Текст книги "И. П. Павлов – первый нобелевский лауреат России. Том 2. Павлов без ретуши"

Но что же делать, однако? Будем переделываться. Я сам не раз звал неприятности – ну и вот они. Что ж! Я думал всегда: они учат, воспитывают, но и учимся. Чему же? Урок-то ясен, но вот странно. В себя я верю: верю, что можно все поправить и поставить вполне хорошо, но как-то совестно говорить это. Как будто так. Надо снова сделать это, не говоря ни слова, и почти про себя-то, не думая этого…

Пусть так!

А как с моим эгоизмом? Тут и не придумаю ничего. Как же тут учиться? Я знаю, что мне противен эгоизм, я хочу любить, хочу волноваться, жить для другого – но как здесь исправить дело, когда я этого не умею? Где и как учатся любви? Не прошло ли уже для меня время этого учения? А что, если это верно? Смотри сама, смотри, смотри… Брошу писать, пойду слушать Христос воскресе! Может, вспомнится старое! Может, заразит чудная радость!

Был, только-то от службы. Не знаю, слабо как-то действие. Другое ли, другое ли все здесь против Рязани; только там это сильнее, глубже захватывает…

Горячо целую мою Сару.

Твой Ванька

Сдав последний докторский экзамен и получив отпуск на две недели, Иван Петрович приехал в Ростов к моей сестре.

Короткое время, оставшееся до свадьбы, мы с Иваном Петровичем часто ходили по вечерам гулять на Донской бульвар. Народу там или совсем не бывало или бывало очень немного. Могу сказать, что я чувствовала себя, как в волшебной сказке во время этих прогулок и бесконечных разговоров.

Стояли чудные лунные вечера. Внизу серебристой лентой блестел Дон. Цветущие акации наполняли воздух своим ароматом. Свет луны придавал всему таинственное освещение. Речи же Ивана Петровича, красочные, яркие, возвышенные, уносили меня далеко от земных дел и забот. Он говорил, что мы вечно и дружно будем служить высшим интересам человеческого духа, что наши отношения, прежде всего и во всем будут правдивы…

Наше поколение было увлечено идеей служения народу. Мы считали себя должниками перед ним, и это возбуждало наш энтузиазм. А тут я услышала планы служить не только своему народу, но всему человечеству! Питая безграничное уважение к умственной силе Ивана Петровича, я чувствовала, что, опираясь на его твердую руку, поднимаюсь в сказочное царство! Как поднимает меня и теперь воспоминание об этих разговорах!

Однажды продолжали мы свои мечтания при сестре Рае, которая очень любила и меня, и Ивана Петровича. Послушав нас немного, она сказала:

– Все это хорошо, дети, когда у вас за плечами будет стоять некто, кто будет доставать вам чистую комнату, белую скатерть и хоть по одной тарелке супа в день (для чего, впрочем, надо иметь посуду), или же деньги, на которые вы могли бы купить все нужное, не тратя на это много времени. У вас же нет ни того, ни другого, и вы сами должны будете тратить драгоценное время на эти мелкие житейские заботы. Как же ты напишешь свой роман «Русские женщины», о котором так много мне рассказывала? – Вот пустяки, – ответила я, – все мелочи жизни я беру на себя, а роман буду писать в свободное время.

Рая усмехнулась и сказала:

– Я приехала на готовое хозяйство. Мой муж, как ты сама хорошо знаешь, несет главную долю забот о всяких мелочах, как вы выражаетесь, а ты видела, когда у меня остается свободное время? В этом все дело…

Но этот трезвый любящий голос нас нисколько не смутил. Так подошло время к свадьбе. Мой туалет много не стоил: платье дала одна сестра, туфли – другая, а цветы и фату – третья.

Поджидали мы мать, которая хотела быть на нашей свадьбе. Но она заболела в деревне у старшей сестры и не только не приехала сама, но задержала и старшую сестру. На свадьбе моей были только две сестры со своими мужьями да брат.

Венчал нас добряк священник, отец моего зятя. Зять на свои деньги нанял певчих и заплатил за паникадило, так что весь расход на венчание обошелся нам в пять рублей, пожалованных дьякону.

Во время венчания Иван Петрович спросил меня:

– О чем ты молишься?

– О нашем счастье,

– А я о твоем, – сказал он.

Оказалось, что Иван Петрович не только не привез денег на свадьбу, но и не позаботился о деньгах на обратный путь в Петербург. И при этом важном жизненном случае он остался верен своему презрительному отношению к денежным делам. Для меня это было уже второе указание на то, что впредь все жизненные заботы будут всецело лежать на мне. Я же к этому была тоже совсем не подготовлена.

Это, однако, меня не испугало. Я СПОКОЙНО сказала себе: «никто как бог». Я ни слова не сообщила об этом своим родным, не желая выставить Ивана Петровича в их мнении легкомысленным человеком.

Евстигней Никифорович Хмельницкий, муж сестры Серафимы Васильевны – Раисы

Я поступила правильно. Мой зять, который заботился обо мне как родной отец, будучи в Петербурге в то время, как я была невестой, познакомился с матерью Ивана Петровича. Из разговора с ней он вынес очень тяжелое впечатление о нерасположении ко мне и ее, и ее мужа. Вернувшись домой, он рассказал об этом моей сестре. Они оба чуть не со слезами уговаривали меня отказать Ивану Петровичу, чтобы не входить насильно в чужую семью. На это я легкомысленно ответила: «Я выхожу замуж за него, а не за его родителей».

* * *

Что за чудный вечер был в день нашей свадьбы! Садик, в который были открыты окна и двери, благоухал розами.

Собрались только самые близкие наши друзья. Мои племянницы им сообщили:

– А мы только что поженили нашу Саичку.

В саду в беседке устроили танцы. Музыку изображал отец Киечки, ударяя ножом по бутылке, и все мы превесело танцевали.

Никогда не забыть мне этого вечера, и Иван Петрович всегда вспоминал о нем с удовольствием.

Замужняя жизнь
(1881–1936)

 
Не легкий жребий, но отрадный
Был вынут для тебя судьбой.
 

Тютчев.

Через несколько дней после свадьбы мы поехали в деревню к моей старшей сестре. После короткого пребывания у них, отправились к родителям Ивана Петровича в Рязань, где провели неделю. Там я наслушалась строжайших жизненных наставлений и лишена была самых примитивных удобств жизни. Этого Иван Петрович вполне не замечал, как не замечал и жизненных затруднений, из которых выручили нас мои скромные сбережения.

Наконец, приехали мы на дачу, нанятую еще весной Иваном Петровичем в Малой Ижоре. Это было уже в августе. На даче все время прожила нанятая им прислуга. С ней я должна была рассчитаться, так как она не пожелала оставаться на такой скучной даче. И в этом опять выразилась хозяйственность моего супруга.

Зато зажили мы прямо упоительно на полной свободе, вдвоем. Морские купания, продолжительные прогулки по лесу, куда мы уходили, взяв с собой еду на целый день, и бесконечные разговоры по вечерам на нашем маленьком балкончике.

Здесь впервые рассказала я о страхе при посещении меня неизвестным, приходившим ночью в школу, и о ночном путешествии под дождем и пешком с полустанка на станцию.

– Ну, какая ты умница! Напиши ты мне об этом тогда, я бы все бросил и примчался за тобой, – говорил Иван Петрович.

Среди наших бесконечных разговоров я как-то заметила:

– Голубчик, ты знаешь мою страсть к систематизации? Правда, смешное слово?

– Смешное-то смешное, да посмотрим, к чему оно будет приложено.

– Помнишь, моя Киечка уверяла всех, что у меня есть даже особая система для сморкания носа? Вот я теперь и думаю поговорить с тобой о системе нашей будущей жизни. Только верь, я никогда бы не начала этого разговора, если бы ты сам в своих письмах не жаловался мне на отсутствие строгих правил в порядке твоей жизни.

Помнишь, как ты сам просил меня в одном из своих писем взять с тебя обещание под «верь!», что ты не будешь никогда употреблять алкоголя ни в каком виде? Пьющий, по твоим словам, никогда не может не перепить. Вот я и беру теперь с тебя слово под трижды «верь», что ты никогда ничего не будешь пить.

Второе: опять на основании жалоб в твоих письмах о потерянном времени за карточной игрой – беру с тебя обещание отказаться от карт.

Затем считаю, что для сохранения общего времени для серьезных работ мы должны оберегать себя от постоянных приятелей (приятели мои, приятели твои и, наконец, наши общие приятели), которые так охотно идут к нам благодаря нашим веселым, обаятельным характерам. Мы будем принимать гостей только по субботним вечерам. Сами же будем ходить в гости, театры или концерты только по воскресеньям.

Затем, кроме этих правил, я прошу тебя исполнять мои личные желания: 1)перестать грызть ногти: мне это очень неприятно, 2)укоротить свою длинную бороду, 3)мыть по утрам шею и уши, и чистить зубы.

Иван Петрович был в восторге от моей программы и дал мне самые серьезные и твердые обещания неуклонно проводить ее в жизнь.

Надо сказать, что вскоре эта программа подверглась порицанию со стороны Дмитрия Петровича, Егора Егоровича Вагнера и Стольникова. Пришли они однажды к нам вечером и не получили никакой выпивки даже после весьма старательных намеков. Дмитрий Петрович подтвердил мои слова, что у нас в квартире никогда не бывает спиртных напитков. Все были очень поражены. Тут начались общие издевательства над Иваном Петровичем.

– Бедняга Ванька, попал ты в женский пансион! Не годится так охотно ложиться под женский башмак. Ведь от тебя останется одна тряпка и т. д. и т. п. Пойдем-ка лучше с нами, уж мы тебя угостим по-приятельски…

И все же после приятно проведенного вечера напились только чая. Стольников при всех поцеловал мне руку (чего он никогда обычно не делал) и громко заявил:

– Хорошо начало. Продолжайте в таком же духе, и при вашем отношении к Ваньке все пойдет отлично.

Иван Петрович остался очень доволен отзывом Стольникова, так как почитал его сильный ум.

Раза три посетили нас старые друзья. Иван Петрович со Стольниковым вспоминал, как он получил реванш за отзывы о нем моего двоюродного брата. Двоюродный брат мой очень желал, чтобы после окончания курса я хотя бы год прожила у него. Ему, вдовцу, трудно было справляться с детьми.

– Тебе, – говорил он – надо отдохнуть и повеселиться. Будем выезжать и принимать у себя. Ты мне напомнишь мою молодость.

Когда же я заявила, что выхожу замуж и показала ему фотографию Ивана Петровича, то, внимательно посмотрев на портрет, он сказал:

– У нас на шхуне служил доктор, как две капли воды похожий на эту фотографию. Большой был подлец и негодяй.

Тут и припомнил Иван Петрович, как крепко любивший его приятель Стольников отговаривал от женитьбы на мне на основании пословицы – «Бог шельму метит». У меня был шрам над бровью от падения в детстве с лестницы.

* * *

Много мы переговорили с Иваном Петровичем, сидя на нашем балконе в Ижоре. Однажды он сказал:

– Знаешь, я вполне согласен с Орловским, что у тебя действительно есть какой-то магнит, которым ты притягиваешь к себе людей. Например, Стольников. Как он был против моей женитьбы на тебе! А теперь – первый твой друг и ничего не делает без твоего совета. А Егорка при каждой встрече говорит мне: «Ванька, ты в сорочке родился, у тебя не жена, а сокровище».

Скажу тебе откровенно, что это мне даже не нравится!

– Голубчик, неужели ты до сих пор меня не понял? Ведь для меня венчание – великое таинство. И то, что я обещала тебе перед престолом божьим, никогда не нарушу я до самой своей смерти. Тебе я богом отдана и буду век тебе верна! Относительно Стольникова скажу: когда я высказала ему свое мнение о тебе и прибавила, что беру на себя все житейские мелочи, чтобы ты свободно шел по научной дороге, то это сделало нас навсегда друзьями. А с Егор Егорычем с самого начала нашего знакомства нас соединяла общая любовь к поэзии и мое нежное участие в его горе по смерти его жены.

Несколько минут мы просидели молча. Потом Иван Петрович сказал:

– Ведь эти чувства являются у меня совершенно непроизвольно. Забудем все это и по-прежнему будем верить друг другу.

Когда после дачного житья мы вернулись в Петербург, у нас не оказалось совершенно никаких денег. И если бы не квартира Дмитрия Петровича, то буквально некуда было бы приклонить голову.

Друг и почитатель Ивана Петровича Стольников, принимавший самое горячее участие в нашей судьбе, настаивал, чтобы Иван Петрович поскорее закончил свою диссертацию, которую он собирался написать еще до нашей свадьбы. Работа была почти готова, но как всегда вызывала недоверчивое отношение самого Ивана Петровича. Вот Стольников и сделал следующее предложение:

– Мне одному ты не поверишь, скажешь, что я подтасовал факты, но жене своей ты веришь. И вот мы с ней вместе проделаем недостающие тебе опыты. И ты немедленно представишь свою диссертацию.

На это дружеское предложение Иван Петрович отвечал резким отказом.

– Жена моя будет постоянным сотрудником в моих научных работах, отчего она не отказывается. Но пока она еще полный профан в физиологии, и я доволен, что она не настаивает на скорейшем окончании моей диссертации.

Это было уже второе заявление о моих будущих научных работах. Первое Иван Петрович сделал год тому назад, вскоре после нашей свадьбы, когда мы гостили у сестры Аси в Мариуполе. Он не только уверял в этом, но даже заключил со мной следующий договор.

1880-го года, августа 14 дня

Уверяю, что Сара в летние месяцы 1881 года примет деятельное и полезное для исследования участие в моей работе по физиологии, предназначаемой для докторской диссертации, конечно, при условии искреннего желания на этот счет с ея стороны.

Иван Павлов

Сара Карчевская

Свидетели договора,

С. Карчевский Раиса Хмельницкая

* * *

Наши бесконечно длительные прогулки продолжались и в городе. Они не прошли для меня даром. Хотя Иван Петрович был физиолог, но он не обращал никакого внимания на то, что во время этих прогулок я должна была бегать, чтобы не отставать от его быстрой ходьбы. А он в то время ходил так, что обгонял извозчиков. В результате такой беготни у меня получился выкидыш, чем мы оба были огорчены.

Зарабатывал Иван Петрович в это время тем, что читал лекции по физиологии фельдшерицам Георгиевской Общины, процветавшей под покровительством графини Гейден. Получал он 50 рублей в месяц. На эти деньги и должны были жить, так как все мои сбережения кончились после нашего дачного житья.

Невский проспект. 1870 г.

Мы наняли квартиру в четыре комнаты с кухней. На Малой Дворянской в 4-м этаже. Одну комнату занимали мы с Иваном Петровичем, другую поменьше – Киечка, третью – мой брат со своим приятелем. Самая же большая и светлая была общая. В кухне хозяйничала старушка – чухонка Густава. Когда я заказывала обед, она мне заявляла:

– Этого мы не сделаем. Это нам очень дорого. И усердно кормила нас печенкой, что стоило весьма дешево.

Нам надо было устроить хоть какое-нибудь хозяйство: купить мебель, кухонную, столовую и чайную посуду, да и белья для Ивана Петровича, так как у него даже не было лишней рубашки. Я хотела возобновить свои уроки, но Иван Петрович решительно восстал против этого.

– Ты работала с 12 лет, и я хочу, чтобы ты отдохнула. Да по правде сказать, тут и мой личный интерес: я так долго мечтал о семейной жизни, что не желаю теперь возвращаться из лаборатории в пустую квартиру. Я хочу, чтобы ты всегда была со мной.

Затем Иван Петрович заявил, что он все отлично устроит без моей помощи. Часть своих вещей он получил из квартиры Дмитрия Петровича, где раньше жил, да занял 200 рублей у приятелей. На эти деньги мы устроили, по словам его друга доктора Б., «рыночную обстановочку».

Из всей нашей компании регулярно получали доход только Киечка и наш старый приятель М., студент-путеец. Им исправно высылали деньги из дома. Брат же за свои уроки получал деньги очень неисправно.

Казалось, житье было скудное, но нам было весело. Живший под нами женатый доктор Б., приятель Ивана Петровича, приходя к нам, всегда говорил:

– Поднимаясь к вам, чувствуешь любовную атмосферу.

За Киечкой ухаживал мой брат, студент М., да еще студент-медик Каменский, ее будущий муж. Даже за мной пробовал ухаживать доктор Б., но Ивану Петровичу было это очень неприятно, и дело скоро прекратилось.

Этот доктор Николай Петрович Богоявленский⁸⁰ был серьезный, опытный врач, всей душой преданный своей работе, широко образованный. Иван Петрович очень любил и ценил этого человека. Он обладал большим чувством собственного достоинства.

Николай Петрович Богоявленский

Однажды, будучи приглашен к жене греческого посланника, он точно явился в назначенный день и час, взяв с собой ассистента. Не обратив внимания, что у подъезда посланника был большой съезд экипажей, он спокойно вошел. К нему подошла молодая девица, поздоровалась и бегло стала что-то объяснять по-французски. Зная только одну фразу на этом языке, он [ее произнес] и стал преспокойно ходить по гостиной, потирая руки. Девица несколько раз подходила к нему, стараясь что-то объяснить, но каждый раз получала [все тот же] неизменный ответ.

Сергей Васильевич Карчевский – брат Серафимы Васильевны

Ассистент, едва удерживая смех, начал смотреть в окна. Гости тоже стали посмеиваться.

Видя безуспешность своих объяснений, девица вызвала мать, которая стала извиняться, что совершенно неожиданно к ним собрались друзья, и она не может принять доктора. В ответ на это доктор Богоявленский спокойно сказал:

– Вы меня пригласили, и я приехал со своим ассистентом в назначенное время. Если вам нужна моя помощь, – як вашим услугам. Вторично я не приеду.

Сконфуженная дама пригласила его в кабинет, где он ее осмотрел и назначил лекарство.

В дальнейшем семья эта очень с ним подружилась, а молодая девушка не могла говорить о нем без восторга, так ей понравилось его невозмутимое спокойствие. Фраза же, [произнесенная им по-французски,] ходила по городу и увеселяла тогдашнее общество.

Доктор Богоявленский был большой любитель и знаток древних языков. Он часто приходил ко мне читать в подлиннике речи Цицерона, которые приводили меня в восторг. Он был очень доволен, найдя редкую ценительницу чудного красноречия. Зато Ивану Петровичу не понравились эти чтения, и к моему большому огорчению Николай Петрович должен был прекратить наше наслаждение речами Цицерона.

На рождественских праздниках у нас было непрерывное веселье с утра до ночи. Собирались все прежние знакомые. Моя сожительница по первому курсу со своим женихом, наша подруга по гимназии Наташа Я. и много разных студентов. Иван Петрович был душой всяких затей. Дошли мы до того, что наиболее сильные и здоровые изображали лошадей, а мы наездниц. Этот цирк приводил нас в восхищение.

Понятно, что на праздниках мы переедали и после праздников не хватало денег. Выручала нас красота моего брата: приказчик соседнего бакалейного магазина был положительно влюблен в него. Он без конца расспрашивал Густаву, как живет мой брат, хорошо ли учится, где бывает, что его занимает и веселит. Ради брата он открыл нам кредит. Вскоре после праздничного веселья я вновь почувствовала себя в ожидании столь желанного нами ребенка. Напуганный первым выкидышем Иван Петрович был бесконечно нежен и внимателен. При нем я никогда не смела подниматься по лестнице, он носил меня на руках. По его примеру это делали и наши братья, его и мой.

На лето мы втроем поехали в деревню к моей сестре. Иван Петрович с моим братом занимался там разным спортом. Однажды они так увлеклись ловлей рыбы неводом, что обожгли себе на солнце спины до волдырей.

Я же занималась шитьем детского приданого. И только по вечерам гуляла с Иваном Петровичем, так как с детства не выносила жары и всегда пряталась от солнца. Иван Петрович вернулся из деревни раньше меня.

По возвращении из деревни, мы снова поселились в квартире Дмитрия Петровича в университете. Мать Павлова на этот год осталась дома, и хозяйничала я вместе с верной Густавой.

Был сентябрь. Ни Кия и никто из моих знакомых еще не вернулся из дому. Появился ребенок. Принимала его неопытная молодая акушерка, и у меня получился разрыв, так что я должна была лежать. Густава была стара, заботы о нашем питании, чистоте квартиры (в чем я теперь не могла ей помогать), настолько ее утомляли, что она решительно отказывалась от всякого участия по уходу за ребенком.

Ребенок оставался на попечении Ивана Петровича, Дмитрия Петровича и моего брата – студента. Мне требовался покой. Когда ребенок ночью плакал, то один из мужчин брал его на руки и ходил по комнате.

Подходит один раз ко мне брат и говорит:

– Сарочка, привяжи ко мне младенца. А то я боюсь, что задремлю и уроню его.

После этого разговора я никому из мужчин больше не давала моего малютку и поспешила встать. Этим все были очень довольны.

Мальчишка Мирчик был прелестен: беленький, розовенький, полненький, с огромными вдумчивыми глазами и постоянной нежной улыбкой. Все было бы хорошо, но у меня оказались очень слабые соски, и я теряла массу молока. С вечера я клала себе на грудь простыню, а ночью просыпалась вся мокрая. Ребенок процветал, зато я стала худа, как щепка, не могла разогнуться и ходила, сгорбившись, как старуха. Желудок мой перестал переваривать пищу.

Ни я, ни Иван Петрович не привыкли к медицинской помощи и решили, что с первыми теплыми днями я поеду в деревню к сестре, и сопровождать меня будет для всякой помощи в дороге брат, который заранее закончит свои экзамены в университете.

С первыми теплыми днями собралась я с Мирчиком и с братом ехать, опять приключение! Иван Петрович вместе с Дмитрием Петровичем едва наскребли на билет до Рязани и дали письмо к отцу с просьбой снабдить меня деньгами на дорогу до деревни моей сестры. С болью в сердце я поехала, зная наперед, как дорого мне обойдутся эти деньги.

Приехали. Мирчик всем очень понравился. Но не понравилась просьба о деньгах. Старик, взяв путеводитель, высчитал стоимость билета третьего класса до конечной станции, от которой надо было ехать уже лошадьми в деревню моей старшей сестры. Он не принял в расчет, что надо было переезжать с Рязанской ветки на Орловскую, да, кроме того, мне, как кормящей, необходимо было питаться, и это не было принято в расчет.

Поехали. В Орле надо было ночевать, чтобы попасть на нужный нам поезд. На вокзале ночевать не разрешалось. Тогда брат отправился к начальнику станции и своим красноречием тронул его. Он не только разрешил нам переночевать на станции, но и дал распоряжение, чтобы наш багаж отправили наложенным платежом. Брат на свои деньги покупал мне по стакану чая утром и вечером и брал ежедневно по французской булке, которую мы делили пополам, на большее у него не было денег.

На станции встретил нас муж сестры, взял меня на руки и со слезами усадил в коляску. Сережа вынес на руках Мирчика.

В деревне через три недели меня нельзя было узнать, я опять пополнела, повеселела и не нарадовалась на своего Мирчика. Что значит душевный покой и хорошее питание.

* * *

Проводив нас в деревню, Иван Петрович защитил свою диссертацию. О том, как она прошла, рассказывает его письмо:

22 мая [1883]

Милая, ненаглядная, неоцененная моя Сарочка!

… Вчера, на диспуте, произошло совсем для меня неожиданное. Расскажу по порядку. Идут диспуты, а Кошлакова⁸¹ все нет. Пришлось упросить тут же нового оппонента, Дроздова, доцента.

Пошел диспут. Первым говорил Дроздов. Ну что мог сказать дельного? Уважение, почтение – и ничего больше. Маленькое плевое замечание и прения. Второй – Пильц. Говорил сверх ожидания хорошо. Между прочим, ядовито сказал, что не может согласиться с моим замечанием о скудости нашей лаборатории: не скудна, дескать, та лаборатория, из которой выходят такие работы, как моя; она сделала бы честь и отлично обставленным лабораториям и т. д. Заявил от лица всей клиники благодарность за помощь знанием и т. д.

Наконец, Тарханов. Я не могу передать всей доли начавшегося спора, расскажет ближе Сережа. Расскажу сам. Был одновременно и дураком, и подлецом, господин профессор. Мелкая дрянная зависть сквозила из-за каждого слова. Бросал на ветер всякие подозрительные фразы, подтасовывал, хотел все отнять у меня. Последнюю работу Гаскеля[9]9
  Гаскелл У. X. (1847–1914), английский физиолог (прим. сост].


[Закрыть] знал и берег ее как главный камень против меня. Нельзя, не слыша, представить всей наглости спора с его стороны.

Но успокойся, моя миленькая. Твой Ванька удачно справился с этим нахалом и дураком. Сверх ожидания, держал себя вполне с достоинством, без всякой суетни. Почти сплошь Тарханов позорно убегал от поднятого им вопроса. Временами профессор делался жалким и смешным. Он поднимался на невероятные шутки и тем эффектнее проваливался.

После конца спора – дружные и весьма продолжительные аплодисменты, начал сам начальник академии. Все приятели в восторге. Сам Нил во время спора прискакивал от удовольствия. Все твердят, что это великолепно. Что Тарханов встал в такое положение. Самые большие его похвалы не сделали такого впечатления, что этот спор. Я, однако, намерен это поднять. Буду печатать в «Еженедельной Клинической Газете» «Открытое письмо к Тарханову», где назову его полемику настоящим именем. На кафедре я не сказал ему ни одного дерзкого слова. И вчера целый день злился, что не сделал этого в конце на диспуте. Нет, ты просто не поверишь, как сдержанно держался я на кафедре.

И все-таки я рад, что ты не была на диспуте. Очень бы взволновалась. Как– никак диспут был горячий. Поцелуемся на радостях пуще, пуще.

С диспута меня потащил к себе Вознесенский. У него большая радость: определен в Киев в Военную гимназию, да, кроме того, была именинница Елена Павловна. После обеда пошел домой и нашел предлагаемый документ. Клиника купила для меня докторский значок в знак благорасположения. Очень распотешили…

Действительно, друзья в ознаменование этого события преподнесли ему[10]10
  Знак представляет собой серебряный российский государственный герб, обвитый снизу серебряными дубовой (справа) и лавровой (слева) ветвями. На месте переплетения ветвей – золотая чаша («гиппократова») к которой ползут по ветвям две золотые змеи. Знак утвержден 11 февраля 1871 г. для военных врачей (Полное собрание законов, собрание 2, № 49247).


[Закрыть]

докторский значок с такой грамотой. (Докторский значок этот остался на старом форменном сюртуке Ивана Петровича в Военно-медицинской академии).

Доктору медицины Ивану Петровичу Павлову

Грамота

Многочисленные заслуги Ваши на поприще ученой и преподавательской деятельности, постоянная готовность помогать словом и делом всем жаждущим сопричислиться к лику докторскому, неистощимый источник бодрости и веселья, коим вы были в столь известном всем нам храме науки – все они, как равно и многие другие столь же неоцененные качества, заставляют нас возложить на вас по поручению ученой нашей Коллегии знак Вашего нового ученого звания, который и повелеваем Вам носить по установлению.

Депутаты: Сиротинин⁸² Яновский⁸³

Защитив диссертацию, Иван Петрович приехал ненадолго к нам. Он был безгранично счастлив, увидев меня в нормальном состоянии, и чудесного веселого мальчишку.

Этим летом съехались мы всей семьей: мамочка, четыре сестры с мужьями и детьми и брат-студент.

Знак отличия для врачей, удостоенных степени доктора наук

Устроили торжественный семейный обед. Председательствовала на обеде мамочка. По правую руку от нее сидели мы – сестры – по старшинству, по левую – наши мужья тоже по старшинству, а против нее – брат. За отдельным столиком сидели дети: мальчик и девочка старшей сестры – хозяйки дома, и две девочки второй сестры. У Аси детей не было никогда. У меня на руках мой ребенок.

На этом торжественном и празднично-семейном обеде провозгласили мы нашу мамочку «патриархессой». Каждый из мужей сказал речь, в которой благодарил за воспитание своей жены. Все мы дружно выпили по рюмке домашней наливки за любимое мамочкино правило «умейте властвовать собой».

Иван Петрович уехал на службу вполне спокойный. Я же осталась еще на месяц продолжать свой отдых.

Не предчувствовали мы такого удара, нас подстерегавшего. Через неделю после отъезда Ивана Петровича Мирчик заболел. Вследствие неумелого лечения местного врача-женщины наш ангел скоро скончался.

Лишь мать может понять всю безграничность моего горя. Потеряв первенца, на котором покоились все мечты, все планы будущей жизни! У меня пропало желание жить. Все казалось мелким, ничтожным в сравнении с этой великой потерей. Только слова зятя: вы теперь должны думать, как облегчить этот удар Ивану Петровичу – заставили меня ободриться и пуститься в обратный путь. Ведь я же обещала ему взять на себя все житейские заботы и невзгоды.

Горестное известие поразило не только Ивана Петровича, но и Дмитрия Петровича, который сильно привязался к малютке.

Несмотря на свою храбрость и старание облегчить мужу это горе, я опять перестала есть и спать. Нервное мое состояние очень усилилось.