Текст книги "Вино из Атлантиды. Фантазии, кошмары и миражи"

Некромантическая история

В каком-то смысле разговоры о могуществе слов, способных пробуждать к жизни некие образы, можно назвать банальностью. Действенность древних, искусно сплетенных заклинаний, магических формул и чар давно превратилась в литературную метафору, а жуткая реальность, на которой основывались подобные понятия, уже забыта. Но для сэра Родерика Хагдона колдовской язык некромантии оказался не просто метафорой: никто не станет утверждать, что причиной ожогов на его лодыжках стал всего лишь некий художественный образ.

Сэр Родерик Хагдон получил свой титул и поместье, особо не рассчитывая их унаследовать и ничего не зная о жизни, которая сопряжена с подобным наследством. Он родился в Австралии и, хотя знал, что его отец – младший брат сэра Джона Хагдона, имел, однако, весьма смутное представление о старинных владениях предков, а интерес к ним питал еще меньший. После того как за период меньше года один за другим умерли его отец, сам сэр Джон Хагдон и единственный сын этого последнего, сэр Родерик получил письмо от семейных адвокатов, сообщавших ему об открывшемся наследстве. Известие это застигло его врасплох и даже в какой-то степени напугало. Его мать тоже умерла, и он не был женат, так что, оставив овечью ферму в Австралии под надежным присмотром, он немедленно отправился в Англию, чтобы вступить в наследственные права.

Самым же странным оказалось то, что, хотя никогда прежде сэр Родерик не бывал в Англии, он с первого взгляда почувствовал, будто имение Хагдонов знакомо ему. Казалось, он хорошо знает все окрестные фермы, сдаваемые в аренду коттеджи, лес древних дубов с ветвями, отягощенными друидической омелой, и старый особняк, полускрытый среди гигантских тисов, – как будто он уже однажды видел их в некие незапамятные времена. Будучи человеком аналитического склада ума, сэр Родерик приписал все это несовершенству взаимодействия полушарий мозга, как объясняют подобные феномены психологи. Но ощущение никуда не девалось – оно лишь росло, и он все больше поддавался его зловещему очарованию, обследуя старый особняк и зарываясь в фамильные архивы. Он почувствовал неожиданное родство со своими предками, чего ни разу не случалось в пору его австралийской юности. Ему казалось, что изображенные на семейных портретах лица, что взирали на него из никогда не рассеивавшейся тени длинного коридора, ему хорошо знакомы.

Говорили, будто особняк был построен во времена правления Генриха VII. Старый дом покрылся мхом и лишайником, а в истертой временем каменной кладке стен чувствовались признаки начинающегося разрушения. Сад, за которым давно не ухаживали, успел одичать; подстриженные живые изгороди и деревья обрели фантастические формы, а цветочные клумбы заполонил ядовитый сорняк. На заросших кустарником аллеях стояли потрескавшиеся мраморные и изъеденные ярь-медянкой бронзовые статуи, давно переставшие работать старинные фонтаны и укрытые густой листвой солнечные часы, на которые больше не падали лучи солнца. Надо всем этим нависала тяжелая тень старины и утонченного декадентства. Но хотя Хагдон не знал прежде ничего, кроме своего первобытного австралийского окружения, он чувствовал себя почти как дома в атмосфере Старого Света, пронизанной призраками тысячелетий, дыханием мертвых мужчин и женщин, любовью и ненавистью, давно превратившимися в прах. Вопреки собственным ожиданиям, он не ощущал ностальгии по далеким краям, где родился и вырос.

Сэру Родерику полюбились бессолнечные сады и высоко вздымавшиеся над домом тисы. Но больше всего его очаровывал сам старый особняк, коридор с портретами предков и темная пыльная библиотека, где он обнаружил потрясающую коллекцию редких фолиантов и манускриптов, в том числе множество первых изданий поэтов и драматургов Елизаветинской эпохи; попадались там и древние книги по астрологии и колдовству, демонизму и магии. Сам не зная почему, сэр Родерик невольно вздрагивал, переворачивая страницы этих томов, – от древней кожи и пергамента как будто веяло могильной затхлостью. Он поспешно захлопывал их, и даже первые издания не могли завладеть его вниманием. Зато сэр Родерик надолго задерживался над некоторыми родословными и рукописными сведениями о семействе Хагдон: ему хотелось узнать как можно больше о своих таинственных предках.

Просматривая записи, он удивился лаконичности упоминаний о предыдущем сэре Родерике Хагдоне, который жил в начале семнадцатого века. Всем остальным представителям прямой линии уделялось много внимания – их свершения, супружества, известность (зачастую военного или ученого толка) обычно удостаивались немалого славословия. Но о сэре Родерике не сообщалось ничего, кроме дат его рождения и смерти и того факта, что он был отцом сэра Ральфа Хагдона. Не сообщалось ничего и о его жене.

Хотя у нынешнего сэра Родерика не было на то особых причин, его весьма заинтересовала такая несообразность. Любопытство его лишь возросло, когда он обнаружил, что в галерее нет портретов ни сэра Родерика, ни его неназванной супруги. Отсутствовало даже свободное место между изображениями отца и сына сэра Родерика, которое могло бы означать, что портрет когда-то все же существовал. Новоиспеченный баронет вознамерился во что бы то ни стало разгадать эту тайну, и к любопытству его прибавилась смутная, но неодолимая тревога. Он сам не знал, почему жизнь и судьба неизвестного предка стали так важны для него, обернулись глубоко личным интересом.

Порой ему казалось, что его навязчивая идея совершенно нелепа и ни с чем не сообразна. И тем не менее он обшаривал особняк в надежде отыскать некие спрятанные записи, расспрашивал слуг, арендаторов и местных жителей, пытаясь узнать, нет ли какой легенды, связанной с его тезкой. В особняке так и не удалось ничего найти, а все его расспросы люди встречали с пустым выражением лиц и заверениями в том, что не знают ничего, – похоже, никто даже не слышал о неуловимом баронете семнадцатого века.

В конце концов сэру Родерику удалось кое-что выяснить у дворецкого Джеймса Уортона, восьмидесятилетнего старика, который служил трем поколениям Хагдонов. Одряхлевший Уортон, забывчивый и неразговорчивый, казалось, тоже ничего не знал; но однажды после настойчивых расспросов он вспомнил, что в юности ему рассказывали про тайник за книжным шкафом: несколько столетий назад там были спрятаны некие манускрипты и фамильные ценности, и по каким-то неизвестным причинам его с тех пор никто из Хагдонов не открывал. По предположению дворецкого, в тайнике могло находиться нечто, способное пролить свет на темную тайну фамильной истории. В слезящихся глазах старика играли хитрые и язвительные искорки, и сэр Родерик заподозрил, что дворецкий знает о родословной хозяев несколько больше, чем готов рассказать. Внезапно баронета охватил страх: он как будто оказался на грани некоего омерзительного открытия, касавшегося событий, о которых все предпочли забыть, ибо они были слишком чудовищными, чтобы о них помнить.

И тем не менее он не колебался: его так и подмывало выведать все, что можно. Книжный шкаф, на который указал старый дворецкий, содержал солидное собрание томов по демонизму и магии. Шкаф отодвинули, и сэр Родерик начал дюйм за дюймом ощупывать стену. После долгих поисков он нашел и нажал скрытую пружину, и дверь в потайную комнату распахнулась.

Тайник был не больше кладовки, хотя при необходимости в нем мог бы спрятаться человек. Вне всякого сомнения, с подобной целью он изначально и создавался. Из узкой темной щели в нос сэру Родерику ударил запах плесени и экзотический аромат, который мог бы исходить от курильниц, зажженных для исполнения сатанинских ритуалов. Здесь витал дух загадок и зла. В тайнике хранились несколько тяжелых, окованных медью средневековых томов, тонкая рукопись на пожелтевшем пергаменте и два портрета, стоявших лицом к стене, словно даже тьма за запертой дверью не вправе была их созерцать. Сэр Родерик извлек на свет тома, рукопись и портреты. Картины, которые он осмотрел первыми, изображали мужчину и женщину в расцвете лет, в костюмах семнадцатого века, и сэр Родерик ни на мгновение не усомнился в том, что это и есть таинственная пара, о которой столь немногословно упоминалось в фамильных хрониках.

Он смотрел на них, охваченный странным возбуждением, с чувством некоего судьбоносного откровения, которого он пока еще не постигал во всей полноте. Бросив взгляд на портрет, он отметил удивительное сходство первого сэра Родерика с ним самим – сходство, ни разу больше не повторявшееся в их семье, где преобладали практически полные их противоположности. Он видел перед собой те же ястребиные черты, ту же бледность лба и щек, тот же почти болезненный блеск в глазах, те же бескровные губы, словно высеченные из мрамора, так же как и впалые веки. Большинство Хагдонов отличались широкими и жизнерадостными, полнокровными лицами, но в молодом баронете столетия спустя повторилась более темная порода. Главное различие заключалось в выражении лиц – у первого сэра Родерика был взгляд человека, страстно преданного силам зла, – человека, для которого его собственная судьба стала проклятием.

Сэр Родерик зачарованно смотрел на картину, и ужас мешался в нем с неким чувством, которому он сам не мог подобрать подходящего определения. Затем он повернулся к портрету женщины, и его охватило дикое волнение от вида этой печальной улыбки и зловещего овала ее милых щек. Она тоже воплощала в себе зло, и красота ее была красотой Лилит. Женщина напоминала растущий на краю преисподней цветок с алыми лепестками и ароматом меда, но сэр Родерик вдруг понял с гибельным восторгом человека, готового броситься в пропасть, что она была той единственной, кого он мог бы полюбить, если бы знал. А затем, в какой-то миг безумного, головокружительного смятения, ему почудилось, будто он действительно знал ее и любил, хотя и не помнил, где и когда это было.

Странное замешательство прошло, и сэр Родерик принялся изучать окованные медью книги. Они были написаны на варварской латыни времен упадка, и речь в них в основном шла о методах и заклинаниях для вызова демонов: Ахеронта, Амаймона, Асмодея, Ашторета и бесчисленного множества других. Сэр Родерик содрогнулся при виде любопытных иллюстраций, украшавших страницы; впрочем, долго их разглядывать он не стал. Весь дрожа, охваченный подлинным страхом, словно перед шагом в бездну, он взял в руки пожелтевший пергамент.

Близился вечер, в низкие окна библиотеки косо падали янтарные лучи солнца, а в них танцевали пылинки. Сэр Родерик не замечал, как угасает свет, и последние слова прочел уже в сумерках, но они оставались отчетливыми, подобно огненным рунам. Даже закрыв глаза, он продолжал видеть их перед собой:

«И сэр Родерик Хагдон был отныне объявлен наисквернейшим колдуном, а жена его Элинора – бесчестною ведьмою… И обоих сожгли на костре на площади Хагдона за прегрешения их против Господа и человека. И дела их колдовские сочли столь позорным пятном на всем рыцарстве Англии, что никто больше никогда о том не поведает, и бабка не расскажет своим внукам, на коленях у нее сидящим. И ежели Богу будет угодно, память о сем позоре исчезнет навеки, ибо не должно никому помнить подобное зло».

Дальше, в самом низу страницы, виднелось короткое загадочное примечание, сделанное более тонким почерком:

«Были среди толпы те, кто утверждал, будто видел, как сэр Родерик исчез в тот миг, когда взметнулось к небу пламя, и сие, ежели есть правда, собою являет лишь еще одно пагубное доказательство его связи и его сделки с Диаволом».

Сэр Родерик долго сидел в сгущающихся сумерках. Он был совершенно разбит, растерян и потрясен до глубины души биографической заметкой, которую только что прочитал, – заметкой, написанной неизвестной рукой столетия назад. Вряд ли кого-то обрадовала бы подобная жуткая находка в собственных фамильных архивах, но одного лишь факта, что повествование касалось первого сэра Родерика и его жены, леди Элинор, было недостаточно, чтобы объяснить то душевное смятение и ужас, в котором нынешний сэр Родерик сейчас пребывал. Каким-то непостижимым образом он ощущал, что давнее пятно на имени Хагдонов имеет непосредственное отношение к нему самому. Его охватило сильное волнение, он чувствовал, что теряет ощущение собственной личности, он плыл без руля и ветрил в море кошмарного замешательства, путаных мыслей и грозными валами накатывающих воспоминаний. В этом необычном состоянии, машинально повинуясь некоему импульсу, он зажег торшер рядом с креслом и принялся перечитывать манускрипт.

Повествование в непринужденной манере, свойственной современным историям, начиналось с рассказа о первой встрече двадцатитрехлетнего сэра Родерика с Элинор д’Авенант, впоследствии ставшей его женой.

На сей раз, читая рукопись, новый баронет вдруг испытал своеобразную галлюцинацию: ему показалось, будто старинные письмена колеблются и расплываются у него на глазах и под черными строчками на пожелтевшем пергаменте возникают реальные образы. Страница разрослась, гигантские буквы померкли, затем словно исчезли в воздухе, а картинка позади них была уже не просто изображением, но самой сценой, на которой разыгрывалось описываемое действо. Словно повинуясь словам заклинания, комната исчезла, как исчезает спальня для уснувшего в ней человека, и сэр Родерик обнаружил, что стоит под лучами яркого солнца на ветреной пустоши. Вокруг жужжали пчелы, в нос бил аромат вереска. Сознание его раздвоилось: каким-то образом он понимал, что все еще читает старинную хронику, но во всем остальном его личность слилась с личностью первого сэра Родерика Хагдона. С неотвратимой неизбежностью, без удивления или изумления, он обнаружил, что очутился в давно ушедшей эпохе и обрел чувства и воспоминания давно умершего предка.

«И сэр Родерик Хагдон, будучи в цвете своей юности, тотчас же влюбился в прекрасную Элинору д’Авенант, едва повстречавшись с нею апрельским утром на хагдонских вересковых лугах».

Сэр Родерик понял, что на лугу он не один. По узкой тропинке среди зарослей вереска к нему шла женщина. Хотя она была одета в обычное платье того времени, отчего-то она казалась чуждой и экзотичной на фоне знакомого английского пейзажа. Перед сэром Родериком была та самая женщина с портрета, который новый сэр Родерик нашел в запертой комнате фамильного особняка. (Но об этом, как и о многом другом, он сейчас совершенно забыл.) С томным изяществом ступала она среди простых цветов, и красота ее напоминала красоту роскошной и зловещей лилии из сарацинских земель. Он никогда еще не видел женщины столь странной и столь прекрасной.

Шагнув в жесткую траву, он с рыцарской учтивостью поклонился, когда женщина проходила мимо. Она слегка кивнула в знак признательности; на губах ее мелькнула непостижимая улыбка, а темные глаза загадочно блеснули. С этого мгновения сэр Родерик стал ее рабом и поклонником; пока она не скрылась за холмом, он не отрываясь смотрел ей вслед, чувствуя, как в сердце разгорается неукротимое пламя, как в душе просыпается жаркое желание, смешанное с любопытством. Он двинулся дальше, с простодушным восторгом размышляя о таинственной красоте той, которую только что лицезрел, и ему казалось, будто вместе с воздухом родной земли он вдыхает некий пряный, томящий, чуждый аромат.

В своем странном видении сэр Родерик, казалось, прожил – или заново пережил – события целых пяти лет. Где-то в иной реальности некая иная его часть перечитывала строки, что подробно описывали эти события, но сам он осознавал это лишь изредка и весьма смутно. Погружение в ход повествования было столь полным, будто он напился из Леты, позволяющей заново прожить жизнь, и предвидение будущего, известного тому сэру Родерику, что сидел в кресле, читая рукопись, нисколько его не беспокоило. В точности так, как там было написано, он вернулся с верескового луга в Хагдон-холл, храня в сердце образ прекрасной незнакомки. Расспросив о ней, он узнал, что она дочь сэра Джона д’Авенанта, недавно посвященного в рыцари за дипломатическую службу и поселившегося в имении возле Хагдона, которое прилагалось к его титулу. У сэра Родерика появился двойной повод нанести визит новым соседям; а за первым визитом последовали и другие. Он начал открыто ухаживать за Элинор д’Авенант и несколько месяцев спустя женился на ней.

Страстная любовь, на которую она его вдохновила, с началом совместной жизни стала лишь сильнее. Похоже, и Элинор по-настоящему любила его, но и сердце ее, и душа оставались для него совершенно неведомыми, такими же загадочными и экзотичными, как и в тот день, когда он впервые увидел ее лицо. Возможно, поэтому он любил ее еще больше. Они были счастливы вместе, и она родила ему единственного ребенка, сына, которого они назвали Ральфом.

Тут сэр Родерик, читавший рукопись в старой библиотеке, в другой жизни, дошел до слов:

«Никто не ведал, как сие вышло, но о леди Элиноре пошли многие чудовищные слухи и грязные сплетни; говорили люди, будто она ведьма. И в конце концов слухи сии достигли ушей сэра Родерика».

Невыносимый ужас сменил счастливую грезу – ужас, который вряд ли постижим в наши дни. Бесформенное зло простерло свои крылья над Хагдон-холлом, и самый воздух был отравлен зловещими приглушенными шепотами. День за днем и ночь за ночью баронет мучился отвратительными, нечестивыми подозрениями относительно женщины, которую любил. Он наблюдал за ней со страхом и тревогой, боясь обнаружить новый, куда более грозный смысл в ее странной красоте. Наконец, не в силах больше этого вынести, он выложил ей все то дурное, что о ней слышал, надеясь, что она опровергнет слухи и тогда между ними восстановится прежнее доверие и душевный покой.

Но к его немалому потрясению, леди Элинор весело рассмеялась ему в лицо – тихим был ее смех и походил на пение сирены – и открыто призналась, что все обвинения правдивы.

– И я полагаю, – добавила она, – что ты слишком крепко любишь меня, а потому не бросишь и не предашь, и ради меня, если потребуется, ты станешь настоящим колдуном, как я стала ведьмой, и разделишь со мною дьявольские игрища шабаша.

Сэр Родерик умолял, льстил, приказывал, угрожал, но она отвечала ему лишь сладострастным смехом и улыбкой Цирцеи и все рассказывала о наслаждениях и привилегиях, что даруются только про́клятым душам через посредство демонов и суккубов. Не в силах превозмочь свою любовь, сэр Родерик, как и предсказывала Элинор, начал обучаться колдовским искусствам, а затем и скрепил свой договор с силами зла – и все ради той единственной, которую он столь беззаветно любил.

То были века темных верований и не менее темных практик; колдовство и черная магия буйно цвели по всей стране, среди представителей всех классов. Но Элинор, что подобна была Лилит, порочностью и бессердечием превосходила всех прочих, и соблазненный ее любовью несчастный сэр Родерик рухнул в бездну, откуда не возвращается никто, и заложил душу свою, разум и тело Сатане. Он узнал множество гибельных применений восковой куклы; он выучил заклинания, коими вызывали страшных чудовищ из самых нижних пределов ночи и поднимали мертвецов, дабы те исполняли повеления некромантов. Ему стали известны секреты, о которых нельзя говорить даже намеками, и он познал проклятия и инвольтации, гибельные не только для смертной плоти. В Хагдон-холле буйствовали демонические празднества, свершались непотребные и богохульные обряды, и дьявольский ужас и порочность, исходившие оттуда, вскоре объяли все окрестности. Леди Элинор открыто торжествовала в про́клятом кругу ведьм, и злых колдунов, и инкубов, что старались ей угодить, а сэр Родерик был ее партнером в каждом новом гнусном или пагубном деянии. И в этой зловонной атмосфере сатанинских злодейств и кощунства невинным оставался только маленький Ральф, который был еще слишком юн, а посему все это пока не причиняло ему вреда. Но вскоре народ Хагдона понял, что подобного терпеть более нельзя, и призвал на помощь суд, ведь по закону колдовство считалось преступлением.

В том, что знатные люди представали перед светскими или церковными судами, не было ничего нового. Дела такого сорта, в которых обвинения зачастую оказывались сомнительными или вызванными обычной злобой, порой рассматривались весьма долго и обстоятельно. Но на сей раз злодеяния обвиняемых подтверждались столь многими и вызывали до того глубокое неодобрение, что судили их исключительно быстро и формально. Обоих приговорили к сожжению на костре; приговор надлежало исполнить на следующий же день.

Холодным, темным осенним утром сэра Родерика и леди Элинор привели к месту казни и привязали к столбам, навалив к ногам груды сухого хвороста. Их поставили лицом друг к другу, чтобы каждый мог во всех подробностях наблюдать за муками другого. Вокруг собралась вся деревня, на площади было не протолкнуться, однако жуткую тишину не нарушал ни единый возглас или шепот. Страх, который наводила на всех пресловутая пара, был столь велик, что никто не осмеливался оскорбить их или насмехаться над ними даже в их последний час.

Разум сэра Родерика словно оцепенел от позора, стыда и ужаса, от мысли о том, как низко он пал и какая печальная судьба его ждет. Взглянув на жену, он подумал о том, как она увлекала его от одного злодеяния к другому, зная, что ради безграничной любви к ней он пойдет на все, а потом вообразил, как ее нежное тело будет корчиться от жгучей боли; и тогда он вмиг позабыл собственный удел и понял, что по-прежнему любит ее.

Тогда, подобно крохотному и смутному образу в тумане, возникло воспоминание о том, что где-то в другом столетии сидит другой сэр Родерик, который читает обо всем этом в старом манускрипте. Если бы только удалось разрушить заклятие и воссоединиться с тем сэром Родериком, он мог бы спастись от надвигающейся огненной смерти; но если он не сможет противостоять колдовству, то неминуемо погибнет – так, говорят, погибает падающий во сне человек, долетев до дна пропасти.

Он вновь поднял голову и встретился взглядом с леди Элинор. Сквозь окружавшие ее связки хвороста она в ответ послала ему ту же соблазнительную улыбку, что оказалась для него столь роковой. Ему, обладавшему теперь двойным сознанием, почудилось, будто она догадывается о его намерениях и желает его удержать. С болью и тоской, превозмогая смертельный соблазн, он закрыл глаза и изо всех сил постарался представить себе старую библиотеку и лист пергамента, который сейчас читает его второе «я». Если у него все получится, дьявольская иллюзия исчезнет, а галлюцинаторные видения и сопереживательное отождествление себя с другим человеком превратятся в обычные ощущения читателя, захваченного историей.

Под ногами послышался треск – кто-то поджег хворост. Слегка приоткрыв глаза, сэр Родерик увидел, что хворост под ногами леди Элинор тоже загорелся. Потянуло дымом, появились язычки пламени, что с каждым мгновением удлинялись. Но он не стал смотреть в лицо леди Элинор. Он вновь решительно зажмурился, воображая страницу с текстом.

Он ступнями почувствовал жар, а затем мучительную вспышку боли от пламени, лизавшего его лодыжки. Но каким-то образом, отчаянным усилием воли, словно пробуждаясь от удушающего кошмара, он увидел перед собой вожделенный пергамент и написанные на нем слова:

«И обоих сожгли на костре на площади Хагдона за прегрешения их против Господа и человека».

Буквы поплыли перед глазами, отступая и приближаясь на листе пергамента, все еще огромном и туманном. Но треск под ногами затих, в воздухе больше не чувствовалось влажности, и холода, и едкого запаха дыма. На мгновение сэра Родерика охватило смятение, бешено закружилась голова, а затем две его сущности воссоединились и он обнаружил, что сидит в кресле в библиотеке Хагдонов, с манускриптом в руках, широко раскрытыми глазами глядя на последние строки.

Он чувствовал себя так, будто пережил многолетние адские мучения, и его все еще переполняли печаль, сожаление и ужас, которые могли принадлежать лишь его давно умершему прародителю. Однако все это, разумеется, был сон, пускай ужасный и слишком реальный, каких сэр Родерик до сих пор ни разу не испытывал. Вероятно, он заснул над старой рукописью… Но если это был всего лишь сон, почему тогда так страшно болят лодыжки, будто их опалило огнем?

Наклонившись, он взглянул и увидел под брюками двадцатого века уходящие вверх следы недавних ожогов!