – На службу в приказ возьму.

– А чо я в приказе служить буду? Я же в грамоте мало смыслю, читать только маленько могу, а писать так и вовсе…

– Ничего. С такой памятью, как у тебя, во многом ты мне, казак, сгодишься. А пока досказывай свои сказы Зиновию Ивановичу. Много ли осталось?..

– Ох и много ещё! – ответил казак.

– А много ль ты уже записал от него? – спросил Мусин-Пушкин у Лопатина.

– Да не мало. Вот. – Он вытащил из небольшого дорожного сундучка-укладки, что стоял на лавочке у стола, толстую тетрадь. – Вот здесь уже перебелены некоторые его сказы с черновых листов. Здесь и про острожное становленье, и про ясачный сбор, и про осаду Красноярского острога во время набега киргизского, и про то, как дед его, – он кивнул на казака, – татарчонка усыновил и на матери того татарчонка женился, и про одного гулящего человека Стеньку, которого киргизы до смерти на пашне побили: не хотели, чтоб русские землю запахивали, на сибирской земле корни пускали. Про многое записано.

Мусин-Пушкин внимательно слушал, глядя на толстую тетрадь в руках Лопатина.

– Ну и что ты с этими сказами будешь делать?

– Не знаю. Один список беловой я уже отослал на Москву дядюшке своему с матушкиной стороны. У него в его вивлиофике[1]1
  Приводится старое написание слова библиотека. – Здесь и далее примечания автора.


[Закрыть] будет лежать.

– Я знаю его, слыхивал – книгочей он великий и книг, и печатных и рукописных, собрал много. И наших, и иноземных. К нему, сказывают, – шёпотом заговорил Мусин-Пушкин, – сам князь Василий Голицын в свои красные денёчки захаживал на иные книги глянуть, голландского да английского и римского тиснения, какие у твоего дядюшки были. Тот ли это дядюшка?

– Да, да, тот самый, вот ему-то и послал я один список. Мне его там писарь приказной с моего списывал. Всё внятно для чтения. И буквицы вывел киноварью. Может, когда и государю покажет. Он-то, государь, охочь до таких гишторий, как ты говорил.

– А этот список куда денешь? – воевода указал на толстую тетрадь в руках у подьячего.

– Этот? У себя хранить буду. Ещё списки со временем сделаю. Дам прочесть, кому в охоту станет.

– Вот что, – потянулся к тетради воевода. – Дай-ка мне его.

– Зачем? – всполошился Лопатин.

Забеспокоился и казак. Он привстал со своего стула и смотрел на воеводу.

Мусин-Пушкин засмеялся.

– Ну вот. Поиспугались, ровно малые ребята, у которых игрушку отымают. Да ты, Зиновий Иванович, не страшись. Прошу тебя на прочтение дать сию тетрадь. Верну, цела будет, – успокоил их воевода.

– Ну это совсем иное! – улыбнулся, блеснув белыми ровными зубами, Лопатин. – Только прошу тебя, Пётр Саввич, с великим бережением тетрадь эту… У меня-то черновых записей не осталось…

– Ладно, ладно. Разве я не смыслю, какая для тебя это ценность. Не беспокойся. – И, приняв из рук Лопатина заветную тетрадь, Мусин-Пушкин удалился, бросив им напоследок:

– А вы оба давайте дальше за свои труды беритесь.

И снова пошли дни, пошли новые сказы, и уже который лист, исписанный наспех, торопливо откладывал подьячий, чтоб потом сразу же переписать набело и после этого ещё прочесть рассказчику: не исказили ли второпях чего-нибудь.

И сказывал ему, подьячему Зиновию Лопатину, казак Афонька Мосеев про то, как его дед, Афонька же (это имя было у них родовым, и называли им каждого первенца в семье), десятником стал; и про то, как он послом в киргизы ходил; и про то, как знакомство свёл в давние годы с красноярским приказным подьячим Богданом Кириллычем, и как от него первый в их роде Мосеевых грамоте выучился; и про то, как в тюрьму был посажен за супротивство атаману своему. Про многое сказывал казак. А подьячий записывал и записывал, и с великой жадностью про всё новое выспрашивал. И так почти каждый день, коль служба им не мешала.

Но однажды, когда казак, как заведено было, пришёл к подьячему, тот встретил его хмурый и огорчённый. На столе не были разложены ни бумаги, ни перья, ни прибор чернильный.

– Ты чо кручинный такой, – запытал тревожно казак. – Аль хворый? Аль с воеводой чо не так?

– Нет, не болен я. И с воеводой мы в ладе всегда и в согласии живём. Тут иная нам с тобой беда. – И он положил руку на плечо казака.

– Да чо такое, какая беда?

– Не писать мне пока дальше твои сказы, Афанасий. Пришёл с нарочным из Тобольска государев указ – возвращаться мне без промедления на Москву, в Сибирский приказ. Зачем, почему – неведомо мне.

– И скоро ль ты поедешь?

– Да вот через день-два. С соболиной казной вот и пойду, а они уже в путь давно готовы!

– Жаль-то какая! – воскликнул казак.

– Жаль, – подтвердил подьячий.

– А я ведь ещё тебе про многое не сказывал…

– Эх, мил-человек Афанасий, не трави моё сердце. Держи всё это в памяти, держи… Я думаю, доведётся ещё нам с тобой свидеться. Я тебя из Сибирского приказа на Москву вызову. Вот как!

– И-и чо ты! Воевода не пустит. Слышал же сам – в службу в приказ меня взять хочет.

– На время пустит. Уж я его упрошу. А может, и мне доведётся ещё в Красноярск приехать, и ты мне все свои сказы поведаешь.

На том они и расстались.

Через два дня подьячий Зиновий Лопатин уехал из Красноярского острога, увозя с собой и заветную укладку, в которой лежали сказы про старого десятника Афоньку, записанные со слов его внука. В Москве Лопатин отдал искусному писарю эти бумаги, и тот красиво их переписал в единую тетрадь. Лопатин переплёл её в кожу и на коже велел вытиснить: «Сказы про сибирского казака Афоньку Мосеева».

Вот эти сказы.

Сказ первый
Осторожное ставление

Низкое закатное солнце багрянило воду. Напористый ветер гнал рябь по воде. Напрягая жилистые руки, Федька раз за разом дёргал пеньковую верёвку – из воды комлем вперёд лезло лиственничное бревно. По пояс мокрый, увоженный в смолье, песке и глине, Федька, оступаясь на галечном берегу, тащил тяжёлую лесину. Наконец остановился и утёр пот с лица. Дальше одному тащить было не под силу. Федька огляделся.

Вон они, казаки, кто с чем – с топором, с теслом, с пешнёй, с напарьем[2]2
  Напа́рье – сверло, бурав с коловоротом.


[Закрыть], с заступом.

По всему берегу Енисея рассыпалась его сотня. Стучат топоры, отёсывая брёвна. Белая щепа устлала берег, ровно кто больших рыбин накидал, из сетей вытащенных. А на яру скрипят вороты, втягивая брёвна наверх. И тож топоры стучат. Уж которую неделю идёт острожное ставленье.

Великий труд – острог[3]3
  Остро́г – здесь крепость, укрепление.


[Закрыть] ставить, да ещё в земле незнаемой. Когда сюда шли – всего ждали. Но пока бог миловал – всё было ладно. Качинские иноземные люди не трогали казаков да ещё помогать обещали. Встретили их, казаков, на пути к Красному Яру Тюлькиной землицы[4]4
  Тю́лькина землица, или Качинская землица – земли, лежащие в районе впадения Качи в Енисей.


[Закрыть] князцы Татуш и Абытай – уже за Порогом[5]5
  Так называли тогда Казачинский порог.


[Закрыть] это было – лошадей давали – лес на острог возить. Да лошадей всё одно мало. Спешит воевода Ондрей Анофриев сын Дубенской[6]6
  Здесь и далее приводится написание Дубенско́й, а не Дубе́нский, как пишется сейчас. Автор оставил прежнее написание для сохранения общего стиля языка той эпохи.


[Закрыть] до осени острог поставить, пока дни погожие.

Федька ещё раз огляделся: сзади горы и лес-тайга. Впереди, за Енисеем, опять же – горы. И с боков. И кругом тайга. А что и кто в тайге той: друг ли, ворог или только зверь лесной – неведомо.

Облизав обветренные потрескавшиеся губы, Федька крикнул:

– Эй, казачки! Подсоби кто.

От одной кучки служилых, что сгрудились у воды, вытягивая на берег большой дощаник, отделился дружок Федькин, казак его же сотни Афонька. В нём, как и в Федьке, трудно было и казака-то признать. В рваных холщовых портах, завёрнутых выше колен, в холщовой же рубахе без опояски, от солнца чёрный весь – мужик, да и всё.

– Чего, Федя, подсоблять-то?

– Да вишь вот, лесина. Не управлюсь один.

– Эк сколь лесин натаскали, и всё мало, – проворчал Афонька.

– С тыщу, поди, приплавили? – спросил Федька.

– Боле. Тыщу и ещё два ста. Ну давай, взяли!

Они положили верёвку на плечи и, согнувшись, разом навалились. Тяжело переступая, хрипя надсадно, поволокли. И вот бревно легло в ряд с десятками других.

– Тяжело, – выдохнул Афонька.

– Ага, чёрт – не лесина!

Афонька с Федькой присели около брёвен. Уж очень ноги гудели, и руки ныли, и спины ломило.

– Стемняет скоро, – сказал Федька.

– Угу, – кивнул Афонька.

– А чо, Афоня, сколь ещё… – утираясь подолом рубахи, начал было Федька, но не договорил.

– Слушай! – разнёсся зычный голос с высокого яра, где самый острог ставили.

– Слуша-ай! Слуша-ай! – подхватили ещё голоса.

– Атаманы кличут. Слышь, Федя?

– А может, что воевода огласить хочет?

– Всё едино. А ну…

Казаки поднялись и двинулись прочь с берега, по которому тянулись на скликавшие голоса и другие – по двое, по трое, по одному. Шаг их был тяжёл – устали казаки за день. Мелкий камень визжал под ногами.

Афонька с Федькой по тропе поднялись на крутой угор. Ветер был здесь сильнее. Он затрепал подолы, вздул рубахи пузырями, разметал волосы непокрытых голов.

Хоть и привычно, а всякий раз на кое время останавливался любой казак, поднявшись на угор. Остановились и Федька с Афонькой, потому – было поглядеть на что.

Прямо перед ними, на мыске, что речка малая Кача, вливаючись в Енисей, образовала, вздымались стены острога, ещё до конца не доведённые. Они ещё виднелись в притухающем свете дня, белея ошкуренными палями[7]7
  Па́ли – очищенные от коры и опалённые на огне для крепости брёвна, из которых ставились стены острога.


[Закрыть]. Ладно сложенные, они тянулись по четырём сторонам. Пять башен – две проезжие да три поменьше, на столбах ставленные, возвышались над стенами.

Может, и невелик был острожек – сажен пятьдесят-шестьдесят по каждой стороне, да дорог казакам: потому первое – сами ставили его, а другое – дале их никого из русских людей не было в сих местах.

Федька с Афонькой постояли, полюбовались.

– А ещё много ладить, – молвил Федька. – Обламы[8]8
  Обла́м – выступ в городской крепостной стене.


[Закрыть] ставить, да ров копать, да вал сыпать.

– Много, – согласился Афонька.

И они пошли к становищу, где горели костры, двигались в сумраке тени. Доносился гомон людской. Пахло варевом.

– А сколь уже сделано… – вновь начал Федька.

– Тож много. Так ить нас-то, почитай, три ста тут. Чо уж…

– А сколь бы ни было. Всё едино – быстро мы острог ставим.

– Как не быстро, коли воевода понужает всё…

Да, что верно, то верно. Невдаве пришли они сюда, на Красный Яр. Ещё не стёрлось в памяти, как гуляли по городу Тобольску…

Шагая в сгущавшейся теми, Федька с Афонькой вспоминали, как попали сюда, в Тюлькину землицу на речке Кача.

А дело было так.

Шатался однова Федька на торжище с утра самого промеж люду разного.

Народ на торжище всякий. И молодой, и старый. И мужики и бабы; служилые – стрельцы да казаки; пашенные и посадские – русские и новокрещенные; гулящие люди[9]9
  Па́шенные – занимавшиеся хлебопашеством крестьяне; посадские – жители посада, пригородной слободы, в основном ремесленники; гулящие – здесь вольные, без определенных занятий.


[Закрыть]; жёнки казацкие и стрелецкие.

Глазел Федька по сторонам: покупать-то ему не на что было – поиздержался да испрожился весь. Глядел на товар красный в лавках и на рундуках, что люди торговые выставили, на мягкую рухлядь, что люди промышленные в тайге добыли, глядел на хлебные торги, на кузнецкие поделки, на оружейников.

И только хотел Федька вспять поворачивать, чтоб до слободы идти, где жильё имел, как услышал – тулумбас[10]10
  Тулумба́с – большой барабан.


[Закрыть] бьёт. Протискался. Увидел – бирюч[11]11
  Бирю́ч – вестник, глашатай.


[Закрыть] стоит дюжий, борода – что помело, из-под бровей лохматых глаз не видать – и оглашает по торжищу, в грамоту глядючи:

– …Указал государь-царь и великий князь Михайла Фёдорович всея Русии в Качинской землице на Красном Яру поставить острог… И для того острожного ставленья велено прибрати вновь в Тобольску и в иных сибирских городах атаманов и казаков, и своё государево денежное и хлебное жалованье велел им оклады учинить…

– Ты гли-ка, жалованье денежное, – сам себе сказал Федька и стал слушать дальше, что выкликал бирюч.

А тот оглашал, чтоб вольные люди всякие шли в государеву службу, в казаки, в Качинскую землицу для того острожного ставленья. А государева жалованья на платье и пищали[12]12
  Пища́ль – длинное и тяжёлое ружье, заряжаемое со ствола.


[Закрыть]велети из казны дать. А послать тех новоприбранных атаманов и казаков из Тобольска в ту Качинскую землицу указал государь с Ондреем Дубенским…

Дослушал Федька указ до конца и потом враз за бирючом – на воеводский двор. А за ним ещё несколько, и осередь них один молодой мужик пошёл, из вольных же, как он, Федька, из безденежных же людей, Афонькой звать сказался.

Вот так, по великой нуже, и поверстались они в полк к воеводе Ондрею Дубенскому на острожное ставление и на государеву службу. А каждому, кто верстался на то острожное ставление, указаны были денежные оклады и государево хлебное жалованье: деньгами по пяти рублёв на год, да ржи пять четей[13]13
  Че́ть – мера веса для сыпучих тел, около девяти пудов.


[Закрыть]с осьминой, да круп одна четь, да соли пуд три четверти. А выдавали жалованье на два года вперёд. Да ещё жаловал царь людей охочих, кто в Тюлькину землицу шёл, припасом для огненного боя: свинцом да зельем[14]14
  Зе́лье – порох.


[Закрыть].

Получили Федька с Афонькой задатку малую толику на прокорм да на одежонку, поставили кресты в столбце у дьяка, погуляли в кружале[15]15
  Кружа́ло – кабак.


[Закрыть] царёвом три дни.

Сидели Федька с Афонькой за столом дощаным, нестроганым, на лавке деревянной. Что с денег тех, какие получили они? Их, денег тех, хоть ещё столь, да ещё пол столь, да ещё четверть столь – всё едино не хватит, чтоб весь доспех казацкий справить. Чего уж там!

Пили Федька с Афонькой вино с тобольской винокурни, пили – не закусывали. Слушали, как поёт слепец-странник побывальщину про атамана Ермака Тимофеевича, как он поганого царя Кучума побивал, и думали свои думы.

А в кружале – чёрт-те чо. Кто пьёт, кто уже песни орёт, а кто соседу и во власы доспел вцепиться али в бороду, кто девку-блудницу тискает – шум, крик, визг, брань непотребная – срамотища!

Кружилась Федькина голова хмельная, плыло и качалось всё кругом. И уж чудилось ему, что идёт он с ватагою по Енисею-реке. Стал Федька, сидючи на лавке, грести, песню петь. Вскочил – лавку опрокинул, стол посунул – посыпались на пол кружки да кувшины.

Тут ухватил Афонька хмельного товарища поперёк тулова и уволок от греха подальше, потому как целовальник[16]16
  Целова́льник – должностное лицо, давшее присягу (целование креста). Здесь – кабатчик. Кабатчики «целовали крест» в том, что будут соблюдать интересы казны при продаже вина.


[Закрыть] грозиться стал: ярыжек-де[17]17
  Яры́жка – низший полицейский служитель в старой Руси.


[Закрыть] сейчас кликну.

Вот с той кабацкой гульбы и обзнакомились Федька с Афонькой.

Деньгам новоприбранные казаки, конечно, рады были, хоть и скупо дали им денег. Да ино правду сказать, не только корысти ради-для поверстались они на острожное ставление. Не корыстники токмо были. Лестно было им первыми идти в места дальние, украйные, в места незнаемые, первыми сыскать и привесть под высокую руку государеву новые землицы, новых людей ясачных.

Молодцы Афонька с Федькой были добрые. Молодые оба – годов по двадцати с небольшим, ладные и крепкие. Горячие – страха ни пред чем не ведали. И с лица видные оба. Только у Афоньки волос светлый, а у Федьки тёмный. У Афоньки глаз светлый же, серый, и бровь прямая, а у Федьки глаз тёмный, карий, а бровь дугой поднялась. А рост у обоих один. Только Афонька в плечах шире и станом потяжелее против Федьки.

Умели Федька с Афонькой, как иные прочие многие, на саблях и копьях биться, стрелять изрядно из пищали, из лука ли. К топору и заступу тож привычны были. Сноровку имели и зверя лесного бить и коч[18]18
  Коч́ – речное и морское весельное и парусное судно.


[Закрыть] вести.

И землю знали как обихаживать: пашни пахать, сеять, а потом жать и молотить.

И сабля, и соха казакам ведомы были…

Три атамана да шесть пятидесятников, да двадцать четыре десятника, да два ста семьдесят рядовых казаков – а всего три ста человек прибрал Ондрей Дубенской на острожное ставление в Тюлькину землицу на Каче-реке, куда ещё ране торговые люди Мамрук Косицын да Наум Пахомов хаживали.

Надобно было ещё человек со сто казаков набрать – так не было боле охочих людей. А свободных от службы государевой в городах и острогах тож не было.

Дав казакам новоприбранным погулять малое время, повёл их воевода в июне месяце из Тобольска-города на Енисей-реку по Иртышу и Оби.

Шли казаки, наспех, день и ночь беспеременно, чтоб замороз в пути не застиг. На шестнадцати дощаниках и пяти лодках шли люди Ондрея Дубенского. Много клади везли они: запасы хлебные – рожь да крупы. Снасть разную на судовое и острожное дело – скобы, гвозди, холст на парусы, якори, бичеву, топоры, тесла, напари, скобели. Оружие везли – пищали да пушки, сабли и копья. Припас для огненного боя – свинец да зелье. На поминки и на угощение тамошних землиц людей, где зачнут острог ставить, и запасы хлебные и товар красный – сукна цветные и каменье одекуй[19]19
  Одеку́й – сорт бисера или мелких бус.


[Закрыть], да ещё олово в блюдах и медь в котлах – много всего.

Федька шёл на одном дощанике с Афонькой и атаманом Иваном Кольцовым, в сотню которого повёрстан был. Сидел Федька в гребях с Афонькой. Пока на Красный Яр шли – крепко сдружились оба казака. Сдружились через тяготы и беды разные, помогаючи друг дружке.

А бедовали они много. Ой как бедовали!

Как до Кети-реки шли – всё ничего было. Легко шли. А вот с Кети началось. Воды в Кети на местах было в поларшина, где аршин. А дощаники строили в меру добро, великие и грузом глубокие, и под самые малые воды надо было аршин с четвертью. Вот и пришлось легчить дощаники – сгружать грузы и толкать дощаники порожние по воде. И бродили Федька с Афонькой по многим мелям, идучи по реке Кети, по все дни беспрестанно. От водного брожения и озноба перепухли многие казаки и перехворали.

До острога Маковского[20]20
  Маковский острог был основан в 1618 году на волоке между реками Кетью и Енисеем, неподалёку от Енисейского острога, основанного в 1619 году на месте нынешнего города Енисейска.


[Закрыть] дошли уже к осени и здесь выгрузились и построили избы для зимовья. А дальше путь шёл на Енисейск и был он ещё тяжче. И хоть не чаяли казаки лёгкой зимы в избяном тепле, а всё же тягости, которые им в удел достались, велики были. Ушёл с невеликим отрядом в Енисейск, ещё до санного пути, Ондрей Дубенской, велев по первому снегу нартами все клади в Енисейск волочь. И начали казаки переволакивать грузы в Енисейский острог. Тащили на себе гружёную нарту неделю, а обратно с порожними нартами приходили на четвёртый день. И опять без продышки в лямки впрягались.

А лошади, которых купили для возки запасов у местных иноземных людей, пали все с голоду да с перегону.

Да и сами казаки были в бесхарчице, потому как годовые полные оклады хлебные приели. Покупали у местных гнилую просоленную рыбёшку по гривеньке, фунтовую. И наготу великую терпели; продали с себя платьишко и обувишко последнее для ради того, чтобы наймовать енисейских мужиков пашенных запасы возить в Енисейский отрог. Двадцать четыре рубля своих денег заплатили казаки енисейским пашенным мужикам за возку кладей. А и как иначе-то было бы, коли сами от хворости полегли и из сил повыбивались. А иные от тягостей и хворей померли даже.

А только свои запасы повыволокли, внове пошли в Маковский за казённой кладью.

Так всю зиму, как челноки, сновали от Маковского к Енисейскому острогам. А в Енисейске по весне, на Николин день, срубили двенадцать дощаников и три струга ертаульных[21]21
  Ертау́льные стру́ги – суда, несущие разведочную и караульную службу.


[Закрыть], да ещё один дощаник купили, своими же деньгами сложились, десять рублей за него дали – грузы многие класть некуда было.

И после Николина дня, как прошёл лёд с Енисея, тронулся караван вверх по реке.

Поднимались долго и трудно. Где под парусом шли, где на вёслах, где бичевой. До Большого Порога шли три недели. Да на Пороге две недели запасы из дощаников на берег носили, потому как не одолеть было Порог по воде, посуху обойти его надо было. А от Порога до Красного Яру ещё три недели шли.

Шли повсемест осторожливо. На ночлегах и стоянках обеденных засеки крепкие ставили, чтоб никакие люди безвестно не пришли и никакого дурна не учинили. Правда, иноземцы местные разбоя не учиняли, но бережёного и бог бережёт.

И вот пришли на Красный Яр, где острог велено ставить было. И в том месте, где в Енисей-реку малая речка Кача впадает, указал Ондрей Дубенской ратным и мастеровым людям, которые из Енисейского острога взяты были, место под острог метить.

Когда подходили к Красному Яру, то берег казаки без боя взяли. Качинские татаровья – киштыми[22]22
  Кишты́м – данник.


[Закрыть] киргизские – пометали было стрелы из кустов прибрежных, пошумели на угоре, угрожаючи казакам. Но казаки, как они уже под самым берегом были, попрыгали с дощаников и – кто по пояс, кто по груди в воде – пошли на приступ, укрываясь за дощаниками и толкая их перед собой, как щиты. Дошед до берега, из пищалей ударили. Татары качинские побежали. Вот и весь бой был. Ни пораненных, ни побитых. Только у Федьки шапку стрелой сбило, потому горяч больно, из-за дощаника ретиво высунулся, ну а татары – стрелки добрые – враз сбили с Федьки шапку.

В тот же день, как берег взяли, становище поставили. И хотя много мук и тягот приняли казаки, пока на Красный Яр пришли, всё же месту этому рады были. И потому, что конец долгому пути пришёл, и потому ещё, что уж больно место красно и угоже было, которое насмотрел Ондрей Дубенской.

– Четыре лета назад приискал я сие место, – говорил казакам Дубенской, когда ещё только вышли все на берег и оглядывались. – Много обошёл урочищ, а пригожей этого не нашёл. И от недруга к обороне способно будет, когда острог поставим. И пашни пахать можно здесь, и покосы есть. И рыбы, и зверья, и птицы разной вдосталь.

И вот начали казаки острог ставить, где и как мастера острожного ставления наметили. Но сперва поставили городок дощаный и вкруг острожного места надолбы укрепили крепко от опасного какого ратного дела. А лес берёзовый на надолбы на себе носили к острожному месту за версту и боле. А после судовое пристанище очистили и от самого Енисея надолбы провели до острожного места.

Когда для безопасности соблюли всё, понастроили шалашей да балаганов, накопали землянок, чтоб где жить можно было: спать да от непогоды укрываться. И уж тогда самый острог ставить начали.

По все дни стучали топоры. Рубили берёзовый лес, ошкуривали. Это одни. А иные, с ними же Федька с Афонькой, пошли на стругах ертаульных вверх по Енисею-реке лес сосновый добрый наискивать, чтоб стены острожные вздымать. Сто шестьдесят человек вёл атаман Иван Кольцов за лесом для стенового, башенного и хоромного ставления. А как бор нашли добрый, две недели добывали лес, волокли до Енисея и приповадили на Красный Яр. Вот и таскали его из воды, где лошадьми, а больше всего сами. Таскали, почитай, весь уже повытаскивали, а всё ещё мало. Видать, надо ещё лес добывать. Не затем ли собирал воевода Дубенской казаков? Да нет. Для тех дел построечных воевода скликал атаманов да иных начальных людей, давал им наказ, а те уж казакам доводили, что кому делать надобно. Нет, тут иное что.

* * *

Казаки сгрудились на площадочке небольшой перед проезжей башней, разобрались по сотням, как установлено было: которая сотня по правую руку, которая по левую, а которая прямо супротив башни. Стояли казаки, гомонили – что да зачем.

Уже вовсе сумеречно стало, когда пришёл воевода с атаманами.

Федька с Афонькой пробились вперёд.

– Стихайте, казаки, стихайте, – произнёс воевода и руку поднял. Голос у воеводы звучный, начальный. Да и сам воевода, мало что молодой, вид имеет строгий и мужественный. Такого не ослушаешься. Как метнёт взором из-под бровей – враз побежишь, куда велено. Казаки смолкли.

– Ведомо стало, что местные иноземные ратные люди на нас зло замышляют. Посему дозоры сдвоим. Караулы крепкие повсемест выставим. А заутра всем на работу идти оружно и огненный бой, и сабли под руками иметь повсечасно. Боронил нас бог пока от ратных дел, ан вишь, как оборачивается. Но на то мы и казаки. Не люб новый острог государев князцам здешним. А того не ведают, что с нами лучше в дружбе жить и в мире. Ну, да чего рядить? Острог отобьём, обороним, ежели что, и с этих мест не уйдём. Не для того сюда шли, чтоб вспять поворачивать. Да и биться за дело государево не впервой нам, русским людям. Так-то, служилые. Всё ли ясно поведал я вам?

Казаки зашумели: чего-де там, не маленькие, знаем – куда и зачем шли.

– Всё я вам сказал. Достальное вам атаманы поведают – кому в дозоры да в караулы, кому куда.

Переговариваясь, разошлись казаки по своим десяткам к артельным котлам.

* * *

Сидя у костра перед казаном, Федька с Афонькой черпали густое пахучее варево из круп, рыбы и бог весть ещё из чего, что кашевар спроворил.

– И чёрт-те чо, – бурчал Федька. – И в жисть не поймёшь, чего тот ирод в казан насыпал. Ни уха, ни кулеш.

– А ты знай ешь! – в лад ответил Афонька, и все засмеялись, как складно вышло.

– Ты что, Федя, к калачам да пирогам приученный, чо ли? А то к заедкам заморским али к пупкам гусиным? – дурашливо спросил озорной рыжий казак Семейко.

– Отвяжись! Тебе всё скулодёрство. Вот посмотрим, чего скажешь, как орда наскочит.

– Тю! Да я запросто. С тебя шапку собьют, а я за ней схоронюсь.

– Га-га-га-га! – опять по всему кругу гогот пошёл.

– А ну вас, – Федька осерчал, засопел, но больше язык из-за зубов не высовывал.

Отужинали казаки. Пригасили костры. Роса пала на траву.

Разбрелись по шалашам и землянкам служилые люди. Кто перекрестился на ночь, прочитав молитву господню. Кто так, подрал пятернёй в голове и завалился на лапник. Но допрежь чем лечь, каждый осмотрел при свете костра доспех свой ратный. Мало ли что может завтра быть, коли сам Ондрей Анофриевич упредил – держи ухо востро.

Афонька и Федька, уж как заведено было промеж ними, легли вместе. Одним кафтаном накрылись, другой в головы сунули.

Прикрыл Федька глаза – сразу перед ним река заиграла, ровно кто ефимки[23]23
  Ефи́мок – серебряная монета иностранной чеканки, имевшая широкое хождение в Московском государстве.


[Закрыть] серебряные пересыпал, а из воды бревно полезло: тяжёлое, чёрное и мокрое. Дёрнулся Федька, открыл глаза. Ничего нет – ни реки, ни бревна. Темь – ни зги не видать. Только через щелястую крышу балагана звезда в ночном небе блещет.