Текст книги "Аз есмь царь. История самозванства в России"

Глава VI. КТО ТАКОЙ САМОЗВАНЕЦ?

Когда появлялась подобная личность [самозванец], народ употреблял даже для этого известное подходящее выражение, что вот-де, «проявился такой-то», и личности эти он называл «явленными», как он привык выражаться о явлении чудотворных икон или мощей угодников.

Даниил Мордовцев. Один из Лже-Константинов

ДВА ЦАРЯ

Русская средневековая религиозная мысль допускала, что на троне может находиться не только «праведный», «истинный» царь, помазанник Божий, но и царь «ложный», ставленник сатаны. Изыскания П. В. Лукина позволяют утверждать, что народ знал о подобной альтернативе и рассматривал всерьез оба варианта. Однако со временем это противопоставление утратило ту четкость, какая была свойственна ему в прежние времена: царь мог действовать вопреки установленным нормам и при этом не восприниматься как лжецарь. Поскольку соответствие монаршего поведения божественной воле должно было оставаться чем-то сокровенным, касающимся лишь Бога и царя, для подданных не существовало внятных критериев легитимности действий правителя. В тех случаях, когда политика царя вызывала особенное недовольство народа, подлинность и легитимность монарха ставилась под сомнение: божьего помазанника подменили служителем сатаны. Следовательно, можно было сомневаться в подлинности того или иного конкретного царя, но царское достоинство как общий принцип эти сомнения не затрагивали. Однако речь не идет о концепции двух воображаемых тел короля, популярной в Византии и на христианском Западе. Напротив, очеловечивая царя, русский народ не отделял его физическое тело от тела мистического, чертога, где обитает его достоинство: он его этого достоинства лишал. Очеловечившись, монарх не мог больше считаться царем.

Таким образом, альтернатива «истинный царь, помазанник Божий – лжецарь, служитель дьявола» приводит – на фоне всяческих авантюр, дворцовых интриг, мятежей местного значения и масштабных восстаний – к очевидно парадоксальному результату. Крайняя степень сакрализации царя делает его легитимность неуловимой, давая место сомнениям в его подлинности и появлению конкурентов, то есть самозванству. Другими словами, самозванец появляется потому, что есть самодержец.

КТО ТАКОЙ САМОЗВАНЕЦ?

Вера в возможность существования как истинного, так и ложного царя становилась оружием в руках не только простонародья, но и бояр. Она составляла часть общей культуры. И само слово «самозванец» родилось, вероятнее всего, под пером литераторов того времени. Борис Годунов был выбран царем и помазан на царство. Однако Тимофеев и его, и Шуйского представляет лжецарями. Борис, пишет он, равно как и все подданные истинного царя, был раб, в лучшем случае рабоцарь. Раб, ставший царем, становился лжецарем. С Шуйским автор тоже не очень церемонится: «Василия, самоизбранна глаголема всея Руси царя», – пишет он, окрестив Шуйского «самовенечником». Борис и Отрепьев оба лжецари, уточняет Тимофеев: первый научил второго, как украсть престол, второй же, в свою очередь, подал пример другим лжецаревичам, которые пришли ему на смену. Бориса, Отрепьева и Шуйского следует считать ненастоящими царями: они захватили власть по своей инициативе. Тимофеев не был одинок в этом мнении. В источниках можно часто встретить такую характеристику Отрепьева: «сам себя назвал царевичем Дмитрием». Противопоставление личной инициативы божественному решению очень существенно. Оно предвосхищает появление слова «самозванец». Впервые подобное выражение применительно к царю использует, насколько мне известно, ростовский архиепископ Вассиан Рыло. В октябре 1480 года в письме к Ивану III он противопоставляет хана Ахмата, «самому называющуся царю», Ивану III, назначенному Богом. Термин «самозван» был известен по меньшей мере с XI века11
  В источниках XI–XVII веков это слово употребляется в нескольких близких друг другу значениях: 1) сделанный по своей воле, по собственному выбору. Подобный образ действия может оцениваться со знаком плюс: княгиню Ольгу называют «самозваной» потому, что она по собственному почину решила принять крещение. Можно также по своей воле стать мучеником; 2) пришедший без приглашения; 3) сам себя называющий (определенным образом).


[Закрыть]. Однако я не встречал в источниках, появившихся в годы Смуты, слова «самозванец» по отношению к лжецаревичам22
  Слово «самозванец» фигурирует в названиях многих опубликованных источников, однако оно было внесено туда задним числом издателями. Близкое по смыслу к «самозванцу» прилагательное «самонареченный» встречается (применительно к Лжедмитрию) в Чине венчания на царство Василия Шуйского.


[Закрыть]. Не исключено, что этот термин все же применялся, но крайне редко, если сравнивать его с другими выражениями, характеризующими претендентов на престол и их поведение: «лжецарь», «ложный царь», «самоцарь», «отступник», «лже-Христос», «нарекаяся Дмитрием царевичем», «предтеча Антихриста», «вор», «еретик», «чары», «бесовский соблазн». Лжецарь воспринимался преимущественно в контексте религиозной мысли, допускавшей существование магии, враждебной по отношению к православной вере. «Называние» царем приобретает особый смысл в том же семантическом поле. Вскоре после окончания Смутного времени «Псковская летопись» определяет Сидора, четвертого Лжедмитрия, действовавшего в Пскове, как «новонарекшагося». Тимофеев доказывает, что, вопреки внешнему впечатлению, царь Михаил Романов был «зван» не людьми, но Богом, и придумывает прилагательное, которому суждено будет закрепиться за лжецаревичами: они «самозваные», ибо не состоят в родстве с теми, на кого снизошла Божья благодать («неблагословна корене»). Они не «избранники» Божьи, а «страдническия четы» (скопище страдников). Лжедмитрий II обозначен здесь как «самозванец, новоотступник, отрекшийся от Бога и от истинной веры». Таким образом, термин «самозваный» применяется по отношению к лжецаревичам ближе к концу Смуты или, может быть, вскоре после ее завершения – в противовес божественной легитимности, приписываемой первому Романову33
  «Временник» Тимофеева писался в течение нескольких лет. Та часть текста, где фигурирует слово «самозваных», появилась, вероятно, после 1606 г. Второй раз это слово встречается в главе, написанной во время шведской оккупации Новгорода, не раньше августа 1611 г. и не позднее января 1617 г.


[Закрыть]. Конфликт определялся такими терминами: выбор Бога и выбор человека, призванный Богом или самозваный.

Придуманное дьяком Тимофеевым и долгое время служившее ярлыком для мятежников, идущих против власти, это слово позднее перекинулось и на авантюристов, преследующих личные цели, и стало квинтэссенцией наследия Смуты. Не ограничиваясь фиксацией определенных явлений, это слово – может быть, как ни одно другое, – воплощает одну из важнейших граней русской истории.

ИСТОРИЧЕСКАЯ АЛГЕБРА

В западной литературе субъекты, выдающие себя за почившего или несуществующего монарха, обыкновенно обозначаются словами латинского происхождения: impostor (обманщик, узурпатор смысла или имени), «мистификатор» или «претендент». Использовать эти слова для перевода русского слова «самозванец» значило бы сводить смысл понятия к мистификации, обману, стремлению захватить трон – к второстепенным значениям слова, которое все несколько веков своего существования указывало в первую очередь на человеческую, а не божественную природу самозванчества. Самозванцем был тот, кого не призвал на царство Бог. Этимологически и семантически слов «самозванец» помогает осмыслить форму господства в России XVII–XIX веков, тогда как слово «мистификатор» этому осмыслению препятствует.

Земон Дэвис показала, что на Западе в начале XVII века в отношении мистификаций (imposture) произошел коренной перелом. Прежде мистификации воспринимались как нечто, принадлежащее миру чудес, волшебства, религии. После – как афера мошенников. То, что раньше считалось «странным» и имеющим отношение к чуду, теперь принадлежало расколдованному миру, где власть Бога не имеет прежней силы. Примерно с XVIII века успешные мистификации в Европе преимущественно были следствием не веры в потустороннее, а легковерия. В России тоже, конечно, случались мистификации, не нуждавшиеся в божественном оправдании, и в этом смысле к российским практикам тоже вполне подходит слово мошенничество. Но те, кто с начала XVII века претендовал на роль истинного царя, веками апеллировали к божественной легитимности: Святому Духу, отметинам на теле или просто к чудесам, спасшим им жизнь, когда их еще детьми пытались устранить злоумышленники. Прием, который они встречали у народа, зависел от степени доверия, внушаемого их обращением к чудесному.

В эпиграфе к этой главе писатель Д. Л. Мордовцев отмечает, что и в XIX веке народ уподоблял появление самозванца явлению чудотворных икон. Когда в основе некоего исторического феномена лежат коллективные репрезентации, установить точную дату прекращения его существования невозможно. Лишь на рубеже XIX–XX веков в результате вторжения в российскую политику модерности религиозная составляющая – отсутствие божественного предназначения – перестала быть определяющей чертой самозванства.

Хронологическое различие западного и русского восприятия самозванства указывает на синхронное существование двух вселенных, где время текло не синхронно: одна стремительно «расколдовывалась», другая, напротив, все больше скатывалась к сакрализации царя и его власти. Когда все сводится к нескольким десяткам лет, подобное несоответствие можно объяснить небольшим временны́м расхождением в рамках единой системы координат. Но когда это расхождение исчисляется столетиями, речь скорее должна идти о разрыве, о двух различных типах «исторической алгебры», как впоследствии назовет это Александр Герцен. Поэтому нам стоит, отринув эволюционистский подход, поместить самозванчество в самый центр децентрализованной политической истории – это, как мне кажется, единственный шанс разобраться в генеалогии российской политики.

Глава VII. АЗ ЕСМЬ ЦАРЬ

Самозванчество в России XVII в. было поистине массовой эпидемией.

П. В. Лукин. Народные представления о государственной власти в России XVII в.

«Хроническая болезнь», диагностированная В. О. Ключевским, в XVII веке приобрела, по выражению Лукина, характер эпидемии. Число случаев, которые он приводит, не оставляет сомнений: называть себя царем стало общим поветрием. Вербальное присвоение царского титула или места в царском окружении, к которому прибегали обычно для укрепления своего авторитета, по большей части не было узурпацией личности и уж тем более попыткой самозванчества. Однако власти не считали подобную банализацию слова «царь» невинной шалостью. Человеку, уличенному в том, что он назвался царским именем, грозило серьезное наказание. Так что же выражала эта «эпидемия»?

УМНОЖЕНИЕ «ГОСУДАРЕЙ»

«Я царь», «я помазанник Божий», «я государь»: нередко во время спора человек, стремясь доказать свое превосходство, отождествлял себя с монархом. Многие горожане, крестьяне и мелкопоместные дворяне, пострадавшие от произвола властей, жаловались: такой-то «ведет себя как царь» или просто «имярек – царь» (или хозяин). Это мог быть местный феодал, представитель монарха или любое другое лицо, превышающее свои полномочия. Воеводы, чтобы упрочить свою власть, любили повторять: «Я ваш царь». Когда какой-то стрелец в споре с крестьянином грозил ему именем «великого государя», крестьянин парировал: «Есть де кем хвалитца, наш де Фофан (имя помещика. – К. И.) болши вашего государя»; таким образом он давал понять, кто у них действительно всем заправлял. Всякий идентифицировал себя или своего собеседника с великим государем, членами его семьи или родственниками; случается даже, что целые семьи объявляли о родстве с царем. На протяжении всего XVII века отмечались случаи, когда люди выдавали себя за братьев царя, за его детей (иногда даже не указывая имени), соседей, приятелей, друзей, даже за царских шутов. Это было массовое явление, захлестнувшее страну и пронизавшее все слои населения. В нем участвовали крепостные, солдаты, воеводы, монахи. Кто-то, случалось, мог сболтнуть лишнее под воздействием винных паров или в пылу ссоры. Однако власти принимали болтовню всерьез, и влияние алкоголя не становилось смягчающим обстоятельством. Виновным, если их удавалось изобличить, грозило битье палками и кнутами, вырывание языков, ссылка или даже казнь.

Историк не располагает прямыми источниками для изучения народного мнения о царе в XVI веке, тогда как похожие документы, датированные следующим столетием, уже находятся в его распоряжении. Поэтому оценить степень новизны подобных умонастроений трудно. Однако мы все-таки можем предположить, опираясь на известные нам факты, что Смута смела заслоны, удерживавшие слово «царь» от опошления и повседневного использования народом. В XVII веке это слово то и дело звучало в разговорах, хотя они и осуждались за «несоответствие» официальной концепции: так, при первых Романовых начала вырабатываться новая судебная формула – «непригожие речи». Многие доносы были посвящены преступному уподоблению себя царю, нередко обозначавшемуся просто словом «государь».

Источники свидетельствуют, что в то время в стране был целый сонм царей и государей (эти два понятия взаимозаменяемы). Люди какого-нибудь местного «государя», например помещика, сравнивали своего господина с царем, утверждая при этом, что первый «главнее» и «лучше» второго или «равен» ему. Почти всегда эти слова произносились во время ссоры или спора, когда один из собеседников ссылался на службу «Великому государю», что должно было сделать его недосягаемым для нападок противника, на что последний отвечал, что не признает главенство «Великого государя», поскольку есть, дескать, и другие государи. Последние стояли ближе к простому смертному, чем царь, и зависимость от них была теснее. «Великий государь» был одним из многих, и его власть простиралась далеко не на всех. В подобным обозначением фигуры Государя проглядывает целая иерархия, в которой царь далеко не всегда самый главный, не всегда тот, кого больше всего боятся. Крестьяне, принадлежавшие Церкви, утверждали, что монастырские власти «больше», чем Великий государь. Для обитателей уездных городов было обычным делом говорить «наш царь – воевода», добавляя со значением: «он у нас под боком» или «что нам Москва? Наша Москва – … (следует название их города. – К. И.)». В этих источниках фигурирует редкий глагол «государиться», то есть брать на себя исполнение функций государя. Его употребляли в отношении зарвавшихся воевод, которые ведут себя словно государи, присваивая прерогативы царя.

Зачастую отождествление себя с монархом происходило, когда кто-нибудь старался выделиться из общей массы. Люди назывались царем или близким к нему человеком, когда стремились отстоять свои права, привилегии, полномочия, будто все это – монополия царя. Нет никакой необходимости называть имя конкретного монарха. Мечты о справедливости выражались не словами «Если б я был судьей…» или «Если б я был палачом…», но словами «Если б я был царем…». С другой стороны, любого, кто был в состоянии оказывать покровительство, имел возможность помогать, защищать или наказывать, могли окрестить «государем».

Подобная языковая стратегия отражает практику повседневного использования одного из аспектов идеологии монархической власти в России, оппозицию «Сам – остальные», «царь – холопы». По словам одного московита, приведенным в источниках, перед лицом государя все подданные равны, ни один не стоит выше другого. Впрочем, эта максима была справедлива не во всех случаях: широкое распространение элементов титулатуры отражало и иную реальность – воспроизведение в народной среде вертикальных отношений «хозяин – раб». Поэтому власть была затронута мистификациями на самых разных уровнях: появились, например, лжевоеводы. Не таило ли это опасность обесценивания понятий «царь» и «государь», которые, распространяясь все шире, присваивались столькими лицами? Тем более что среди произносивших непригожие речи были и такие, кто от разговоров (когда человек похвалялся родством с царем или каким-нибудь местным царьком) переходил к делу, пытаясь реализовать свои амбиции.

ДМИТРИЙ ОБРЕТАЕТ ПОСЛЕДОВАТЕЛЕЙ

Одним из первых действий Михаила Романова была попытка покончить с лжецаревичами. С этой целью он приказал прилюдно повесить четырехлетнего Ивана Ворёнка, сына вдовы Лжедмитрия I Марины Мнишек. Она могла считаться законной царицей, поскольку была помазана на царство вместе с мужем. Проведя несколько лет в походах и скитаниях по центральной России, она была схвачена и окончила жизнь в тюрьме. Юному пленнику объявил войну сам патриарх. Неожиданным историческим отголоском той казни три века спустя стало убийство последнего русского императора и его детей, которым сопровождалось падение Романовых. Мотивы в обоих случаях были схожи: победители не желали допустить появление претендентов на власть, которые искали бы источник легитимности в прошлом, действуя самостоятельно либо становясь марионетками в чужих руках. Романовы закончили как и начинали, только роли палачей и жертв сменились на противоположные.

Успех Лжедмитрия вдохновил и других авантюристов. Уже в период между восшествием на престол Лжедмитрия I (1605) и избранием на царство Михаила Романова (1613) успели объявиться два десятка лжецаревичей. Наиболее эффективным способом было наследование успеха погибшего, но снискавшего славу лжецаревича. По такому сценарию развивались события в случае со вторым Лжедмитрием, а после его убийства в 1610 году – и с третьим (Исидором, или Сидоркой), который дал о себе знать в марте 1611 года и удерживал власть в Пскове до мая 1612-го. В том же году в Астрахани объявился четвертый Лжедмитрий. Волна распространялась так быстро, что даже Лжедмитрий II негодовал по поводу появления в Московии целого «сонма царевичей» вроде «сыновей» царя Федора Иоанновича Недвядки и Федьки. Один из самых значительных мятежей того периода разразился в 1606 году в Астрахани, где одновременно объявились три царевича: Август, Осиновик и Лавр. Август с 1607 по 1608 год сохранял в своих руках определенную власть; он безуспешно пытался двинуться к Москве на соединение с «царем Дмитрием», который, по слухам, был еще жив.

Слухи делали свое дело даже в отсутствии лжецаревича. В конце мая 1607 года жители Царицына, уверенные, что царь Дмитрий жив и здоров, взбунтовались против Василия Шуйского. В 1609 году в Литве распространился слух, будто бы царь Федор, сын Бориса Годунова, не умер, но бежал к германскому императору. В 1620–30‐х годах люди в частных беседах нередко признавались в верности Дмитрию, подчеркивая таким образом свою оппозицию правящему монарху. Образ Дмитрия продолжал жить и в 1646 году. В 1654 году за него принимали украинского гетмана Богдана Хмельницкого. В 1690‐м некий Ивашка называл себя сыном Ивана Грозного. На допросе он объяснял свой шаг голосами извне и надеждой на поддержку казаков.

В 1671 году был арестован некий Иван Клеопин. Он поведал, что еще ребенком был привезен из Москвы в Новгород, где его усыновил и окрестил некто Алексей Клеопин. Приемный отец звал его «царевич Ивашка», но он уверял, что на самом деле он царевич Алексей, сын правившего тогда царя Алексея Михайловича. У ворот Теребовской церкви в предместье Новгорода он сообщил нескольким родовитым горожанам, что собирается просить польского короля признать его и собрать для него войско, чтобы его венчали на царство в Новгороде. Собеседники не восприняли его слова всерьез: один даже принялся насмехаться над ним, называя «царем», что и стало причиной доноса. На допросах родственники несчастного, священник его прихода и знатные горожане, к которым он обратился со своей речью, показали, что Иван Клеопин в шесть лет повредился рассудком. Он пытался зарубить саблей родителей, ранил брата, хотел изнасиловать мать и порезал себя ножом; ему случалось рвать на себе одежду и бросаться в огонь. Два раза он был допрошен с пристрастием, но, несмотря на пытки, не сознался ни в чем, что хоть отдаленно напоминало бы заговор. Клеопин был официально объявлен сумасшедшим – и тем не менее повешен.

В 1673 году у казаков объявился царевич Симеон, чье имя отсылает к одному из умерших сыновей царя Алексея Михайловича. Этот лжецаревич, 22-летний Иван Воробьев, рассказывал, что якобы еще ребенком, при дворе отца, выказывал ненависть к боярам, за что те решили его извести. Человек, который должен был дать ему яд, сжалившись, убил вместо него другого ребенка. Сообщники «царевича» утверждали, что видели на его плече родимые пятна пурпурного цвета в форме царской короны, двуглавого орла и месяца со звездой. После ареста нескольких приближенных Воробьева, казакам пришлось пойти на уступки эмиссарам из Москвы: священник и ряд казачьих офицерских чинов осмотрели «царевича». Они обнаружили у него между лопаток восемь белых родовых пятен. Чтобы не ухудшать ситуацию, царский двор согласился на переговоры. Царь принял казачью делегацию, вручившую ему письмо от «сына». Таким образом, удалось в обход бояр, якобы изменивших царю, лично встретиться с последним, и отказ признать лжецаревича на этот раз исходил непосредственно от монарха. Доставленный в Москву казаками, юноша был четвертован.

Появление лжецаревичей обостряло международные отношения. С 1643 по 1646 год Москва и Варшава обменивались письмами и делегациями, пытаясь решить судьбу юного аристократа Яна Фаустина Лубы, который якобы узнал от отца, что он сын Дмитрия и Марины. Его доставили в Москву, но благодаря настойчивости поляков и ввиду того, что перспектива мирных отношений с соседом перевешивала другие соображения, он был освобожден и отослан на родину, после того как поклялся больше не называть себя царевичем. Еще один «сын» Дмитрия действовал в 1639–1643 годах в Молдавии, но в конце концов был схвачен и казнен. В течение десяти лет, с 1642 по 1652 год, Москва посылала эмиссаров то в Варшаву, то в Константинополь, то в Швецию, внимательно следя за перемещениями Тимофея Анкудинова (называвшего себя «царевичем Шуйским») по Польше, Турции, Болгарии, Италии, Украине, Австрии и Венгрии и требуя его ареста. Шведская королева Кристина предоставила Анкудинову убежище, но в конце концов выдала его России в обмен на выгодное торговое соглашение.