Текст книги "Вино из Атлантиды. Фантазии, кошмары и миражи"

– Любовь наша никуда не делась, – попытался утешить ее Антарион. – И даже если астрономы верно поняли происходящее в небе, у нас впереди еще месяц. А месяц – это немало.

– Да, но есть и другие опасности, Антарион. Король Хаспа то и дело бросает на меня старческие похотливые взгляды и постоянно донимает своими подарками, ухаживаниями и угрозами. Ему всего лишь пришла в голову очередная прихоть от старости и скуки, а может, от отчаяния, но он жесток, безжалостен и всемогущ.

– Я заберу тебя отсюда, – ответил Антарион. – Мы вместе убежим и будем жить среди гробниц и руин, где никто нас не найдет. И в тени их расцветут, подобно алым цветам, наши любовь и восторг; мы встретим вечную ночь в объятиях друг друга, познав предельное блаженство, какое только может испытать смертный.

IV

Под черным полуночным небом, что нависало над ними, подобно колоссальным недвижным крыльям, улицы Саддота сияли миллионом разметавшихся огней цвета золота, киновари, кобальта и пурпура. На широких дорогах, в глубоких, словно ущелья, переулках, в громадных старых дворцах, храмах и особняках и за их пределами бурлило древнее празднество, шумное веселье длящегося всю ночь маскарада. Из своих жилищ вышли все, от короля Хаспы и его льстивых изнеженных придворных до последнего нищего и парии, и повсюду толпились люди в экстравагантных, невиданных доселе костюмах, воплощениях невообразимых, разнообразнейших фантазий, каких не встретить даже в наркотических грезах. Как и говорила Тамира, люди обезумели от предсказанной астрономами гибельной угрозы и теперь стремительно и неустанно искали забвения, пытаясь заглушить все возраставший ужас перед близящейся ночью.

Поздно вечером Антарион вышел из задней двери высокого мрачного особняка своих предков и направился сквозь истерический людской водоворот к дворцу Тамиры. Он облачился в древние одежды, каких никто на Фандиоме не носил уже много столетий, а его лицо и голову целиком закрывала раскрашенная маска, изображавшая странную физиономию представителя давно вымершего народа. Никто не узнавал Антариона, и он сам не мог узнать многих из тех, кто встретился ему по пути, даже хороших знакомых, ибо их одежда была столь же необычна, а лица скрывались под масками, причудливыми и абсурдными, немыслимо отвратительными или смехотворными. Там были дьяволы, императрицы и божества, короли и некроманты из самых далеких и непостижимых эпох Фандиома, средневековые и доисторические чудовища, невиданные создания, что существовали разве только в больном воображении декадентских художников, пытавшихся превзойти любые аномалии природы. Вдохновение черпалось даже из гробниц, и среди живых прогуливались закутанные в саван мумии и изъеденные червями трупы. Все эти маски были лишь ширмой, за которой разыгрывалась беспрецедентная, ни с чем не сравнимая разнузданная оргия.

Антарион заранее позаботился обо всех необходимых приготовлениях к бегству из Саддота и оставил своим слугам подробные распоряжения по ряду важных вопросов. Ему давно был известен безжалостный нрав тирана Хаспы, и он знал, что король не потерпит никаких возражений против любых своих капризов или прихотей, пусть даже самых мимолетных. И потому следовало покинуть город вместе с Тамирой, не теряя драгоценного времени.

Извилистыми, окольными путями он добрался до сада позади дворца Тамиры. Там, среди высоких, призрачных, пепельно-серых лилий и траурно склоненных деревьев с нежными, пикантно дурманящими плодами, его ждала она, тоже в древнем костюме, в котором ее точно никто не узнает. Обменявшись коротким тихим приветствием, они тайком вышли из сада и нырнули в людской водоворот. Антарион опасался, что за Тамирой могут следить приспешники Хаспы, но не заметил никого, кто мог бы прятаться или изображать праздношатающегося, – перед ним бурлила быстро движущаяся, постоянно меняющаяся, занятая лишь поиском развлечений толпа, среди которой они могли чувствовать себя в безопасности.

Стараясь быть крайне осторожными, они, впрочем, на время позволили волне веселящихся горожан увлечь себя, прежде свернули на длинную центральную улицу. Но поначалу они вместе с остальными горланили непристойные песни, отвечали на пьяные шуточки, которые бросали им прохожие, пили вино, которое предлагали им уличные разносчики, останавливались, когда останавливалась толпа, и вновь начинали движение вместе с ней.

Повсюду пылали огни, слышались громкие голоса, пронзительные стоны и лихорадочная пульсация музыки. На громадных площадях шумело празднество, из дверей древних домов лились потоки света, доносились смех и мелодии, гостеприимно приглашая любого, кто еще не решился зайти. В громадных храмах былых эпох совершались безумные ритуалы перед богами, что невидящим взглядом каменных или металлических глаз безнадежно взирали в небеса. Жрецы и адепты одурманивали себя чудовищными наркотиками, впадая как в плотский, так и в религиозный экстаз, несущий забытье.

Антарион и Тамира после долгих блужданий по извилистым улочкам наконец вышли к воротам Саддота. Впервые в истории ворота никто не охранял – стражники покинули свой пост, не боясь наказания, и присоединились к всеобщей вакханалии. Здесь, на окраинах, народу было мало, лишь изредка попадались отдельные пьяные, и широкий пустырь между последними домами и городской стеной выглядел полностью безлюдным. Никто не видел, как влюбленные скользнули, подобно мимолетным теням, в сумрачную пасть ворот и по серой дороге направились во тьму, окруженные тусклыми очертаниями мавзолеев и монументов.

Звезды, что до этого затмевались яркими огнями Саддота, теперь сияли на выжженном небе. Пока влюбленные уходили все дальше от города, из-за некрополя поднялись две маленькие мертвенно-бледные луны Фандиома, озарив истомленными, ослабевшими лучами многочисленные купола и минареты мертвых. В свете двух лун, отражавших неверный свет умирающего солнца, Антарион и Тамира сняли маски и посмотрели друг на друга. Им не требовалось слов, чтобы выразить свою любовь, и страстный поцелуй положил начало месяцу их последних наслаждений.

V

Два дня и две ночи бежали влюбленные, удаляясь от Саддота, при свете дня прячась среди мавзолеев и путешествуя во тьме, в мертвенном сиянии лун по дорогам, которыми мало кто пользовался. Путь их лежал к заброшенным, опустевшим древним городам на дальних трактах Хармалоса, в краю, где сама почва давно истощилась, уступив вторжению пустыни. И наконец, поднявшись на низкий, безлесный горный хребет, они увидели внизу полуразрушенные крыши забытого Урбизона, обезлюдевшего больше тысячи лет назад, а за крышами – тусклую черную поверхность озера, окруженного голыми, изъеденными водой скалами; некогда здесь был залив большого моря.

Сюда, в разрушенный дворец императора Альтаномана, чья бурная слава стала достоянием ушедших в прошлое легенд, заранее пришли рабы Антариона, принеся с собой запас еды и предметов удобства и роскоши, которые могли потребоваться до того, как наступит забвение. Здесь влюбленным ничто не угрожало, ибо Хаспа, всеми способами лихорадочно разгонявший скуку последних дней своей жизни, наверняка удовлетворился каким-нибудь другим, не столь недоступным капризом и уже успел позабыть о Тамире.

Для влюбленных началась жизнь, в краткие дни свои вобравшая все возможные наслаждения и отчаяние. Как ни странно, Тамира избавилась от мучительных смутных страхов и неотступной тоски и в объятиях Антариона была совершенно счастлива. У них было слишком мало времени, чтобы выразить друг другу свою любовь, поделиться чувствами, и мыслями, и мечтами, им не хватало для этого ни слов, ни поступков; и оба пребывали в блаженстве.

Однако стремительное время было безжалостно к ним, и день за днем красное солнце Фандиома все больше омрачала надвигающаяся тень; неподвижный воздух становился все холоднее, а небо, в котором не появлялось ни ветерка, ни облачка, ни даже пролетающей птицы, предвещало неминуемую гибель. Каждый день Антарион и Тамира наблюдали за угасающим солнцем с разрушенной террасы над мертвым озером, и каждую ночь они видели, как тускнеют призрачные луны. И любовь их преисполнилась нестерпимой сладости, какая вряд ли могла зародиться в душе или плоти смертного.

К счастью, они потеряли счет времени, не зная, сколько прошло дней, и полагали, что впереди у них еще несколько рассветов, радостных вечеров и лунных ночей. Лежа вместе в старом дворце – на мраморном ложе, которое рабы застелили роскошной тканью, – они раз за разом повторяли молитвы любви, когда однажды в полдень солнце настигла предсказанная астрономами погибель и дворец медленно погрузился в сумерки намного темнее тени от любой тучи, а потом нахлынули волна эбеново-черной тьмы и ползучий холод космического пространства. В темноте застонали рабы Антариона, и влюбленные поняли, что близок конец всему. Отчаянно прильнув друг к другу в безнадежном восторге, они осыпали друг друга бесчисленными поцелуями, шепча в высшем экстазе слова нежности и желания, пока пришедший из бескрайней бездны холод не сжал их в тисках мучительной агонии, а затем настало милосердное оцепенение, а после – всеохватывающее забвение.

VI

Фрэнсис Мельхиор очнулся в кресле перед телескопом, вздрогнув от внезапного холода. Пошевелившись, он почувствовал странное онемение в конечностях, будто очутился на морозе, какого не могло быть августовской ночью. Долгий и странный сон, который он только что видел, казался невероятно реальным, и Мельхиор до сих пор помнил мысли, желания, страх и отчаяние Антариона. Повинуясь некоему подсознательному импульсу, он посмотрел на звезду, которую изучал перед тем, как с ним случился приступ головокружения. Расположение звезд на небе нисколько не изменилось, и созвездие все так же высоко висело на юго-востоке, но в изумлении, которое обернулось подлинным потрясением, он увидел, что сама звезда исчезла.

С тех пор, хотя он многие годы каждую ночь вглядывался в небо, ему так и не удалось снова отыскать далекую звездочку, что столь необъяснимо и неудержимо влекла его к себе. Мысль о ней заставляет его грустить еще сильнее, и, хотя за прошедшие в бесплодных поисках годы, продолжая торговать антиквариатом и изучать звезды, Фрэнсис Мельхиор успел постареть и поседеть, он до сих пор не уверен, что́ было сном – его жизнь на Земле или месяц на Фандиоме под умирающим солнцем, когда, будучи поэтом Антарионом, он любил благородную и печальную красоту Тамиры. И неизменно его беспокоит безрадостное сожаление о том, что он пробудился – если это можно назвать пробуждением – от смерти, которая настигла его во дворце Альтаномана, с Тамирой в объятиях и ее поцелуем на губах.

Остров, не отмеченный на карте

Не ведаю, сколько времени носило меня по волнам. Несколько дней и ночей я помню как чередование серости и тьмы; затем фантасмагорическая вечность бреда и смутное падение в непроглядную тьму забвения. Вероятно, меня привела в чувство вода, которой я наглотался; я лежал на дне шлюпки, головой прислонившись к корме, и шесть дюймов рассола плескались подле моих губ. Я задыхался, шлюпку швыряло на волнах, и с каждым броском вода прибывала с обоих бортов; где-то неподалеку ревел прибой.

Я постарался сесть, и с трудом, но мне это удалось. Мысли и чувства путались, и я почти утратил способность ориентироваться в пространстве. Больше всего меня мучила жажда – во рту разбегалось и пульсировало пламя; голова кружилась, тело как будто обмякло и опустело. Я пытался вспомнить, что случилось; какое-то время я даже не удивлялся, что нахожусь в шлюпке один. Но даже в таком оцепенелом и полубессознательном состоянии рев прибоя внушал ощущение неминуемой опасности; и я потянулся за веслами.

Весел не было; впрочем, в нынешнем моем состоянии я едва ли сумел бы ими воспользоваться. Оглядевшись, я увидел, что прибрежным течением шлюпку несет между двумя рядами низких рифов, почти скрытых пенными брызгами. Передо мной маячила отвесная скала, но, когда шлюпка к ней приблизилась, скала волшебным образом разделилась, и через образовавшуюся щель я выплыл в зеркальные воды тихой лагуны. Перемещение из бурного моря в царство безмятежности и безмолвия было стремительным, какой обычно подобная смена декораций и событий бывает во снах.

Длинная узкая лагуна вилась между ровными берегами, густо покрытыми тропической растительностью. Здесь росло много пальм неизвестной мне разновидности, а также громадных саговых пальм и широколистных трав выше молодых деревцов. Я уже тогда слегка удивился; впрочем, в основном меня занимало другое: пока шлюпка медленно дрейфовала к пляжу, я пытался привести в порядок свои воспоминания. Это оказалось делом непростым.

Голова все еще кружилась; вероятно, морская вода, хоть и вывела меня из оцепенения, была не слишком полезна моему здоровью. Впрочем, я помнил, что зовут меня Марк Ирвин и я первый помощник капитана грузового судна «Окленд», которое курсировало между Кальяо и Веллингтоном. И я слишком хорошо помнил ту ночь, когда капитан Мелвилл стащил меня с койки, на которой я спал без задних ног, с криками, что на судне пожар. Я помнил ревущее пламя и дым, сквозь который мы выбрались на палубу; мы сразу поняли, что судно не спасти, ибо огонь добрался до масла, составлявшего часть нашего груза; помню, как в зловещем мареве пожара мы грузились на шлюпки. Половина команды застряла в огненной ловушке на баке, другая была вынуждена спасаться, не успев прихватить с собой воду и продовольствие. Несколько дней мы гребли посреди мертвого штиля, не встретив ни единого судна, и муки наши не поддавались описанию, когда разразился шторм. Мы потеряли две шлюпки; уцелела последняя, в которой были капитан Мелвилл, второй помощник, боцман и я. Однако во время ли самого шторма или в последующие дни и ночи, когда я пребывал в бреду, мои компаньоны каким-то образом оказались за бортом… Это было все, что я помнил, однако воспоминания были смутными и обрывочными и, казалось, принадлежали другому человеку, не тому, которого сейчас прибьет течением к берегу тихой лагуны. Оцепенелый и осоловевший, я будто витал в облаках, и даже жажда тревожила меня уже не так сильно, как при пробуждении.

Шлюпка успела пристать к пляжу с ровным перламутровым песком прежде, чем я начал задумываться о том, куда меня занесло. Я помнил, что в ночь пожара мы были в сотнях миль юго-западнее острова Пасхи, в той части Тихого океана, где не было никаких островов, а этот остров определенно не походил на остров Пасхи. Куда же я попал? Я с изумлением осознал, что этот участок суши не знает проложенных маршрутов и географических карт. Это явно был остров, но я не имел понятия ни о его протяженности, ни о том, является ли он обитаемым. Кроме пышной растительности, странных птиц, бабочек и не менее странных рыб, которых я приметил в лагуне, других признаков живых существ я не нашел.

Я выбрался на берег, шатаясь под палящими лучами, что изливались с неба неподвижным всемирным потопом. Первым делом требовалось раздобыть воду. Наугад я нырнул под кроны могучих пальм, с трудом раздвигая листья и приваливаясь к стволам, чтобы не упасть. Впрочем, через двадцать-тридцать шагов я обнаружил ручеек, изливавший разбитый хрусталь с низкого уступа, образуя тихое озерцо, в чистой глади которого отражались мхи длиной в десять дюймов и широкие лепестки цветов, похожих на анемоны. Вода была прохладной и сладковатой, я с жадностью приник к ней, чувствуя, как блаженная свежесть пронизывает иссохшие ткани тела.

Напившись, я огляделся в поисках съедобных фруктов. Рядом с ручьем, опустив тяжелые розово-желтые косточковые плоды на громадные мхи, рос куст. Таких фруктов я еще не встречал, но выглядели они аппетитно, и я решил попробовать. На вкус мякоть оказалась сочной и сладкой; силы возвращались ко мне, пока я ел. Мой разум прояснился, и я успел восстановить многие способности, которыми до сей поры владел лишь частично.

Я вернулся к шлюпке и вычерпал морскую воду; затем постарался оттащить шлюпку подальше от берега на случай, если она мне еще понадобится. Сил мне явно не хватало, и, боясь, что отлив унесет ее в море, я складным ножом срезал несколько высоких стеблей и сплел из них длинную веревку, которой и привязал лодку к ближайшей пальме.

Стоило мне начать рассуждать связно, и тут же в глаза бросилось то, чего раньше я не замечал и не анализировал. Меня переполняло смешение странных впечатлений, и некоторые не поддавались восприятию посредством обычных чувств. Прежде всего, я наконец-то разглядел причудливые и невероятные растения, которые меня окружали; они ничуть не походили на пальмы, травы и кустарники, что водились на островах южных морей: их листья и стебли, в основном искривленного архаичного типа, казалось, произрастали в незапамятные времена на побережье континента Му. Ничего подобного мне не доводилось встречать ни в Австралии, ни в Новой Гвинее, этих прибежищах первозданной флоры; разглядывая их, я был ошеломлен их доисторическим видом. Беззвучие вокруг походило на беззвучие мертвых веков, беззвучие того, что ушло под волны забвения. С этой минуты я понял, что с островом что-то не так. Странно, но я не мог сказать, что именно с ним не так, не мог перечислить по пунктам, что́ создавало такое впечатление.

Кроме причудливой растительности, даже солнце показалось мне странным. Для долготы, на которой я предположительно находился, оно стояло слишком высоко и выглядело крупнее обычного; да и небо было непривычно ярким, ослепляя невыносимым сиянием. Совершенное безмолвие, царившее вокруг, не тревожил ни плеск волн, ни шорох листьев, и весь пейзаж казался чудовищным видением невообразимого мира за пределами времени и пространства. Впрочем, стоит ли удивляться, ведь на картах этого острова не существовало… Я все больше убеждался в том, что происходит что-то ненормальное; я пребывал в смятении и мрачном изумлении, словно меня забросило на другую планету. Мне казалось, что от прошлой жизни меня отделяет непреодолимое расстояние, ни имеющее ничего общего с синими морскими и небесными лигами; что я, как этот остров, потерялся и никогда не найдусь. Меня охватила паника, и несколько мгновений я провел в парализующем ужасе.

Чтобы умерить волнение, я быстро зашагал вдоль кромки воды. Мне пришло в голову, что я мог бы исследовать остров, – вдруг мне удастся найти разгадку тайны или наткнуться на какое-то объяснение?

После нескольких змеистых поворотов я дошел до конца лагуны. Здесь почва резко уходила вверх к высокому гребню холма, поросшему той же растительностью, что и в лагуне, только теперь к ней добавилась араукария. Гребень холма, очевидно, был самой высокой точкой острова, и после получаса блужданий между папоротниками, жесткими архаическими кустарниками и араукариями я его покорил.

Здесь, сквозь просветы в густой листве, предо мной предстало зрелище столь же невероятное, сколь и неожиданное. Подо мной расстилался противоположный берег острова; и все пространство вдоль извилистого пляжа и закрытых гаваней было усеяно каменными крышами и башнями! Никогда еще мне не доводилось видеть такой архитектуры, и с первого взгляда я не понял, древние ли это руины или дома живых людей. Потом за крышами я разглядел пришвартованные у мола лодки странной конструкции, с развевающимися под солнцем оранжевыми парусами.

Мое изумление не поддается описанию: в лучшем случае (если остров был вообще обитаем) я надеялся увидеть хижины аборигенов, но передо мной возвышались строения, которые свидетельствовали о развитой цивилизации! Что это были за строения и кто их построил – ответов на эти вопросы я не знал. Но когда я быстрым шагом спускался в гавань, к охватившему меня изумлению примешивался вполне простительный азарт. По крайней мере, на острове жили люди, и при мысли об этом ужас, который был неотъемлемой частью моего изумления, на время отступил.

Когда я приблизился к домам, они показались мне еще удивительнее, чем на расстоянии. Однако ни описать странность их архитектурного облика, ни сопоставить ее с виденным мною ранее или подобрать ей определение я не берусь. Построены они были из камня. Я не сумею охарактеризовать его цвет – ни бурый, ни красный, ни серый, он являл собой смесь этих цветов, одновременно не будучи ни одним из них. Помню лишь, что строения были низкими и квадратными, с квадратными же башнями. Странность заключалась в другом – от этих домов исходил аромат невообразимой древности. Я сразу понял, что они столь же древние, как и грубая первобытная растительность, и, подобно ей, представляют собой послание давно забытого мира.

Затем я увидел людей – людей, перед которыми пасовали не только мои этнографические познания, но и мой разум. Все они были погружены в те или иные занятия. Поначалу я не понял, чем именно они заняты, но чем бы ни были, к своим занятиям они относились с чрезвычайной серьезностью. Одни смотрели на море и солнце, время от времени переводя взгляд на длинные свитки из некоего подобия бумаги, которые держали в руках; другие сгрудились на каменной платформе вокруг замысловатого прибора, похожего на армиллярную сферу. Все эти люди были облачены в похожие на туники одеяния – странных янтарных, лазурных и багровых оттенков и невиданного в истории кроя. Подойдя ближе, я заметил, что лица у них широкие и плоские, а разрез глаз слегка напоминает монгольский, но, странным образом, я не мог сопоставить их ни с одной расой, жившей под солнцем на протяжении миллионов лет. Что же до тихой, плавной речи, изобиловавшей гласными, ее истоков я не мог отыскать ни в одном из известных мне языков.

Казалось, никто меня не замечает. Я подошел к группе из трех человек, которые разглядывали длинный свиток, и попробовал привлечь их внимание. В ответ они лишь углубились в изучение свитка, а когда я схватил одного из них за рукав, стало понятно, что они меня не видят. Изумляясь еще больше, я всмотрелся в лица и был потрясен сочетанием невыразимого недоумения и растерянности с маниакальной сосредоточенностью. В них было много от безумцев, а еще больше от ученых, поглощенных решением задачи, для которой не существовало решения. Взгляд оцепеневший и огненный, безмолвно бормочущие губы, что тщетно силились вымолвить слово; и, проследив за их взглядом, я понял, что свиток их – своего рода карта или чертеж, выполненный выцветшими чернилами на пожелтевшей от времени бумаге. Континенты, моря и острова, на ней изображенные, принадлежали неизвестному мне миру, а их названия были нанесены гетероклитическими рунами забытого алфавита. Мое внимание привлек один континент с крохотным островом у южного побережья; один из изучавших карту время от времени касался острова кончиком пальца и всматривался в пустой горизонт, будто искал исчезнувшую береговую линию. У меня создалось впечатление, что эти люди так же необратимо потеряны, как и я сам. И что они, как и я, сбиты с толку неразрешимым и неисправимым положением дел.

Я направился к каменной платформе, стоявшей на обширной площади среди домов. Высотой она была футов в десять, наверх вели круговые ступени. Взойдя по ним на платформу, я попытался привлечь внимание людей, столпившихся у круглого металлического прибора. Однако им не было до меня никакого дела: их целиком поглотили исследования. Одни крутили громадную сферу, другие разглядывали географические и небесные карты. Будучи моряком, я не мог не заметить, что некоторые измеряли высоту солнца прибором, напоминавшим астролябию. И все без исключения имели вид смущенный, потерянный и были целиком сосредоточены на своих ученых штудиях.

Видя, что все мои попытки привлечь их внимание тщетны, я спустился с платформы и побрел к гавани. Странность и необъяснимость происходящего все больше угнетала меня, и я все острее чувствовал, что не нахожу ей рационального объяснения. Я словно провалился в лимб, где царили безумие и растерянность, угодил в тупик некоего сверхъестественного измерения. Обитатели острова, судя по всему, тоже были сбиты с толку: без сомнения, они понимали, как понимал я, что с местной географией, а возможно и с хронологией, что-то не так.

Остаток дня я бродил по улицам, но так и не встретил никого, кто почувствовал бы мое присутствие, и не нашел ничего, что развеяло бы растущее смятение духа и разума. Везде мне попадались люди, мужчины и женщины, и, хотя не все были седы и морщинисты, все производили впечатление незапамятной древности, бесконечных, не поддающихся подсчетам лет и жизненных циклов. И все были встревожены, все болезненно сосредоточены, все изучали карты, древние свитки и книги, всматривались в море, небо или уличные медные таблички с астрономическими законами, словно надеялись найти некий изъян в своих вычислениях. Я встречал зрелых мужчин и женщин и тех, чьи лица отличались свежестью юности, но ребенка видел только однажды, и на его лице отражалась не меньшая озабоченность, чем на лицах старших островитян. Если они и были способны есть, пить и выполнять какую-то рутинную работу, это происходило вдали от моих глаз. Меня захватила идея, что их пребывание в таком состоянии болезненной сосредоточенности длится столь долго, что в других мирах его сочли бы вечностью.

Я подошел к большому строению, за открытыми дверями которого царил мрак. Всмотревшись внутрь, я понял, что это храм, ибо из пустынных сумерек, пропитанных тяжелыми ароматами выгоревших благовоний, на меня взирали косые глазки грозного чудища. Изваяние было вырезано из камня или дерева, руки у него были как у гориллы, а на лице застыла нечеловеческая злоба. Увиденное мне не понравилось; я покинул храм и отправился дальше бродить по улицам.

Затем я спустился к берегу, где у каменного мола были пришвартованы суда с оранжевыми парусами. Их было пять или шесть: маленькие галеры с одним рядом весел; металлические фигуры на носу имели явное сходство с примитивными божествами. Галеры были истрепаны волнами бесконечных лет, паруса напоминали рваные тряпки и не меньше, чем все остальное на острове, производили впечатление седой древности. Глядя на них, легко было поверить, что их причудливые резные носы касались пристаней Лемурии, ушедших под воду в незапамятные времена.

Я вернулся в город, снова попытался привлечь внимание его жителей, и снова безуспешно. Пока я бродил по улицам, солнце закатилось за горизонт и на пурпурном небе тотчас проступили звезды. Они были огромными и покрывали все небо. Я всматривался в них взглядом опытного моряка, но не находил знакомых созвездий, хотя мне показалось, будто то здесь, то там проступают их искаженные и растянутые подобия. Все выглядело безнадежно искривленным, и эта кривизна подчиняла себе мой мозг, чем дольше я пытался обрести хоть какой-то ориентир; вероятно, жители города были одержимы той же заботой…

Не знаю, сколько времени провел я на острове. Здесь время теряло смысл, но даже если нет, я все равно утратил способность к точным вычислениям. Все вокруг было невозможным и неестественным, все напоминало тревожную и нелепую галлюцинацию, и половину времени я воображал, что по-прежнему пребываю в забытьи и меня все еще носит по волнам. Разве это не выглядело самым разумным объяснением? Меня не удивляет, что те, кто узнал мою повесть, не ищут других резонов. И я бы с радостью с ними согласился, если бы не некоторые вполне материальные детали…

Я также не могу сказать ничего определенного о том, как именно жил на острове. Помню, что спал под звездами за городом; помню, что ел и пил, день за днем наблюдая странных островитян, погруженных в безнадежные вычисления. Иногда забредал в дома, чтобы раздобыть еду, несколько ночей – если я ничего не путаю – даже спал в одном доме при полном равнодушии хозяев. Ничто не могло разрушить чары их сосредоточенности и заставить отозваться на мое присутствие; и вскоре я бросил попытки. По мере того как шло время, мне самому начало казаться, что я развоплотился, стал сомнительным и эфемерным и их пренебрежению не стоит удивляться.

Несмотря на путаницу, царившую в моей голове, я все же пытался найти способ покинуть заколдованный остров. Я вспомнил, что у меня есть шлюпка – правда, без весел. И немедленно принялся готовиться к отплытию. Среди бела дня на глазах островитян я забрал весла с одной из галер и перенес их через гребень холма, за которым спрятал шлюпку. Весла оказались очень тяжелыми, их лопасти были широки, словно веера, а рукоятки покрыты серебряными иероглифами. В одном доме я разжился двумя глиняными кувшинами, расписанными примитивными фигурами, и отнес в лагуну, намереваясь перед отплытием наполнить их свежей водой. Также я запасся провизией. Тем не менее сбивающая с толку загадка этого места парализовала мою способность к действию, и, даже когда все было готово к отплытию, я все еще тянул. Я чувствовал, что обитатели острова бессчетное количество раз пытались его покинуть, но всегда терпели поражение. Поэтому я медлил, как человек, пребывающий в объятиях нелепого ночного кошмара.

Однажды вечером, когда на небе высыпали все искаженные созвездия, я заметил, как происходит нечто необычное. Островитяне больше не стояли группами, сосредоточенно размышляя или ведя дискуссии, а все до единого устремились к храму. Я последовал за ними и, встав у двери, всмотрелся.

Внутреннее пространство заливал яркий свет факелов, бросавших зловещие тени на толпу и идола, которому она поклонялась. Горели курильницы, раздавались песнопения на языке, состоящем из мириад гласных, к которому мое ухо успело привыкнуть. Они заклинали своего устрашающего идола с руками как у гориллы и получеловеческим-полузвериным лицом, и мне не составило труда догадаться, чего они хотят. Затем голоса стихли до печального шепота, дымок от курильниц рассеялся, и в пространство между молящимися и их божеством вытолкнули ребенка.

Я был уверен, что идол вырезан из камня или дерева, но теперь, оцепенев от ужаса, понял, что ошибался. Косые щелки глаз раскрылись и злобно уставились на ребенка, а длинные руки с острыми, как лезвия, когтями, медленно поднялись и протянулись вперед. Острые, точно стрелы, клыки обнажились в звериной ухмылке. Ребенок замер, как птичка под гипнотическим взглядом змеи; ни движения, ни шороха не исходило из толпы…

Я не могу пересказать того, что случилось потом; когда я пытаюсь вспомнить, мозг заволакивает мгла тьмы и ужаса. Вероятно, я покинул храм и бежал с острова при свете звезд, но и об этом я не помню ничего. Мое первое связное воспоминание таково: я пытаюсь провести шлюпку сквозь узкую расщелину, через которую проник в лагуну, и проложить курс под искривленными созвездиями. Потом потянулись дни ласкового моря под слепящими небесами и ночи под безумными звездами, пока и дни и ночи не обратились вечностью, наполненной мучительной усталостью; еда и вода закончились, остались только голод, жажда и морская горячка с изнуряющими галлюцинациями.