Текст книги "СССР. Автобиография"

Будучи марксистом, он верил в «классовую борьбу». По его мнению, гражданская война является неизбежной кульминацией классовой борьбы. Можно даже сказать, что для него классовая борьба являлась лишь зародышем гражданской войны. Разногласия в партии, серьезные или пустяковые, он всегда пытался объяснить как эхо классовых антагонизмов. Он стремился избавляться от нежелательных элементов, изгоняя их из партии, и, делая это, он «честно» прибегал к самым низким средствам. В конце концов разве не является разнородная партия недопустимым конгломератом антагонистических классовых элементов? А с антагонистическими классовыми элементами следует обращаться по принципу «на войне как на войне».

Вся его жизнь прошла в расколах и фракционной борьбе внутри партии. В результате в нем сформировались качества непревзойденного гладиатора, профессионального борца – в каждодневной тренировке, в постоянном придумывании новых уловок для того, чтобы обвести противника или выбить его из игры. Именно эта продолжавшаяся всю жизнь тренировка давала ему потрясающее хладнокровие, присутствие духа в любой мыслимой ситуации, непоколебимую веру в то, что он всегда так или иначе «выкрутится». Будучи по природе своей человеком, преданным одной цели и обладающим мощным инстинктом самосохранения, он без труда мог провозгласить: «Верую, ибо абсурдно», – и очень походил на любимую русскую игрушку ваньку-встаньку. После каждого провала, сколь бы позорным и унизительным он ни был, Ленин немедленно поднимался и вновь принимался за дело. Его можно уподобить стальной пружине, которая распрямляется с тем большей силой, чем сильнее ее сжали. Он был стойким партийным лидером. Подобные лидеры нужны для того, чтобы воодушевлять соратников по партии и предотвращать панику примером безграничного самообладания, а также для того, чтобы привносить трезвость в периоды излишней экзальтации, когда, как он любил говорить, легко впасть в «чванство», почивая на лаврах и недооценивая подстерегающие в будущем опасности.

Именно приверженность одной цели являлась тем, что более всего внушало уважение его последователям. Много раз, когда Ленину удавалось выжить только благодаря просчетам его противников, это объясняли его несгибаемым оптимизмом. Часто это была слепая удача, но тогда удача обычно приходит к тем, кто знает, как продержаться в периоды неудач. Многие быстро сдаются. Они не хотят тратить силы на бесполезные попытки. Они благоразумны, и именно этот здравый смысл отпугивает удачу. С другой стороны, есть некий высший здравый смысл в человеке, который тратит последние капли своей энергии, несмотря на то, что все против него – логика, судьба, обстоятельства. Этим «иррациональным здравым смыслом» природа наделила Ленина в избытке. Благодаря такому упорству он неоднократно спасал партию в ситуациях, которые казались безнадежными. Массы воспринимали это как чудо и приписывали его особому ленинскому таланту прорицания. Однако как раз именно способности к предвидению ему не хватало. Прежде всего он был мастером фехтования, а фехтовальщику нужно совсем немного способности к предвидению и совсем не нужны сложные идеи. Фактически ему не нужно слишком много думать: следует сосредоточиться на каждом движении противника и управлять собственной реакцией со скоростью врожденного инстинкта, для того, чтобы без малейшего промедления отвечать на каждое движение врага.

Интеллект Ленина был острым, но не широким, находчивым, но не творческим. Мастер оценки любой политической ситуации, он мгновенно осваивался в ней, быстро оценивал все ее новые повороты и проявлял недюжинную политическую сообразительность. Это совершенное и быстро срабатывающее политическое чутье резко контрастирует с абсолютно необоснованным и фантастическим характером всех исторических прогнозов, которые он делал на сколько-нибудь продолжительный срок, – любой программы, охватывающей нечто большее, чем сегодня и завтра. <...>

Его конкретные планы были чрезвычайно практичны; однако его грандиозные планы действий после победы, которые должны были охватывать целые исторические периоды, распадались при первом соприкосновении с реальностью. Его «ближнее политическое зрение» было непревзойденным, «дальнее политическое зрение» всегда подводило.

Как человек, у которого «истина в кармане», он не ценил творческие усилия других людей, не уважал чьи-либо убеждения, ему была чужда восторженная любовь к свободе, которая присуща независимому творческому духу. Напротив, он исповедовал чисто азиатскую концепцию монополии на печать, слово и мысль, закрепленной за единственной привилегированной кастой. <...>

Ленину было абсолютно отказано в творческом таланте, он был только умелым, ярким и неутомимым проводником в жизнь теорий других мыслителей, обладал настолько узким мышлением, что можно было бы говорить об ограниченности его интеллекта. Однако в этих рамках он был способен на проявление силы и оригинальности. Его сила заключалась в необычайной ясности, можно даже сказать, прозрачности построений. Он следовал своей логике неуклонно, доводя дело до абсурдных заключений, не оставляя ничего расплывчатого или необъясненного, за исключением тех случаев, когда этого требовали тактические соображения. Идеи формулировались предельно просто и конкретно. Это наиболее очевидная черта ленинской риторики. Он никогда не был блестящим оратором. Часто был грубым и неуклюжим, особенно в полемике, где он постоянно повторялся. Однако именно эти повторы составляли его систему и силу.

За бесконечным пережевыванием и нескладными шутками скрывалась живая, несгибаемая воля, ни на дюйм не отклоняющаяся от избранного пути; это было упорное давление, гипнотизирующее аудиторию своей монотонностью. Одна и та же мысль повторялась несколько раз в различных формах до тех пор, пока тем или иным путем не проникала в сознание каждого. Затем подобно тому, как капля точит камень, постоянное повторение внедряло эту идею в интеллект слушателя. Немногие ораторы умели достигать подобных результатов путем повторов.

Кроме того, Ленин всегда чувствовал свою аудиторию. Он никогда не поднимался слишком высоко над ее уровнем, однако и опускался до него лишь в те моменты, когда это было необходимо для того, чтобы не нарушить непрерывность гипнотического состояния, контролирующего волю его паствы. Более чем кто-либо он осознавал, что толпа требует, чтобы ее погоняли и пришпоривали, она хочет чувствовать твердую руку хозяина. Когда было надо, он говорил как правитель, осуждая и подстегивая свою аудиторию. «Он не оратор – он больше чем оратор», – заметил кто-то, и это замечание вполне уместно.

Воля Ленина превосходила его интеллект, и последний всегда выступал как слуга первой. Так, когда наконец после многих лет подпольных усилий победа была достигнута, он не приступил к воплощению своих идей, как поступил бы конструктивный социалист, заранее продумавший созидательную работу. Он просто применил к новой созидательной фазе своей жизненной программы те же методы, которые использовал в разрушительной борьбе за власть. «Вначале ввяжемся, а там посмотрим» – ему очень нравилось это выражение Наполеона.

Ленина часто изображали слепым догматиком, однако это не было свойственно его натуре. Он был не из тех, кто останавливается на законченной системе, он просто использовал свой ум для достижения целей политической и революционной борьбы, в которой все решает правильный выбор момента. Поэтому он порой становился шарлатаном, экспериментатором, игроком; поэтому он был оппортунистом, а это нечто диаметрально противоположное догматику.

Многие критики обвиняли Ленина в сильной жажде власти и почестей. На самом же деле он просто органически был создан для управления и буквально не мог удержаться от того, чтобы не навязывать свою волю другим, не потому, что жаждал этого, а потому, что это было столь же естественно для него, как для крупного небесного тела естественно влиять на планеты. Что касается почестей, то он их не любил. Плебей по своим вкусам, он остался столь же простым в своих привычках после Октябрьской революции, как и до нее.

Его часто изображали бессердечным, сухим фанатиком. Однако его бессердечность была чисто интеллектуальной и, следовательно, направлена только против его врагов, то есть против врагов партии. По отношению к друзьям он был любезен, добродушен, жизнерадостен и вежлив, каким и полагается быть хорошему другу; поэтому эмоционально-фамильярное «Ильич» стало среди его последователей общепринятым именем.

Да, Ленин был добродушным, однако добродушие не означает милосердие. Известно, что физически сильные люди обычно добродушны, и добродушие Ленина имело ту же природу, что и добродушие огромного сенбернара по отношению к окружающим щенкам и дворняжкам. Настоящее же милосердие, насколько мы можем судить, он рассматривал как ничтожнейшую из человеческих слабостей. По крайней мере фактом является то, что, когда он хотел уничтожить какого-либо социалиста-оппонента, он награждал его эпитетом «хороший парень».

Он посвятил всю свою жизнь интересам рабочего класса. Любил ли он рабочих людей? Очевидно, да, хотя его любовь к реальным живым рабочим, несомненно, была слабее, чем ненависть к угнетателям рабочих. Его любовь к пролетариату была той же деспотической, суровой и беспощадной любовью, во имя которой столетия назад Торквемада сжигал людей ради их спасения.

Следует отметить еще одну черту: Ленин по-своему любил тех, кого ценил как полезных помощников. Он легко прощал им ошибки, даже неверность, время от времени, однако, строго призывая их к выполнению задач. Злобность и мстительность были ему чужды. Даже враги воспринимались им скорее как какие-то абстрактные факты. Вероятно, они не могли возбудить в нем чисто человеческий интерес, будучи просто математически определенными точками для приложения деструктивных сил. Чисто пассивная оппозиция его партии в критический момент являлась для него достаточным основанием для того, чтобы расстрелять сотни людей без тени колебаний. И при всем этом он любил, искренне веселясь, играть с детьми, собаками, котятами. Говорят, каков стиль, таков и человек. Вернее было бы сказать, что каковы мысли, таков человек. И если Ленину было дано оставить собственный отпечаток на доктрине классовой борьбы, то этот отпечаток следует искать в его интерпретации диктатуры пролетариата, пронизанной концепцией той воли, которая и составляла саму сущность его личности. Социализм означает освобождение труда, а пролетариат есть плоть и кровь трудящихся масс. В самом пролетариате, однако, есть пролетарии более и менее чистой породы. Далее, если необходима диктатура пролетариата, то в соответствии с теми же принципами внутри самого пролетариата должен быть авангард, осуществляющий диктатуру над рядовыми пролетариями. Это должна быть своего рода квинтэссенция – настоящая пролетарская партия внутри пролетарской партии, таким же образом должна существовать диктатура более сильных элементов над другими, более нестойкими. Таким образом, получается иерархическая система диктатур, вершиной которой является, и не может не являться, личный диктатор. Им и стал Ленин. <...>

Он умер. Его партию теперь возглавляют люди, которых он в течение долгих лет формировал по своему образу и подобию. Им весьма легко подражать ему, но чрезвычайно трудно продолжать его политику. Партию в целом начинает постигать та же участь, что постигла ее верховного вождя, – она постепенно превращается в живой труп. Ленина, который мог бы гальванизовать ее своей бьющей через край энергией, больше нет; он истратил себя до конца – вложил всего себя в партию. Она же теперь, в свою очередь, истощена. Над свежей могилой партия на время сплотит свои ряды под клятвы верности любимому учителю, который сказал ей так много в прошлом, но который сегодня не говорит ничего и больше ничего не скажет в будущем. Затем она вновь вернется к повседневной жизни и вновь подвергнется действию законов разложения и распада.

В известном смысле Чернов оказался пророком в своих рассуждениях о коммунистической партии, однако в 1924 году до «разложения и распада» было еще далеко. А для истории страны смерть Ленина означала веху: с его кончиной – так уж сложились обстоятельства – завершился период разрушения и начался период созидания.

Часть вторая
«ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ»

«В условиях безграмотности населения...»: ликбез, 1925–1928 годы
Сергей Серов, Антон Макаренко

Всероссийская перепись населения 1897 года показала, что в стране около 100 миллионов неграмотных. К 1917 году положение с образованием улучшилось, но не слишком сильно, и потому одним из главных направлений своей деятельности новая власть определила борьбу с неграмотностью. Основным инструментом этой борьбы назначили «вторую ВЧК» – чрезвычайную комиссию по ликвидации безграмотности во главе с наркомом просвещения А. В. Луначарским. Эта комиссия выпускала многочисленные азбуки и буквари для взрослых, создавала в деревнях и городах так называемые ликвидационные пункты, где неграмотных учили писать, читать и считать. При этом не забывали об идеологии – с 1925 года базовый курс обучения включал в себя и преподавание политграмоты. В 1923 году был опубликован декрет СНК о ликвидации безграмотности, осенью того же года появилось всероссийское общество «Долой безграмотность». В итоге к 1927 году удалось обучить грамоте до 10 миллионов человек, в 1928 году был устроен «культпоход», в ходе которого комсомольцы обучали неграмотных в деревнях.

Однако в целом ситуация исправлялась крайне медленно, о чем свидетельствует, например, очерк С. Серова в журнале «Смена».

«Чем глупее, тем легче править».

Только капиталисты, которым нужен был для сложных машин мыслящий и квалифицированный придаток, вынуждены были обучать грамоте прикованных к станкам рабов.

«В стране безграмотной построить социализм нельзя». Поэтому и возникла по великой ленинской мысли ВЧК ЛБ.

Эта вторая ВЧК была таким же лютым классовым врагом для буржуазии, как и первая. Первая уничтожала врагов непосредственно, вторая уничтожала взращенное капиталистическим строем невежество.

10 миллионов человек обучено за 10 лет.

Как будто бы огромная, непостижимая цифра. Но для страны, строящей социализм, – это маленькая цифра.

Ленин определял дело ликвидации неграмотности и всеобщего обучения, как дело молодого поколения – комсомола. «Каждый грамотный комсомолец (и в городе и в деревне) должен обучить одного неграмотного». Как мы еще далеки от выполнения этого решения! Ведь ты, читатель, не обучил ни одного безграмотного!..

ЦК комсомола призвал организации вывести на демонстрацию широкие массы трудящихся под лозунгом борьбы за всеобщее обучение, вовлечь широкие массы трудящихся к практическому осуществлению задач всеобщего начального обучения.

Комсомол, помимо принятия шефства над всеобучем, вызвал на социалистическое соревнование профсоюзы, колхозы, кооперативы для культурной революции – проведения всеобуча. Социалистическое соревнование обязывает комсомол мобилизовать все свои силы, творчество и инициативу молодежи на преодоление трудностей, связанных с введением всеобуча... Каждый день промедления тормозит выполнение «решающего шага» культурной революции.

Что касается детского образования, то старая школа после революции была упразднена, а закон о школьном образовании 1918 года провозглашал создание «единой трудовой школы» без экзаменов, наказаний, обязательных домашних заданий и общей программы обучения. Более того, на 1920–1930-е годы пришелся расцвет педологии – «психологической педагогики». Историк Н. И. Павленко, учившийся в те годы, характеризовал педологию так: «Ее содержание составляли отрывочные сведения из медицины, биологии, методики преподавания и прочих дисциплин; в отличие от официальной догмы, она признавала наличие умственно отсталых детей, не способных осилить школьную программу». В целом не будет преувеличением сказать, что школьное образование в первые десять – пятнадцать лет советской власти представляло собой «пространство экспериментов» и фактически не справлялось с основной задачей.

Безусловно, находились энтузиасты, которые и в годы разрухи и засилья педологии пытались построить новую школу. Пожалуй, самый известный из таких энтузиастов – А. С. Макаренко, директор школы-коммуны для беспризорников и создатель собственной методики обучения. В автобиографическом романе «Педагогическая поэма» он писал:

Если к работе подходить трезво, то необходимо признать, что много есть работ тяжелых, неприятных, неинтересных, многие работы требуют большего терпения, привычки преодолевать болевые угнетающие ощущения в организме; очень многие работы только потому и возможны, что человек привык страдать и терпеть.

Преодолевать тяжесть труда, его физическую непривлекательность люди научились давно, но мотивации этого преодоления нас теперь не всегда удовлетворяют. Снисходя к слабости человеческой природы, мы терпим и теперь некоторые мотивы личного удовлетворения, мотивы собственного благополучия, но мы неизменно стремимся воспитывать широкие мотивации коллективного интереса. Однако многие проблемы в области этого вопроса очень запутаны, и приходилось решать их почти без помощи со стороны.

Когда-нибудь настоящая педагогика разработает этот вопрос, разберет механику человеческого усилия, укажет, какое место принадлежит в нем воле, самолюбию, стыду, внушаемости, подражанию, страху, соревнованию и как все это комбинируется с явлениями чистого сознания, убежденности, разума. Мой опыт, между прочим, решительно утверждает, что расстояние между элементами чистого сознания и прямыми мускульными расходами довольно значительно и что совершенно необходима некоторая цепь связующих более простых и более материальных элементов. <...>

Взяться за внешние дисциплинарные меры, которые так выразительно и красиво действуют в сложившемся коллективе, было опасно. Нарушителей было очень много, возиться с ними было делом сложным, требующим много времени и неэффективным, ибо всякая мера взыскания только тогда производит полезное действие, когда она выталкивает человека из общих рядов и поддерживается несомненным приговором общественного мнения. Кроме того, внешние меры слабее всего действуют в области организации мускульного усилия.

Менее опытный человек утешил бы себя такими соображениями: ребята не привыкли к трудовому усилию, не имеют «ухватки», не умеют работать, у них нет привычки равняться по трудовому усилию товарищей, нет той трудовой гордости, которая всегда отличает коллективиста; все это не может сложиться в один день, для этого нужно время. К сожалению, я не мог ухватиться за такое утешение. В этом пункте давал себя знать уже известный мне закон: в педагогическом явлении нет простых зависимостей, здесь менее всего возможна силлогистическая формула, дедуктивный короткий бросок.

Область стиля и тона всегда игнорировалась педагогической «теорией», а между тем это самый существенный, самый важный отдел коллективного воспитания. Стиль – самая нежная и скоропортящаяся штука. За ним нужно ухаживать, ежедневно следить, он требует такой же придирчивой заботы, как цветник. Стиль создается очень медленно, потому что он немыслим без накопления, традиций, то есть положений и привычек, принимаемых уже не чистым сознанием, а сознательным уважением к опыту старших поколений, к великому авторитету целого коллектива, живущего во времени. Неудача многих детских учреждений происходила оттого, что у них не выработался стиль и не сложились привычки и традиции, а если они и начинали складываться, переменные инспектора наробразов регулярно разрушали их, побуждаемые к этому, впрочем, самыми похвальными соображениями. Благодаря этому соцвосовские «ребенки» всегда жили без единого намека на какую бы то ни было преемственность не только «вековую», но даже годовалую. <...>

На небесах и поближе к ним, на вершинах педагогического «Олимпа», всякая педагогическая техника в области собственно воспитания считалась ересью. На «небесах» ребенок рассматривался как существо, наполненное особого состава газом, название которому даже не успели придумать. Впрочем, это была все та же старомодная душа, над которой упражнялись еще апостолы. Предполагалось (рабочая гипотеза), что газ этот обладает способностью саморазвития, не нужно только ему мешать. Об этом было написано много книг, но все они повторяли, в сущности, изречения Руссо: «Относитесь к детству с благоговением... Бойтесь помешать природе...»

Главный догмат этого вероучения состоял в том, что в условиях такого благоговения и предупредительности перед природой из вышеуказанного газа обязательно должна вырасти коммунистическая личность. На самом деле в условиях чистой природы вырастало только то, что естественно могло вырасти, то есть обыкновенный полевой бурьян, но это никого не смущало – для небожителей были дороги принципы и идеи. Мои указания на практическое несоответствие получаемого бурьяна заданным проектам коммунистической личности называли делячеством, а если хотели подчеркнуть мою настоящую сущность, говорили:

– Макаренко – хороший практик, но в теории он разбирается очень слабо...

Наше педагогическое производство никогда не строилось по технологической логике, а всегда по логике моральной проповеди. Это особенно заметно в области собственного воспитания, в школьной работе как-то легче.

Именно потому у нас просто отсутствуют все важные отделы производства: технологический процесс, учет операций, конструкторская работа, применение кондукторов и приспособлений, нормирование, контроль, допуски и браковка.

Когда подобные слова я несмело произносил у подошвы «Олимпа», боги швыряли в меня кирпичами и кричали, что это механическая теория.

А я, чем больше думал, тем больше находил сходства между процессами воспитания и обычными процессами на материальном производстве, и никакой особенно страшной механистичности в этом сходстве не было. Человеческая личность в моем представлении продолжала оставаться человеческой личностью со всей ее сложностью, богатством и красотой, но мне казалось, что именно потому к ней нужно подходить с более точными измерителями, с большей ответственностью и с большей наукой, а не в порядке простого темного кликушества. Очень глубокая аналогия между производством и воспитанием не только не оскорбляла моего представления о человеке, но, напротив, заражала меня особенным уважением к нему, потому что нельзя относиться без уважения и к хорошей сложной машине.

Во всяком случае для меня было ясно, что очень многие детали в человеческой личности и в человеческом поведении можно было сделать на прессах, просто штамповать в стандартном порядке, но для этого нужна особенно тонкая работа самих штампов, требующих скрупулезной осторожности и точности. Другие детали требовали, напротив, индивидуальной обработки в руках высококвалифицированного мастера, человека с золотыми руками и острым глазом. Для многих деталей необходимы были сложные специальные приспособления, требующие большой изобретательности и полета человеческого гения. А для всех деталей и для всей работы воспитателя нужна особая наука. Почему в технических вузах мы изучаем сопротивление металлов, а в педагогических не изучаем сопротивление личности, когда ее начинают воспитывать? А ведь для всех не секрет, что такое сопротивление имеет место. <...>

С вершин «олимпийских» кабинетов не различают никаких деталей и частей работы. Оттуда видно только безбрежное море безликого детства, а в самом кабинете стоит модель абстрактного ребенка, сделанная из самых легких материалов: идей, печатной бумаги, маниловской мечты. Когда люди «Олимпа» приезжают ко мне в колонию, у них не открываются глаза и живой коллектив ребят им не кажется новым обстоятельством, вызывающим прежде всего техническую заботу. А я, провожая их по колонии, не могу отделаться от какого-нибудь технического пустяка.

Нельзя не упомянуть и еще об одном учебном заведении той поры – знаменитой «Республике ШКИД», иначе петроградской школе-коммуне имени Достоевского, прославленной одноименным романом Г. Белых и Л. Пантелеева (1928). В 1966 году по романубыл снят фильм «Республика ШКИД», вошедший в золотой фонд советского кинематографа.

Помимо «идеологических» препон советское школьное образование сталкивалось и с препятствиями сугубо экономическими. В том же очерке С. Серова рассказывалось о детях, которых родители попросту не пускают в школу, поскольку им не в чем выходить на улицу.

Нас окружала довольно приличная обстановка.

Перед нами стояла худая женщина, из-за ее спины с любопытством глядели два детских глаза.

– У него нет ботинок, он дома будет сидеть, – говорит женщина. – Учите кого-нибудь другого, а нас выучили уж – хватит. Все было – и учить без вас могли, а раз разорили – пусть и он гибнет. Уйдите, уйдите, и так обобрали все...

– Нас не касаются, гражданка, ваши расчеты с фининспектором. Ребенок будет учиться. В СССР не должно быть неграмотных. Ботинки вы купите, отец ребенка сейчас работает в артели, и вам хватит. Вот, первого числа заплатите штраф.

Но в этой же 4-этажной коробке внизу царит настоящая, неприкрытая нужда. В комнате тихо, взрослых нет, и мы беседуем с мальчиком.

– Мать работает сейчас?

– Да, стирать пошла.

– А ты в школу пойдешь?

– Конечно, пойду.

– А есть в чем идти, сапоги есть?

«На кой» сапоги, когда он за свои 8 лет никогда их не обувал? Девственная нога знает летом жар асфальта, а зимой – тепло сбитого валенка.

– Скажи матери, чтобы зашла в школу пораньше, и мы устроим тебе обувь.

– Ну, ладно, – соглашается собеседник, – только ей некогда, все стирает. Плохо без отца стало, – добавляет он и задумчиво чешет грязную пятку...

До сих пор педагогическая работа была у нас в загоне. Десятки тысяч мобилизованных шли в шахту, в вуз, на борьбу с саранчой... Но на учебную работу мы до сих пор не бросили крепких отрядов. Иные рассуждают так: «Тут, понимаешь, я горю, строю социализм своими руками, своей головой, а там – сопляков учить...» Ложь! Разве обучать сотни, тысячи, миллионы безграмотных – это не строить социалистическое общество?

В 1930 году в стране было введено всеобщее начальное обучение, советская школа наконец сформировалась, и в итоге, по данным переписи 1939 года, среди граждан от 16 до 50 лет грамотных было почти 90%.

Если говорить о высшей школе, то руководство страны прекрасно понимало необходимость ее развития для осуществления реформ в экономике и подготовки «пролетарских кадров». Поэтому число вузов в СССР постоянно увеличивалось, и к 1927 году в стране насчитывалось 148 институтов и университетов. Специально для того, чтобы в них могли поступать рабочие и крестьяне, не получившие среднего образования, были созданы так называемые «рабфаки» (рабочие факультеты).