Текст книги "СССР. Автобиография"

Поднятая целина: коллективизация и голод, 1929–1933 годы
«Правда», Самуил Глязер, Виктор Павлович, Иван Касвинов, Михаил Шолохов, сводки ОГПУ

Первые советские (управляемые государством, совхозы) и коллективные (управляемые членами объединения, колхозы) хозяйства появились вскоре после октябрьской революции, однако сплошная коллективизация, как принято считать, началась лишь в 1929 году. В статье И. В. Сталина, опубликованной в газете «Правда», этот год был назван годом «коренного перелома в развитии нашего земледелия»: налицо, утверждал автор статьи, переход «от мелкого и отсталого индивидуального хозяйства к крупному и передовому коллективному земледелию, к совместной обработке земли, к машинно-тракторным станциям, к артелям, колхозам, опирающимся на новую технику, наконец, к гигантам-совхозам, вооруженным сотнями тракторов и комбайнов».

Об условиях жизни советских крестьян писала в 1925 году газета «Правда»:

На сессии санитарного совета был сделан доклад о результатах обследования жилищ украинских крестьян. Было обследовано до 10 000 хат с количеством жителей в 43 000 человек... 6% обследованных хат принадлежат зажиточным селянам, 44% – середнякам и 50% – бедноте. Сельское строительство отразило в себе все политические и экономические условия жизни села: оно резко упало во время войны, усилилось во время революции и значительно сократилось под влиянием неурожая. 50 процентов украинских хат выстроены из дерева, 33 процента – из глины, каменных хат всего лишь 6 процентов. Огромное большинство хат – свыше 80% – крыто соломой. Освещение в украинских хатах крайне недостаточное. Двойных рам, как правило, не имеется. Рамы глухие, без форточек. По вечерам хаты освещаются каганцами – 54 процента – и лампами без стекла – 16 процентов. Высота большинства хат ниже нормальной... В хатах наблюдается крайняя скученность: на одного человека приходится около 9 квадратных аршин. Свыше половины сельских жилищ оказались сырыми. От 13 до 17 процентов хат находятся под одной кровлей со скотными сараями.

Создание колхозов и совхозов преподносилось как прыжок в светлое будущее. В журнале «Смена» был опубликован репортаж С. Глязера об уральском колхозе «Гигант».

Колхозники-комсомольцы Елани, Байкалова и Знаменского решили проявить свою инициативу.

В Еланском районе колхозники-комсомольцы начали соревноваться – кто больше коллективизирует единоличников. Все члены партии и комсомола всего района вступили в колхоз, показав этим пример остальным крестьянам.

По инициативе комсомола, наряду со старыми коммунами, возникла коммуна «КИМ». Особенно поднялось настроение у колхозников, когда был добыт первый трактор. Это было уже солидным аргументом для крестьян-единоличников в пользу выгодности коллективизации.

Пять тысяч разрозненных крестьянских хозяйств, когда-то мечтавших об улучшении своего положения с помощью бога, пришли в колхоз и отдали все свое имущество на общее дело улучшения сельского хозяйства на коммунистических началах коллективизированного труда. Вместе с этим пять тысяч крестьянских дворов влили в общее дело 10 000 рабочих рук, 4000 лошадей, 12 000 коров, не считая овец, свиней, домашней птицы, инвентаря и своих жилищ. <...>

Упорной работой комсомольцы Еланского, Байкаловского и Знаменского районов добились того, что, как бы в ответ на возникновение на Северном Кавказе грандиозного совхоза «Гигант», в Уральской области растет, ширится и крепнет колхоз, имя которому также «Гигант».

Деревни, которые каких-нибудь несколько месяцев тому назад были на положении бедных разрозненных хозяйств, преобразились. Крестьянкам не нужно уже таскать с собой в поле детей – для этого при коммунах колхоза «Гигант» устроены ясли. Ремонтируются старые и воздвигаются новые школы.

Появилась в колхозе и своя печатная газета с тиражом в 5000 экземпляров. Электричества еще в колхозе нет, и поэтому газета печатается ручным способом.

Одно из самых любопытных, пожалуй, явлений в этих районах, охваченных колхозом, это – почти сплошное безбожие. Даже день отдыха большинство коммун колхоза «Гигант» перенесли с воскресенья на среду.

Особенно большие перспективы у колхоза «Гигант» в производственном отношении. По плану, который разработан при деятельном участии колхозников, в колхозе «Гигант» намечено создание 27 экономий. Каждая экономия будет специализироваться на одном виде сельского хозяйства. Параллельно с этим в экономиях будут построены всевозможные подсобные предприятия, которые будут использовать отходы производства, а также приводить в наиболее рентабельный вид продукцию, выпускаемую экономией.

Уже с этого года начата грандиозная строительная работа. Строится гараж на сто тракторов, громадная мастерская по ремонту сельскохозяйственных машин, свыше 30 скотных дворов, вместимостью от 100 до 400 голов в каждом.

Второй месяц в колхозе функционируют тракторные курсы, на которых обучаются 160 колхозников, в числе которых есть и девушки.

Наряду с промышленным строительством в виде маслозаводов, сыроварен, маслобойных заводов, льнообделочных, кирпичных заводов и т. д. начато большое жилищное строительство. Запроектирована постройка 30 общежитий, 40 столовых, 40 ясель, 24 бань, 40 детских садов, 8 школ крестьянской молодежи, профтехнической школы, 5 народных домов, больницы. Сейчас район телефонизируется, уже работает телефон между штабом колхоза «Гигант» и окружным центром – г. Ирбит.

Недостаток «Гиганта» – он расположен далеко от железной дороги. Сейчас к нему можно пробраться только на лошадях; по неудобной дороге надо трястись 44 километра. Но уже с этого года колхозники выделяют рабочую силу на ремонт пути и, возможно, даже с этой осени будет налажено регулярное автобусное сообщение между Ирбитом и селом Микшино, где находится мозг этого колоссального колхоза – оргбюро «Гиганта».

Даже в первый год своего существования колхоз даст результаты коллективизации. Расширенная посевная площадь и применение новейших агрикультурных мероприятий сказались на повышении урожайности. Это резко отличает поля колхозников в сравнении с единоличниками... А лучший урожай – это самый веский аргумент для крестьянина за дело коллективизации, за дело переустройства деревни на новых социалистических началах.

В том же 1929 году был создан наркомат земледелия (Наркомзем), которому вменили в обязанность в основном завершить коллективизацию к концу первой пятилетки. Советская печать рапортовала о выполнении этих планов – вот, например, очерк В. Павловича о коллективизации на Кавказе.

К весне этого года на Северном Кавказе в основном должна быть завершена сплошная коллективизация.

Успехи весеннего сева зависят от успехов сплошной коллективизации, и наоборот – успехи сплошной коллективизации зависят от успехов подлинной большевистской борьбы за качественную подготовку ко второй колхозной весне. <...>

Борьба за весенний сев, за новых колхозников – есть борьба классовая, сложная и решительная.

Все ли ячейки по-настоящему борются за сев и завершение сплошной коллективизации? Все ли ячейки по-боевому перестроились? Ответ один – нет, не все. Те ячейки, которые усвоили всю сложность задачи и напряженность обстановки работы, – правильно расставили комсомольские силы, качественно развернули массовую работу, – уже сейчас, за короткое время, имеют большие победы.

Наша комсомольская бригада проделала большой путь непосредственной практической пропагандистско-массовой работы в станицах, селах и деревнях Северного Кавказа. В этих кратких выписках из дневника нашей работы мы отразили трудности и достижения в борьбе за большевистский сев и завершение сплошной коллективизации.

18 января из села Медвежьего мы выехали в село Ново-Михайловка, расположенное в 18 километрах от районного центра. <...>

Вот и совет. Вошли в здание, наполненное суетливыми людьми в желтых длинных кожухах и полушубках.

– Дай раздельный акт, в колхоз впишусь.

– Гони 30 копеек, – ответил худощавый секретарь сельсовета молодому бодрому парню.

– Нет денег, после принесу. – Это сказал Гавриил Чалый, 20-летний собственник. Он пришел просить раздела с семьей, которая не желала идти в колхоз.

– Что тебя заставило разделиться? – начали задавать вопросы Григорию стоящие.

– Матери сколько ни говори, она не хочет вступать в колхоз. Несколько раз до слез доводила. Теперь я разделюсь, поступлю в колхоз, в комсомол, и буду на тракторных курсах. Надоело мне работать одному, ведь в колхозе дружно трудятся. <...>

Это не единичные случаи, когда молодежь скорее воспринимает нарастающее новое и, не считаясь ни с чем, идет, становится в ряды борцов за социалистическое строительство. Это результат хорошей массовой работы местной ячейки, которая провела учет всей единоличной молодежи, в том числе и самодеятельных хозяев, с которыми систематически проводится агитработа. <...>

В селе Ново-Михайловском зажиточные крестьяне, доставлявшие в Тихорецкую спирт для Медвеженского спиртоводочного завода, всяческими путями воровали спирт. Устраивали гулянки, вечера, проводя антиколхозную работу, пытаясь водкой заглушить активность молодежи, развратными вечерами и посиделками убить энтузиазм молодняка, оторвать его от борьбы за социалистическое строительство. <...>

Только в непримиримой борьбе с оппортунизмом всех мастей, только большевистским наступлением на классового врага, под лозунгом ликвидации его как класса, мы сможем добиться решающих побед, большевистской второй колхозной весны и завершения сплошной коллективизации.

Классовый враг, о котором говорит автор очерка, – кулаки и середняки, то есть зажиточные крестьяне, нанимавшие других работать на своих полях. Безусловно, среди них нередко встречались противники новой власти, однако в целом это были прежде всего, как выражались в поздние советские времена, крепкие хозяйственники, у которых в ходе коллективизации отбирали их имущество в пользу совместных хозяйств. Разумеется, подобная политика не могла не натолкнуться на ожесточенное сопротивление. Впрочем, с государственной машиной, как известно, тягаться бесполезно, о чем и напоминал читателям журнала «Смена» очеркист И. Касвинов.

Молод колхоз, как его комсомольцы, и оживлен, как весной его золотые сады. Вы знаете лирику цифр? По-моему, эти цифры может петь у края дороги украинский кобзарь в своих легендах. Но в этих цифрах нет ничего внешне легендарного, потому что бухгалтерия и счетоводство не знают легенд. Это лирика самого высокого и напряженного звучания: вместо 1200 гектаров в прошлую большевистскую весну, колхоз покрывает во вторую большевистскую весну 12 000 гектаров; вместо зерна, протравленного в прошлом году на 12 процентов, будет зерно, протравленное в этом году на 91 процента. Это цифры внутренней рифмы. Но слеп и жалок будет человек, который представит себе за этими цифрами идиллию безболезненных побед. Нет, эти цифры сочатся потом и кровью, чужой местью, своим предательством. На бугре у тына стоял могучий молодой парень и грыз семечки, сдвинув картуз набекрень: картинка, а не парень! Что за чуб, что за брови! Но злая усмешка горела в его глазах, когда он смотрел на грязную и запыленную группу у веялки. Их здесь много, красавцев, в деревнях, бушевавших когда-то полымем кулацких разбоев, этих молодых кулацких сынков, этой кулацкой молодой гвардии. Это их отцы, Титы, владельцы 600 и 800 десятин, вписывали когда-то в хозяйские книги штрафы, налагаемые на батраков:

– за разбитый стакан – 25 копеек;

– за удар цепной собаке – полтинник;

– за недочистку сарая – 33 копейки.

Это их папаши ворочали когда-то культурной и чистой перепиской с банками:

«Телеграф. Елисаветградскому Городскому банку. 16 июня 1913 года. Перевожу на мой текущий счет № 1106 из села Безродного пять тысяч рублей (5000 рублей). Сообщите о состоянии дел. И. Г. К.».

Эти люди сохранились, пройдя бурю трех революций; кулаки от времени до времени разворачивают агитпропкампании такой силы, что позавидовать может любой агитпроп. Враг не спит. Стенгазета безродненской комсомольской ячейки поместила стихотворение батрака Абрама Кругляка, который пишет:

 
Враг не спит. Кулак широкопузый
Точит зубы на колхозный сев.
Эх, ударим же его, ребята,
Чтоб и не крикнул он, присев.
 

Враг не спит. Враг ходит среди колхозников, нашептывает, провоцирует, пускает ложные слухи. Он умеет «активизировать» баб – по-своему, так, что они избивают своих комсомольцев. Он мобилизует старых дедов, беззубых, жалких, из которых песок сыплется, и ставит их на службу своей политической работе. И они выходят в яркий воскресный день на базар и информируют, что в соседнем округе уже уводят к границе всех обобществленных лошадей, что в инкубаторах испекли «сто тысяч яиц», что во всех православных церквах будут выступать фокусники с ножами в зубах и развлекать продавшихся сатане колхозников.

И ползут ужами, подымают головы провокационные вопросительные знаки – из бабьего беззубого рта выползают они на улицу, на базар. Так мобилизует кулак и гнилую безнадежную старь, и свою «молодую гвардию».

Где же твоя слава и деятельность, кулацкая молодая гвардия?

Прошли те времена, когда чубатые молодые хулиганы могли бить стекла в сельклубе, срывать портреты вождей, лупить комсомольцев. Теперь с такими вещами не только не шутят, – можно, например, заранее сказать, какой мерой социальной защиты оборачивается такая вылазка. Но если вражеская работенка идет где-то внутри, под покровами, тихо журча и подтачивая, то от этого она не безопасней, а наоборот. Вот об этом-то и речь...

Коллективизации и борьбе с кулаками посвящен «художественный документ эпохи» – роман М. А. Шолохова «Поднятая целина». В частности, один красочный эпизод романа показывает, как принимались решения о раскулачивании.

Тридцать два человека – гремяченский актив и беднота – дышали одним дыхом. Давыдов не был мастером говорить речи, но слушали его вначале так, как не слушают и самого искусного сказочника.

– Я, товарищи, сам – рабочий Краснопутиловского завода. Меня послала к вам наша Коммунистическая партия и рабочий класс, чтобы помочь вам организовать колхоз и уничтожить кулака как общего нашего кровососа. Я буду говорить коротко. Вы должны все соединиться в колхоз, обобществить землю, весь свой инструмент и скот. А зачем в колхоз? Затем, что жить так дальше, ну, невозможно же! С хлебом трудности оттого, что кулак его гноит в земле, у него с боем хлеб приходится брать! А вы и рады бы сдать, да у самих маловато. Середняцко-бедняцким хлебом Советский Союз не прокормишь. Надо больше сеять. А как ты с сохой или однолемешным плугом больше посеешь? Только трактор и может выручить. Факт!..

Давыдов вытер ладонью пересохшие от волнения губы, продолжал:

– Вот мы на заводе делаем трактора для вас. Бедняку и середняку-одиночке купить трактор слабо: кишка тонка! Значит, чтобы купить, нужно коллективно соединиться батракам, беднякам и середнякам. Трактор такая машина, вам известная, что гонять его на малом куске земли – дело убыточное, ему большой гон надо. Небольшие артели – тоже пользы от них, как от козла молока.

– Ажник того меньше! – веско бухнул чей-то бас из задних рядов.

– Значит, как быть? – продолжал Давыдов, не обращая внимания на реплику. – Партия предусматривает сплошную коллективизацию, чтобы трактором зацепить и вывести вас из нужды. Товарищ Ленин перед смертью что говорил? Только в колхозе трудящемуся крестьянину спасение от бедности. Иначе ему – труба. Кулак-вампир его засосет в доску... И вы должны пойти по указанному пути совершенно твердо. В союзе с рабочими колхозники будут намахивать всех кулаков и врагов. Я правильно говорю. А затем перехожу к вашему товариществу. Калибра оно мелкого, слабосильное, и дела его через это очень даже плачевные. А тем самым и льется вода на мельницу... Словом, никакая не вода, а один убыток от него! Но мы должны это товарищество переключить в колхоз и оставить костью, а вокруг этой кости нарастет середняцкое...

– Да ты нас не агитируй! Мы с потрохами в колхоз пойдем, – перебил его красный партизан Павел Любишкин, сидевший ближе всех к двери.

– Согласны с колхозом!

– Артелем и батьку хорошо бить.

– Только хозяйствовать умно надо.

Крики заглушил тот же Любишкин: он встал со стула, снял черную угрюмейшую папаху и – высокий, кряж в плечах – заслонил дверь.

– Чего ты, чудак, нас за Советскую власть агитируешь? Мы ее в войну сами на ноги тут становили, сами и подпирали плечом, чтоб не хитнулась. Мы знаем, что такое колхоз, и пойдем в него. Дайте машины! – он протянул порепавшуюся ладонь. – Трактор – штука, слов нет, но мало вы, рабочие, их наделали, вот за это мы вас поругиваем! Не за что нам ухватиться, вот в чем беда. А на быках – одной рукой погонять, другой слезы утирать – можно и без колхоза. Я сам до колхозного переворота думал Калинину письмо написать, чтобы помогли хлеборобам начинать какую-то новую жизнь. А то первые годы, как при старом режиме, – плати налоги, живи как знаешь. А РКП для чего? Ну, завоевали, а потом что? Опять за старое, ходи за плугом, у кого есть что в плуг запрягать. А у кого нечего? С длинной рукой под церкву? Либо с деревянной иглой под мост портняжить, воротники советским купцам да кооперативщикам пристрачивать? Землю дозволили богатым в аренду сымать, работников им дозволили нанимать. Это так революция диктовала в восемнадцатом году? Глаза вы ей закрыли! И когда говоришь: «За что ж боролись?», – то служащие, какие пороху не нюхали, над этим словом надсмехаются, а за ними строит хаханьки всякая белая сволочь! Нет, ты нам зубы не лечи! Много мы красных слов слыхали. Ты нам машину давай в долг или под хлеб, да не букарь там али запашник, а добрую машину! Трактор, про какой рассказывал, давай!..

Давыдову насилу удалось прекратить поднявшийся шум.

– В этом и есть политика нашей партии! Что же ты стучишь, ежели открыто? Уничтожить кулака как класс, имущество его отдать колхозам, факт! И ты, товарищ партизан, напрасно шапку под стол бросил, она еще голове будет нужна. Аренды земли и найма батраков теперь не может быть! Кулака терпели мы из нужды: он хлеба больше, чем колхозы, давал. А теперь – наоборот. Товарищ Сталин точно подсчитал эту арифметику и сказал: уволить кулака из жизни! Отдать его имущество колхозам... О машинах ты все плакал. Пятьсот миллионов целковых дают колхозам на поправку, это как? Слыхал ты об этом? Так чего же ты бузу трешь? Сначала надо колхоз родить, а потом уж о машинах беспокоиться. А ты хочешь вперед хомут купить, а по хомуту уж коня покупать. Чего же ты смеешься? Так, так!..

– Кто записывается в колхоз, подымай руки, – предложил Нагульнов.

При подсчете поднятых рук оказалось тридцать три. Кто-то, обеспамятев, поднял лишнюю.

Духота выжила Давыдова из пальто и пиджака. Он расстегнул ворот рубахи, улыбаясь, выжидал тихомирья.

– Сознательность у вас хорошая, факт! Но вы думаете, что войдете в колхоз, и все? Нет, этого мало! Вы, беднота, – опора Советской власти. Вы, едрена зелена, и сами в колхоз должны идти и тянуть за собой качающуюся фигуру середняка.

– А как ты его потянешь, ежели он не хочет? Что он, бык, что ли, взналыгал и веди? – спросил Аркашка Менок.

– Убеди! Какой же ты боец за нашу правду, ежели не можешь другого заразить? Вот собрание завтра будет. Сам голосуй «за» и соседа-середняка уговори. Сейчас мы приступаем к обсуждению кулаков. Вынесем мы постановление к высылке их из пределов Северо-Кавказского края или как?

– Подписуемся!

– Под корень их!

– Нет, уж лучше с корнем, а не под корень, – поправил Давыдов. И к Разметнову: – Огласи список кулаков. Сейчас будем утверждать их к раскулачиванию.

Андрей достал из папки лист, передал Давыдову.

– Фрол Дамасков. Достоин он такой пролетарской кары?

Руки поднялись дружно. Но при подсчете голосов Давыдов обнаружил одного воздержавшегося.

– Не согласен? – Он поднял покрытые потной испариной брови.

– Воздерживаюсь, – коротко отвечал не голосовавший, тихий с виду и неприметного обличья казак.

– Почему такое? – выпытывал Давыдов.

– Потому как он – мой сосед, и я от него много добра видал. Вот и не могу на него руки подымать. Все время он мне пособлял, быков давал, семена ссужал... мало ли... Но я не изменяю власти. Я – за власть...

Давыдов спросил, будто нож к горлу приставил:

– Ты за Советскую власть или за кулака? Ты, гражданин, не позорь бедняцкий класс, прямо говори собранию: за кого ты стоишь?

– Чего с ним вожжаться! – возмущенно перебил Любишкин. – Его за бутылку водки совсем с гуньями можно купить. На тебя, Тимофей, ажник глазами больно глядеть!

Не голосовавший Тимофей Борщев под конец с деланным смирением ответил:

– Я – за власть. Чего привязались? Темность моя попутала... – но руку при вторичном голосовании поднимал с видимой неохотой.

Давыдов коротко черканул в блокноте: «Тимофей Борщев затуманенный классовым врагом. Обработать».

Собрание единогласно утвердило еще четыре кулацких хозяйства.

Но когда Давыдов сказал:

– Тит Бородин. Кто «за»? – собрание тягостно промолчало. Нагульнов смущенно переглянулся с Разметновым. Любишкин папахой стал вытирать мокрый лоб.

– Почему тишина? В чем дело? – Давыдов, недоумевая, оглядел ряды сидевших людей и, не встретившись ни с кем глазами, перевел взгляд на Нагульнова.

– Вот в чем, – начал тот нерешительно. – Этот Бородин, по-улишному Титок мы его зовем, вместе с нами в восемнадцатом году добровольно ушел в Красную гвардию. Будучи бедняцкого рода, сражался стойко. Имеет раны и отличие – серебряные часы за революционное прохождение. Служил он в Думенковом отряде. И ты понимаешь, товарищ рабочий, как он нам сердце полоснул? Зубами, как кобель в падлу, вцепился в хозяйство, возвернувшись домой... И начал богатеть, несмотря на наши предупреждения. Работал день и ночь, оброс весь дикой шерстью, в одних холстинных штанах зиму и лето исхаживал. Нажил три пары быков и грызь от тяжелого подъема разных тяжестев, и все ему было мало! Начал нанимать работников, по два, по три. Нажил мельницу-ветрянку, а потом купил пятисильный паровой двигатель и начал ладить маслобойку, скотиной переторговывать. Сам, бывало, плохо жрет и работников голодом морит, хоть и работают они двадцать часов в сутки да за ночь встают раз по пять коням подмешивать, скотине метать. Мы вызывали его неоднократно на ячейку и в Совет, стыдили страшным стыдом, говорили: «Брось, Тит, не становись нашей дорогой Советской власти поперек путя! Ты же за нее, страдалец, на фронтах против белых был...» – Нагульнов вздохнул и развел руками. – Что можно сделать, раз человек осатанел? Видим, поедает его собственность! Опять его призовем, вспоминаем бои и наши обчие страдания, уговариваем, грозим, что в землю затопчем его, раз он становится поперек путя, делается буржуем и не хочет дожидаться мировой революции.

– Ты короче, – нетерпеливо попросил Давыдов.

Голос Нагульнова дрогнул и стал тише.

– Об этом нельзя короче. Эта боль такая, что с кровью... Ну, он, то есть Титок, нам отвечает: «Я сполняю приказ Советской власти, увеличиваю посев. А работников имею по закону: у меня баба в женских болезнях. Я был ничем и стал всем, все у меня есть, за это я и воевал. Да и Советская власть не на вас, мол, держится. Я своими руками даю ей что жевать, а вы – портфельщики, я вас в упор не вижу». Когда о войне и наших вместе перенесенных трудностях мы ему говорим, у него иной раз промеж глаз сверканет слеза, но он не дает ей законного ходу, отвернется, насталит сердце и говорит: «Что было, то быльем поросло!» И мы его лишили голосу гражданства. Он было помыкнулся туда и сюда, бумажки писал в край и в Москву. Но я так понимаю, что в центральных учреждениях сидят на главных постах старые революционеры и они понимают: раз предал – значит, враг, и никакой к тебе пощады!

– А ты все же покороче...

– Зараз кончаю. Его и там не восстановили, и он до се в таком виде, работников, правда, расчел...

– Ну, так в чем дело? – Давыдов пристально всматривался в лицо Нагульнова.

Но тот прикрыл глаза короткими сожженными солнцем ресницами, отвечал:

– Потому собрание и молчит. Я только объяснил, какой был в прошлом дорогом времени Тит Бородин, нынешний кулак.

Давыдов сжал губы, потемнел:

– Чего ты нам жалостные рассказы преподносишь? Был партизан – честь ему за это, кулаком стал, врагом сделался – раздавить! Какие тут могут быть разговоры?

– Я не из жалости к нему. Ты, товарищ, на меня напраслину не взводи!

– Кто за то, чтобы Бородина раскулачить? – Давыдов обвел глазами ряды.

Руки не сразу, вразнобой, но поднялись...

Раскулачивание, то есть лишение имущества, сопровождалось репрессиями: кулаков и прочий «сельский контрреволюционный элемент» арестовывали, заключали в лагеря, высылали в Сибирь и другие малообжитые регионы, а тех, кто сопротивлялся отчаяннее всего, надлежало ликвидировать на месте.

Всего с 1930 по 1940 год в стране были раскулачены и высланы более 3 000 000 человек; при этом на местах нередко допускались совершенно произвольные обвинения в кулачестве (наподобие «Ну не нравишься ты мне»; тут можно вспомнить и печально знаменитого пионера Павлика Морозова, донесшего в «органы» на собственного отца), и руководству страны пришлось отреагировать: еще в 1930 году «Правда» напечатала статью И. В. Сталина «Головокружение от успехов», которая ставила на вид местным властям стремление выдать желаемое за действительное. (Впрочем, из статьи вовсе не следовало, что курс на коллективизацию признан ошибочным или что с кулаками обходятся несправедливо.) В 1933 году пленум ЦК ВКП (б) констатировал ликвидацию кулачества и победу социалистических отношений в деревне.

Принудительная коллективизация, сопровождавшаяся насильственными хлебозаготовками, когда у крестьян забирали зерно, обобществлением и забоем скота, а также репрессиями и отягощенная неурожаем, привела к тому, что в 1932–1933 годах значительную часть территории страны охватил страшный голод (часто встречается название «Голодомор»). По современным оценкам, жертвами этого голода на Украине, Северном Кавказе, в Поволжье, Западной Сибири, Казахстане и на Урале стали не менее 7 000 000 человек. Сводки ОГПУ тех лет изобилуют жуткими подробностями:

Стало известно, что в колхозе им. Сталина Еланецкого сельсовета у колхозника этой артели гр-на... пропала девочка, ученица 10 лет. Принятыми мерами всем политотделом в тот же день вечером на квартире вдовы гр. ... 34-х лет был обнаружен убитый ребенок на вид лет 6-ти (девочка), из которого эта... изготовила себе пищу. Предварительным допросом обвиняемая заявила, что она совместно с гражданином того же села, с которым она сожительствовала, убила лично сама 4 детей от 6-ти до 10-летнего возраста за время около двух недель. Этих детей она зазывала к себе на квартиру днем непосредственно через свою девочку 8-ми лет. Как только у нее в квартире появлялся ребенок, она сразу же посредством удара железным толкачом по голове ребенка убивала такового насмерть, после чего готовила себе, дочери и сожителю... из этих детей пищу. <...>

За последнее время в отдельных селах... на почве голода увеличились случаи смертности, опухания и употребления в пищу падали – сусликов, собак, кошек, ежей и т. п.

Лысогорский район. В селе Атаевке в апреле месяце с. г. от голода умерло 132 человека. С 1 января с. г. в этом селе вымерло 12% к общему числу населения. В селе Шаховском в апреле месяце от голода умерло 75 человек. В селе Липовке за апрель и май умерло от голода 52 человека. В этих селах, а также в селах Федоровке, Б. Рельня, Ключи, Б. Озеро большинство колхозников питаются падалью, корнями болотных трав, сусликами и ежами. Наблюдаются отдельные случаи, когда колхозники во время работы в поле падают от истощения.

Самойловский район. В Тюменевском колхозе на почве голода ежедневно умирает 2–3 человека. В 110 семьях имеются опухшие, из них 75% детей. Опухшие имеются некоторые ударники-производственники. Среди колхозников распространено употребление в пищу корней растений, падали, собак и кошек.

Письма деревенских жителей той поры, обращенные к властям, полны просьб о помощи.

23 февраля 1932 г.

Высокодостойнейший, высокочтимый, незабвенный, драгоценный начальник Украины, тов. председатель ВУЦИКа Петровский Григорий Иванович!

Ах! Страшно, страшно на пытке умирать!!! Пытка – это есть страшный голод, сделанный искусственно отобранием хлеба и всех сортов овощей. Голод от природы вызывает сокрушение, скорбь в сердцах людей, ведет к милосердию, к добрым делам на пользу ближнего, чтобы угодить Божеству. А голод искусственный вызывает в людях злобу, ненависть, жадность, недоверие, хитрость, обман и много другого дурного, и я не ошибусь, если скажу, что кто посоветовал голод сделать, тот не друг большевистской власти; евреи сделали голод в Египте и были мучимы, убиваемы и изгнаны. Боже, избавь Сов. власть от подобных последствий!..

До сих пор я один питался оставленным мне житом, а теперь и жита нет, и питаюсь отрубями, картофелем, буряками, купленными на базаре: дома засеять не мог за неимением земли и сил, теперь же стали голодать все и на базар не выносят на продажу, а если кто и вынесет, то хватают, берут с боем, и я не могу купить и голодаю. И кроме того, все страшно дорого: хлебина фунта 4 стоит 15 руб., фунт отрубей – больше рубля, картофелина обходится в 5 коп. каждая средней величины. Ах, какая мука от голода. Ах, страшно, страшно на пытке умирать.

Я уже писал Вам, умоляя дать мне хлеба, а здесь купить нет где, артель не дает, посылает просить у державы, частные лица не продают, говорят, что сами голодаем, а держава не завела складов для продажи. <...>

Вам пишу уже 4-е письмо о разных нуждах, истратил уже 1 р. 30 к. на почтовый сбор, что для меня очень тяжело при неимении денег, кои притом ничтожны по курсу, рубль стоит менее 10 коп., о чем я уже писал Вам, прося поднять курс рубля, устроить лучше торговлю.

Просил я по совету Вашему в районе дать мне пенсию большую учительскую, но вот скоро будет 2 года, а район и не отвечает мне. <...>

Дорогой, золотой, милый Григорий Иванович! Не допустите умереть мученически, поспешите, дайте хлеба и пр. Если нельзя казенного, дайте своего, дайте, где хотите возьмите, будьте милостивы, поспешите, пришлите, укажите и Вы будете награждены от бога и людей здоровьем, счастьем, славой и проч., а я вечно буду благодарить Вас и молиться за Вас. Многие лета Соввласти и Вам, Григорий Иванович! Прошу, умоляю слезно дать скоро и милостиво, и уведомить.

Председателю ВЦК Украины Петровскому

Уведомление

Я хочу жить, но невозможно, умираю от голода. Как у нас в селе Крехаеве, так и по всему району Остерскому настоящий голод. Пуд муки ржаной – 100 руб., пуд картошки – 20 руб., и то нигде не купишь. И много [таких] случаев: мужик купил пуд, отдал 100 руб., а у него милиция отобрала, так что много убивают себя и мрут с голоду. В Крехаеве открылся тиф голодный и приехала бригада врачей из района, закрыли школу и ну ликвидировать тиф. Навезли из райцентра продуктов, подкормили больных, и не стали умирать с голоду. В селе умерли от голода 3 души здоровых, много детей и стариков. Страшные бедствия по селу, а тут еще наводнение, затопило 25 процентов посевных площадей озимых, и нужно сеять заново, но никто сеять не собирается, потому что нечего. Есть в Крехаеве 2 колхоза: им. Петровского – 55 хозяйств и «Пятилетка» – 30 хозяйств. Посевную не начинали, так как никто не идет на работу, поскольку голодные, лошади у крестьян дохнут, нечем кормить, потому что сено и продукты у крестьян отобрали и картошку всю погноили в баржах на реках Десне и Днепре. Осенью 1931 года людей мучили, чтоб свозили картошку на склады, а теперь мучат, чтоб вывозили это гнилье со складов. В Остере на базаре громадный склад картошки на весь базар завонялся, что все плачут, как гибнет их труд понапрасну. И некому на это обратить внимание, почему уже не хватает сил работать и смотреть на все. <...>

Мы читаем письма из-за границы наших земляков, которые пишут, что они живут и все у них дешево. И вот хотели удрать из Крехаева Кот Дмитро и Евлинко один, которых поймали и отправили на Соловки. Но у нас вот я не рад жизни, и жена стала противна, и дети – страшные враги, потому как когда я сижу целый день не евши и плету сеть, а только закурю и запью водой, а тут под ногами болтаются дети и плачут, говорят – пойди, где-нибудь купишь хлеба или картошки, – все это как ножом в сердце; зачем, думаю, я вас на свет пустил, и становится обидно. Отношу сеть на склад и иду на базар в Остер (20 километров), покупаю мешок картошки, и тут милиция забрала. Вот так в огонь подливают смолу, чтоб было жарче. И теперь друг у друга воруем коров, кур, телят и все порежем и съедим, а потом [всем] вместе подыхать. Раздали посевные карточки, чтоб осенью сдали продуктов [такую] массу, какой у мужика не бывало. Когда у него была скотина – был навоз, а сейчас земля без навоза никакого урожая у нас в Крехаеве на песке не дает. И мало кто собирается пахать землю, потому что все зерно отобрано и вывезено из села на станцию, а купить негде, и уже никому ничего не нужно. А кто не взял посевной карточки, того присудили к тюрьме до 4 лет, вот такая у нас свобода. И не знаю, из центра ли это постановление, чтоб у крестьян отбирать все из продуктов до фунта, или на месте выдумывают, что такой ужас.

Как в нашем селе, так и по району принуждают к колхозу, но идут через силу и не последняя беднота, а лодыри и кого надо раскулачивать. В колхозах нигде порядку еще не устроено, скот гибнет, лошадей хоть и много, но работать нечем. Всюду и по совхозам масса было картошки невыкопанной. хлеба не убраны, сено пропало в траве или в копнах, из-за того что рабочих не обеспечивают продуктами и одеждой, а обеспечивают только газетой и директивами, а это ни к чему. Нужно обеспечивать продуктами и мануфактурой, а не директивами... И вот работа стоит, колхозники разбегаются, потому что кормят сейчас инструкциями и директивами. <...>

1933 год до смерти не забуду. Люди ходили распухшие, водянистые, неповоротливые. Трупы под заборами лежали. Поесть нигде ничего, а кабы и было, то купить не на что. У кого были сережки, перстень или другая какая ценная вещь, то поотдавали в Торгсин за килограмм муки, все выкачали из людей. Ели ворон, собак, лебеду, липу, люпин. Я пытался спасаться попрошайничеством, но у кого попросишь? На всю деревню только у одного соседа – начальника милиции Макарьевского пекли пирожки, иногда и мне за какую-нибудь работу по хозяйству перепадало – может, и совесть немного мучила. Местные активисты тоже гладкие ходили, но у них не попросишь. Стойкие бойцы были! Недаром их потом в разные времена с почестями хоронили. А тогда ох и лютовали, живодеры. У какой-нибудь бабки найдут 50 грамм сала или пучок ржи припрятанный – все забирали. Лучше своим собакам скормят, лишь бы люди не ели. Сами они остались живы, а из крестьян много поумирало. Потом полегче стало, уже хлеб был... Запомнилось еще вот что. К бутылке водки почему-то обязательно добавляли фотографию Блюхера. Пей и любуйся. За все село не скажу, оно большое – 500 дворов, а на нашем закутке некоторые мужики из тех, что не хотели медленно помирать с голоду, вместо хлеба покупали водку с Блюхером. Выпьет мужик, да и упадет замертво под забором – задохнулся. Бывало, прямо на кладбище пили.