Текст книги "Распечатано на металле"

IV

…Во время войны утопийцы имеют в виду исключительно одно: добиться осуществления той цели, предварительное достижение которой сделало бы войну излишнею…

Томас Мор «Утопия»

В этот раз я не проснулась в холодном поту. Я погрузилась в тьму настолько, что во сне начала видеть воспоминания. Я вспомнила курсы радиотехники. Мне больше всего нравилось работать с радиоприемниками и подобными штуками. Учителя отмечали мою высокую заинтересованность и помогали мне. Удивительно, но я смогла в точности вспомнить, как соединять провода и как ловить нужную волну. Думаю, при необходимости я смогу создать свой приемник, если нужные материалы окажутся под рукой. Я задумалась. Может быть, я смогу уловить что-то, что находится за пределами нашего города? Что там? Что за этими густыми улицами и пустыми обещаниями? Я ненавижу все, кроме этого города. Искренне ненавижу. Но не по своей воле.

Просыпаться было трудно. Я чувствовала себя изнеможенной, из меня словно высосали все силы. Я с трудом прижала руку ко лбу и потерла глаза. Я схватилась за край кровати и попыталась встать, но упала на пол вместе с одеялом. Я попыталась встать на четвереньки и подняться на ноги. Меня качало из стороны в сторону, но я все-таки пришла в себя. Я чувствовала себя так же, как в тот день, когда меня напоил Алекс, но без приятного чувства свободы и ощущения легкого полета. Я шла в ванную, опираясь на стены. Мне было страшно поднять голову и посмотреть на себя в зеркало. Но я сильна. Сильный человек должен иметь смелость смотреть себе в глаза.

Я подняла голову. Глаза прикрывали волосы, но я могла отчетливо разглядеть себя. Лицо показалось мне более худым, чем раньше, но особенных изменений, я не заметила. Только кожа частично высохло. Я открыла шкафчик с лекарствами, чтобы посмотреть нет ли у меня нужного лекарства, но вместо этого я приметила один большущий шприц. Не знаю, откуда он у меня, но название гласит: «Пентарион». «Пентарион»… «Пентарион»… Вот суки! Они пичкают меня успокоительным! «Пентарион» стал одним из ходовых медицинских транквилизаторов после революции. Я взяла его и бросила на кровать. Я вколю эту дозу тому ублюдку, что подсадил меня на это дерьмище! Они, может, и способны надломить мое здоровье, но им не стереть мне память! Позже я заметила, что мое окно завешено, а в квартире не хватает товаров первой необходимости. Меня что, уволили? Нет. Если бы меня уволили, то меня бы здесь вообще не было. Я оказалась бы на улице. Я рискнула и раздвинула занавески. Я бы хотела сказать, что это былой ошибкой, но я все равно бы рано или поздно узнала бы о том, что увидела. Город был окутан пылью, а небо было темно-зеленым. Здание напротив покрылось плесенью, которую частично прикрывали вывески, которые я никогда не видела. Они были черными для меня. Я присмотрелась и поняла, что проснулась явно не в самое лучшее время. Вывесками оказались постеры с военной пропагандой. Население агитировали работать еще больше во благо нашего комитета Обороны. Комитет обороны, как и отдел Опеки, находился в башне Часового, по направлению к которой, судя по всему, и двигались толпы народа на улице. Я слышала отдаленные выстрелы и взрывы. Раздавался ужасающий топот, похожий на топот гиганта-циклопа. Звук все приближался. Я не могла отвести глаз от окна, мне хотелось узнать, что будет дальше. Я увидела гигантскую ногу на одной из улиц. Я запаниковала. Присмотревшись, я поняла, что это роботическая нога, похожая на паучью, с широкой плоской стопой для большей устойчивости. За ней последовал огромный желтый луч прожектора. Я решила присмотреться и прильнула к окну. Я пришла в ужас. Мой мозг словно начал себя пожирать, я бы описала это так, ибо он никогда не видел подобного. Теперь я поняла, что успокоительное нейтрализует мой недуг. Я не чувствую себя плохо – у меня болит голова, но не более. О Часовой, храни меня бессознательную, найден способ нейтрализации этого недуга. Я могу спокойно смотреть, куда хочу, главное – соблюдать дозировку. Я сообразила, что эта махина на улице представляла собой сферу с огромным прожектором на трех ногах. Она патрулирует город и, вероятно, вычисляет кого-то, предупреждая патрули. Никаких кабин или орудий я не увидела, а значит, эта штуковина автономная. Как она называется? Я осмотрела плакаты и нашла один с этой штукой. Она светила на какого-то маргинала, избивавшего беззащитную женщину, а на фоне были дубинки и пистолеты. Снизу красовалась подпись: «Смотрящие защищают темные улицы от недостойных». «Смотрящий». Звучит красиво. Эти штуки усложнят мне задачу, но густые клубы пыли укроют меня. Я думаю, что даже смогу слиться с толпой на улице. На улице было столько людей… У меня слишком много вопросов. Но сначала нужно было повторить мой ежедневный ритуал. Одежда-сумка-календарь. Я была уже почти готова, у меня все еще оставалось много вопросов. Двенадцатый год после революции – для меня загадка.

Я решила выйти через окно на крыши и добраться до заброшенного дома. Не все, что было при мне до смерти, осталось в моей квартире. К примеру, с собой у меня не было ни кинжалов, ни мыла. Зато металлическая табличка осталась со мной. И ножик для металла. Раньше в моем кармане всегда лежала зажигалка. Теперь там еще лежит и Пентарион. По моим расчетам одна восьмая шприца должна была помочь мне успокоиться. Эта доза была слишком мала, чтобы ослабить меня. Я нашла метод борьбы с недугом – это уже хорошо. Вновь я на крыше, и вновь я удивляюсь апокалипсису. Высоко в небе я увидела вспышки пулеметов самолетов, до меня доносился рокот пропеллеров. Такие, я уверена, перемалывают головы мертвым пилотам. Мне представлялось поле боя с траншеями, грязью и миллионами пуль, которые тонут в земле, пропитанной агонией, вместе с людскими телами. По всему городу ходили смотрящие, внушающие страх, а на фоне была башня Часового. Я должна было понять, с кем мы воюем и почему. Я перемещалась по крышам быстро, чтобы не попасться смотрящим. Каждый мой шаг, наверное, был слышен жильцам верхних квартир, но им сейчас было не до этого. Вот заброшенный дом – моя вторая обитель.

Я вновь вошла через окно, взяла штук тридцать ножичков и вернулась на крыши. Я услышала крики в переулке рядом с домом, на крыше которого была. Я присмотрелась и разглядела два черных силуэта. Голова сильно заболела, но я изучила их детально. Старый солдат избивал прикладом молодого паренька. Тот закрывался от него руками и пытался оттолкнуть старика своей ногой. Старик продолжал забивать его.

– Сукин ты сын! Патронов на тебя жалко! – кричал старик.

Парень плакал и вскрикивал при каждом ударе. Прошлая «я» прошла бы мимо и сочла бы, что так и должно быть, но нынешняя я должна была что-то сделать.

Я не убийца. Но я не смогу осуществить задуманное, если не запачкаю руки. Я не должна так бояться этого. Я подняла ножичек и прицелилась. Вдох… Выдох… Вдох… Летит! Я попала старику прямо в мозжечок. Он выронил винтовку. Его туша рухнула на бедолагу, который все еще валялся на грязной асфальтированной земле. Я спустилась по трубе. Он явно заметил меня, но не сдвинулся с места. Я извлекла из старика свой ножичек. Ножичек не подлежал восстановлению, поэтому я сразу же выкинула его и помогла встать бедолаге. Он был еще совсем молод – от силы лет 18. Я даже не была уверена, помнит ли он что-то о революции. Все его лицо было в синяках, нос сломан. Слезы из его глаз лились словно из водопада, он опирался на меня одной рукой, а второй прикрывал свой бок.

– Тише-тише, ты в безопасности, все уже позади. Что тут произошло?

Он прижался к стене и начал тяжело дышать, вытер рукавом своего комбинезона соленые от слез руки и попытался стереть кровь со своего лица. Он начал говорить со мной жестами. Я не поняла, почему он не сказал мне ни слова.

– Ты можешь говорить? – настороженно спросила я.

Он показал на рот и открыл его. У парня не было языка. Его филигранно ровно отрезали. Теперь он может разве что кричать и издавать примитивные звуки. Я сочувствовала ему, но, с другой стороны, что в такое время многие тоже не могут ничего сказать. Я кивнула ему и попыталась понять, что он говорит. Он начал показывать снова. Он объяснил мне, что этот старый сержант хотел избить его до смерти за то, что он осмелился не отдать ему честь. Парень не считал эту войну путем к раю. Он считал ее разрушением рая.

– Так не должно быть… Стой. Не двигайся. Сейчас помогу.

Я аккуратно, но четко и быстро вправила ему нос. Парню было больно. Это лучше, чем ходить с таким носом, словно его пытались завязать в узел, но бросили это дело на половине.

– Так должно быть лучше. Ты как? Идти можешь?

Он ощупал свой нос и кивнул. Я кивнула в ответ, подобрала винтовку и несколько патронов с тела убитого мною солдата и отдала ему.

– Этот мир должен измениться, друг мой. Кто-то должен сражаться за таких как мы, иначе скоро будет слишком поздно. Так не может продолжаться вечно.

Он держал винтовку в руках, словно в этом мире не существовало ничего, кроме него и этой винтовки. Он кивнул мне и, тяжело вздохнув, ушел куда-то.

Я не погналась за ним, но я точно знаю, что, когда я снова умру, мир изменится еще сильнее, чем он изменился сейчас. Я решила осмотреть тело убитого солдата. В его карманах были хлеб и маленькая бутылочка с каким-то веществом. Подозреваю, это был алкоголь. Также при нем были гуталин, который я взяла себе, и лезвие для бритья, но бритвы я не нашла. Я сразу съела хлеб, потому что была очень голодна – мне жизненно необходимы были эти кусочки. Я понимала, что надо убраться отсюда побыстрее, пока смотрящие не нагрянули сюда.

Я пошла по улицам. Так у меня было больше шансов смешаться с толпой, чем разгуливая по крышам в гордом одиночестве. По душным улицам, полных тел и пыли, я перемещалась, мечась из стороны в сторону. Я старалась держаться за стены, чтобы не умереть от того обилия лиц, которое был вынужден обрабатывать мой мозг. Я вколола одну восьмую содержимого шприца в попытках сохранить спокойствие. Я забрела в достаточно тихий уголок. Там не было этой ужасной толпы. Я очень хотела рассмотреть плакаты, мне важно было понять, против кого мы воюем. Никак я не ожидала увидеть лицо, которое пробудило во мне что-то новое – что-то, что я искала настолько долго, что мне казалось, будто я искала это всю свою жизнь. Один из плакатов агитировал граждан вступить в авиационные силы, и он привлек мое внимание. На заднем плане был изображен ангар с самолетами, на барабанах их пропеллеров были отметины в виде часов. Небо на плакате сияло. А снизу была подпись: «Время уже наше. Теперь мы возьмем и небо!» Но самое главное, что на нем было, – женщина на переднем плане. Она была в обычной серой армейской форме и в пилотских очках, но с роскошными золотыми кудрями, которые вились на концах, словно мои лианы-волосы. Носик, ушки… Да, голова. Да, я это вижу. Прошу, покажите мне еще раз, я хочу улыбаться посреди войны.

Я видела свою маму не так много раз, но воспоминания о ней крутились где-то у меня в голове, а этот плакат поставил все на свои места. Я начала вспоминать. Это был последний раз, когда я видела свою мамочку. Мы стояли посреди зеленого поля, на котором росли цветы и сияло солнце, но я не была рада этому. Солнце грело меня, а по ощущениям мне было лет 14. Мама привела меня к красному самолету. Она начала заботливо гладить меня по голове, и я почувствовала, что я не могу ничего изменить и не должна. Я подняла свои глаза на нее. Она такая милая и высокая. Я не представляю, как моя память могла ее вытеснить. Она красиво пела песенку, эта песенка была не из числа тех, что нам разрешил петь Часовой. Это была очень старая песенка. Я не могла разобрать слова, но мотив у нее был такой веселый, что я краснела от радости, даже просто слушая ее ритм. Мамины волосы переливались на свету словно кристаллы, а глазки дополняли это блаженное мерцание. Ее носик был прямо как мой, а щечки немного подтянуты. Губы были пухлые, в отличие от моих тоненьких, но самым милым были ее реснички, аккуратно уложенные и прижатые друг к другу. Я попыталась улыбнуться, взглянув на нее, но мысли в голове не давали мне этого сделать.

– Все будет хорошо, мой воробушек. Не бойся.

Я молчала и не знала, что говорить. Мамин голос был очень нежным. Я даже не могу представить себе сейчас людей с таким же ласковым и приятным для уха голосом, как у нее. Кстати, а почему папы нет рядом?

– Я надеюсь, ты помнишь наш уговор, воробушек?

– Да, мам. Я все прекрасно помню.

Мы подошли к самолету. Мама наклонилась ко мне и положила свои руки в перчатках мне на плечи. Кажется, я поняла, почему я тоже ношу перчатки.

– Я знаю, это нелегко, малютка. Я люблю тебя больше, чем кого-либо, и именно поэтому я поступаю так. Я хочу хорошего будущего для тебя, но, боюсь, я не в силах остановить этот надвигающийся ужас. Возможно, кто-то будет считать это освобождением, но я знаю правду. Я должна найти что-то, что сможет это остановить.

– Я понимаю, мам… Ты же не покинешь меня навсегда? Ты же вернешься?

– Обязательно, воробушек. Я обещаю, что я вернусь.

Она крепко обняла меня. Я почувствовала, что ей это так же больно, как и мне. Мое маленькое сердечко хотело выпрыгнуть из груди, а мое молодое тело хотело повалить ее на землю и не дать ей уйти, но я взяла себя в руки.

– Прошу, возвращайся поскорее! – сказала я, изливая свои слезы ей на куртку.

– Я постараюсь, воробушек… Я сделаю все, что в моих силах.

Она поцеловала меня в лобик и утерла мне слезы. Она смахнула слезы и со своего личика, а я поцеловала ее в носик. Она погладила меня по затылку и прижалась своим лбом к моему.

– Ты сильная девочка, воробушек. Ты сильнее меня и сильнее папы. Ты справишься со всем. Я помогу тебе, воробушек, но боюсь, что ты должна будешь сделать все сама. Будет это не скоро, но ты поймешь, когда придет время… Прошу, не позволяй никому сломить тебя. Тебя будут пытаться обмануть, но ты должна преодолеть это и сделать свой выбор. Я люблю тебя, мой воробушек.

Я горько плакала, задыхалась и дрожала.

– И я люблю тебя, мамуль!

Она потрепала меня за щечки и, тяжело вздохнув, залезла в кабину пилота. Она завела двигатель, раздался пронзительный грохот мотора. Запахло бензином. Мама посмотрела на меня еще раз, улыбнулась и подмигнула. Я подмигнула ей в ответ, хотя я все еще рыдала. Последнее, что я помню, – это название самолета. «Элла». Элла – так зовут мою маму? Я не знаю. Но я знаю точно, что улетела она далеко. Настолько далеко, что я даже не представляю куда. Теперь я буду называть ее Красная Элла. Не бойся, Элла, твой воробушек скоро расправит крылья. я пообещала себе, что я обязательно ее дождусь. Рано или поздно она появится. Рано или поздно…

Мне было тепло и горько. Я плакала, закрыв лицо рукой. Я чувствовала теплоту ее объятий, жар ее губ на моем лбу, я чувствовала, как хочу встретить ее сейчас. Она была такой молодой в воспоминаниях. Мама явно еще жива, она точно где-то есть. Не бойся, мам, я иду. Я старалась прийти в себя, но это было так трудно. Каждая клеточка моего тела сейчас была словно пропитана материнской заботой. А каждая клеточка ее тела обнимала меня. Хватит! Я сильная! Я должна помнить, но не должна жить своими воспоминаниями. Прекрати, прошу! Я закрыла уши руками. Наверное, подсознательно я не хотела, чтобы кто-то видел, как я плачу. И наконец я разрешила себе перестать. Я вытерла слезы и успокоилась.

Я пошла по улицам дальше в надежде получить ответы еще на какие-нибудь вопросы. Налево. Прямо. Потом чуть-чуть вправо – и мимо арки. Пару шагов влево – и вот я уже неподалеку от башни Часового. Я подошла к одному из прохожих. Я знала, что это неправильно, но я должна была у него кое-что спросить. Мой мозг этому сопротивлялся.

– Простите, а как долго идет уже война? – спросила я.

– Война шла всегда.

– Нет-нет, я не про внутреннюю войну, романтизм, все дела. Я обо всем вот этом. – я обвела взглядом улицу.

– Война шла всегда, я вам говорю. Сколько помню себя, столько помню и войну.

Я поймала на себе взгляд нескольких сотрудников опеки.

– Хорошо. Я проверяла вас. Поговаривают, что в нашем прекрасном городе есть кто-то, кто утверждает, что этой войны не было.

– Что за дурачье? Если найдете его, отрубите ему язык, чтобы впредь не смел говорить такого.

– Так и сделаю. Время в наших руках!

– Всегда было и будет!

Фух, пронесло. Я поспешно удалилась и поняла, что опрашивать людей нет смысла. Единственное, что я с этого получу, – парочка синяков по неосторожности. Я решила, что мне стоит познакомиться с новыми для себя районами города, раз уж у меня осталось еще 7/8 шприца. Я снова вколола небольшую дозу и направилась к северному краю города. Нам всегда говорили, что тут находится молодежный центр, а также единственный университет на весь город, в которой все хотят попасть. Мне хотелось верить, что хотя бы молодое поколение хочет что-то изменить. Шла война, но университете проводились занятия. Я сделала такой вывод, потому что увидела группу силуэтов, движущихся в том же направлении. Я попыталась сконцентрироваться хоть на чем-то, но не заметила, как споткнулась и поцарапала руку об острый штырь забора. Я разодрала руку. Хлынула горячая, словно молоко, кровь. Почему я помню, что молоко должно быть горячим? Все молоко, которое мне давали, было холодным, иногда – чуть теплым. Я подумаю об этом позже. Я еле сдержала крик, но мое лицо невольно скукожилось. Удивительно, рубашка почти не пострадала. Я прижала рану рукой в попытках остановить кровь. Внезапно ко мне подбежал силуэт из толпы.

– Тихо! Я помогу, уберите руку!

Я всмотрелась в него. Силуэтом оказался парень лет двадцати, одет он был в медицинский халат. На нем были небольшие очки, а волосы были уложены вправо. У него была небольшая родинка на подбородке, которая показалась мне знакомой, но в то же самое время какой-то чуждой. Я убрала руку и дала ему обработать рану. У него с собой была небольшая сумочка с красным крестом, из которой он достал бутылочку, содержимое которой вылил мне на рану. Я ощутила сильное жжение, такое, словно кто-то приложил к ране паяльник… Я даже не хочу знать, откуда такая ассоциация. Он достал вату и бинт и обмотал мне руку. Рука все еще сильно болела, но кровь течь перестала. Теперь моя правая ручка не такая, как раньше. Может быть, это не так плохо. Я улыбнулась ему.

– Спасибо, вы оказались рядом очень вовремя.

– Пустяки, это моя работа – лечить людей. Я учусь на врача.

Я встала и отряхнулась. Раз я всего за девять лет перестала воспринимать людей как людей, то этот парень и подавно должен был поддаться этому недугу, а следовательно, он не должен был меня знать, так как я не с этого района города. Я нашла в себе смелость спросить у него.

– Давно ли идет война?

Он многозначительно посмотрел на меня, после чего взял за больную руку и сказал.

– Я недостаточно хорошо обработал ее. Давайте отойдем от дороги, дабы не мешать движению.

Он затащил меня в какой-то переулок и зажал мне рот рукой.

– Тихо!

Я кинула взгляд на основную улицу, по которой проходили люди из отдела Опеки. Этот парень делал вид, что обрабатывает мою рану, но на самом деле он просто ощупывал мне руку, а я притворно шипела от боли. Это прекратилось, когда сотрудники прошли мимо. Он провел меня еще дальше, открыл канализационный люк и приказал следовать за ним. Канализация не очень хороша была для меня – я могла подцепить там инфекцию, но выбирать мне не приходилось. Я послушно спрыгнула за ним. Было невысоко, так что я выжила, но предварительно я вколола еще дозу «Пентариона», которого оставалось еще раз на пять. Было настолько темно, что мне стало очень страшно. Даже под действием успокоительного я ощутила тяжесть в голове, конечности болели. Я не была в канализации никогда. Запах был настолько же отвратным, как в тот момент, когда я умирала в луже собственной блевотины. Я уже даже начинаю называть вещи своими именами… Это явно до добра не дове… Ай! Я запаниковала. Мне казалось, что меня вот-вот сейчас вновь вывернет наизнанку. Я услышала шаги. Они эхом раздавались по всему каналу. Я должна была дотянуться до шприца и вколоть еще дозу! Моя рука потянулась к сумочке. Я закрыла уши руками. Нет, я этого не вынесу! Я снова спряталась и прижалась к ближайшей стене. Я попыталась прийти в себя. Я очень часто и глубоко дышала. Молодой доктор подошел ко мне сзади и положил руку на плечо.

– С тобой все в порядке?

– Враги! Везде враги! Даже я себе враг! – это произнесла не я, но сорвалось это с моих уст.

– Тише. Я рядом. Я не дам тебя в обиду.

Меня начало отпускать, через некоторое время я смогла изучить канализацию до малейших подробностей. Я отдышалась и поднялась на ноги, нервно улыбнувшись молодому человеку. Он заботливо улыбнулся мне в ответ. Я догадывалась, что я не первая, кого он видел в таком состоянии. Я ощутила заботу. Мне сильно этого не хватало. Я почувствовала себя увереннее. Возможно, забота – это еще один способ обойти мой недуг? Я запуталась. Мы продолжали путь вдвоем. В канализации нашего города было много крыс, которые так противно пищали под моими ногами. Но больше меня ужаснуло то, что мимо нас проплыл труп военного. И еще один. И еще.

– Так ты, получается, одна из тех, кто пробудился? – спросил он

– Пробудился? – переспросила я.

– Ну ты же понимаешь, что эта война не шла вечно, а значит, тебя не одурачила эта машина пропаганды.

– Да. Еще год назад не было войны. Я помню дни, когда не было смотрителей, и я думаю, что я помню то, что было до великого Часового.

– Так ты революционерка?

– Да, я сражалась за Часового. Я не могу вспомнить почему, но, за что бы я ни сражалась, сейчас все явно не так, как хотелось мне.

– Ты – редкий экземпляр, как и любой пробудившийся.

– Куда мы, кстати, идем?

– В мое логово. Судя по всему, у тебя синдром ненависти к реальности.

– Это так называется?

– Часовой фактически распространил эту заразу среди всех жителей города. Ему выгодно держать нас разобщенными, чтобы мы не покидали знакомую нам область, потому что побоимся умереть. Это заложено нашим организмом.

– Я не всегда была такой. Я должна открыть людям глаза и излечить их от этого недуга. Я хочу научить людей летать, как птицы в небе.

– Кто ты такая, чтобы сделать это? Ты не бог, ты не сможешь достичь этого в одиночку.

Я показала ему металлическую пластину с надписью.

– Я, 1029, единственная, кто смог сохранить дореволюционный текст. Я уверена, что он откроет всем глаза. Я собираюсь добраться до Часового и потребовать ответов!

Он аккуратно коснулся пластины.

– О боже… – сказал он. – Боже? Что это такое?

– Боже? Что такое «Боже»?

– Точно… ты же не знаешь. Пойдем, мы почти пришли. Сейчас объясню.

Он довел меня входа, прикрытого обрывком ткани. Я зашла в освещенное свечами помещение. Почему-то картины на стене этого помещения мне показались знакомыми. Я почти сразу к ним привыкла. На всех картинах был изображен бородатый мужчина, распятый на кресте, а на его голове красовался терновый венец. Я вспомнила пару слов. «Отче», «грешные»? Что это?

– Что все это значит? – спросила я.

– Я уверен, ты уже что-то вспомнила.

– В моей голове возникают слова, значений которых я не знаю. Лицо этого человека кажется мне знакомым, но я не могу его вспомнить. Кто-то словно удалил воспоминания из моей памяти, словно заставил меня забыть.

– Это Иисус. А это – не картины, это – иконы.

– Иисус… Да, я начинаю вспоминать.

Одно это имя заставило меня вспомнить все.

– Ну же, скажи это. – он радостно смотрел мне в глаза.

– Господи… как я могла это забыть? – я сказала это.

«Господи»…Как я давно не говорила это слово. Боже мой, сила Часового стерла из моей памяти любые упоминания о боге. Все это время богом для меня был наш великий Часовой. О нет, я предала все и всех! Я предала Христа… Нет, я не предала его, меня заставили его предать. Я не Иуда, это Часовой – Иуда.

– Ты не забыла, – он положил мне руку на плечо. – Тебя заставили забыть.

Он покрестился. Я перекрестилась тоже. Я сделала глубокий вдох и тяжелый выдох. Я произносила слова молитвы. Мы читали молитву синхронно. Я чувствовала вину, но была такой спокойной. Этим отличается Бог от Часового. У первого ты ищешь искупления вины и прощения, а второй ищет в тебе изъян, чтобы поработить, превратив в один из винтиков этой машины.

– Я чувствую это. – тихо сказала я, сжимая руку в кулаке.

– Что чувствуешь? – спросил он.

– Искупление. Я чувствую, что этот путь – мое искупление.

– Я не верю в обычных людей, но ты 1029, у тебя есть одно качество, которого не было ни у кого, с кем я говорил. Ты веришь в то, что у тебя есть призвание… Нет, ты не веришь – ты знаешь, что оно у тебя есть. Я редко иду на риск, но тебе я готов помочь, если это и вправду спасет наш город.

Я кивнула. Я почувствовал, что я не одна. Со мной кто-то говорит, в меня кто-то верит, обо мне кто-то заботится. Эти речи – не канцелярские словечки, пропитанные пропагандой. Это слова осмысленного человека, человека с чувством меры.

– Я знаю, за что я сражаюсь. Как тебя зовут? Я должна знать, за кого я буду сражаться еще.

– Меня зовут Мартин. Но, если встретишь меня на улице, называй меня просто Доктор. Кстати, ты ведь не из этого района. Где ты живешь?

– В центре города. Я работаю в западной части на Показательной фабрике, а мое убежище находится в заброшенном доме неподалеку от не. Когда ты произнес свое имя, мне захотелось вспомнить свое… Этот номер, он делает меня рабом Часового.

– Ты найдешь свое имя, 1029. Рано или поздно, оно появится в твоей голове.

– Да, кстати, а ты помнишь, с кем мы воюем?

– Мы воюем ни с кем. Вернее, Часовой с Серверным Королевством договорились, что те инсценируют нападение на нас, чтобы запудрить нам мозги и поднять волну патриотизма. Это все – пропаганда патриотизма и желание комитета Обороны набрать к себе рекрутов.

– Вот оно как. То есть даже такие вещи в нашем городе считаются цирком?

– Да, мы уже почти полгода отправляем людей на убой ради ничего и не сдвигаем границы ни туда, ни сюда.

Я вновь взглянула на иконы. Они были самодельными. Сделаны они были вовсе не мастерски – из подручных материалов, а нарисованы были по памяти.

– Это все ты рисовал? – вопрос был глупый вопрос, но я хотела знать ответ.

– Да. Такие иконы были у моего отца, когда я был совсем маленьким. Он был набожным человеком, но до фанатичности не доходил. Я захотел стать врачом, ибо понадеялся, что смогу так же, как и Христос, помогать людям. Особенно в такое время.

– Иисус пострадал за наши грехи… Символично. Наша память пострадала за содеянное нами. Не думаешь ли ты, что бог живет в каждом из нас, а задача Часового изгнать из нас веру во что-либо и укоренить свой порядок?

– Да, так и есть. Бог в каждом из нас, раз мы способны творить. Часовой хочет отнять у нас его – сделать из нас себе тело, которое будет послушно выполнять его задания. Иными словами, он хочет остаться единственным творцом, но он знает, что это невозможно.

– А что стало с твоим отцом? Почему он не здесь?

– Он стал винтиком в системе Часового. Мне повезло, я осознано подходил ко всему этому и видел, как моего отца отнимают от меня. Я думаю, что я не один такой, но я не встречал никого, кроме тебя.

– Я пробудилась из-за другого…

– Из-за чего же?

Я рассказала ему о встрече с Алексом, о том, как умерла. Я поведала ему все, что со мной произошло. Он явно думал, что я необычная девушка, которой просто повезло. Или что-то в этом роде. Я поняла это по улыбке на его лице.

– Если бы я имел столько жизней, сколько ты, я бы тоже боролся за этот город.

Я кивнула. Я снова начала вспоминать. Рождество… Вот оно – ключевое воспоминание. Рождество – это религиозный праздник, тот день, когда родился Христос. Почему этот день отмечен в моем календаре? Я не помню, но это что-то важное.

– Кстати, я хотел тебя спросить. Ты встречала других пробужденных?

– Да, сегодня встретила одного. Я сказала ему, что он должен спасать других – таких, как он.

– Это хорошо, но этого недостаточно. Нужно, чтобы нас услышали массы. Понимаешь?

– Ты хочешь как-то использовать в системы вещания или типа того?

– Да. Это очень важно. Мы должны получить узнать, что скрыто в твоих записях, но мы не пройдем к Часовому без массы, без того хаоса, который поглотит все и вся, без которого мы не сможем пробиться к Часовому.

Я поняла, что говорила с человеком о высоком так свободно, как с собой. Но этот разговор затянулся надолго. Мне нужно было идти, но мне так хотелось остаться с Мартином. Ради времени, ради мамы… И ради Мартина.

– Я должна идти, Мартин. – с грустью промолвила я.

– Я тоже. Куда ты отправишься?

Куда я отправлюсь?! Да я сама не знаю. Господи, Мартин, ты умеешь задавать вопросы, это точно.

– Я не знаю… Я хочу попасть туда, где я нужна больше всего.

– Что ж, возможно, я знаю, где ты сейчас нужна.

Он любит говорить загадками и романтическими фразами, я это поняла. Не знаю почему, но мне это нравится.

– И где же? – а я вот не очень романтична, думаю, это разовьется со временем.

– Если ты не отработаешь сегодня смену на фабрике, это будет очень подозрительно. Еще я очень советую тебе порыться в документах при возможности или подговорить кого-то из работников помочь тебе. Мы пока не можем работать открыто, но если посеять семя сомнения, то его плодом будет самый кровавый бунт во всем мире.

Он говорил правильные вещи. Я должна была притвориться винтиком, дабы начать развинчивать эту большую машину изнутри.

– Да, я так и сделаю. Только заскочу домой. Я уже почти ушла, но Мартин положил мне руку на плечо и остановил меня.

– И последнее. Если ты погибнешь, встретимся через год. Я постараюсь за это время помочь нашему движению. Однако, главный борец за эту идею – ты, а не я.

Я лишь кивнула и удалилась. Я прошла по тому же пути. Мне нужен был глоток свежего воздуха, но этот «военный коктейль»… Я даже не знаю, где пахло хуже: на поверхности или в канализации. Я дошла до дома, оставила вещи в коробке под кроватью и ушла на работу. К счастью, я еще даже не опаздывала.

Я побежала на работу и пришла как раз к началу смены. Меня, как и всегда, отправили надевать рабочий комбинезон, но после мне пришлось заниматься непривычными вещами. Вместо отдела сантехники я была распределена в отдел производства снарядов. Беда была в том, что я не знала, что делать, хотя, говорят, меня туда перевели еще 4 месяца назад. Я прочла инструкцию, но ничего не поняла. Я с выспросила у коллег, что мне нужно делать, и узнала, что мне нужно будет прокручивать какую-то деталь в снаряде. Кажется, я уже не переживу эту рабочую смену.