Текст книги "Люди Красного Яра"

Сказ третий
Осада

Светало. За рекой по горам ползли клочья тумана, напоминавшие клубы пушечного порохового дыма. А может, это и был горьковатый пушечный дым, оставшийся от вчерашнего боя?

Афонька с трудом приподнял голову и огляделся. Он лежал на открытом месте, на крупной гальке. Перед ним – гладь Енисея, сзади – крутой глинистый берег. Да, вон с того обрыва он и упал сюда, когда его ударили чем-то по голове. Наверное, саблей.

В голове гудело. Он кое-как привстал, потом опять опустился на холодные, росой утренней покрытые камни, – так закрутилось всё перед глазами. Афонька ощупал осторожно голову. Цела голова, даже крови нет. Только шишка вскочила – с гусиное яйцо. Крепко его угостили – всю ночь пролежал без памяти. Повёл Афонька глазами, шапку свою приметил. Вся изодранная, она лежала невдалеке. Вот эта шапка с зашитыми в ней полосками железа и спасла его. Кабы не она…

Ругаясь по-чёрному, Афонька пополз к реке, помочил водой холодной голову – полегчало. Потом припал губами к струе быстрой, попил – ещё лучше стало. Он стал припоминать…

…Киргизы подступили к острогу, как всегда, нежданно-негаданно…

Сменившись с караула, Афонька, хоть и не велено было с острога по одному ходить без отпросу, всё же пошёл за сосновой корой в тайгу. А не велено казакам отлучаться, потому как вести были получены от верных людей, что собираются киргизские тайши в большой силе на Красный Яр, острог разорить. Но коры добыть надо было во как. На сетях наплавов не было, рыбачить нечем было. А сосну добрую Афонька не так уж далеко приметил. Хорошие наплавы будут. И, не сказавшись никому, Афонька прошмыгнул мимо воротного[33]33
  Воро́тный – сторож у ворот, ведущих в острог.


[Закрыть], будто на посад идёт.

День был погожий. Голову кружило от духмяных таёжных запахов. В ушах звенело от птичьих голосов. Травы высокие, все в цветах пёстрых, мягко шелестели под ногами.

Афонька шёл и поглядывал по сторонам. Глядел на пашни, видневшиеся здесь и там, на стога пахучего сена по еланькам, давно ставленные. Скоро жать. Рожь и ячмень уродились добрые.

Не отшагал Афонька и трёх вёрст от стен Красноярского острога, как услышал впереди треск и конский топот. Из мелкого подлеска прямо на него через кусты вырвались верховые. Афонька едва успел отклониться от бешено несущихся коней. Его обдало острым запахом конского пота. В лицо пахнуло ветром. На миг он увидел мелькнувшие перед ним мокрые, в клочьях грязно-белой пены бока лошади и склонившегося в его сторону вершника Ивашку Ошарова: лицо, искривлённое в крике, с закатившимися под лоб глазами – только белки видны. В уши ударил хриплый крик:

– Бежи-и! Киргизы иду-д-ут!

За Ивашкой промчались ещё два верховых казака из дозорных. Они тоже дико орали, неистово погоняя лошадей.

Афонька бросился следом.

Уже на бегу он услышал выстрел – это в остроге ударили из пушки – и увидел, как над караульной вышкой, что стояла на невысокой сопке за Качей, вытянулся столб, чёрного дыма. То был всполошный огонь, который подожгли сторожевые, чтобы знак подать своим – киргизы пришли.

«Добежать бы только. Поймают – убьют. Али в ясыри уведут. И как только доспели подобраться», – мелькало в голове у Афоньки, и он бежал и бежал всё быстрее.

Когда, задыхаясь, весь в поту и пыли, Афонька подбежал к острогу, там всё уже кипело, ровно в котле. Гудел набат, кричали люди, метавшиеся около стен, ржали кони, визжали бабы и ребятишки, с посаду и из подгородных слобод сбегавшиеся. Афонька с трудом пробился меж человеческих тел – жарких, горячих, опаленных страхом и августовским полуденным солнцем. Толпа испуганных людей вливалась в широко распахнутые ворота Преображенской проезжей башни.

– Живей, живей, – кричали воротные на посадских и пашенных. Расталкивая мужиков, баб, спешивших под укрытие крепких острожных стен, Афонька, тяжело дыша, вступил в острог.

В пёстрой толпе, клубящейся за бревенчатым высоким тыном острога, смешались казаки, посадские мужики. Всюду мелькали бердыши, копья, сабли, пищали. Зычные команды начальных людей перемешивались с выкриками, руганью, воплями.

– Ну, каша заварилась, чёрт-те чо!

Невдалеке, на площадке перед приказной избой, Афонька увидел казаков своей конной сотни. Атаман Дементий Злобин, грузный, взъерошенный, придерживая левой рукой саблю, бежал на воеводский двор.

На Афоньку налетел пятидесятник Иван Андреев.

– Где, ирод, шатался, язви тя! Рушница где? – Его чернобородое, красное от волнения лицо подёргивалось. Пятидесятник ткнул Афоньку кулаком, но в зубы не попал, промахнулся, и удар пришёлся Афоньке в плечо.

– Живо, собакин сын!

Афонька метнулся в сторону, единым духом добежал до избы своего десятка, сорвал со стены пищаль, лядунку[34]34
  Ляду́нка – коробка или мешочек для зарядов.


[Закрыть] с зарядами, натруску[35]35
  Натру́ска – пороховница для пороха, из которой подсыпали порох перед выстрелом.


[Закрыть] с зельем и уже вскорости стоял в куче со своим десятком. Десятник Роман Яковлев только кулаком погрозил.

«Куда сейчас? – тревожно думал Афонька. – И пошто коней седлать не велят? Видать, на обламы становиться придётся. Коней-то в остроге мало осталось, не выйти нам встречь киргизам в поле».

От воеводского двора спешил обратно атаман Дементий Злобин. Он мотнул головой в сторону острожных стен, и казаки, растянувшись цепочкой, распихивая встречных и поперечных, ринулись к обламам, которые выступали вдоль острожных стен.

Взобравшись на помост по приставной лестнице, Афонька занял своё место по росписи, кому где быть при ратном и каком другом опасном деле. Он глянул через стрельницу верхнего боя, продолблённую теслом (сам долбил, когда острог ставили) в толстом сосновом бревне. Дым столбами вздымался в сини августовского дня. Лёгкий ветер нанёс запах гари. Афоньку дивила всегда быстрота, с которой действовали киргизы. Вот и сейчас. Пока бежал к острогу, ничего, почитай, не было. А теперь… Всё новые и новые дымы поднимались на тех местах, где недавно Афонька шёл и видел добрые нивы и высокие стога сена.

Сзади пробежал, тяжело топая, пятидесятник.

– Пищали готовьте к бою!

Привычным движением Афонька сыпал в ствол порох, забивал пулю и пыж. Вытащил кремень и огниво, высек искру на трут, раздул его. А сам всё время поглядывал в стрельницу.

Афонькино место было неподалёку от главной проезжей башни. Он слышал скрип петель, это воротные запирали острог. Тяжёлые полотнища ворот из толстых плах, окованных железными полосами и скобами, медленно закрывались. Мост через ров был уже снят. Впереди, за валом и надолбами, было пусто. Киргизы ещё не показывались. А острог уже изготовился отбиваться.

Подошёл пятидесятник Иван Андреев. Он уже успокоился, – только глаза блестели.

– Где леший носил-то? – обратился он к Афоньке. – По-што без отпросу ушёл невесть куда?

– Да ить я… – начал было Афонька.

– Смотри вдругоредь! – не дослушав, пригрозил пятидесятник и продолжал: – Гляди-ко, вышел на облам безо всего, одеться не доспел. Аника-воин! Отправлю тебя на съезжую, вот уже узнаешь тогда.

Афонька и впрямь был без всей ратной сбруи. Второпях он не надел на себя куяк, старый с погнутыми металлическими бляхами, но ещё крепкий, прихватил только наручи железные – и был лишь в одном старом бумажнике – толстом стёганом кафтане. И голову его покрывал не шишак, а старая шапка.

Когда Иван Андреев отошёл, Афонька спросил у Федьки:

– Ну, чо тут?

– А чо? – ответил Федька. – Ну сперва прибегли верхами дозорные. Сказывали, что киргизы на нас вышли. Да с ними же стакнулись наши ясачные: аринцы да тубинцы. Ещё сказывали, что побили наших пашенных по заимкам и служилых по летовьям, а которых в полон побрали, в ясыри – что девок, что мужиков. Да ещё скот, который в поле был, угнали. Вестимо, и коней тоже. Мало ратных коней в остроге осталось.

– А сколь их, киргизов?

– С тыщу, бают, а то и боле.

– С тыщу?!

– Ага. Которые верхами пришли, а иные на лодках приплавились.

– А нас, наших сколько?

– Чо, не знаешь будто, – буркнул Федька. – Наша сотня здесь, да ещё других человек с двадцать, с тридцать. Иные же все, кто за хлебными запасами в Енисейский пошёл, кто где по острожкам на службах разных. Да ещё подгородных татар, которые нам верные, со сто.

– Да, – почесал в затылке Афонька.

– Отобьёмся. Не достанут они нас. Впервой, чо ли?

– Пожгли всё, окаянные, – Афонька ткнул в стрельницу рукой на чёрные дымы, которые тёмными столбами колыхались на ветру. – И скот угнали, и коней.

– Это уж да, – печально согласился Федька, – победуем, как четыре лета назад.

– А тогда их Дементий Злобин крепко побил, как в угон-то пошёл, – оживился Афонька. – Помнишь?

– Ещё не помнить! Мне с того разу отметина осталась. – И он дотронулся до шрама, пересекавшего наискось лоб от правого виска до левой брови. Это был след от киргизской сабли.

Тем временем вдали возник, всё нарастая, шум и пронзительный вой.

– Идут, идут! Киргизы идут! – раздались голоса.

С полунощной и заходной сторон на ровное место, окружавшее острог, выкатилась тёмная лавина конных и пеших киргизов. Они быстро накатывались на острог широким полумесяцем.

На острожных стенах всё пришло в движение. Казаки удобнее устраивались у стрельниц, прилаживались к пищалям. Пушкари припали к пушкам, подувая на дымящиеся фитили. Атаман Дементий Злобин и воевода Никита Карамышев находились в главной проезжей башне, Преображенской. Дементий тяжело топтался на месте и толкал Карамышева, глядя из-за его плеча в стрельницу.

– Не топчись, Дементий, – не отрываясь от стрельницы, сказал Карамышев. – Упреди-ка служилых, чтоб без приказу из рушниц не стреляли.

Киргизы не бросились разом к острожным стенам – учёны уже были. Они остановились на расстоянии пищального выстрела и замерли, выжидая. Однако гвалт и вопли, слившиеся в сплошное «а-а-а!», не прекращались.

Острог молчал.

Сжимая вспотевшей ладонью пищаль, Афонька напряжённо ждал. Стрелять ещё не было велено. Притих острог, замер, выжидаючи. Может, и не полезут киргизы на стены? Пошумят, пошумят, удоволятся тем, что позорили и пограбили, да и уйдут? И так могло быть. А без времени пальбу открыть, только раздразнить их. Да и зелье и свинец беречь надобно. Не так уж и много их. Такие мысли были и у воеводы, и у казаков.

Вдруг от толпы киргизов отделились несколько десятков конных.

Афонька видел их лохматые малахаи с лисьими хвостами, цветные халаты, поверх которых были надеты кольчуги и куяки. С громким гиком и визгом они рванулись к острогу. В мгновение ока вершники достигли первых надолб и, непрерывно посылая на скаку стрелы из кривых, сильно изогнутых луков, круто развернулись, пронеслись несколько десятков сажен вдоль стен и повернули обратно к своим.

Нет. Уходить они не думали, вызывали казаков на бой. Однако острог молчал.

Едва эти киргизы присоединились к своим, как от шевелящейся воющей толпы отделились другие вершники и повторили то же самое. Потом ещё. Так они проделали несколько раз: подлетали к острогу, осыпая его стрелами, разворачивались под самыми стенами и, проскакав вдоль острога, отбегали к своим. Из лучного боя они стреляли метко. Почти все стрелы вонзались около стрельниц. Одна из стрел ударилась о кромку Афонькиной стрельницы и выковырнула огромную острую щепку, которая пронеслась мимо Афонькиного уха, чуть не задев Афоньку. Афонька только облизал губы, сразу ставшие сухими и шершавыми. «Эх, вдарить бы тебя, идола, из пищали», – подумал он о неведомом ему киргизине. Но веленья стрелять не было, и Афонька вновь прильнул к стрельнице.

Острог молчал, затаившись.

И вот киргизы, то ли не выдержав напряжения – ведь ждали они выстрелов с острожных стен, то ли решив, что в Кызыл-Яр-Туре[36]36
  Кызыл-Яр-Тура – дословный перевод на языки народов Сибири слов: Красного берега город.


[Закрыть] совсем мало людей, с рёвом и криком ринулись на острог, все, сколько их было. Они бросились к главной проезжей башне. Этого и ждали воевода с атаманом.

Как только расстояние между вражескими ратниками и острогом сократилось до трёх-четырёх десятков сажен – разом грянули острожные пушки и казачьи пищали.

Пушки, заряженные малыми пульками – картечью, хлестнули по киргизам огнём, дымом, грохотом. Толпа дрогнула, ровно по ней ослопом[37]37
  Осло́п – окованная железом дубинка.


[Закрыть] ударили. От пищального и пушечного боя кони киргизские вставали на дыбы, дико, пронзительно ржали, сбрасывали вопящих вершников и разбегались.

Киргизы, сбившись в большой пёстрый клубок, стали откатываться обратно. На истоптанной чёрной земле осталось лежать несколько неподвижных тел да пять-шесть лошадей, подбитых пулями, судорожно бились в пыли. Вдогонку отступающей орде гулко захлопали пищали и ещё раз ударили пушки.

Киргизы далеко отступили, так, чтобы ни из пищали, ни из пушки нельзя было достать их. Растянувшись цепью, они плотным кольцом обложили острог и будто замерли. Лишь отдельные вершники разъезжали перед их сотнями.

Клубы порохового дыма расплывались в воздухе. Ветром их наносило на острог. Перхая от пороховой гари, Афонька жадно пил воду, поднесённую одной бабой из посадских. Как только пальба затихла, бабы взобрались на обламы и обносили служилых людей квасом и водой. Иные исхитрились и браги принесть. Молодые казаки, которые побойчее, хватали баб, тискали, те от них отбивались, визжали – ах охальники! Однако ничего, с обламов не убегали. Мужики посадские и пашенные только снизу хмуро поглядывали на бесчинство и озорство, но помалкивали. Чо уж тут сделаешь. Под смертью на обламах стоят – пусть побалуют малость.

Остаток дня и ночь прошли спокойно. Киргизы больше на острог не приступали. Казаки посменно спускались с обламов поесть каши, похлебать щей, отдохнуть. Хлеба, правда, было мало.

В ночь дозорные тайно вышли из острога за надолбы, вернулись поутру, когда стало развидняться. Они подходили, почитай, до самых киргизских костров, хотели языка взять, но у одного из костров сами чуть не попали в руки киргизам. Но ничего, отбились из пищалей и ушли, переполошив весь вражеский стан.

Два дня киргизы держали острог в осаде. Они рыскали вокруг стен толпами, но держались вдали, так, чтобы под выстрелы не попасть. А утром, на четвёртый день набега, когда всё вокруг было поразорено, посожжено и поистоптано – пашни, и слободы, и заимки, – они вновь пошли на приступ.

Двигались густой толпой. Впереди скакали конные, и за спиной у каждого вершника сидел ещё ратник. Саженях в пятидесяти вершники остановились, спешились и уже в пешем строю – только начальные люди их да коноводы верхами оставались, – прикрываясь большими, обтянутыми кожей щитами, ринулись опять-таки к главной проезжей башне.

В остроге не ждали такой прыти от киргизов, думали – не посмеют боле подступиться. А когда поняли, в чём дело, киргизы были уже под самыми стенами и доставать их из пищалей было несподручно.

Киргизы, как мураши, копошились под стенами, прыгали в ров, подставляли к стенам лёгкие лестницы, а то просто лесины с сучьями, и лезли по ним наверх, подсаживая и подпихивая друг дружку.

Подступились они к острогу и с других сторон, но не так сильно, как с этой, где проезжая башня стояла.

Острог окутался дымом. Бахали пушки, не подпуская тех, кто не доспел набежать под самые стены, отсекая их от острога. Гремели пищали. Со стен летели каменья, брёвна, которые сбрасывали казаки на лезущих киргизов. Лестницы и сучковатые лесины, по которым лезли киргизы, казаки спихивали баграми, и киргизы валились с тех лестниц своим же на головы, на свои же копья и сабли.

Вой, грохот, стоны, крики.

Пока шло это шумство, Дементий Злобин собрал десятка четыре конных казаков. Афонька и Федька среди них – кони их в остроге были. Собрав конных, Злобин тайно вывел их малой калиткой, не примеченной киргизами. Разбросав и потоптав бывших здесь в невеликом числе пеших киргизов, казаки поскакали на тех, кто норовил взять приступом проезжую башню. Казаки налетели киргизам в спину и начали их сечь саблями и сбивать копьями. Одетые в куяки и кольчуги, казаки не очень боялись киргизских стрел, сабель и копий.

Киргизы не выдержали двойного напора – с острога и сзади, со спины. Отбиваясь, они стали отходить. Казаки пустились следом. Тогда в помощь конным из острога выбежали пешие и тоже ударились в погоню. Киргизы доспели добежать до того места, где оставили своих коней, и, спешно вскакивая на них, кидались прочь на стороны. Следом мчались за ними казаки.

Но вдруг у негустого подлеска большая куча киргизов приостановилась, оборотившись на преследователей. Придержали и казаки коней – было их человек с пятнадцать, – готовясь схватиться с басурманами на саблях. Однако конные вдруг метнулись вправо и влево, и перед казаками выступили из-под леска пешие киргизы с пищалями.

Казаки опешили вначале. Коль с пищалями – то должны наши быть. Что такое?

И тут Афонька с удивлением приметил среди пищальников знакомого киргизина. Ну да, ведь это тот самый Киргизии, который брал у Мишки Выропаева заповедный товар. Было это ведь прошлым летом.

Да, ходил тогда Афонька с торговым человеком Мишкой в охране, чтоб денег малость заработать. И приметил как-то, что Мишка киргизам тайно огненный бой продаёт. Ведь такое воровское дело! Афонька поднял шум. Но Мишка так задурил ему голову, что Афонька, как в острог вернулись, никому ничего не сказал. И вот они пищали те – здесь!

– Киргизы это! Киргизы! Берегись! – закричал Афонька, но уже было поздно. Грянули выстрелы, и Федька, друг и побратим Афонькин, и ещё двое казаков пали с коней наземь.

Всё произошло мгновенно. И не прошла ещё у казаков оторопь после выстрелов, как киргизы кинулись бежать – времени у них зарядить вновь пищали не было. Казаки бросились на них.

И только Афонька да десятник Роман Яковлев стояли возле лежавших на земле убитых. В недоумении смотрел Афонька, как у Федьки, вольно раскинувшегося на земле, расплывается на груди красное пятно. «Так вот они, пищали-то Мишкины», – думал он.

– Что ж вы, черти? – заорал внезапно появившийся Дементий Злобин, но, увидев, в чём дело, остановился. – Наших? Из пищалей? Где ж они взяли огненный бой-то?!

– Слово и дело государево! – вдруг неожиданно для самого себя сказал Афонька, глядя на убитого друга. Бледный и враз осунувшийся, будто постарел сразу на десять лет, он твёрдо повторил: – Слово и дело, – и повернулся к Дементию Злобину. – Торговый человек, Мишка Выропаев, – начал он.

Но Дементий Злобин понял всё.

– Что ж ты ране не сказывал, собачий сын?! – гневно воскликнул атаман. – Эх вы, корыстники!

– Нешто ведал я, что так оно выйдет? Вели, что хошь, делать – всё приму, моя вина-то.

– Да чёрт с тобой, – озлился атаман, – каких казаков сгубили басурманы! А с тебя что толку на съезжей будет? Дурень! Но Мишке теперь от правежа не уйти. Добуду хоть с Енисейска, хоть с-под земли. – И Дементий замолк, только желваки вздулись на скулах.

– Ну, пошли в угон, чего стали! – гаркнул он и, хлестнув коня, ринулся вперёд.

Афонька вскочил на коня и кинулся вслед за другими. Он приметил, куда побежал Федькин убийца. Изрубить его, ирода! На куски изрубить! Забыв об опасности, нёсся он всё вперёд и вперёд, настигая киргизов, пеших и конных, полосовал саблей по головам, плечам, спинам. Сзади ему что-то вслед кричали свои, но он ничего не слышал.

И вдруг, когда он только увидел того киргизина, что Федьку из воровской пищали Мишкиной сбил, конь под Афонькой упал. Афонька сразу же вскочил на ноги и, собрав последние силы, бросился, обдираясь о кусты, за киргизом, что бежал к Енисею. У самого почти крутояра Афонька настиг его. Сзади слышался шум и топот, но Афоньке было не до того.

Киргиз обернулся. Увидев Афоньку с поднятой саблей, взмахнул руками, пытаясь прикрыть голову. Да, это тот, тот самый. Только лицо его теперь перекосило со злобы и страха. Казачья сабля со всего маху опустилась на голову вражины. Сам же Афонька, не в силах сдержать свой стремительный бег, сделал ещё несколько прыжков вперёд. И тут почувствовал страшной силы удар по голове. И он полетел куда-то в темноту.

И вот теперь, очнувшись на речном каменье у самой воды, Афонька почуял, как сердце ему стиснуло острой болью, ровно в клещи его зажали: «Федька, друг мой».

На верху обрыва зашумело, Афонька вздрогнул и обернулся. С обрыва, ухватившись за кусты, на него смотрел Роман Яковлев.

– Вот ты где! Живой? – скатываясь с обрыва, удивлённо спросил он.

Афонька молчал.

– Подняться не можешь? – склоняясь над Афонькой, участливо спросил. – Чо, поранен?

– Нет.

– Идём Федьку твово погребать и других казаков, которых побило. Двенадцать душ погубили киргизины. А пораненных сколь! – и, сняв шапку, Роман перекрестился.

Афонька поднялся, но чуть пошатывался на широко расставленных ногах.

– Федька, Федька, – проговорил он и тоже перекрестился. – А киргизы? – спросил тревожно он.

– Ушли, – коротко ответил Роман. – Побили мы их крепко. А ты здорово за Федьку озлился. Как почал их сечь, как почал – все только диву давались. А доспеть за тобой не могли. Кричали тебе: бережись. Думали, что и живого тебя нет.

– А воевода чо?

– Чо воевода? – не сразу понял Роман. – А! Не знаю. Дементий, видать, пока ничо ему не сказывал. «Хорошо бился, – сказал. – А повинную голову, – ещё сказывал, – и меч не сечёт». Так-то. Пошли. А вот Мишка…

– Мишка чо? Отвертится. Откупится! Ему не впервой так вот… – сказал Афонька. – Но ничо. Попадёт мне когда, я ему, варнаку, за всё… Ах, проклятые, Федьку загубили. Знаешь, Федька мне как? – он ухватил Романа за плечо.

– Знаю, Афонька.

– Ведь мы вместе на Красный Яр пришли, – не слушая Романа, говорил Афонька. – Молодые тогда были. Сколь бед всяких прожили. А вот теперь нет Федьки. Не воротишь Федьку теперь. Нет. – И он тяжело стал карабкаться вслед за Романом Яковлевым на крутой глинистый берег, залитый солнцем.