Текст книги "Байки про балет"

Отвратительный антракт

Но все эти фатальные душевные волнения Кабриолева ровным счётом ничто в сравнении с тем, когда ему в антракте никуда дальше полуметра от своего места отойти никак нельзя было. Самое отвратительное – это когда надо «держать кресло». И хотя оно само не убежит, но если ты в зал проник с проходкой без места и удачно опустился на свободное в партере по центру в третьем ряду, то ягодицы свои в антракте от места этого золотого отрывать не стоит. Немало коллег по балетоманскому цеху ястребами с ярусов глядят и тебя на нём восседающего видят. И прекрасно они понимают, что у тебя нет ровно никаких прав на это заветное кресло, кроме как твоя попа в нём. И если ты хоть на пописать отлучишься, то пойдёшь сам досматривать на верхотуру. Займут его коллеги, зная, что теперь согнать их оттуда сможет только тот, кто на него билет предъявит, – закон джунглей…

А такое нередко происходило в начале балетоманской карьеры Кабриолева, когда его прямо трясло от увиденного и ни выскочить, ни обсудить, ни обкурить он не мог – терял место. Да и позже, если давали что-то максимально интересное, аншлаговое, такое происходило порой. И хотя на рядовой спектакль Вольдемар Альбертович вряд ли бы проходкой без места довольствовался, но, случалось, что и когда уже он находился на пике карьеры, сам директор театра перед ним смущённо руки разводил.

И тогда, если удавалось вдруг свободное хорошее занять, то приходилось его «держать», сидеть как дурак, головой крутить. В зале полтора интересных человека осталось, и те не в полуметре. А тусовка балетоманская там без тебя уже все кости перемыла – ужасно обидно! Да не перекурить…

На эту тему Кабриолев обычно философствует: не бывает чёрного и белого, во всём есть плюсы и минусы – шикарное место, получается, обязывает страдать без общения и от никотинового голодания…

Зверь загадочный

«Клака нынче не та!» – много раз Кабриолев слышал эту фразу, начиная свою карьеру. Не меньше раз он и сам это говорил, находясь в её зените. Не останавливается он и сейчас… Это брюзжание можно было бы и не замечать, но лично мне давно хотелось понять, что же это за зверь такой загадочный – «клака». Именно поэтому я при каждом удобном случае пытал Вольдемара Альбертовича на эту тему с особым цинизмом. Кто как не он может дать развёрнутый и точный ответ!

Долго призрак знатного балетомана мялся, но раскрутил я его под настроение. И понятно стало, почему мялся, – далеко не всегда членство в клаке красит… Конечно, Кабриолев и не застал в театре нравов позапрошлого века, когда специально обученные люди, банально – за деньги – могли и вознести, и ошикать. Именно они и есть «клака» в своём первородном виде. Само собой разумеется, что в СССР таких и быть не могло! Но когда Вольдемар Альбертович в балетоманское движение влился, то понял быстро, что всё очень непросто в этом королевстве. От любви до ненависти тут один шаг, а дабы кого-то «завалить», могли на спектакль и будильник принести, и включить вовремя, разорвав тишину зала перед первым чьим-то выходом…

Ведь судьба артиста решается зачастую именно первым выходом. Он может и произвести впечатление, и провалиться. Это, конечно, зависит в первую очередь от самого артиста. Но и зал скажет своё веское слово. Когда первый выход в новой роли и нервы дебютанта на пределе, зал может закашлять, стукнуть креслами, хихикнуть, уронить увесистую связку ключей и долго её подбирать. А может прокатиться лёгким гулом одобрения, разразиться небольшими аплодисментами поддержки. И первый выход либо на подъёме, либо в бездну. Никогда не будет возможности второй раз произвести первое впечатление, – Кабриолев делает на этом факте особый упор!

И вот «клака» может сделать это первое выступление как последним, так и ступенькой блестящей карьеры. А способов подгадить масса – от закулисных сплетен и использования «связей», до откровенного срыва выступления. Кабриолев не скрывает, что у него самого рыльце в пушку на этом поприще, но кроет тем, что «клака» нужна в первую очередь артистам! Зал, состоящий исключительно из зрителей, пришедших по билетам, по мнению Вольдемара Альбертовича, завалит любой спектакль. Ибо будут сидеть и не понимать, где надо хлопать, а хлопать будут там, где как раз и не надо. Именно истинные подвижники балета заводят зал, и их может быть совсем немного. Но находятся они в тех местах, где один хлопающий за десятерых звучит. Зал подхватывает, электризуется, артисты это чувствуют, и спектакль идёт как по маслу. А выходить в молчащий зал не очень-то и комфортно. Да и отдохнуть надо артистам, дыхание восстановить, что и делается во время «правильных» оваций и бравирования.

А когда есть хорошие отношения артистов и горстки истинных балетоманов, которые и составляют «клаку», то довольны все. И в театре от этого становится только лучше, что важно и для зрителей, пришедших по билетам. А люди, и те, что в балете, и те, что около него, в первую очередь – люди. Со всем вытекающим отсюда клубком противоречий…

Хомыч

Одна из многочисленных Кабриолевских племянниц по малолетству не придумала ничего умнее, как подарить «дяде Вольдемару» на день рождения хомячка. Слава богу, в комплекте с клеткой и двумя морковками! Домашних животных у него никогда не было, да и не хотелось иметь, – смысла в них он не видел. От этого и отношение к милому зверьку с самого начала сложилось у балетомана сугубо отрицательное. Но дарёному коню в зубы не смотрят! Поставил Вольдемар Альбертович клетку со зверем на кухне, и тот зажил у него своей хомячиной жизнью.

Но надо было как-то общаться с новым соседом по квартире, а для этого стоило как минимум дать ему имя. И тут Кабриолев отыгрался – назвал его по фамилии одного своего нелюбимого артиста. Выразил, так сказать, отношение к ним обоим. Хомыч же оказался грызуном смышлёным, имя сразу признал и стал на него откликаться. Да и в целом симпатичный попался зверёк, воспитанный, добродушный и со временем растопил он лёд сердца знатного балетомана своим игривым характером.

И тут случилось совершенно непредсказуемое – Вольдемар Альбертович стал понемногу смягчаться и в отношении артиста, имя давшего! Начал он на него помаленьку производить хорошее впечатление, нравиться даже в чём-то… Но не быстро шёл процесс, пару лет прошло, хомячок состарился и скоропостижно умер. Кабриолев же за это время к нему привязался, и кончина зверька его сильно расстроила. Но нового заводить не стал, а отдал всю любовь артисту-однофамильцу Хомыча.

В тусовке потом много было вариантов придумано, что же стало причиной этой внезапной смены отношения. Правильного объяснения не дал никто…

Хлыщ

Регулярно в балетоманской тусовке появлялись молодые люди, стремящиеся в неё влиться. Мажористые детки влиятельных родителей ими же и отправлялись облагораживаться балетом, и это вполне объяснимо: балетоманы составляли самую богемную прослойку советского общества, а плотность интеллигентов в их среде была на порядок выше, чем в среднем по стране победившего пролетариата. И хотя клуб этот всегда оставался предельно закрытым, сына секретаря райкома откровенно послать невозможно – начнутся проблемы по партийной линии…

Случалось, что и не раз за сезон такие появлялись, а имя всем этим мажорам было одно – Хлыщ! И, не имея возможности прямо отшить, таких выживали другим способом – говорили им глупости с очень умными лицами, плотно нашпиговывая речь непонятными балетными терминами. А когда те, возомнив, что что-то в балете понимают, пытались повторять такую околесицу – их высмеивали прилюдно. Максимум несколько месяцев хлыщи это терпели, потом самооценка падала ниже плинтуса, и молодые люди предпочитали слиться сами и тихо. Но попадались и совсем упёртые!

Один из таких мозолил глаза Кабриолеву весь сезон и надоел ему страшно. И как назло, внешне он был очень даже ничего – высокий, красивый, по западной моде одетый, с зализанной причёской и неизменной розочкой в петличке. Хлыщ этот всегда приятно благоухал, говорил комплименты и радостно улыбался, от чего пользовался особым покровительством женской половины тусовки, и расцветал ещё противнее. Вольдемар Альбертович бессильно бесился, но придумал-таки на него управу!

Пустил он слух, что он того, мальчиков любит… И путём мощных махинаций подстроил так, что его наедине со «штатным» геем театра застукали. Сомнений быть не могло, и женщины от него отвернулись. Оставшись же один, протянул он недолго, да и слухи дальше поползли. И папа быстренько его отправил в посольство, в какую-то африканскую страну, помогать им там социализм строить. Ни про балет, ни про геев там и слыхать не слыхивали…

Узколобость

Шерлок Холмс при первом знакомстве ошарашил доктора Ватсона тем, насколько его мало интересует всё, что НЕ связанно с криминалистикой. Но при этом круг интересов великого сыщика был довольно широк – и химия, и музыка в списке имелись. Многих же балетоманов из тусовки кроме балета интересовали только повседневные советские поиски дефицита. Кстати, не очень многое и изменилось с тех далёких дней, только теперь не ищут дефицит, а шалеют от широты выбора на прилавках магазинов.

Кабриолев же, при всём своём страстном фанатизме к балету, и про другие направления в искусстве не забывал. Он наизусть знал все московские музеи, ходил на временные выставки, исправно посещал драмтеатр, бывал даже в цирке. С племянницами, не один. За счёт этого кругозор культурологический у него был гораздо шире, нежели у большинства и балетных, и балетоманов. И слыл он в своём круге даже за чересчур культурного. И это многих раздражало… Тем более, в спорах Вольдемар Альбертович вполне мог козырнуть каким-то фактиком, в музеях подсмотренным. Оппонентам ответить обычно было нечем, и тогда он мог им в глаза сказать за узколобость балетную.

Но имелась и у самого Кабриолева ахиллесова пята – очень он ровно относился к кино. Почему-то не признавал он его искусством, хоть убей! А происходило это в основном из-за одной странности – в кинотеатрах Вольдемара Альбертовича укачивало. То ли в силу особенностей строения вестибулярного аппарата, то ли глазные яблоки у него как-то не так подсоединены, но как только на белом экране движение начиналось, его начинало подташнивать.

А тут надо такому случиться, что на каком-то фестивале показывали кино про балет, встречи были на эту тему, дискуссии. Кабриолев событие это профукал, и некоторые его «доброжелатели» не замедлили на этом отыграться. Специально они на кинематограф беседы в балетоманском кругу выводили и Вольдемара Альбертовича, в свою очередь, в узколобости уличали. Сказать в своё оправдание ничего он не мог, не признаваться же в морской болезни, и приходилось молча сносить эти шуточки.

Но на будущее решил он и эту область «закрыть», хотя справиться со странной особенностью организма не получалось – рвало его из кинозалов на свежий воздух. И тогда Кабриолев пошёл другим путём: оформил он себе подписку на журнал «Советский экран» и стал его номера чуть ли не наизусть заучивать. Поднаторел в афише, запомнил, кто из режиссёров что снимал, кто из актёров где снимался, и теперь мог с важным видом и по этой теме своё суждение выдавать.

Правда, приходилось теперь всякий раз благовидные предлоги изобретать, чтобы от совместных походов в кино отказываться. Но с фантазией у Кабриолева гораздо лучше, нежели с вестибулярным аппаратом!

Свита

Структура первичной ячейки балетоманского движения – фракции, подразумевает наличие лидера, вокруг которого складывается свита из примкнувших балетоманов. Примкнувших, причём, по совершенно разным соображениям, и часто это происходит по принципу «Против кого дружим?». Иногда вступлению в ряды способствуют личные симпатии, реже – общность точек зрения. Этого в балетоманском кругу вообще практически не встречается – у каждого она своя и совпадать с чужой может отчасти, да и то только в том или ином случае.

«Рядовые» балетоманы регулярно мигрируют между разными фракциями, и это в порядке вещей. Именно так, на первых порах, поступал и Кабриолев, но, поприбивавшись к разным берегам, во всех тогдашних лидерах постепенно разочаровался. И уже на…надца-том году карьеры решил собственную ячейку балетоманского общества создать!

И тут есть два пути: начинать создавать «с нуля» либо власть в уже сложившейся захватить. Первый путь сложный и длинный, второй – чреват… Но Вольдемар Альбертович к тому моменту уже заматерел и планы имел амбициозные, отчего решил пойти ва-банк – устроить переворот!

Состоял он тогда во фракции самого влиятельного в тусовке балетомана-старожила, чьи позиции выглядели абсолютно незыблемыми. И хотя Кабриолев считал, что он уже в полном маразме, да и многие с ним молчаливо соглашались, революционным способом такого мастодонта было не свалить, и Кабриолев решил действовать тихой сапой.

Не вступая в открытую конфронтацию, он стал позиции босса расшатывать всеми способами, кроме откровенно подленьких – понятие чести Вольдемару Альбертовичу чуждо не было, как он сам всегда подчёркивает. А скрупулёзно он стал выискивать прокольчики и ошибочки вожака и их, так, между делом, в нужное время озвучивал. В какой-то момент лидер фракции смекнул, что к чему, и началась открытая вражда. Бойня шла с переменным успехом, но один раз Акела сильно промахнулся!

Победил его в теоретическом диспуте лидер другой фракции, причём уложил на обе лопатки – ответить было нечем. А Кабриолев оказался тут как тут – разнёс он аргументы победителя в пух и прах, честь своей фракции обелил, но своему поверженному вожаку подняться с колен не помог. Не стал он, впрочем, и плясать на его костях, а предложил компромисс – статус «генерала на свадьбе». На своей свадьбе, на которой свита единогласно ему «Согласна» сказала. Добился-таки своего, женишок…

Трон

Спешно изготовленный цехом декораций трон больше походил на стул со спинкой странной формы. И Вольдемар Альбертович полностью разделял истерику хореографа, увидевшего этот четвероногий шедевр: сцена, где трон использовался, была ключевой в спектакле, и градус эмоций там зашкаливал. Костюм царя выглядел баснословно богато, декорации лоснились сусальным золотом, а уж рядом с царской невестой «это» выглядело как стульчак из дворцового ватерклозета для челяди.

От такого трона хореограф решительно отрёкся, и его даже не стоило дорабатывать – надо делать новый. Соответственно, этот нужно сдать на склад, описать и хранить – а вдруг когда понадобится, что, впрочем, маловероятно. То есть стоять ему там, пока сам не сгниёт или склад не сгорит – деньги народные на него потрачены зря…

Кабриолева не сильно печалила столь плачевная участь социалистической собственности, но трон ему очень понравился. Настолько, что он увидел его стоящим под торшером в большой комнате своей квартиры, где Вольдемар Альбертович любил сидеть, читать, размышлять, строить планы. И там стояло уже подоблезлое кресло, ценности никакой не представлявшее. Но как же завладеть этим символом царской власти???

А скандал случился на первом прогоне в костюмах и с декорациями, и явно прямо сегодня трон увезут на склад, да и поминай как звали. И тогда Кабриолев поступил неслыханно – ушёл с прогона, но не от расстройства от увиденного – у него появился план! Понял он, что совершенно НЕ случайно пару дней назад познакомился с водителем грузовичка театра. И что именно тот сегодня будет отвозить ненужный реквизит на склад. И что, вот уж совпадение, как раз сегодня Кабриолев прихватил то, о чём водитель его умолял, узнав о существовании, – совершенно ненужная человеку без машины вещь валялась у него дома уже не первый год – значок с капота «мерседеса».

Водила, получив трёхлучевую звезду, был счастлив настолько, что привёз трон прямо к дому и даже помог в квартиру затащить. Но Кабриолев был ещё счастливее – у него появился атрибут власти! Такого ни у кого не было…

Гардероб

Как известно, потерять номерок – дело плохое! Кабриолев про эту примету не знал, а осознал его отсутствие в своём кармане, когда уже в очередь в гардероб встал. Побежал обратно в зал – нету, в буфет – нету, в курилку – тоже нигде не валяется… Одно расстройство, но, как это порой случается, выходило вроде как что нет худа без добра: пока ждал Кабриолев, когда все свои пальто да шубы разберут, да пока штраф от него копеечный примут, свёл он дружбу с главным гардеробщиком. И, как выяснилось, это не последний человек в театре!

Вольдемар Альбертович больше, понятное дело, дружбу искал с артистами, коллегами-балетоманами, с капельдинерами, наконец, а гардероб использовал по прямому его назначению. Но оказалось, что одна из гардеробных лож работает ещё и кассой. Разными способами добытые проходки сдавались туда для продажи на комиссионной основе, с выдачей денег во время следующего посещения театра.

Кабриолев тогда, по меркам стажа балетоманства, был ещё совсем юн и про эту серую схему не знал. Но проходки ещё изредка, но уже добывал разными способами. И стал он в этом направлении усердствовать, и порой удавалось ему не одну на предстоящий спектакль добыть. Начал он их сдавать в гардероб вместе с одеждой, и пару-тройку рублей с этого имел теперь довольно регулярно. А потом туда пришло ОБХСС…

И вот тогда Кабриолев первый раз всерьёз испугался. Полгода он не ходил в театр и трясся от каждого незваного звонка в дверь. Но – обошлось. Через пятые руки узнал он, что гардеробщика посадили и ещё кого-то, а дело закрыто. Всё-таки – потерять номерок дело плохое…

Антраша-сис

Сейчас, в эпоху камер в каждом телефоне, этот вопрос легко решается с помощью технологий. Но во времена Вольдемара Альбертовича таких возможностей не было. А антраша-сис – были! Случались и серии значительные. Но не у всех…

У кумира же Кабриолева с этим всё выходило отлично, как он отчётливо своими глазами видел, – высоко, чисто, с идеальным приземлением. Но вот некоторые его коллеги в упор этого не замечали! О чём громогласно и заявляли в кулуарах, заставляя Вольдемара Альбертовича негодовать. На его глазах происходила вопиющая несправедливость, которую, увы, побороть он никак не мог!

Много раз Кабриолев пробовал убедить их, садился в зале рядом и пытался дать им счёт, предлагал провести опрос среди всех зрителей. На всё был готов, только бы доказать, что ноги его кумира делали эти движения так, как он это видел, – лучше всех. Но смеялись оппоненты ему в лицо, безмерно раздражая этим знатного балетомана.

И вот один раз, в фойе в антракте, в момент апофеоза теоретического спора на эту злободневную тему, Вольдемар Альбертович разгорячился и не удержался – прыгнул сам и попробовал описываемые им идеальные антраша-сис показать. Приземлился, и разок ногой махнуть не успев, на пальцы вытянутых стоп. Два на правой и один на левой сломал. Сопли были, слюни. Скорая приехала. Два месяца потом Кабриолев в гипсе на нижних конечностях ходил. И на полгода приклеилось к нему прозвище – Антрашист.

С тех пор больше повторять он ничего не пробовал и другим крайне не советовал, про свой печальный опыт вспоминая…

У воды…

Большинство балетоманов сходятся во мнении, что это выражение: «У воды постоять», корнями уходит в правила пожарной безопасности допотопных ещё времён. Тогда в глубине сцены во время представления стояло много вёдер воды на случай пожара. И там же, на максимальном удалении, стояли те артисты кордебалета, которых лучше близко к публике не подпускать. Вёдра уже давно убрали, заменив на огнетушители, но выражение осталось. И оно весьма обидное для артистов. Стоять там никому не хочется, но всё же это сцена, а не закулисье, куда, максимум, балетоманы допускаются.

И тут случилась в театре какая-то эпидемия, подкосившая и солистов, и корду. Хореограф перед спектаклем бегал как ужаленный, заламывал руки и рвал на себе остатки волос. Но это не помогало, часики тикали, а артистов больше не становилось. Уже был отсмотрен весь технический персонал на предмет соответствия фигур, позвонили в другие театры с просьбой прислать хоть кого, подняли на уши училище. Но всё равно массовки не хватало…

Кабриолев ситуации сочувствовал, даже давал советы, где бы ещё людей подходящих взять, но пассивной помощью не обошлось. Уже минут за десять до первого звонка стало окончательно ясно, что не набирается состав и спектакль под угрозой срыва. И тогда хореограф принял волевое решение – переодеть в костюмы всех, по комплекции подходящих. И в число этих всех попал и Вольдемар Альбертович – сам того не желая.

Надели на него костюм воина римской эпохи, выдали пику в полтора его роста, показали место, где ему стоять предстоит, на пальцах объяснили, когда и куда двигаться. Хотя вот двигаться меньше всего надо было, но неподвижно стоять предстояло много – почти весь первый акт…

Кабриолев облился семью потами ещё до открытия занавеса, а когда заиграл оркестр, то у него зачесалось сразу в пяти местах. Это была настоящая пытка, и те минут сорок, что он провёл на сцене, показались ему годами. А когда его роль ничтожная закончилась, то понял балетоман только одно – ещё в разы больше он стал артистов уважать за их каторжный труд. И с того своего выступления, он никогда это выражение насмешливо не использовал!