Текст книги "Мет-омар-фозы любви"

– Осторожно: двери закрываются. Следующей станции не будет, – меланхолично произнес вагоновожатый, и поезд тронулся. Проехав немного, он остановился, где-то между станциями, в туннеле. Всё замолкло, и только было слышно, как издалека, грохоча и обгоняя друг друга, несутся потоки воды. «Закройте форточки. Уж лучше мы задохнемся, чем умрем такой ужасной смертью», – послышались голоса, но уж было поздно: крепкие панцыри чудовищ пробивали и стекла. Туннель медленно заполнялся огромными омарами, оседлавшими стремительно мчавшиеся потоки воды…

В результате получается мультиплицированный мир, андерсеновское зеркало, разбитое на миллионы осколков. Нитка, скреплявшая ожерелье, обрывается, и бисер рассыпается, разбегается вприпрыжку, мечется перед свиньями. Язык, некогда соединенный нитями уже позабытых смыслов, рассыпается, разбегается и, отражаясь в осколках зеркала, в маленьких зеркальцах, сходит с ума. Кто-то в наполеоновской шляпе пыжится перед большим зеркалом, через центр коего проходит длинная змеевидная трещина. Его отгоняет другой ненормальный, повязав вкруг шеи галстук à la лорд Байрон, и смотрит – все туда же. Но вот он уже тонет в топком болоте, и последняя мысль проносится в его голове: «Наверное, таким же идиотом чувствует себя человек в невесомости…» А когда в трамвае впереди стоящий оборачивается к вам и произносит нечто вроде: «Мазохистические мозаики Мазаччо», то вы даже не можете покрутить пальцем у виска – это было бы не то. Весь идиотизм заключается в том, что ведь скажут-же вам когда-нибудь эту фразу, и что на нее в принципе ничего невозможно ответить (!!!).

Сегодняшний город, словно джинн из бутылки, появился передо мною из длинного тонкого флакона духов, присланного импрессионистами из Парижа. Четкие очертания предметов и яркие огни потеряли свою определенность и яркость, оказавшись за размытыми стеклами. Двойной эффект – в том случае, если б остекленевшие глаза вздумали увлажниться – только бы испортил неповторимый пейзаж.

Омарам не было конца. (Впрочем, мои «Мет-Омар-фозы» – действительно бесконечны…) Прибывали и прибывали. Наверное, настанет время, когда их просто перестанут замечать: с ними настолько свыкнутся, что будут по ним ходить, будут на них спать, сидеть, принимая за мебель. А когда кто-нибудь будет исчезать, на это даже не обратят никакого внимания. Так исчезнет человеческий род – и на Земле установится царство омаров. Даже неинтересно.

Непрерывный поток музыки, временами затихающей, временами клокочущей, подобно водопаду, но никогда не прекращающейся. Откуда он приходит, куда уходит? Вспоминается музыка эпохи барокко, музыка полифоническая, музыка контрапунктическая. Множество голосов, различных по высоте и тембру, причудливо переплетаясь, образуют звучащее пространство. Всевозможные мелизмы, эти бесполезные, но милые побрякушки, сопровождают настойчиво проводимый мотив. Но вот уже и он, уклоняясь, изменяясь, уступает место другому, новому, сперва лишь робко напоминающему о себе, а потом без стеснения вытесняющему своего предшественника и самую память о нем.

Есть одно только «да». Все сущее говорит «да». Нет, сущее не обладает голосом, способным произнести «нет». Эта нота находится вне его бесконечной клавиатуры. Этого звука вы не найдете нигде.

Но не-сущее говорит «нет», ибо оно – несущее и несет на себе весь корпус миро-здания. Так «да» находит свое основание в «нет».

Меня спрашивали, зачем я описываю все эти ужасы, но почему-то не спрашивали, зачем я пишу вообще. Да, мой космос населен чудовищами, я сплю на ложе, устланном змеями, но я должен овладеть двумя искусствами (а это – действительно искусства): игре на флейте и завораживанию змеи взглядом. Первым я овладел, превратившись однажды во флейту. Чтобы овладеть вторым – надо самому стать змеей. Но стихия Земли оказывается слабее Водной; Земля размывается Водой, а водные змеи не обладают способностью превращать животных в камни. Я же, в отличие от других людей, не состою на большую часть из воды. Я весь состою из воды.

Невский сегодня необычайно оживлен. Мчатся кареты, пролетки, курьеры, все куда-то движется, течет, бежит. Толпы народу выстраиваются на тротуарах, огороженных живою цепью охранителей порядка. Но вдруг неясный ропот проходит в толпе и, нарастая, приобретает все более отчетливые очертания: «Едут! Едут!!!» – Да кто едет-то? – спрашивает опоздавший кавказский майор, ковыляя на одной ноге. – Депутаты!.. Депутаты из Испании!..

Омар – первоначальное состояние Вселенной, точка омега, последняя буква греческого алфавита, с которой-то все и началось.

Каждый любящий – скульптор. В предмете своей любви он видит сперва некий смутный, еще только предчувствуемый образ будущего шедевра. Первый взгляд – и скульптора поражает необычность мраморной глыбы, так же, как любящего – образ будущей любви, которая начинается именно с этого, первого взгляда. Нас поражает нечто единое, еще неопределенное, или определенное только в общих чертах, идея. И лишь потом из бесформенной глыбы возникает подобие человеческого тела, которое приобретает все более и более совершенные формы.

Наконец-то приехали депутаты из Испании. Но никаких верительных грамот при них не обнаружили, а посему они были упрятаны за самозванство в малахитовую шкатулку и заперты в ней. Шкатулку вместе с ключом отправили в Испанию, к королю. Открыв оную, он нашел ее пустою. Странно…

В час ночи луна украдкой, словно вор, крадется за макушками деревьев – огромное золотое яблоко, слово, брошенное перед казнью одним из пророков.

Кончился день один – начинается другой, хотя еще времени нет, ведь новый день отделяется от старого сном.

Я начал писать роман, думая, что его прочные стены защитят от неумолимого самума, но ревнивая действительность сумела выманить меня из моей крепости, выцарапать из моего панцыря. Я пытался еще продолжать писать, продолжать погружаться все глубже в океан воспоминаний, но властная рука уже раскачивала башню, уже устроила бурю в океане, перемешав абсолютно всё.

Там, за занавеской, в разбавленной светом июньской ночи, за редким лесочком крадется луна. Ей очень хочется, чтобы я ее заметил, и вместе с тем она стыдится, слегка краснея.

Осталась всего неделя. А моя душа уже напоминает роденбаховский Брюгге с его опустевшими улицами и вымершими куда-то жителями. Одна осталась неделя, а будто уж все кончено. Нож гильотины, сползающий плавно вниз, – в час по чайной ложке. Или вода, капающая на бритую голову в доме с мягкими стенами. Медленное сумасшествие, шествие в сторону от ума, подобно этой воровке-луне.

Что еще сказать?

– Когда из колодца вычерпана последняя капля, то вода все же начинает опять откуда-то течь.

На горе свистнул омар, на горе свистнул и, горе очи воздев, протрубил о конце времен. Полчища омаров заполняли долину и шли далее, на север.

– Осталось не так много времени.

– Это говорите мне вы?

– По-моему, кроме нас, здесь никого нет. Кроме нас двоих.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Да так ли?!

– Точнее быть не может.

– А это?! – он вышел из себя, и их уже стало трое.

Я покидал дом своего Я, чтобы обрести тебя и, слившись с тобою в одно Мы, обрести свою полноту. Я еще не знал, что ты – на языке символов означает лишь невидимую, идеальную грань, за которою начинается Зазеркалье. Да, я действительно прошел через тебя и обрел мои Мы, обрел полноту своего бытия, ведь я наконец-то увидел себя – и какое мне теперь дело до зеркал?! Зеркала отличаются друг от друга лишь качеством отражения.

Теперь же круг замкнулся.

Часы отсчитывают последние секунды. Сейчас все кончится, кончится, чтобы никогда не быть забытым и постоянно напоминать о себе яркой атмосферой зимних ночей и темными кругами бессонниц вокруг глаз, чтобы происходить заново в моем мозгу в эти бессонные зимние ночи, чтобы потом, может быть, после моей смерти, застыть в какой-нибудь форме, скорее всего, в слове.

Из-под двери ванной комнаты быстро побежала тонкая струйка красноватой воды и уже образовывала лужицу. Я дернул за дверную ручку – заперто. Сильнее. Еще. Ручка осталась у меня в руке. Топором удалось наконец-то взломать дверь – в переполненной кровью и водой ванне лежала Мюриель. Все же удалось вытащить ее оттуда и перевязать ей жгутом руки.

Она лежала на кровати и едва дышала. Только сейчас я понял, что я для нее значил и как много она вытерпела от меня. Я не отрываясь смотрел на нее и вдруг мне стало необыкновенно хорошо. Она приоткрыла глаза и тихо посмотрела на меня. Ее рука оказалась в моей. Поток теплого света, зародившийся во мне и заполнивший в это мгновение всё мое существо, передался и ей: щеки ее стали розоветь, дыхание участилось и в глазах появилась какая-то тихая радость. Мюриель возвращалась в тот мир, в котором она так страстно желала быть со мной и из которого несколько минут назад готова была уйти, уйти, чтобы обрести этот мир снова.

Ко мне вдруг пришло просветление: всегда, везде, устремляясь за всевозможными миражами, стремясь во всевозможные миры, я искал только мою Мюриель, стремился только в мир Мюриели. Как всегда, сокровища оказались сокрытыми не на океанском дне, а рядом с моим домом, может быть, даже в нем самом. Как же теперь стало спокойно, до чего же светлым рисовалось поджидавшее за поворотом время!..

Но уже дом медленно заполнялся огромными омарами. Они лезли отовсюду: из дверей, из окон, из ящиков столов, из-под кроватей и из шкафов, из каких-то коробок и с репродукций фламандцев. Омарам не было конца. Я отступал к окну, держа на руках мое сокровище, мою Мюриель, но омары оторвали меня от нее, оттеснив в угол. Я видел, как их стальные клешни разрывали многострадальное тело на части, как самый огромный из омаров, Майор-Омар, извлек ее ослепительное сердце, сжимавшееся и разжимавшееся, еще живое, сердце, соединявшее в себе её и меня, и целиком пожрал его. В глазах моих потемнело, я увидел яркие факелы ангелов и потерял сознание.

Когда сознание вернулось ко мне, никаких омаров не было. На полу высыхала лужа крови, крови Мюриель. Мир потерял свою яркость. Бледный воздух, покачиваясь, как после долгой болезни, проходил через комнату и дальше, на улицу. Все предметы дробились на части и расплывались в глазах. Находясь посреди слегка раскрашенной черно-белой фотографии, я ощущал не просто пустоту, но чувствовал, что Ничто и есть мое Я. Пустой колодец будет заполнен, но меня ничто уже не заполнит, ибо нечто не заполняет Ничто. Омары уже никогда не придут: род их вымер. А это значит, что и мне осталось жить не так много.

Поток, зародившийся в знаке Омара где-то высоко в горах, пройдя через пороги, разлился, образовав вкруг себя болото – в знаке Скорпиона, когда блеснуло воспоминание древнего ужаса. Завороженный, Поток застыл на некоторое время, словно под взглядом Змея. Но неведомая сила вдруг под толкнула его – и Поток с чудовищной быстротой помчался от того проклятого места. И воды его пали с высоты, породив водопад, заглушавший голоса всего живого. И прошло время. И Поток, стремительный после падения, впал в безграничный Океан. И вот уже был третий день, как Солнце вошло в знак Рыб. И Поток стал Океаном.

Сердце в утробе Омара медленно расширялось, постепенно заполняя все его тело. Огромный и неуклюжий, он уже не мог передвигаться безопасно, не рискуя быть пожранным кем-нибудь еще более огромным. И почувствовав, что должен разрешиться от тяжелого бремени, он медленно уполз в сокрытую от посторонних взоров пещеру под водой. Там сердце Мюриели разорвало его на части, и мир Мюриели вновь обрел свое сердце, и весь Мир стал миром-Мюриель. Тела последних омаров застыли в известняках и постепенно обратились в камни. Я остался один на один с миром, с миром-Мюриель, в котором была рассеяна ее душа, но в котором не было ее самой. Мир напоминал мертвый Город, Город, оставленный людьми, не разрушенный и оттого представлявший еще более страшное зрелище. Повсюду слышались голоса, как будто они существовали уже сами по себе, отделившись от некогда многошумной толпы. Издалека на меня неслись какие-то непонятные звуки, очень звонкие и яркие, я даже начинал их видеть глазами в ночном воздухе. Долго бродя, я оказался на окраине Города. Город обрывался скалами: там, внизу, так далеко, что не хватало взгляда, прибывал и убывал Океан. Он был беспокоен и повторял цвет серого неба, нехотя заглядывавшего в него. Но вдруг зрение мое необычайно обострилось и Океан просветлел и был опрозрачен шедшим с его дна ярким светом. И я увидел на почти невозможной глубине сердце Мюриели. Свет его был настолько ослепителен, что пробивал даже могучие стены сокрывшей его пещеры.

Океан медленно заполнял земную поверхность. Скоро не останется ни одного клочка земли, скоро ничего, кроме Океана, не останется. Все обратится в первозданный Хаос в океанском его обличье, и даже океанское дно не сохранит память о некогда снившемся кошмаре.

Закончено 23 февраля 1993 г.