Текст книги "Всё началось с грифона"

Себастьян еще мгновение свирепо смотрел на дядю, а потом пошел обратно в комнату, где они оставили меня. Я прокралась обратно к кушетке и легла. Когда Себастьян вошел, в его глазах все еще горела ярость, но он сделал глубокий вдох, успокоился и сел в кресло.

– Киплинг не домашнее животное, – сказал Себастьян. – Он нам не принадлежит и мог бы уйти в любое время, но выбрал нас. Киплинг доверял нам на протяжении сотен лет. С ним все будет в порядке?

Мне не хотелось еще одной порции угрей, поэтому я просто беспомощно кивнула, надеясь, что смогу убедить его.

– А как дела у тебя? – спросил Себастьян через мгновение. – Ты в порядке?

Когда я посмотрела в его голубые глаза и не увидела там ничего, кроме сочувствия, что-то во мне сломалось.

Я не плакала, когда умер папа, ни на похоронах, ни после. Слезы так и не пришли. Но здесь и сейчас, в этом незнакомом месте, рыдания появились ниоткуда. Их было невозможно остановить, и я могла только сидеть и плакать, как маленькая и глупая девочка, совсем запутавшаяся в себе. Я даже не знала, о чем именно плакала: об отце, о странном и прекрасном звере в соседней комнате, о несправедливости всего происходящего, отдающейся бесконечным эхом из вереницы вопросов: «Почему, почему, почему».

– Бывало и лучше, – всхлипнула я, вытирая глаза и понемногу успокаиваясь.

Себастьян по-прежнему смотрел на меня, и, к моему удивлению, он, казалось, не испытывал отвращения к моим рыданиям.

– Не хочешь выйти немного подышать? – спросил он.

По всей территории поместья были проложены прогулочные дорожки. Себастьян повел меня через розовый сад и поле, предназначенное для какой-то неизвестной мне игры на газоне. Пока мы шли, он сыпал фактами из истории поместья: вот это крыло достроили в 1836 году, этот фонтан был подарком короля Георга, а эти витражи делали во Фландрии с использованием химикатов, которые сводили людей с ума.

– Откуда ты все знаешь? – спросила я.

– Моя семья очень серьезно относится к своей истории, – объяснил он. – Я думаю, отчасти потому, что один из ее членов видел все своими глазами.

– Я слышала, что ты сказал, – призналась я. – В холле.

Себастьян, казалось, смутился.

– Я не имел в виду…

– Все в порядке, – успокоила его я. – Я и правда не знаю, как со всем этим справляться. Вам нужно обратиться к кому-то еще.

– Он не согласится, – ответил Себастьян. – Саймон верит… во что-то. Когда дело касается Киплинга, он считает, что все нужно делать определенным образом, иначе договор будет нарушен.

– Какой договор?

Себастьян рассмеялся.

– По мнению некоторых членов семьи, именно Киплинг дал нам все, что у нас есть. Они считают, что он выбрал нас, потому что мы оказались этого достойны, поэтому нам нужно жить так, как и раньше, иначе он уйдет и заберет с собой всю нашу удачу.

– Но ты так не думаешь.

– Для меня, – сказал Себастьян, – Киплинг – это член семьи. Мы даем ему еду и пристанище, потому что он один из нас. Ничто иное не имеет значения.

В конце спортивного поля была старая каменная стена, похожая на те, которые я видела, когда мы подъезжали. По другую сторону начинался пологий зеленый склон, а за ним – густой лес c невысокими деревьями. Мы спустились по склону и вышли к журчащему ручью. В неглубокой заводи мелькали, то выплывая на свет, то прячась в тени, крошечные рыбки.

Последние три недели мне приходилось тяжелее, словно я оказалась на другой планете, где гравитация была гораздо сильнее. Теперь я жила в новом чужом мире: мне казалось, что за одну минуту проходило десять, и, когда я заглядывала слишком далеко вперед, от всего этого невероятно тяжелого времени у меня ломило кости. Из-за этого я старалась не отрывать взгляда от земли, следила за своими шагами и не особо беспокоилась о том, что будет после.

Однако здесь, в прохладный пасмурный полдень, недалеко от поместья Стоддардов, вдали от всего, что я знала, время снова стало легче. Я видела все дальше и яснее, и смотреть в будущее теперь было не так уж больно. Я поняла, что мне, наверное, стоит вернуться в школу и продать клинику, пока она совсем не разорилась. Может быть, кто-то другой управится с ней лучше.

– Есть ведь и другие, – сказал Себастьян. – Как Киплинг. Мы, полагаю, не единственные твои клиенты.

– Понятия не имею, – призналась я.

– Ты, наверное, не смогла бы мне сказать, даже если бы и знала, – предположил он.

– Мой отец никогда не рассказывал мне об этом.

– Конечно, – сказал Себастьян и сделал паузу. – Прости. Я не знал твоего отца, у меня есть только моя семья. Все эти тайны и ложь, я их терпеть не могу. Может быть, твой папа просто хотел уберечь тебя от этого.

– Уберечь?

– Мы, Стоддарды, с детства учимся лгать, хранить секреты. Иногда мне хочется рассказать о Киплинге всему миру. Он – настоящее чудо, так зачем прятать его от других? Но все, вероятно, не так просто, да?

Себастьян вздохнул.

– Так или иначе, дядя прав, мне следовало быть осторожнее. И все-таки жаль, что он не выбил мне еще пару деньков.

Он поднял камешек и швырнул его в воду, рыбки бросились в разные стороны крошечным переливчатым фейерверком. Холодный воздух наполняло нежное, успокаивающее журчание ручья.

– Это лес Киплинга, – сообщил Себастьян, кивая на деревья.

Я попыталась представить грифона, бродящего по этому лесу, а рядом с ним – Себастьяна, который был совсем еще ребенком. На губах у меня появилась улыбка.

– Каково это? – спросила я. – Расти с грифоном?

– Другой жизни я не знаю, – сказал Себастьян. – Он всегда здесь. Возвращаясь в поместье, ты знаешь, что увидишь его. Хранить такой секрет тяжело, но он сближает семью.

– Мне это знакомо.

– Да уж, представляю, – согласился он.

Что бы Себастьян ни имел в виду, о чем бы ни подумал, он, скорее всего, ошибался, но в тот момент мне не хотелось его поправлять. Даже если Себастьян считал, что тайна, которую мы с отцом хранили в нашей крошечной семье, роднила меня с ними, она не могла сравниться с тем удивительным секретом, который хранили близкие Себастьяна на протяжении стольких лет. Наша тайна была гораздо менее значимой и приносила лишь смятение и разочарование – просто у меня был непредсказуемый, ненадежный отец-одиночка. Он, возможно, и любил меня, но это не мешало ему без объяснений исчезать на несколько дней подряд, не оставляя какой-либо возможности с ним связаться. Себастьян ничего из этого не знал, но все же понимал меня лучше, чем любой из моих друзей.

И возможно, я тоже неплохо его понимала.

– Себастьян? – позвала я.

Когда я произнесла его имя в первый раз, оно вызвало мысли о крошечном замке на каком-нибудь холме – безопасном, надежном и полном тепла.

– Что такое?

Он смотрел на меня, лицо его было ясным и беспечным.

Что-то знакомое, изорванное, настоящее парило прямо у меня перед глазами – блестящая прореха в ткани Вселенной, молившая, чтобы ее увидели, чтобы о ней сказали. Я замечала ее и раньше, когда прикоснулась к Киплингу. Мне хотелось, чтобы ее увидел и Себастьян, хотелось, чтобы он знал, но, что бы это ни было, оно находилось слишком близко, казалось слишком ярким, слишком изломанным, и все, что я пыталась сказать, просто превратилось в угрей, снова наполнивших мой желудок.

Я пожала плечами.

– Я устала.

Он бросил на меня подозрительный взгляд, пытаясь угадать не произнесенные мной слова. Я слабо улыбнулась ему и отвела глаза. После долгой паузы Себастьян сдался и вернулся к созерцанию деревьев.

– Ты можешь остаться у нас, если хочешь, – произнес он. – Места предостаточно.

Я очень хотела пообщаться с ним еще. Мне необходим был тот, кто понимал бы меня и не говорил загадками. Я нуждалась в этом.

Однако оставаться мне не хотелось: мысль о возвращении в особняк, о еще одной встрече с Киплингом заставляла мир дрожать, подобно ряби на пруду. Я хотела оказаться подальше отсюда, вернуться домой.

– Может, в другой раз, – сказала я. – Для меня все это очень непривычно.

Себастьян понимающе улыбнулся, но я видела, что он немного разочарован.

– Я надеюсь, мы будем поддерживать связь, – сказал он. – Не так часто можно откровенно поговорить с кем-то, с кем я не состою в родстве.

– Пока ты единственный человек, с кем я вообще могу об этом поговорить, – ответила я. – Так что согласна на сеанс предельной откровенности.

Себастьян улыбнулся мне. Казалось, он хотел добавить что-то еще, но промолчал.

Когда мы вернулись в поместье, Саймон вручил мне чек на сумму куда большую, чем я заслуживала. Он настаивал, что это была оговоренная ставка, и в конце концов я согласилась. Машина доставила меня в отель при аэропорту, и большую часть ночи я провела, меряя шагами номер под шелест дождя за окном.

Я испытала самые разные эмоции, с тех пор как пришла домой три недели назад и узнала о том, что папа умер. Шок, неверие, вина, гнев – я очень сильно злилась. Но эти чувства не были столь простыми и искренними, как те слезы, которые хлынули у меня из глаз в поместье Стоддардов. Теперь же, когда их больше не было, я чувствовала себя опустошенной, словно что-то внутри меня надломилось и теперь испытывало голод. Я ощущала это в груди, под ребрами, под родимым пятном в форме полумесяца прямо над сердцем. Грусть была правильной; она казалась естественной и искренней, приносила утешение, в отличие от всего остального, что я чувствовала за последние три недели. Однако у меня не получалось вернуть это чувство – я ощущала лишь растерянность и злость и ничего не могла с этим поделать.

Глава 5. Зорро

В ту ночь, вернувшись домой, я долго стояла под дверью папиной спальни, гадая, какие секреты могут скрываться за ней. Существовали ли другие животные, подобные Киплингу? Семьи, подобные Стоддардам? Сколько их было? Где они жили? Что это были за животные? Получилось бы у меня установить с ними такую же связь, как с Киплингом? Когда я была маленькой, отец рассказывал мне десятки историй. Сколько из них было правдой? И самый важный вопрос – тот, при мысли о котором живот ухал куда-то вниз: «Почему он ничего мне не говорил?»

Дрожащими руками я потянулась к дверной ручке, но остановилась прежде, чем мои пальцы коснулись латуни.

Неужели он и правда думал, что я не смогу сохранить еще один секрет?

Я адресовала свои гневные вопросы двери и тому, что было за ней, словно она была призраком моего отца и могла ответить мне, открывшись по собственной воле. Этого, конечно, не произошло.

«Ладно, – подумала я. – Я тебе покажу. Покажу, как умею хранить секреты».

Через два дня после возвращения из Англии я села на велосипед и поехала в школу, прокравшись на первый урок уже после его начала. Моя лучшая подруга Кэрри, сидевшая за первой партой, обернулась и одарила меня универсальным выражением лица, означавшим: «Какого черта, Маржан?» Я это заслужила, потому что после смерти отца вела себя словно призрак. Я как можно лучше молча изобразила извинение, и Кэрри бросила на меня короткий испепеляющий взгляд, который тотчас сменился искренним и теплым. «Ты в порядке?» – безмолвно спрашивала она. Я показала ей большой палец, а потом неопределенно помахала рукой, и жестами мы договорились встретиться после занятий.

Кэрри Финч была первой, с кем я подружилась в средней школе. В начале шестого класса, когда каждый пытался найти свое место, мы оказались с ней за одной партой на классном часе миссис Ашерман. Прежде всего я обратила внимание на безукоризненную аккуратность Кэрри. Все было так, как и должно быть: и ее светлые волосы, заплетенные в тугую косу, и золотистый загар, оставшийся после летних каникул, и даже ее привычка убирать рюкзак под стул. Она начала делать заметки, едва классный час начался, и еще до его конца умудрилась исписать целую страницу. Почерк у нее был мелкий, летящий и аккуратный. Сама я никогда не делала конспектов и не видела, чтобы мои ровесники так старательно слушали на уроках, тем более на классном часе. Я была очарована.

Отец Кэрри был профессором Калифорнийского университета в Беркли, а мама работала администратором в больнице. Ее брат Кайл, застенчивый мальчик, тоже оказался в классе миссис Ашерман. Финчи жили в большом светлом доме недалеко от университета, на каникулах ездили в Йосемитский национальный парк и на Гавайи и приглашали людей на званые ужины. Все это казалось мне чрезвычайно необычным.

Когда первый урок закончился, Кэрри крепко меня обняла. Руки у нее были ужасно длинными – одно из немногих ее несовершенств, из которого, впрочем, она тоже извлекла максимальную пользу. Кэрри с первого года старшей школы входила в школьную команду по плаванию, а объятия ее всегда были крепкими.

– Я так беспокоилась о тебе, Маржан, – воскликнула она. – Я боялась, что тебя куда-нибудь отправят и мы с тобой больше никогда не увидимся.

Кэрри всегда с пугающей легкостью придумывала наихудшие сценарии развития событий.

– Извини, медвежонок, – сказала я. – Последние несколько недель выдались странными.

Мгновение спустя к нам присоединилась Грейс Йи, которая выбежала из дальнего конца коридора и чуть не сбила меня с ног. Грейс была самой низкой из нас троих. Делу не помогала даже пышная с выстриженными висками прическа в стиле Элвиса, с которой она появилась в первый день учебы. Рост, впрочем, не мешал тому, что именно Грейс всегда замечали первой. У нее был громкий резкий голос, разрезающий фоновый шум подобно отточенному скальпелю, а ее манера ходить – и даже просто стоять на месте, – казалось, создавала вокруг нее поле с электрическими зарядами. А еще Грейс всегда носила яркие цвета: сегодня на ней были зеленая толстовка на молнии и кеды в тон.

– Мы скучали по тебе, балда, – сказала она, ударяя меня по руке кулаком. – Неужели так трудно ответить на сообщения?

– Мне просто нужно было немного времени, Джи, – ответила я Грейс.

Именно благодаря ей мы подружились. В тот первый день шестого класса на консультации она умудрилась оказаться в одной группе со мной и Кэрри. Грейс сделала это главным образом потому, что нам обеим было мучительно любопытно, как и зачем Кэрри сумела сделать столько записей во время такого небогатого на события классного часа. Разница заключалась в том, что она, в отличие от меня, не побоялась спросить.

Когда Кэрри объяснила, что ничего не могла с собой поделать, ведь ей было действительно плохо, если она не записывала за учителем каждое слово, Грейс немедленно заявила, что теперь мы трое – учебная команда.

– Ты, – сказала она Кэрри, – проследишь, чтобы мы не пропустили ничего важного.

В тот день мы узнали две вещи. Во-первых, красивая и идеальная Кэрри на самом деле очень волновалась внутри. Во-вторых, с Грейс Йи было невозможно спорить.

Прозвенел звонок к началу следующего урока, и мимо нас пробежала болтающая стайка мальчиков-первогодок.

– Стойте, – скомандовала Грейс, не дав нам разойтись в разные стороны. – Куда вы?

– Химия, – отчиталась Кэрри.

Я призадумалась. В последний раз я вспоминала свое расписание три недели назад.

– Кажется, испанский.

Грейс огляделась по сторонам. Коридор начал пустеть.

– Поздравляю, – сказала она. – Вы обе ошибаетесь. Следующий урок – бабл-ти. За мной.

У Кэрри вырвался встревоженный всхлип. Я почти не сомневалась, что Кэрри вся покрылась бы сыпью, прогуляй она урок, но было ясно, что в этом случае именно так она и сделает.

– Не могу, Джи, – сказала я. – Не сегодня. Нужно сначала разобраться с администрацией. Нельзя же убеждать их не снижать мне оценки и в то же время прогуливать.

Кэрри вздохнула с облегчением, а Грейс поморщилась.

– Ну и зануды вы обе, – прокомментировала она, надменно развернулась на каблуках и потопала прочь, сделав вид, что очень рассердилась. Впрочем, Грейс бросила через плечо: «Обедаем на улице», не ожидая ответа.

На ланче мы с Кэрри и Грейс сели во дворе школы. День был солнечный, поэтому на улице оказалось много народу. Все гуляли, сбившись в группки, смеялись, кричали, сидели в телефонах. Стайка ребят из драмкружка сгрудилась вокруг девочки, играющей на укулеле и поющей песню из репертуара Холзи. Несколько мальчиков – в одного из них Грейс была влюблена с начала старшей школы – гоняли туда-сюда футбольный мяч. День казался совсем обычным.

Кэрри ела нарезанную толстыми ломтиками куриную грудку, запивая ее холодным эспрессо из баночки. У Грейс с собой была холодная острая лапша с овощами, приготовленная ее мамой накануне. Я же обедала белым хлебом с арахисовым маслом, пока это не заметила Грейс.

– Исключено, – отрезала она.

Уже через секунду моим обедом стала холодная острая лапша с овощами, сделанная мамой Грейс вчера вечером.

– Как бы там ни было… где тебя носило? – спросила Грейс, разглядывая мой сплющенный сэндвич с зачарованным отвращением.

– Я была дома, – сказала я. – И в клинике. Которой, кстати, я теперь владею. Вот здорово-то.

Такого ответа было недостаточно, и я это явственно ощутила.

– Я постепенно привожу жизнь в порядок. Я вовсе не пыталась отгородиться от вас – просто не была готова к этому, – я кивнула в сторону школы и поросшего травой поля, – до этого момента.

– Я представить не могу, через что ты прошла, – сказала Кэрри.

Она покачала головой и посмотрела на траву. Мне показалось, что у нее на глазах наворачиваются слезы.

– Серьезно, девочки, – уверила я. – У меня все нормально, правда.

– Они нашли убийцу? – спросила Грейс.

У меня появилось предчувствие, что она будет задавать этот вопрос каждые несколько дней, пока не получит положительный ответ.

– Еще нет, – ответила я.

У них даже нет никаких зацепок.

Я попыталась припомнить, встречалась ли хоть одна из подруг с моим отцом. Грейс, кажется, разок-другой заходила в клинику? Или, может, отец однажды приехал забрать меня со школьных танцев? Я всегда старалась отделить папу от остальной части своей жизни. Я боялась, что он все испортит своими серьезностью, печалью или просто слишком странным поведением.

– Хочешь поговорить о нем? – отважилась предложить Кэрри. – Ну, если тебе станет от этого полегче.

Я и правда хотела о нем поговорить, но не могла рассказать Кэрри и Грейс о том, что меня тревожило.

Мне вспомнилась одна история, но я не произнесла ни слова. Грейс сочувственно положила руку мне на плечо. В этот момент наш пикник прервал прискакавший футбольный мяч. Следом подбежал предмет обожания Грейс, извиняясь перед нами всеми и перед Грейс в частности, из-за чего она залилась краской. Мы рассмеялись, беседа продолжилась, но история так и засела у меня в голове.

Стояло летнее утро, мне было одиннадцать лет. Папа только что вернулся из очередной поездки. Кажется, в тот раз он уезжал ненадолго, но любые его отлучки заставляли меня чувствовать одно и то же: злость, одиночество и страх.

Прошлую ночь мы провели за игрой в карты. Когда я была маленькой, папа научил меня персидской карточной игре под названием «Пасур». Мы играли не очень часто, но все же проводили несколько партий время от времени, когда кто-нибудь из нас доставал колоду. Она была самая обычная, но мой папа называл масти и лицевые карты персидскими названиями и подсчитывал очки на фарси. Каким-то образом из-за этого все карты казались другими.

Папа тоже был другим. Когда мы играли, он словно перемещался в иное пространство или время. Возможно, он возвращался в Иран или вспоминал мое детство, а быть может, отправлялся еще куда-то, в то место, о котором никогда не говорил. Где бы папа ни оказывался, надежды и радости там было явно больше, чем в той реальности, где он жил обычно.

В ту ночь, ложась спать, я чувствовала себя в безопасности. Мне больше не было одиноко. Проснувшись следующим утром, я увидела на стуле записку, написанную папиным почерком, четким и угловатым: «Ушел на работу пораньше. Не хотел тебя будить. Папа».

Грудь сдавило. На меня вновь нахлынуло все, что я испытала в его отсутствие, но в этот раз эмоции были сильнее. Я никогда еще не чувствовала такие злость, одиночество и страх. В тот день мне стало ясно, что это никогда не закончится. Все останется по-прежнему и никогда не изменится к лучшему.

Я разорвала записку, пинком опрокинула стул, хлопнула дверью комнаты и спустилась вниз.

Я стояла на кухне, в душе царили хаос и ощущение опасности, а под всем этим была пустота, словно в центре моего сердца просверлили черную дыру, которую нужно было обязательно заполнить. Где-то в глубине души чего-то не хватало – чего-то важного, необходимого.

Тогда я и начала готовить сэндвичи.

Я нарезала целую буханку белого хлеба, а потом намазала на каждый ломтик столько арахисового масла, сколько смогла. Ничего другого готовить я не умела. Я сложила сэндвичи друг на друга, сплющила их и засунула обратно в пакет для хлеба. Пакет я положила в рюкзак, закинула его на плечи и ушла, не зная, куда собираюсь отправиться.

На следующий день меня нашли в двадцати милях от дома. Мышцы ног одеревенели и болели, от сэндвичей, съеденных в таком количестве, меня тошнило. Я замерзла, растерялась, испугалась и так и не смогла найти то, что пыталась.

Мой отец подъехал за мной и отвез домой.

– Я рад, что с тобой все в порядке, – это было все, что он мне сказал.

Когда мы вернулись домой, он посмотрел на меня так же, как смотрел всякий раз, уезжая, – как будто со мной было что-то не так, и это не смог бы исправить ни один врач на свете. Думаю, он тогда не злился на меня.

Ему было стыдно.

Грейс отловила меня в конце учебного дня, когда я уже направлялась к выходу, и схватила под руку.

– Мы идем к Медвежонку, – объявила она. – Отказ не принимается.

Мы очень любили собираться в гостиной Кэрри. Там было тепло, чисто и полно уютных местечек, где я могла плюхнуться, открыть рюкзак, поставить ноутбук на зарядку и подключиться к сети вайфай ТимФинч (пароль Fringilla216). У Финчей всегда оказывались разные вкусности, а холодильник был забит баночками фруктовой сельтерской воды. А еще в этом доме неизменно радовались гостям. У меня все было с точностью до наоборот.

– Не знаю, Джи, – сказала я. – Я собиралась пойти в клинику.

– Да брось, – сказала Грейс. – Тебе все равно нужно познакомиться с Китом.

О Ките Грейс начала болтать без умолку за несколько недель до смерти моего отца. Это был старенький «Субару» универсал с пробегом в двести тысяч миль, который родители Грейс собирались подарить ей на шестнадцатилетие, которое…

– Черт! – воскликнула я, останавливаясь как вкопанная. – Я пропустила твой день рождения!

– Ты пропустила всего лишь небольшой ужин, – успокоила меня она. – Не переживай. Но теперь я смогу сыграть на твоем чувстве вины и заставить тебя пойти с нами, потому что, боже, Мар, поверить не могу, что ты пропустила мой день рождения!

Кит как-то умудрялся быть округлым и похожим на коробку одновременно, его фары, казалось, щурились, а решетка радиатора хмурилась. Он был длинным и низким, словно пытался проскользнуть под машиной побольше. Внутри тоже было тесновато, а серая обивка истерлась и потрескалась. И все же машина была машиной, тем более из нас троих водительские права получила только Грейс.

На всякий случай я позвонила в клинику, и Доминик заверил меня, что они прекрасно справятся и сами.

– Сходи повидайся с друзьями, – сказал он. – Фельдшеры подметут вестибюль, а я пополню запасы медикаментов и выключу свет. Все в порядке.

Мой велосипед легко поместился в багажник Кита. Кэрри, самая длинноногая из нас, вызвалась сесть на заднее сиденье, хоть там и было тесновато. Когда мы все пристегнулись, Грейс, желая нас повеселить, задним ходом выехала с парковки чуть быстрее положенного, и мы все рассмеялись. Затем мы опустили стекла, потому что внутри Кита пахло плесенью. К тому же было здорово ехать куда-то с лучшими друзьями в машине с опущенными стеклами. Через несколько минут мы подъехали к дому Кэрри.

– С возвращением, Маржан, – сказал отец Кэрри, увидев меня. – Рад тебя видеть.

Я ждала, что он спросит меня о папе или скажет, что ему жаль. Когда он этого не сделал, ограничившись лишь понимающим кивком, я почувствовала облегчение. Родители Кэрри были спокойными и дружелюбными людьми и никогда не задавали никаких неудобных вопросов.

Я достала из холодильника банку малиновой сельтерской воды, уютно устроилась в кресле-качалке и разложила перед собой домашнее задание, накопившееся за время моего отсутствия. Его было много. Администрация утверждала, что мне простили несколько недель прогулов, но теперь я начала в этом сомневаться.

Кэрри, как обычно, сидела на большой напольной подушке под окном, уткнувшись в учебник грамматики суахили. До нашего знакомства она шесть лет учила китайский в школе с языковым погружением и все еще любила время от времени практиковаться с Грейс. Иногда ее родители говорили дома на французском языке, поэтому можно считать, что Кэрри знала четыре языка.

Грейс, надев наушники, решала химические уравнения с выражением мрачной решимости на лице. Она лежала на диване, сбросив обувь, постукивая пальцами ног и листая страницы с молекулярными диаграммами. В какой-то момент Грейс сняла наушники и проворчала: «Это ненастоящая химия», а потом снова включила музыку и вернулась к работе.

Мы могли сидеть так часами, погружаясь в свои задания и проекты. Сейчас, пока я находилась с девочками, мир казался почти нормальным. У меня почти получилось притвориться, что я не была только что на другом конце света, не встречалась с больным грифоном, не чувствовала то, что чувствовал он.

Почти, но все же не совсем.

Той ночью, после того как Грейс отвезла меня домой, я села на кровать и нашла в телефоне номер Себастьяна. Когда я подумала о больном и слабом Киплинге, лежащем в темном зале, то засомневалась, но потом я вспомнила о Себастьяне. Пока я рыдала, он сидел рядом со мной, а потом, когда мы гуляли по территории поместья и смотрели на лес, мне показалось, что мир стал чуть понятнее и уютнее.

Мне хотелось, чтобы стало меньше путаницы. И хотелось тепла. Но больше всего на свете я желала поговорить с кем-нибудь по-настоящему.

«Привет, – напечатала я. – Это та американка, что залила слезами всю вашу изысканную мебель».

Уставившись на только что отправленные через океан слова, я стала ждать.

Раздалось уведомление, под моим сообщением появилось еще одно.

«Надеюсь, ты наконец-то взяла себя в руки».

Я улыбнулась.

«Все еще в полном раздрае», – написала я.

«Радуйся, что тебе не придется целую неделю мыть каждый вечер по двести тарелок».

«?»

«Наказали за прогул. Бить учеников теперь запрещено, поэтому вместо этого они пытаются сгубить нас повторяющимися однообразными действиями».

Пауза. Динь. Разве могут уведомления быть многозначительными? Это прозвучало именно так.

«Как ты?»

«Я вернулась только два дня назад и уже устала от всего».

«Станет легче, – написал он. – К этому привыкаешь».

Себастьяну не нужно было ничего объяснять, он сразу понял, о чем именно я говорила.

«Сколько времени на это нужно?» – напечатала я.

«Около семнадцати лет».

«Ты нисколечко не помог, но спасибо».

«Но тебе повезло, – написал он, – у тебя теперь прямая линия с сертифицированным экспертом по вопросам хранения великих тайн».

«Вот уж повезло».

Последовала долгая пауза, и я уже начала задумываться, не переборщила ли с сарказмом. Он злится? Расстроен? Может, он решит, что я того не стою? Да и хотела ли я этого на самом деле? Если оставить Киплинга и всех связанных с ним людей в прошлом, жизнь станет проще и куда менее зыбкой.

Динь.

«Я серьезно, – написал Себастьян. – Ты всегда можешь со мной поговорить и рассказать мне все что угодно».

Я начала печатать, набрала два слова, глянула на них и передумала отправлять. Слова смотрели на меня с экрана – самое правдивое, что я когда-либо писала.

«Мне страшно».

Я долго не сводила с них взгляда, держа большой палец над кнопкой отправки. Рассказать ему? Могла ли я ему доверять?

Динь. Сообщение от Себастьяна.

«Ладно, надо идти мыть посуду после завтрака».

Я удалила написанное.

«И чтоб ни пятнышка, – ответила я. – Спасибо тебе».

Через несколько дней я снова влилась в привычный школьный ритм. На меня перестали обращать внимание в коридорах, и мне каким-то образом удалось закрыть большую часть долгов. Бывало, что я до темноты занималась с Грейс и Кэрри в гостиной Финчей. В другие дни я проводила время в клинике, разбираясь с непрошеными взрослыми обязанностями, отдающими запахом пыли. Счета поставщиков, зарплаты, арендная плата, коммунальные платежи. Один наш рентген-аппарат был на последнем издыхании, на нас висело две ипотеки. Гора задач, казалось, не уменьшалась, и всегда находилась та, у которой поджимали сроки. Никого не волновало, что единственная причина, по которой я должна была всем этим заниматься, заключалась в том, что моего отца только что убили.

Иногда, когда в клинике было мало дел, я доставала визитку, оставленную странной девушкой, – чайник со свернувшейся внутри змеей – и изучала ее в поисках подсказок. Скрытый номер телефона, не замеченный мной адрес электронной почты, какое-нибудь секретное сообщение, зашифрованное в незамысловатом рисунке. Однако визитка выглядела как обычно, и чем больше я на нее смотрела, тем больше мне казалось, что в этом нет никакого смысла.

Порой я начинала думать, что на самом деле ничего и не происходило.

Раз в неделю Кэрри, Грейс и я ходили в бабл-ти-кафе рядом со школой и разговаривали об обыденных вещах – школе, музыке и парнях. Самой горячей темой оставалась влюбленность Грейс в футболиста по имени Хоуи.

– Он так улыбался тебе на сегодняшнем собрании, – сказала Кэрри на одной из таких посиделок.

– Он всем так улыбается, – возразила Грейс. – Это ничего не значит! Маржан, скажи ей, что одна улыбка ничего не значит.

Я лишь усмехнулась и сделала глоток чая.

– Что здесь смешного? – требовательно спросила Грейс.

Наблюдать за Грейс, которая была обычно очень собранной и уверенной в себе, но теперь вела себя как Кэрри перед экзаменом, было и правда забавно. Все это продолжалось уже несколько недель, и я начала подозревать, что Грейс втайне наслаждалась этими переживаниями и вниманием.

Все было почти так же, как до смерти папы, но теперь в моей жизни появилось то, о чем я не могла рассказать; истории рвались наружу, но я не могла ими поделиться. Иногда мне хотелось закричать: «Грифоны существуют! Самые настоящие грифоны!» Мы трое как будто стали совсем крошечными, но видела это только я.

К счастью, у меня был Себастьян.

Мы болтали с ним каждый день – иногда по видео, иногда просто обменивались дурацкими сообщениями. Я сама удивлялась тому, с каким нетерпением ждала уведомлений с его именем наверху. Было невероятно приятно не осторожничать, не чувствовать во время разговора, что я скрываю добрую половину своей жизни.

– Люди не знают того, что знаем мы, и из-за этого я на них злюсь, – призналась я. – Как будто они виноваты в том, что я ничего не могу им рассказать. У тебя такое бывает?