Текст книги "Избранная лирика"

ГОЛОГРАФИЯ

Стеклянный куб, он лицами облеплен,

Размыты рты, приплюснуты носы:

Там двое извиваются, как стебли,

Качаются прекрасные весы.

Тела отборной молодой красы

Лежат устало, словно после гребли…

Сеанс. В определенные часы.

А реквием и скорбен, и серебрян.

Волшебники Парижа и Нью-Йорка

Сменили соблазнительно и горько

Хрустальный кубок на стеклянный куб.

Вокруг щемящей тайны двух влюбленных

Теперь скользят по стеклам миллионы

Носов приплюснутых, размытых губ.

1977

* * *

Эта женщина,

эта женщина

словно призвана быть молодой

и неведомо кем отмечена

вызывающей красотой.

Жизнь ревнива,

отравой приправлена,

злом пытает ее

и добром,

астрологией, Богом и дьяволом,

сексологией

и коньяком.

Эта женщина,

воля Божья,

черта слушает,

не меня,

из двух зол выбирает большее,

рвется в полымя из огня.

И взлетит,

и простого проще —

отряхнется,

и все впереди,

и ничьей не попросит помощи…

Помоги ей, Господь.

Пощади.

1975

ПУСТОТА

1

Образовалась пустота,

застыл певец, раскрыв уста,

скрипач застрял на первой ноте,

запнулась ласточка в полете.

Образовалась пустота,

стоят пустые переплеты,

летят пустые самолеты,

спешат пустые поезда

по гулким рельсам в никуда.

Образовалась пустота

внутри ствола, внутри листа,

внутри большого монумента,

внутри живого претендента…

Коль говорить начистоту,

природа терпит пустоту,

как терпят слово, и бумага,

и Бог, и вера, и отвага.

А что такое пустота?

То и правитель без поста,

и без правителя сам пост —

дырою черной во весь рост.

Две пустоты, в одну сойдясь,

из ничего рождают власть.

В ее глазах и та, и тот —

игра пузырчатых пустот.

А потому в тартарары

летят разумные миры

зеленым бисером планет —

в провал, в котором Бога нет.

2

Любовь приснилась наяву,

но я забыл, зачем живу.

Я сто пустых объятий помнил,

мгновенной истины не понял.

Того, что вычеркнуто, – нет,

есть только след забытых лет,

след незажившего изъятья,

зиянья черное проклятье.

Звонок. За дверью пусто. Тьма.

Конверт…

В конверте нет письма.

И ты, любимая, и ты

не избежала пустоты.

Когда ты смотришь сквозь меня,

я был – пропал средь бела дня,

лишь полый след болит в тиши,

я – вычет из твоей души.

Мне мира жаль, откуда выбыл,

жаль солнца, плоти и улыбок,

надежды, музыки, огня…

Мне жаль души, где нет меня.

Тоскуя, захочу вернуться,

но казнь любую предпочту,

лишь в зеркале бы не наткнуться

на никого, на пустоту…

1976

* * *

Люди делятся

на мужчин и женщин,

на белых и черных,

на военных и штатских,

на друзей и врагов,

на мудрецов и тупиц,

на начальников и подчиненных,

на молчальников и проповедников,

на бездельников и мастеров,

на именитых и безымянных,

на трезвых и пьяных,

на водителей и пешеходов,

на властителей и бродяг,

на зрителей и небожителей,

на любовников и супругов,

на родителей и детей,

на носителей разных идей…

Люди сами и кем-то делятся,

иногда это правильно делается,

но от меченого песка

вдруг такая тоска,

что немедленно хочется лично

из мельчайших песчинок,

из праха

сотворить человека

вторично.

1979

ВАЛЬС ПЕРЕД РАССВЕТОМ

В ночном пространстве черном

земли и неба нет,

а в ресторане горном,

полупустом, просторном

и музыка, и свет.

Румынский ресторан

собрал сегодня вместе

случайное созвездье

гостей из разных стран.

И после русской водки

и польского вина

мы верим, одногодки,

что в этот час короткий

границ перегородки

растаяли до дна.

Легко, светло и странно

в ознобе вышины,

и где-то наши страны

во тьму погружены.

Играет магнитола,

а на эстраде голо,

программа мюзик-холла

окончена давно,

танцорка в брючной паре

лениво тянет в баре

соломинкой вино.

Под музыку в бикини

она сходила в зал

скучающей богиней,

презревшей ритуал.

На сцене в гордом сплине

работала она,

служебной дисциплине

в сердцах подчинена…

Ночь уползает в пропасть,

из тьмы всплыла гора,

уже гудит автобус,

и нам уже пора.

Оркестра щедрый жест,

перечеркнув заминку,

всех поднимает с мест:

забудьте про отъезд,

танцуйте, мол, в обнимку,

пока не надоест.

Танцорка в брючной паре

в ином репертуаре,

теперь она в ударе,

упоена собой, —

вот, подмигнув гитаре,

танцует с парнем в паре

и для себя самой.

И в вихре кутерьмы

как бы мороз по коже:

подсказка легкой дрожи,

что мы себя моложе,

что молодость и мы —

еще одно и то же.

Пора. Идет рассвет,

а нам по сорок лет,

танцуем вальс последний

последней ночью летней.

Люби весь белый свет,

кружись, кружись, летая,

о пани молодая,

с четырнадцати лет,

с войны – совсем седая.

Молчание – порука.

Варшава ли, Москва…

Рукопожатье друга.

Рассвет в горах.

Разлука.

1972

* * *

Боль промыла глаза,

и ничтожное стало ничтожным,

и по-старому жить невозможно,

если только дожить до утра…

Боль промыла глаза

и незримое вдруг обнаружила,

и обещанный смысл

проступил, как в тумане гора,

и обрушился дом,

ветром выдуло всякую шушеру

и мишуру,

и в степи пустой —

человек нагой,

а заря над горой

остра…

Отступается боль,

и мгновенье прощается с вечностью,

и секунды затикали,

и чириканье птиц со двора —

все вернулось к себе,

вещь опять облекается вещностью,

и кровать нерушима,

и шерсть одеяла добра.

Отступается боль —

можно снова привычному радоваться,

и возможно опять

за дела свои браться с утра,

улыбаться друзьям

и порою спокойно оглядываться

на окно, где опять

не видна за туманом

гора…

1975

* * *

В юности свободное сознанье

размыкало круг существованья

и взмывало, как бумажный змей,

над упрямой головой моей.

Обгонял себя я во весь дух,

чтоб освободилось и взлетело

то самосознание, как дух,

отделенный от живого тела.

Чтил я независимость ума

от среды, от возраста и пола,

чтобы чувств слепая кутерьма

трезвой высоты не поборола,

чтоб людские вечные ошибки

миновать, судьбу свою лепя,

чтобы с понимающей улыбкой

мог глядеть я сверху на себя.

Дергал змей натянутую нить.

Это в горе взгляд мой подымало,

только в счастье – счастья было мало:

память сознающая мешала

мне тебя без памяти любить.

А когда туман вставал стеной

и смеялась зоркость надо мной,

то в глубинах

чувства крот слепой

под слоями всех утрат и выгод

находил в безвыходности выход.

Вера в змея с возрастом не та,

пусть он лишь игрушка на веревке —

все-таки сигнал корректировки

шлет мне, как и прежде, высота.

И когда под вечер темнота

прибывает синею водою —

все еще в закате надо мною,

над моей упрямой головою

та игрушка солнцем залита!

1975

* * *

Почерствело мое поколение.

Спрос упал у друзей, у жены:

Поэтические предложения

Им все меньше и меньше нужны.

Все нам некогда. Лишнее к лешему!

Взрослый возраст суров и тернист.

Мой ровесник теперь – конь объезженный,

Не на каждый оглянется свист.

Ценит только реальные ценности

И не бродит уже до зари.

Набирается дельности, цельности,

Позитивности, черт побери.

Не приемлет ни меда, ни ругани,

Смотрит в корень и знает свой век.

Непростительно быть не на уровне

Умудренных и тертых коллег.

Им под стать просветленная оптика.

Но пускай и хвала им и честь:

Кроме мудрости, трезвости, опыта,

Кое-что еще все-таки есть…

1974

СТИХИ ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

1

Большая Грузинская…

Прошли, незаметные,

растаяли годы, как лица в дыму.

Я вспомнил влюбленного,

двадцатилетнего —

и я улыбнулся ему.

Большая Грузинская,

самая близкая

в путаной пряже Москвы,

не в силах тебя я,

Большая Грузинская,

выбросить из головы.

(«Стихи, которые должны быть написаны через двадцать лет». Отрывок. Май 1950)

2

Предсказал стихи по весне-весне,

был тогда порох…

Двадцать лет назад было двадцать мне,

а теперь – сорок.

Я глава семьи. То-то! За стеной

сыновья с мамой.

Двадцать лет назад бредил я Большой,

а прирос к Малой.

Шел тогда пешком, а теперь такси

я беру просто.

Двадцать лет назад я писал стихи,

а теперь – прозу…

Та листва была зелена-хмельна,

я ее сбросил.

Двадцать лет назад здесь была весна,

а теперь осень.

Ветер лишь подуй, с ходу – во весь дух,

и несли кони…

Кем я был тогда? Тополиный пух.

А теперь – корни.

Двадцать лет назад метил далеко,

рвался вдаль страстно,

в двадцать – двадцать лет листанул легко,

а теперь страшно…

Октябрь 1970

* * *

Ложь искусства сильна,

как белая магия,

но когда в одиночестве

вечным пером

прикасаюсь к белой бумаге, я

к безыскусности приговорен.

Разбираться в себе —

дело сложное,

тут оплошности,

там грехи…

Но наименее ложное —

это стихи.

* * *

Глаза поднимаются к звездам —

прошлому смотрят в лицо,

мысль углубляется в землю —

прошлому смотрит в лицо.

Мы на мгновенье явились,

по кромке прошли

между прошлым Вселенной

и прошлым Земли…

Это правда,

но правда и то,

что всю правду не знает никто.

Пусть всю ночь напролет

миллионами глаз

вопросительно

прошлое смотрит на нас:

может, ось мирозданья

на этой,

на точке земной, —

начинается время с меня

и кончается вместе со мной.

* * *

Что утверждают дерева?

На старом дереве листва

Так молода, как и на том,

Соседнем, самом молодом.

У всех, пока любовь жива,

Под солнцем равные права.

Душа, как в первый день, нова,

Пока рождаются слова.

Простая правда такова.

* * *

Дни, не претворившиеся в слово, —

в сухоте погибшее зерно.

Дни, не претворившиеся в слово,

сыплются, как на ветру полова,

дни, не претворившиеся в слово, —

неперебродившее вино.

* * *

Мы, как тома в библиотеке,

в больших домах живем впритык,

перегорожены навеки,

как персонажи разных книг.

Но что-то общее в судьбе,

превозмогая несовместность,

встает незримо, как словесность

из книг, замкнувшихся в себе.

* * *

Странный камень на людной тропе —

Как необщее в общей судьбе.

Шли как шли. Оттащить бы в сторонку,

Да потеть неохота за так…

Но нашелся какой-то чудак,

Он увидел в камне девчонку,

Хоть сгустился уже полумрак.

Лишь свидетельствовал подорожник.

Молча помнили валуны,

Как трудился художник,

Ваятель, при свете луны.

По тропе, лишь забрезжил восток,

Замелькало множество ног,

Люди все попирали ногами.

Но по камню никто не ступал,

Потому что не было камня —

Камень каменным быть перестал.

И только пьяные-пьяные,

Да чиновники деревянные,

Да солдатики оловянные

Шли по девочке, шли напролом.

Палачи, палачи окаянные

Зря долбили по ней топором…

* * *

Внезапно кончается лето,

хотя еще солнце в глаза,

и светится белая лента

прибоя, и вся бирюза

ведет себя великолепно.

Внезапно кончается лето

за два с половиной часа.

Приснилось, наверное, это —

и море, и тридцать в тени.

Проснулся – проверка билета,

табло, застегните ремни.

Сплеча отсекается лето.

У всех пассажиров плащи

уже наготове. В Москве-то

промозглая хмарь и дожди…

Сказать бы мне вслед за спортсменом,

соседом, сосущим лимон:

хвала скоростям современным,

прыжкам из сезона в сезон!

Но в сердце тревога и смута,

как будто измена кому-то,

когда обрывается круто

и лето, и песня, и сон.

* * *

Я не знаю, что мне приснится

и что совершится во мне,

пока потаенное длится

существованье во сне.

От невольных прозрений завишу,

не поймать – исчезают, скользя…

На мгновение вижу и слышу

то, что видеть и слышать нельзя.

* * *

Я, останавливающий мгновенье,

словно коня на скаку,

чтоб повернуть его к стихотворенью

и заключить в строку,

я, останавливающий мгновенье,

всегда попадаю впросак:

Жизнь права – она против члененья,

и ее постигают не так…

* * *

Неизвестно когда

родилась голубая звезда,

и с далекой звезды Стрелец

выстрелил в меня.

Вот прошел год,

а стрела в пути,

вот прошло пятнадцать лет,

а стрела в пути,

я доволен судьбой и семьей,

все в порядке, дела идут,

а стрела звенит,

и в глаза ослепительный свет,

я хватаюсь за сердце,

рука в крови, —

что ты делаешь? – я кричу.

А стрелка никакого нет…

* * *

Когда душе

уже

за сорок с лишним лет,

не так легко

ее

пронзает новый свет.

Зато, когда вокруг

смеркается,

смотри:

она напоена

свеченьем

изнутри.

1975

* * *

Почему-то считают года.

В счете истины нет никогда.

Открывается любящим тайна:

Жизнь – пока она жизнь – молода.

Старой может быть только беда.

Счастье – как молодая звезда.

Всякий раз, когда радость приходит,

Молодою приходит всегда.

* * *

Красота преходяща,

зато не проходит уродство,

обязательно юность проходит,

а старость – уже до конца,

потому всей душою любите,

спешите спасти от сиротства

прекрасные беглые блики

человеческого лица.

* * *

Жилплощадь. Дети. Все в порядке,

и каждый на своей стезе:

мы – на посадочной площадке,

они – на взлетной полосе.

Взлетят – родительскую нежность

пошлем вослед им сообща…

Естественную неизбежность

я принимаю не ропща.

С метаморфозами – согласен,

вкусить готов я все плоды.

Вплоть до заката мир прекрасен,

когда согласен с миром ты.

Я понимаю без печали,

что нету вечного венца.

Смысл не в конце. И не в начале.

А от начала до конца.

Не зря живем, не зря ишачим,

тоскуем, радуемся, плачем

и от себя догадки прячем…

Твердят, судьба, что ты слепа,

но ни к чему быть слишком зрячим,

с тобой согласен я, судьба.

В кругу родном учи при этом

не близорукой правоте,

не усыпительным победам,

а простоте и доброте…

* * *

Философская шпаргалка

не рифмуется с душой.

Истина пряма, как палка,

мир, однако, шаровой.

Равновесье – на пределе,

а качанью нет конца,

и качаются качели

и раскачиваются…

* * *

Время жизни твоей состоит

из высот и пустот —

не линейка с отметками возраста,

не черта между датой рожденья и смерти,

а тобою творимая

пересеченная местность,

горный пик с твоим именем,

личный рельеф,

уходящий в туман, в неизвестность…

* * *

Вот Рим, властитель мира,

который перерос

себя, свои победы,

окраину не видит,

где в тихом Вифлееме

рождается Христос,

и знать о том не знает

прославленный Овидий.

Певца любви нескромной,

творца «Метаморфоз»,

на край другой забросит

опальная галера…

Христос еще подросток.

В империи склероз.

Незримо

не из Рима

взошла иная эра.

* * *

На перекрестке,

где вечно визжат тормоза,

бьются машины

в неделю по два раза,

На перекрестке,

где дом бетонной стеной,

в сотах сто обитателей

к окнам спиной

глядят в телевизор на матч мировой,

блещут глаза

у болеющих «против» и «за»,

ветер, ночь,

визжат тормоза…

* * *

После долгой войны,

голодухи, разрухи —

брюки-клеш

и порыв в романтическом духе,

молодежь,

«без конца и без края мечта»…

Убедит ли меня площадей суета,

что сегодняшние

старики и старухи —

это та молодежь,

это именно та?

* * *

Эта птица была не видна,

далеко пребывала она,

где кружилась, с кем подружилась,

думал, дело мое – сторона.

Не хотел, чтоб она прилетела,

эта птица была черна.

Верил я – разрешатся задачи,

легкий жребий, раздатчик удачи,

будет брошен еще и еще,

но однажды ночь нашептала,

что любил и жалел я мало, —

далеко и долго

печаль летала

и все-таки села ко мне на плечо…

* * *

Знать не дано и не надо —

сколько листьев у сада,

сколько нитей волос,

сколько на небе звезд,

сколько следствий у каждой причины,

сколько дней до твоей кончины…

ВЫСОКИЙ ДИАЛОГ

– Что ты чувствуешь, перелетая

из столицы в столицу,

длинноногая и молодая,

современная птица?

Ты умеешь, хозяйка салона,

в поднебесном наряде

улыбаться легко, отрешенно

на свистящем снаряде.

Ты спокойна без точки опоры,

без земли под ногами,

заставляешь поверить в моторы,

завладевшие нами.

И когда повелительным жестом

призываешь к порядку,

я, покорно пристегнутый к креслу,

свято верю в посадку.

Верю я невидимкам-пилотам,

скрытым наглухо дверью,

доверяю железным расчетам,

в расписание верю.

Верю: все обернется удачей

и поможет нам случай

на планете летучей, горячей,

начиненной горючим.

Осмотрительный мир не завысит

полномочий прогресса…

– От меня ничего не зависит,

говорит стюардесса. —

Я освоилась жить в этом гаме,

а работа простая —

я работаю за облаками,

в облаках не витая.

Над полетом, войною и миром,

над судьбой я не властна,

леденцы раздаю пассажирам

над зияньем пространства.

Мощь турбин меня с птицей не сблизит,

до нее не возвысит.

От меня ничего не зависит,

ничего не зависит…

* * *

Я не умру, пока живу,

не так уж это глупо.

Бросаюсь в росную траву,

гляжу в бездонный купол,

и в синеву лечу-плыву,

и убеждаюсь наяву,

что не умру, пока живу.

* * *

Поколенья сменила столица,

сорок лет прошло или дней? —

но она повторяется в лицах

тиражами своих типажей.

Я свидетельствую очевидцем —

это воспроизводство людей.

Лишь сменили наряд персонажи,

в исполнителях – нация та же,

за спиной незапамятный стаж,

и вращается сценой история,

обновляется лишь бутафория,

изменяется лишь антураж.

* * *

Незримо взрослого себя

вокруг себя

несет ребенок

и, изнутри его лепя,

лишь довершает свой рисунок.

Душа сперва телесна. Ей

пространство выдано на вырост,

где контуры биополей —

живого будущего выброс.

В себя врастая, как в пальто,

плоть познает предела косность.

Неограничен мир, зато —

под черепом,

где тоже космос.

Любовь как солнце нам дана,

подобна черным дырам

зависть…

О ты, пространства кривизна

вокруг талантов

и красавиц!

Мир внутренний тем и велик,

что он – теченье

(тело – русло),

возник в веках его родник,

в просторах будущего —

устье.

Художник, возрасты сплетя,

произошел не от мартышки —

пророк, поклонник и дитя

в нем пребывают,

как в матрешке.

* * *

Я не кончаюсь нигде:

за пределами тела

обстановка квартиры,

очертанья народа и мира,

оболочка Земли,

и, когда сжимается Солнце —

сжимается сердце.

Но меня из моей бесконечности

можно выковырнуть без труда!

Простоту такой операции

не пойму никогда…

СОНЕТ С РИСУНКОМ

Сорок с лишним разноцветных рыб,

Жизнь моя, игра калейдоскопа,

Этих линий женственный изгиб

И судьбы невидимые стропы…

Только рыбий мир и не погиб

От волны всемирного потопа…

Счастлив Бык – он умыкнул Европу.

Рыбы, что похитить вы могли б?

В море ходят голубые глыбы.

Думают, помалкивают рыбы,

Слезы тоже рыбам не даны,

Потому что волны солоны.

Все цвета в глазах играют зыбко.

Только где ты, золотая рыбка?

1975

* * *

…ах, звезда потеряла планету,

спохватилась – единственной нету! —

и лучи в беспросветную тьму

уронила: светить-то кому?

От звезды прокатилось к звезде:

когда потеряла и где?

Каково ей светиться зря,

никому ничего не даря?

* * *

Жизнь прошла, прошелестела,

Коротка и хороша.

Тяжелее стало тело

И возвышенней душа.

Но болит разминовенье

Двух, когда-то слитых сил, —

Я порог развоплощенья

Невзначай переступил…

* * *

Море работало тысячу лет

и обкатало из камня яйцо, —

никогда ничего из него не получится,

если резчик в нем не увидит лицо.

Но путь от яйца до птенца

попробуй-ка повтори:

скульптор долбит снаружи,

а птенец – изнутри.

Когда ты вертишь в руках яйцо,

которое море снесло,

ты похож на творца,

а когда смотришь на птичье яйцо,

ты похож на глупца,

потому что не знаешь,

как жизнь в него забралась

и с какого конца,

и в такие минуты твой творческий гений

не стоит выеденного яйца.

* * *

У Белорусского цыганки —

цветной накрап среди зимы,

когда троллейбусы, как танки,

взметают горькие останки

того, что снегом звали мы.

Испанки или индианки,

скорее инопланетянки,

среди мелькающей толпы

суют – дай денежку! – с изнанки

слепое зеркальце судьбы,

скорее просто самозванки,

как мухоморы, как приманки,

как непонятные грибы…

Их обтекают люди – спешка!

Не замечают – недосуг!

Лишь сдуру я один помешкал,

затем что вспомнил милый юг.

Гадалки-профессионалки,

чьи плутни с детства я постиг,

проделки ваши были б жалки,

когда б не вещие шпаргалки,

не наглость варварской смекалки,

не ваш безудержный язык.

Молчите, все без вас я знаю,

но притворяюсь, что не знаю,

знать не хочу, вот и не знаю,

вот и живу, как жить привык!

Пока надеюсь и не знаю,

не провалюсь на тонком льду,

легко лунатиком по краю,

по краю пропасти пройду,

не глядя, прыгну выше планки,

а дальше – крылья понесут…

Пускай тогда, как вихрь гулянки,

на Белорусском, у Таганки,

или в метро ко мне цыганки,

шурша платками, подбегут.

1980

* * *

…дайте мне досказать, доказать,

может, завтра и сам опровергну.

Не спешите черту указать —

только мертвое с подлинным верно.

Пусть зимой опровергнуто лето,

тьмой ночной опровергнут день,

опровергнутый тезис рассвета —

не итог, а виток и ступень.

МАКС ВОЛОШИН

Не ради почести и денег,

а потому, что был – поэт

и всех собратьев современник

в той области, где тленья нет,

на берегу, на точке крайней

старел, писал и рисовал,

был в буднях будничным, но втайне

бок о бок с вечностью стоял.

И женщине, и государству

заполучить его сполна

не удалось из-за пространства,

в котором солнце и луна.

Придавлен временем, как тучей,

он потому и был поэт,

что мог он рыбою летучей

пересекать границу сред.

* * *

В каждом возрасте

есть свои странности.

Умудряется только поэт

так испытывать

приступы старости

чуть ли не с восемнадцати лет.

А случись,

седина достанется —

не зачислить его в старики.

Он-то с юностью

не расстанется,

все всегда у него —

вопреки…

* * *

– Пусть любит искусство,

кто юностью пьян.

Поэзия – чувство,

а чувство – обман.

На чувстве ли – в космос,

в неведомый мир?

Лишь знание – компас

и ориентир.

– Но так повелось уж на свете

с тех пор, как стоит этот свет:

от чувства рождаются дети,

а от эрудиции – нет.