Текст книги "Люди Красного Яра"

Завёл снова Федька глаза – опять река в блеске и бревно из воды лезет. Тьфу! Плюнул Федька, выполз из балагана, привалился спиной к стене: стал на звезды смотреть. Вот одна звезда, вот другая, вот третья. Вот уже и десяток. Эвон та – десятник: она поболе иных и поярче. И ещё десяток звёзд. И ещё. Ага, уже сотня набралась. Пусть-ка идут брёвна из Енисея вытаскивать. Ага, послушались, пошли, темно стало.

…Открыл Федька глаза от здорового тумака в бок. Над ним стоял десятник Роман Яковлев и скалил зубы: «Царствие небесное проспишь».

На восходной стороне уже занимался малиновый пожар. В стане казачьем – шум, гомон, утренняя побудка. Пролетела ночь.

«Ишь ты! Не знай, как и заснул», – подумал Федька, вскакивая на ноги. Руки и ноги у него болели ещё больше, чем вчера, от брёвен клятых. Оголил Федька плечо – так полоса от верёвки и отпечаталась, не сходит. Натёрла верёвка плечо, хоть и подкладывал под неё Федька тряпьё разное. И опять засновали по речной гальке прибрежной казаки. Опять, ровно дятлы, топоры застучали.

И опять пот солёными ручьями покатился, слепя глаза.

Усердно работали казаки. Но нет-нет, а распрямится иной казак, утрёт наскоро пот рукавом и тревожно глянет по сторонам: не движется ли опасность какая? Воровское, разбойное дело – это в один миг учинить можно.

Осмотрится казак, кинет взгляд на пищаль – тут, поблизости лежит на чистой тряпице. И сабля с опояской рядом в ножнах. И опять за топор или тесло, или верёвку – бревно с воды волочь.

Разбой учинился вдруг.

Упёршись в каменье мокрое, которое упору совсем мало давало – всё под ногами расползалось, тужась, Федька тащил из воды бревно, уж которое – и счёт потерял. «Сам управлюсь», – зло думал он, раз за разом дёргая верёвку. А в голове уже шумело с натуги и от жары, и опричь того шуму ничего иного Федька и не слышал. «Сам управлюсь, сам управлюсь», – ровно кто твердил ему над ухом. И только когда уже совсем обессилел и хотел пасть рядом с бревном, всё же вытащенным, как услышал другой шум. Так в уши и ударило. Федька услыхал раскат пищального выстрела и разноголосые тревожные крики.

В три, почитай, саженных прыжка очутился Федька у своей пищали. И только когда ухватил её и саблю – огляделся.

– Чего стоишь! – крикнул откуда-то сбоку Афонька и промелькнул мимо Федьки, чуть не сшибив его с ног. Федька за ним.

Вон они где! С заходной стороны, от близкого лесу быстро надвигались татары. И встречь им к засеку, из лесин разных и веток сложенному, бежали казаки с пищалями, саблями, копьями. А кто и так, как был – с топором да с багром.

Задыхаясь, припал Федька к засеку. Просунул меж ветвей пищаль, приложил к ложу. Дуло ходуном ходило, плясало, ровно пьяное. Руки с оторопи и от бегу, и от натуги, как бревно выволакивал, дрожали. Никак дрожь не унять, чтобы целиться можно было. А те – всё ближе и ближе.

Вжал Федька что есть силы приклад в плечо и вздрогнул: кто-то над самым ухом ударил из рушницы[24]24
  Рушни́ца – то же, что и пищаль, ручное огнестрельное оружие в отличие от большой крепостной пищали или маленькой пушки.


[Закрыть] – Федьку окутало едким сизым дымом. Обернулся – Афонька. Уже новый заряд ладится в дымящий ствол всунуть.

– Ну чо, Федька! Чо не стреляешь-то? Порох-то сух ли? Не подмочил? – тяжело дыша и горя лицом, торопливо спрашивал он, загоняя в ствол заряд и не глядя на Федьку – всё смотрел через засек.

– Не, не подмочил, – ответил Федька и опять стал глядеть через засек. Дрожь в руках прошла.

Много тёмных точек накатывалось на засек. Были там и пешие, и конные. Шум стоял великий. Не идут басурманы в бой без крику. «Ы-ы-ы-а-а-а», – визжат по-дикому.

– Ы-ы-ы, – заревел встречь им Федька.

Супостаты уже видны были хорошо. Видать было, как блестели на них куяки[25]25
  Куя́к – наборные латы из металлических кованых пластин, нашитых на ткань.


[Закрыть] и шеломы. «Ну ино ничо. Пуля вам не стрела, черти поганые. И куяк пробьёт, и до сердца достанет. Будете тогда слово нарушать, что давали нам – не ходить войной на острог».

Часто-часто захлопали выстрелы. Федька заспешил. «Затянет всё дымом пороховым и не взвидишь ничего, куда стрелять-то», – подумал он и стал целить.

Пищаль сильно ударила его в плечо и в щёку, даже скулу заломило. Но тот, в кого Федька метил, упал на спину и сразу, повернувшись на брюхо, стал уползать назад, волоча по земле ногу. И ещё несколько качинцев на земле лежали пораненные.

Вражьи качинские ратники приостановились, припали кто где, укрылись за деревьями. Густо стрелы полетели. Около Федьки, совсем рядом, свистнуло: твинь-твинь. Глянул вбок – стрела в лесине дрожит. Федька стал пищаль заряжать. Опять близ стрела прошелестела и ещё две потом. Одна взошла в землю перед самым засеком, а другие опять где-то сбоку тюкнулись: тюк, тюк – будто кто клювом по стволу стукнул.

Пищали хлопали не переставая. Уж почти от дыму ничего видать не было. Федька опять бахнул, нацелившись, и опять попал.

– В сабли, казачки, в сабли, – донеслось до Федьки.

– А ну, хоробра дружина! – гикнул где-то невдалеке от Федьки десятник Роман Яковлев. Федька ухватился за рукоять сабли.

Раз – и Федька уже наверху засека. Афонька тут же, рядом, с копьём, а саблю в зубах зажал. Сощурился – куда ловчее прыгнуть. Да что там выглядывать. Прыгай!

– Вперёд, казачки, бери их на саблю, православные!

– И-эх! – уставил Афонька копьё в землю, опёрся на него, оттолкнулся и прыгнул далеко вперёд. Федька кубарем сверху – за ним.

– Уходят, уходят! – зычно кричал атаман Иван Кольцов. – А ну следом в угон, в угон! Секи их, секи, чтоб повадно не было государев острог зорить!

Федька рванулся. Он бежал легко. Вон того от своих отсечь. Напереймы ему. На наших казаков нагнать. Кто-то опередил Федьку. Схлестнулись две сабли, искры высекли. Ещё раз вверх взметнулись. Упредил вражий сын нашего. Ухватился казак левой рукой за посечённую правую, повалился на бок. А Федька уже тут. Сбил колпак с головы вражеской. А потом по этой голове – хлесть булатом. Упал мешком татарин и крикнуть не успел. А Федька уже дальше бежит. Где Афонька, где иные, чёрт-те чо, не поймёшь ничо!

Малое время бой занял. Качинские татары, увидя, как многих их мужиков побили, вспять повернули – не могли они супротив огненного боя устоять. Сейчас не с руки их было догонять, и воевода повелел, чтобы все назад ворочались.

– Поранили наших двух – Никиту Долгого да Селивёрстку, – рассказывал Афонька, когда после боя они встретились с Федькой у острога, куда было приказано всем казакам собираться.

– Зато мы многих качинских ратных мужиков побили.

– Да ить дурные они. И ведомо им, что огненный бой у нас, и опять же многолюдство, ан полезли.

– И ты бы полез, кабы к тебе на землю чужой кто пришёл, – сказал подошедший Севостьянко Самсонов.

Рубаха на нём была порвана от ворота до пупа, голова тряпицей холщовой повязана.

– Полез бы, полез бы, – передразнил его Федька.

– Если бы то на земли наши, дедовы да отцовы пришли, как вот ляхи и свей на Москву находили. Батю мово тогда в смуту литовские люди убили, и я тогда в полк ко князю Лыкову ушёл. Ходил с ним на свеев под Вологду и под Каргополь. А потом, во 125-м годе гулящим делом за Камень ушёл. А тут иная стать.

– А что иная стать? У них тоже земли отцов и дедов ихних, – подал голос Афонька.

– Ну, нет, – горячился Федька. – Тут земли-то, чать, ничьи. Вот мы и пришли. А что тут татары живут, так и пусть себе живут. Воли же они, как мы, не имеют. Наши-то ни под каким иноземным князем или царём не сидят. А они, здешние-то, только от нас вольные пока. А своей воли, как мы, русские, не имеют, потому они завсегда киштыми киргизские и ясак им дают. А киргизы им чо хотят, то и чинят: баб и девок уводят, мужиков ихних побивают и за собой же уводят в ясыри. А нам велено к татарам, к качинским и иных земель людям с ласкою приходить, чтоб, стало быть, не гнать их, не жесточить и жить вместе. Мы добром и шли, и они обещали войной не ходить на нас, а вон пошли. Пошто так?

– А ты у них спроси.

Тут казаки, что собрались уже все, опричь дозорных, караульных и лазутчиков, зашумели и стали грудиться к одному месту.

– Чо там? – спросил Федька.

– Полоненников ведут.

Несколько казаков из сотни Ивана Кольцова вели четырёх татар. Руки у полоненников были повязаны назад. С них уже поснимали весь доспех ратный – куяки и панцири, поотбирали саадаки[26]26
  Саада́к – прибор для стрельбы из лука: лук в чехле и колчан со стрелами.


[Закрыть] и сабли. Сами татары были побиты сильно и в изорванной одёже. Полонённые испуганно озирались, крутили по сторонам головами.

– Кто их в полон-то взял?

– Ивашко Наумов, десятник, с товарищами.

– Выкуп будет брать за них?

– Не ведаю. Сказывают, воевода велел к нему весть.

Тут собравшихся в круг казаков растолкал чёрный весь, ровно над костром прокопчённый, казак Евсейка. Страшной. Зарос волосом до глаз. Леший, да и только.

– Сыть волчья! – дурным голосом крикнул он. – Побивать вас надобно – не в полон брать. Дружка мово Селивёрстку с лука стрелили. В левый бок стрела вошла разбойная. Сгинет мужик, а у него в Тобольске баба осталась да дети малые.

Он подскочил к татарам. Те, не понимая, отчего казак шум поднял, на него таращились и назад пятились.

– Но-но! Годи, – выступая, строго сказал степенный, в годах уже казак, который вместе с товарищами привёл полонённых.

Но Евсейка того казака не слушал. Оттолкнув его в сторону, он кинулся на полоненников. Ухватив левой рукой одного за грудки, он занёс над его головой саблю. Так и сверкнула она в воздухе. Но чья-то рука перехватила саблю.

– Не трожь! – раздался всем знакомый строгий начальный голос. – Хватит на сегодня кровь лить.

Евсейка опустил руку, занесённую для удара, и, ещё не выпуская татарина, обернулся на голос. В кругу расступившихся казаков перед ним стоял воевода Дубенской в куяке и шишаке, при сабле и с малой пистолью за поясом.

– Не след нам так вот. Око за око. Нам тут жить да жить, с ними вот обручь, – он указал на ясырей. – К тому же данники они государевы, ясачные люди будут. Кто такие? – обратился к татарам Дубенской. Те затоптались на месте, замотали головами. Не понимают.

– Вот будет им от воеводы ласка, – обратился к Федьке Севостьян Самсонов. – Он их приласкает сейчас.

Дубенской спросил татар ещё раз, кто они. Те что-то лопотали по-своему.

– А ну толмача кличьте!

– Толмач! Где толмач! К воеводе толмача! – закричали казаки.

– Спрашивай, кто такие, – хмуро приказал воевода, когда в круг вошёл толмач.

Толмач спросил. Все четверо враз заговорили, затрясли головами. Толмач что-то по-татарски крикнул. Те так же, как враз заговорили, враз и замолчали. Потом выступил один, что старей от всех по годам был, и стал говорить. Он говорил быстро, потом повернулся на восход солнца и ещё что-то добавил. Толмач стал перекладывать, что татарин в своей сказке поведал.

– Сказывает он, господин Ондрей Анофриевич, что спосланы они были на острог наш промышлять от князцов окрестных, Татуша с Абытаем. А тем князцам велели спослать воинских людей на Красный Яр киргизские тайши[27]27
  Тайша́ – глава племени у народов Сибири.


[Закрыть], коим аринские и качинские люди завсегда ясак платят, потому как они, те аринские и качинские князцы, киштыми киргизские – данники суть. И ещё сказывают, и в том шерть[28]28
  Ше́рть – присяга у сибирских народов.


[Закрыть] дают, что-де не хотели Татуш с Абытаем на нас ходить, да убоялись тех киргизов – грозят, что, мол, отгонят их улусы[29]29
  Улу́с – здесь родовое объединение (также место поселения у сибирских народов).


[Закрыть] в свои земли. Не знай – брешут, не знай – правду молвят, – от себя добавил толмач.

Воевода молчал, слушая толмача, щурился, глядючи на ясырей. Те переминались с ноги на ногу.

– Снимите с них узы. Путы снимите, говорю! – приказал воевода. – Да не ножом режь, а сними, распутай. Сгодится ещё верёвка-то, может, и про них же опять.

Татар-ясырей освободили от пут.

– А теперь, казаки, снесите сюда все луки да колчаны со стрелами, что на поле собрали, и те сабли их татарские, и копья.

Казаки из наряда, из сотни Емельяна Тюменцева, принесли ворох разного оружия, побросанного татарами, снятого с побитых, положили около воеводы.

– Где твой лук-то? А? – вдруг спросил Дубенской одного из полонённых. – Сможешь спознать-то?

Толмач перевёл. Татарин закивал головой – могу, мол.

– А ну ищи, – воевода указал на луки. Тот понял, нагнулся, переворошил несколько луков, вытащил один. Стал, глядючи на воеводу, – мол, дальше что.

– Дай, – протянул Дубенской руку.

Тот подал.

– Как звать-то тебя? Звать как?

Татарин понял.

– Амочай.

– Гляди, Амочай, – сказал воевода и ударил лук о колено, сломал его – силен воевода был. Он кинул себе под ноги обломки. Амочай стоял потупясь, задышал часто, то ли от страха, то ли от обиды.

– Вот так. А теперь, казаки, ломай луки и стрелы татарские все до единой. И копья тож. А ты, толмач, скажи этим, чтоб смотрели.

Когда все луки и стрелы, и саадаки, и копья, и кожаные щиты были поизломаны и сброшены в кучу, Дубенской взял саблю татарскую и огляделся по сторонам – чего-то поискал глазами.

– Эх, камня доброго нет близко. Ну да ладно. – Он нагнулся, наступил ногой на саблю, натужился и сломал её. Поднял обломки и в ту же кучу кинул.

– Атаман нарядной сотни! Велю тебе: подпали дреколье это, – и носком сапога Дубенской ткнул в кучу обломков оружия.

Емельян Тюменцев споро вытащил кремень и кресало, высек искру на трут, дунул на него раза три, сунул в кучу – и красные хвостики огня побежали, запрыгали, заскакали по сухим обломкам. И вот уже вздыбилось высокое пламя, затрещали на огне ломаные сухие стрелы да копья, завиваться и свёртываться стали куски кожи со щитов.

– Гляди, Амочай! И вы тож глядите, – обратился к полонённым воевода. Толмач стал переводить. – Глядите и запоминайте. К нам с этим вот, – Дубенской опять ткнул ногой в сторону дреколья, которое на огне сгорало, – с этим к нам не ходите. Худо, как сегодня, будет. Шерть давайте на верность нашему государю, и мы от киргизов вас защищать будем, не дадим в обиду. Так своим князцам и лучшим людям улусным, коих ещё не побили мы, и отповедуйте. А сейчас идите себе с миром по улусам. Зла вам боле не учиним… пока. Иван Кольцов, стоявший тут же, покачал головой.

– Учить их надобно, Ондрей Анофриевич. В угон идти, чтоб…

– Не учи. Успеем ещё. Пусть пока эти так идут. А в угон, коли надобно по-вашему, ещё отправимся, дай срок, – ответил Дубенской и, повернувшись, зашагал прочь.

– Казакам велю отдых дать на сегодня. Караул крепче держите, – наказывал он на ходу атаманам, которые следом за ним тронулись. – Нарядите мне на посылки новый десяток по выбору. А ремесленных людей и городового ставления мастеров ко мне пошлите, и чтоб чертёж при себе имели. Хочу сегодня досмотр всему острогу весть: где ещё чего надобно делать, сколь лесу ещё добывать придётся и прочее иное. Быстрее острог ставить надобно, быстрее. Сегодня нам воинское счастье и удача были, а как потом станется?

* * *

На другой день вране вновь поднялись казаки. И вновь застучали топоры, пошли в ход тесла и долота замест пищалей и сабель. Кузнецы раздули горн, ковали железные скобы – воротные створки сшивать и петли к створкам прилаживать.

Федьку поставили кузнецам пособлять: где что поднесть, где что подержать, когда мехами качнуть – огнище раздуть.

Непоодаль от кузнецов ладили казаки ворота, на слеги накидывали оструганные плахи. В листвяжные плахи толщиной чуть не в три пальца плохо шли скобы, гнулись – крепко лист-вяжное дерево. Казаки потихоньку ругались – воевода рядом стоял, невместно было в голос лаяться, прямили скобы, вновь били молотами.

Федька, захотев испить, отошёл от кузнечных людей. К Енисею идти далеко. Пошёл к острогу. Там в берестяных туесах да в деревянных кадушках завсегда вода припасена была.

В остроге доводили до конца обламы.

Примостившись на верхотурье, на стене острожной, четыре казака втягивали наверх сосновое бревно. Оно было обвязано верёвками и с комля, и с вершины. Снизу двое помогали баграми. Бревно медленно ползло вверх, стукаясь об острожную стенку. Уже сажени на полторы, а то и на две бревно вздыбилось.

– Ровней тяни, ровней, – кричал снизу один из казаков.

Ан ровней-то и не вышло. Федька заметил, как зацепило где-то ту верёвку, которой комель схвачен был. И пошла маковка вверх, а комель завис.

– Стой, не тяни боле. Лесина наперекос пошла! – закричал Федька и побежал к бревну, подхватив багор.

– Стой! – закричали казаки следом за ним и упёрлись баграми в комель, чтобы поддержать – не сорвалась бы грузная та лесина. И Федька к ним подскочил, уткнул багор в комель.

– Опускай вершину-то, сорвётся! – крикнул он. Но уже было поздно. Каким делом, как – а сорвалось бревно с верёвки.

– Эй, бежи, берегись! Зашибёт!

Федька и оба казака, бросив багры, прочь кинулись. Ушли из-под того бревна, что комлем вниз летело. Да споткнулся один казак о багор брошенный, упал, а как вскинулся на ноги, чтобы сызнова бечь, тут его комель и настиг – шарахнул с маху посередь спины. Отбросило казака тем ударом аршина на три в сторону, и пал казак ниц, руки, ровно крылья, распластав. Даже не вскрикнул казак. А бревно рядом рухнуло, аж земля дрогнула и гул пошёл.

Бросились к казаку, повернули лицом вверх. Всё. Неживой казак.

Сбежавшиеся на шум казаки обступили тело своего товарища, посымали шапки, осеняя себя крестным знамением.

– Помер Митяйко. Лесиной вбило, – сказал один из казаков атаману Ивану Кольцову, когда тот подбежал к казакам. – Без святого причастия помер.

– Не татарин убил, так бревно сгубило. Противится вражья земля, – заговорил Евсейка, тот самый казак, что хотел ясырей порубить. – Вот и Селивёрстка от стрелы помереть может. По всю ночь не спал, томно ему было. Уходить надо с места сего клятого!

– Я те уйду! – ощерился Иван Кольцов. – Под караул посажу, в колодки забью за слова такие воровские. Чего смуту наводишь? Тебя силком сюда тянули?

Евсейка смолчал, повернулся и пошёл было прочь, но Кольцов окликнул его. – Подь, доложи воеводе. Помер-де казак на острожном делании.

А казаки всё сходились и сходились. Скорбная весть быстро облетела весь стан, и шли казаки со всех сторон, чтобы проститься с товарищем.

Это была первая смерть на Красном Яру. Смерть нежданная. Тех, кто поумирал на пути в Красный Яр от хворостей, от тягот великих, от холода и бесхарчицы, – тех уже в счёт не брали. То дело былое. А вот тут, на новом месте, что казакам так приглянулось и которое считали они концом и вершиной тягостей своих, когда все беды путевые миновали – то дело совсем иное было, совсем особое дело. И казаки отнеслись к этому с великой скорбью и сокрушением.

Воевода Дубенской, видя, сколь опечалены казаки, задумал отличить Митяйку от иных прочих и повелел, чтобы погребли его вблизи острожной стены, около которой казак смерть принял. Да и не хотел он на новом месте, ещё не обжитом и не обстроенном, могильник заводить, прибежище мёртвых. Дело-то живое шло.

Когда домовину, излаженную тут же из плах, с телом Митяйки опустили в могилу и прочли заупокойную молитву, Дубенской выступил вперёд. Казаки – а они все были тут, опричь караульных, – ждали, что дальше будет.

– Вот, казаки, пустили мы корень здесь, в землице сей, на этом месте, на Красном Яру. Стало быть, не сойдём с него, с сего места, коли корень наш тут в землю пошёл. – Он кивнул на отверстую могилу: – То смерть наша, не чужая злоумышленная. То смерть ровно в дому нашем, как сродственник наш помер. И могила эта – наша родовая будет, и отходить нам от неё не след. Помните, казаки, сие. Ваша кость и ваша плоть под острогом лежат. На них острог стоит, крепко за острог держитесь. – Воевода замолчал, а потом опять начал: – А крест над могилой ставить не станем. Крест что? Поставь, а он упадёт. Мы крест на стене острожной вытешем. И кто под крестом сим покоится, тоже топором на стене вырубим. Вечный тот крест будет, потому как и острог наш вечные времена стоять будет. А мы тебя, Митяйка-казак, завсегда помнить будем, глядючи на тот крест. Мир праху твоему. А ты, Господи, спаси душу раба твоего и нас грешных помилуй. – И воевода осенил себя крестным знамением. Закрестились и казаки.

Хмуро смотрел Дубенской, как закидывали землёй могилу. Бросив сам первый ком земли, который, глухо ударившись о крышку домовины, рассыпался прахом, воевода отошёл в сторону. Следом за ним подходили по чину и ряду атаманы, пятидесятники, десятники, рядовые казаки. Каждый из них кидал горсть земли и шептал поминальные слова.

А на другой день опять стучали топоры. И на третий день, и на четвёртый тоже. Исхудалые, почерневшие от ветра и солнца, оборванные, рубили казаки государев острог, самый украйный от всех крепостиц, городов и острогов сибирских, ладили себе избёнки, по избёнке на десяток, и другую поделку делали. Поставили избёнку своего десятка и Федька с Афонькой. Оглядел Роман Яковлев ту избёнку, потрогал нары, колки, в стены вбитые для пищалей и саблей, и сказал ласковое слово: хорошо, мол, постарались добры молодцы, ладная избёнка получилась, не раз перезимуем в ней – и очаг для тепла есть, и оконца рыбьим пузырём затянуты.

Торопил всех воевода, крепко торопил: и месяца августа шестого дня на благолепное Преображение уже стоял на Красном Яру изрядно сделанный острог.

За новыми делами и трудами прошли месяц август и сентябрь. Казаки разные государевы службы правили и начали под государеву высокую руку землицы и улусы приводить на реке на Каче и тамошних иноземных мужиков объясачивать.

Уже к середине октябрь подходил, как приспел черёд Федьке и Афоньке на посыльную службу к воеводе в приказную избу идти.

Добра и ладна приказная изба, на подклетки ставлена, с высоким крыльцом крытым. Рублена из сосновых лесин здоровых. А ещё ни разу ни Федька, ни Афонька не были в ней – не довелось.

Когда подошли к приказной избе, то велел десятник Роман Яковлев у крыльца ожидать, а сам пошёл в избу – воеводский указ сведать: где казакам посыльным быть и какую службу им править надобно будет.

Через малое время десятник Роман Яковлев вышел из приказной избы.

– Велено всем, кто наряжен на службу посыльную, не отходить ни по какому делу и быть в приказной избе безотлучно.

Казаки поднялись на высокое шатровое крыльцо и пошли в избу. Сели по лавкам в передней горнице. А в другой – проём дверной ещё не забран был, видят – стол стоит. И сидит подьячий за столом. Супротив него на стульце-складене, на мягкой шкуре, сидит воевода Дубенской. Опёрся о колено одной рукой, другой бородку курчавую оглаживает. А подьячий разложил припас письменный: столбцы чистые, перья гусиные белые, чернильницу оловянную с крышкою, что всегда у пояса носил, песочницу с песком, холстинку чистую – перо отирать, ножик в чехольчике – перо чинить (красив тот ножик у подьячего – ручка из рыбьего зуба[30]30
  Рыбий зуб – клыки моржа.


[Закрыть], вся резьбой изукрашена).

Глядит подьячий на воеводу, выжидает, что повелит ему писать.

– Пиши, – говорит воевода. – Государя-царя и великого князя Михаила Фёдоровича всея Русии воеводам разрядным на Тобольске Алексею Никитичу, Ивану Васильевичу Ондрей Дубенской челом бьёт.

Заскрипело перо, забегало по бумаге, оставляя затейливый след чёрный на поле белом.

– Пиши дале, что-де божьей милостью и его государевым счастьем мы по его государеву повелению острог новый на Красном Яру в Качинской землице поставили и начали приводить под его высокую государеву руку качинских и аринских татаровей. А поставили острог спешным делом и всякими крепостьми укрепили до замороза.

Долго ещё говорил Дубенской, что отписывать воеводам Тобольского разряда, князьям Трубецкому да Волынскому.

А когда отписка[31]31
  Отпи́ской называли письменное извещение, посылавшееся кому-либо. С каждой отписки снималась копия – «список».


[Закрыть] была готова и список с неё подьячий снял, кликнул Дубенской нарочных, велел поутру снаряжаться, везти без промедления отписку на Енисейск, за его печатью.

Стоял на помостье проезжей башни Преображенской воевода Ондрей Анофриевич Дубенской.

Рядом стояли приставленные для скорых посылок Федька с Афонькой и атаман их сотни Иван Кольцов. Они глядели на Енисей, в ту сторону, куда по последней воде побежал под парусом вниз по течению дощаник с нарочным и с охраной. Новый острог на Красном Яру пятью башнями глядел на стороны. «Крепко стоит», – подумал Афонька, оглядываясь по сторонам.

А вот что дале теперь будет? Будут вот они, Афонька, Федька и иные, служить тут службы государевы? А сколь они тут служить будут? Год ли, два или более? Сколь Афоньке доведётся на Красном Яру пробыть? А и жив ли ещё будет? Татары, а то и киргизы не раз, поди, к острогу подступаться будут. И как жить доведётся: в скудности и тяготах, как раньше и ныне, али в достатке, вольготно? Нет, ничего незнаемо Афоньке в судьбине, как в той тайге тёмной.

А уж лодка с нарочным с глаз скрылась.

– Ну, пошли, – окликнул воевода.

Афонька вздрогнул, от дум отряхнулся.

– Пошли, – повторил Дубенской, – дел-то много. Чего глядеть зря. Наглядимся ещё на всякое.

И все стали спускаться с проезжей башни.