Текст книги "Аз есмь царь. История самозванства в России"

ФУНКЦИИ МИСТИФИКАЦИИ

Рост числа лжецарей сопровождался умножением функций мистификации. В числе разоблачителей одного самозванца мог выступать другой: например, Лжедмитрий II, силясь придать большую достоверность собственной лжи, распекал иных самозваных «царевичей». Когда пошли толки о самозванстве Лжедмитрия I (дескать, он не настоящий царь, а Гришка Отрепьев), тому спешно понадобилось прикрыть одну ложь другой: он всюду начал появляться в сопровождении некоего Леонида, представляя его как настоящего Отрепьева. В обмен на помощь, оказанную Сигизмундом в сборе армии, Дмитрий обязался вести благоприятную по отношению к Польше политику, но, взойдя на престол, не спешил выполнять обещание. Тогда Сигизмунд отправил к нему посланца, который, желая показать новому царю всю шаткость его положения, под видом угрозы передал ему давно ходивший слух о том, что Борис Годунов-де не умер и скрывается в Англии. Василий Шуйский, в свою очередь, прибег к мистификации для борьбы с тенью Лжедмитрия I. После успеха устроенного им переворота он представил московскому люду мнимых отца и мать Гришки Отрепьева, уверявших, что свергнутый царь не кто иной, как их сын. Все еще одержимый «пагубной мыслью о живом Дмитрии», он устроил новую мистификацию – большую публичную церемонию, продолжавшуюся несколько дней, вокруг «чудесно сохранившегося тела истинного Дмитрия», пролежавшего в земле семнадцать лет. Ради этой цели Шуйский якобы приказал убить ребенка, которого и похоронили в ту же ночь в Угличе. Утром группа видных бояр в сопровождении патриарха эксгумировала труп «царевича Дмитрия». Свидетель событий француз Жак Маржерет утверждал, что они «нашли его тело нетленным, а платье таким же новым и целым, как при погребении, и даже орешки он по-прежнему держал в руке». Поддельное «подлинное тело» было с большой помпой перевезено в Москву, где его ждал царь со свитой и жители города. Склонившись над ним, мать Дмитрия Мария Нагая воскликнула: «О, теперь я вижу: это и взаправду Дмитрий, убиенный в Угличе. Божьей милостью его тело и сейчас такое же нетленное, как когда его опускали в гроб». Несколько больных чудесным образом исцелилось близ тела Дмитрия, и Церковью он был официально признан святым.

В процессе Смуты политическая мистификация сильно сказалась в борьбе элит. А народ научился ее использовать. С начала XVII века та сила, которую уже называли самозванчеством, стала излюбленным средством противодействия угнетению, но столь же часто и орудием в руках авантюристов. Впрочем, граница между двумя полярными вариантами часто была весьма зыбкой. Принимая в расчет лишь личные цели лжецаревичей, мы упускаем из виду интересы коллективных субъектов, которые присваивали конфликт себе и оказывали на него существенное влияние. Самозванец вполне мог преследовать личные, корыстные цели, но он не был в силах предсказать последствия своего выхода на сцену. Приведем пример социального присвоения индивидуального акта, найденный исследовательницей Валерией Кивельсон: в июне 1665 года воевода Сергей Быков, назначенный царем в Лухский уезд, отправил одного из своих людей, Щигалева, на розыск по деревням тех подданных, кто не явился в местную администрацию для выполнения задач, возложенных на уездное дворянство. По пути Щигалев встретил двух бродяг: простого служилого человека Ивана Маслова и беглого солдата из донских казаков Ивана Аксаева. Маслов прилюдно заявлял, что послан царем на смену Быкову. Москве пришлось дважды обращаться к Быкову с предписанием отправить эту парочку под конвоем в Москву, что по обычаю должно было делаться за счет местного бюджета. Во втором послании двор обвинил Быкова в «безмерной скупости», помешавшей ему послать виновных в столицу, что свидетельствовало о небезосновательности враждебного отношения к воеводе местного населения. В ответном письме Быков просил прощения и объяснял, что отправил в Москву Аксаева, а Маслов таинственным образом исчез. Жители уезда, вне сомнения, содействовали его бегству. Все луховское население, включая местное дворянство, недовольное своим положением, прекратило подчиняться Быкову и встало на сторону Маслова, утверждая, будто верит россказням пары мошенников. Неважно, подлинная это была вера или притворство: нас интересует ее функция. Каждый искал в этом свою выгоду: местное дворянство пыталось уклониться от службы, горожане и крестьяне видели в том возможность не платить налоги и увильнуть от обязанностей, возложенных на них в городе. Но поскольку их отказ затрагивал две важнейших сферы – налоги и службу, – они нуждались в благовидном предлоге. Маслов как раз такой предлог предоставил. Таким образом, народ мог какое-то время протестовать против официального порядка «назначений» и бойкотировать его, сохраняя царскую власть, представляемую Масловым.

Смутное время закончилось откровенной инверсией привычных норм: Михаил Романов, холоп перед царем и Богом, – пусть его семья и породнилась с Иваном Грозным через первую жену Анастасию Романову – стал царем, то есть великим государем. Кроме того, он был четвертым царем за прошедшие пятнадцать лет – после Бориса Годунова, Дмитрия и Василия Шуйского. Все те риторические приемы, которые пустил в ход Тимофеев, силясь доказать легитимность нового царя, свидетельствуют прежде всего о необходимой легитимации этой политической инверсии. Народу, привыкшему к наличию сразу нескольких царей, многих из которых выбирала толпа, труднее всего было принять ту часть официальной идеологии, которая приписывала царский статус, а стало быть, и подлинность лишь одному царю за раз. Историография традиционно изображает народ наивным… Но еще вопрос, кто заблуждается больше, крепостные крестьяне той поры или историки последних двух веков.

КОГДА НАРОД ДЕЛИГИТИМИЗИРУЕТ ЦАРЯ

Эта глава начиналась с вывода, к которому пришел П. В. Лукин: отождествление себя с царем стало в XVII веке настоящей эпидемией. Так что же выражала эта эпидемия? С одной стороны, это свидетельство коллективного присвоения физического тела царя. С другой, в отсутствие писаных правил, определяющих границы царской власти, – воплощение народных устных и весьма емких толкований функций власти. Развернем два эти тезиса.

После Смутного времени к опыту самозванчества обращались снова и снова, пытаясь достичь личных целей или выражая общие чаяния. Народ взял за обычай объявлять правящих монархов лжецарями или делегитимировать их по умолчанию, признавая истинным царем самозванца. Теперь бунтовщики могли бороться с правящим монархом, не посягая на святость божественного замысла, не совершая греха, ведь если правящего монарха объявляли лжецарем, его тем самым лишали связи с Богом. Своеобразие самозванчества заключалось в том, что оно разделяло власть, в конечном счете принадлежащую Богу, и ее земного носителя. Утверждая, что некий почивший царь или царевич, считавшийся «справедливым», на самом деле не умер, или признавая легитимность самозванцев, суливших людям землю, свободу и веротерпимость, подданные демонстрировали, что высший, глубинный смысл существования царя состоит в том, чтобы быть праведным. В это же время Яков I тщился стать теоморфным монархом, видимым Богом, назначаемым невидимым Богокоролем. Иначе говоря, монархом, который был бы неспособен совершить ни один дурной поступок и не подлежал бы суду. В такой обстановке члены палаты общин заявляли, что у «подданных есть права, гарантированные законами, которые пусть и проистекают от замещающего Бога на земле, все же обязательны и для него самого, ибо, принятые по его божественной воле, они не могут не быть справедливыми, даже если ныне король почему-то думает иначе». С английским королем можно было бороться во имя этого самого короля. Русская мысль развивалась в ином ключе. Царь справедлив, в противном случае он не царь, даже если занимает царский престол. Иными словами, самозванчество есть орудие народа, призванное лишить конкретного царя его божественной сущности, если возникнет такая необходимость. Пусть манера называть себя царем и стала «в XVII веке массовой эпидемией», наплыв царей и царевичей не противоречит сакральной природе царя. Сакральность царя – отвлеченное понятие; ею наделено скорее слово «Царь», царское достоинство. К конкретному царю, занимающему престол в определенный момент, она применима в гораздо меньшей степени; став вещью относительной, она может быть отнята у него в любой момент. В этом случае народ не говорит, что достоинство царя утратило свою божественность, поскольку только Бог может даровать достоинство и власть. Народ объявляет ненастоящим конкретного царя или, чаще всего, признает «истинным государем» какого-нибудь самозванца. Самозванчество – это попытка сказать, что если царь нехорош, значит, это не настоящий царь. Настоящий монарх, избранник Божий, может быть только хорошим царем. Но если подобный изоморфизм между правящим царем и Богом когда-то и присутствовал в коллективных представлениях, то это, похоже, было до начала Смуты, в частности, при Иване IV. Источники склонны подтверждать наличие коллективной веры в неразрывную связь между царем и Богом. С момента прихода к власти Бориса и начала Смуты все изменилось: ни один царь отныне не был хорошим царем, потому что в дело вмешался человек.

Изоморфизм, эта квазигомогенность Бога и царя, стал требованием, предъявляемым к каждому монарху, оружием, направленным против него. Гомогенность больше не считалась врожденным качеством, передающимся по наследству. Если абстрактный царь должен был быть справедливым и набожным, то конкретному царю, находившемуся у власти, приходилось доказывать соответствие этим представлениям своих действий, так как сакральность уже не распространялась на него автоматически. Для каждого конкретного царя она стала желанной, но никогда полностью не достижимой целью. Для народа она была требованием и условием: когда последнее не выполнялось, возникал повод для протестов, а то и мятежей. В этом смысле самозванчество выступало созидательной силой, потому что являлось фактором перемен.

Мы привыкли считать, что Кровавое воскресенье 1905 года, когда по приказу Николая II была жестоко разогнана мирная демонстрация, пришедшая молить его о помощи, положило конец сакрализации образа царя. Между тем история самозванчества показывает, что сакральность этого образа была подорвана за три века до указанных событий. С конца XVI века она перестала быть данностью, непреложным свойством каждого конкретного царя. После смерти Федора Ивановича и вмешательства различных слоев населения в борьбу за престол сакральность царей была безнадежно подорвана. Общепринятая периодизация политической истории России нуждается в пересмотре.

Когда подданные утверждали «я – Божий помазанник», это свидетельствовало не только о падении статуса правящего монарха, но и об обесценивании образа самого Бога, сведенного к простому орудию, которое можно использовать по своему усмотрению в зависимости от обстоятельств. Тем не менее в подобных утверждениях сохраняется мысль о трансцендентной легитимности царской власти. У самозванства есть свои границы, которые оно не может преодолеть. В таких странах, как Англия, где в определенные периоды истории действовал принцип двух тел короля, сформулированный Канторовичем и предполагавший отделение политического, нематериального тела короля от собственно монарха, человека из плоти и крови, оппозиция политике короля не влекла за собой его дискредитацию во имя подлинности его физического тела. В Лондоне монарх мог считаться плохим, но в то же время подлинным королем. Оппозиция королю открывала путь политической борьбе, потому что под вопрос ставилась (или по крайней мере могла быть поставлена) непосредственно его политика. В России, где народное недовольство зачастую ставило под вопрос подлинность царя, и часто этим исчерпывалось, сохранилась концепция самодержавного правления. Отсутствовало поле, на котором могла сформироваться политика. Самозванчество, по-видимому, не только не вело к секуляризации политической мысли, но и, напротив, вписывалось в религиозную картину мира и, в свою очередь, ее укрепляло.

Такой ситуация была в середине XVII века, но тут одно событие, «вздыбившееся мгновение», как назвал бы его Фуко, пробило брешь в защитной системе самодержавия.

Глава VIII. КАК НИЗЫ ЧУТЬ БЫЛО НЕ ИЗОБРЕЛИ СОВРЕМЕННУЮ ПОЛИТИКУ

Пусто место свято не бывает.

Парафраз русской пословицы «Свято место пусто не бывает»

Как мы только что показали, самозванчество, ставя под сомнение подлинность отдельных монархов, но не покушаясь на систему, не было ориентировано на политическую борьбу. Однако «вздыбившееся мгновение» Фуко – в данном случае вооруженное восстание значительной части народа под предводительством Разина – пробило в защитной системе самодержавия брешь, через которую проступила политика; и хотя брешь была ничтожно мала и узка, важен сам факт ее появления и то, что движущей силой здесь выступили низшие слои населения. Русский путь к автономизации политики непривычен европейцам, ведь его определяли не слова, постепенно становившиеся объектом собственной рефлексии, не философия – но магия.

Столь же парадоксально смотрится история Степана Разина и в контексте российской традиции, ибо бунтовщики сумели нащупать дорогу к политике при помощи самозванства, которое вплоть до этого момента лишь отдаляло подобную перспективу. Наш тезис, развернутый ниже, состоит в том, что в России магия возвела опыт социальной борьбы на тот уровень политических требований, которые и были характерны для Нового времени. То, что одним из средств создания современной политики стала магия, не может не удивлять. При мысли о генезисе современной политики в Европе на ум сразу приходит несколько великих имен: Никколо Макиавелли (1469–1527), запрещенный в России вплоть до XIX века – первый русский перевод «Государя» вышел только в 1869 году; Джованни Ботеро (ок. 1544–1617); Томас Гоббс (1588–1679). Они заложили основы понимания политики как особой сферы, отделенной от религии, тогда как в России первые контуры современной политики были намечены в 1670 году восставшим народом, который выражал себя то через миф, то через светский дискурс и обращался к магическим ритуалам в рамках парадигмы самозванчества. В 1669–1671 годах Алексею Михайловичу пришлось столкнуться с восстанием поистине грандиозных масштабов. Помимо казаков, в нем участвовали крепостные и свободные крестьяне, староверы и инородцы, жившие по Волге (калмыки, татары и проч.), которых подтолкнули к этому угроза закрепощения и притеснения на религиозной почве.

Разин утверждал, что хочет «чорным людям дать свободу» и «мирских кравапивцев вывадить». Двор, в свою очередь, судил бунтовщиков по иным критериям: «И в той своей дьявольской надежде вы, воры и крестопреступники Стенька и Фролко, со единомышленники своими похотели святую церковь обругать, не ведая милости великого бога и заступления пречистыя богородицы <…>, уповая на дьявольскую лесть». С одной стороны – социальные и политические требования, с другой – анафема. Речам бунтовщиков о земной основе политики царь противопоставлял апелляцию к потустороннему. Во второй трети XVII века в России низы общества делали первые шаги в сторону целенаправленной политической деятельности со светской повесткой, в то время как царский двор цеплялся за средневековые представления о мире. Впрочем, целесообразно уточнить эту картину: если бы изобретение современной политики было столь же очевидным, как противопоставление речи Разина и речи царского двора, дальнейшая история России была бы иной. В частности, народные протесты затрагивали бы саму власть, а не восстановление на троне «истинного царя».

В августе 1670 года в ходе восстания Разин сообщил, что царевич Алексей Алексеевич, о чьей кончине было объявлено несколькими месяцами раньше, примкнул к их движению, якобы посланный отцом для борьбы с изменниками. Неизвестно, действительно ли в их рядах был человек, выдававший себя за лжецаревича. Странным образом его так и не представили публике. Однако отсутствие физического лже-Алексея оказалось средством, пусть и основанном на магических процессах, которое позволило повстанцам приблизиться к принципам современной политики.

МЯТЕЖНИКИ И КОЛДУНЫ

Люди Разина утверждали, что от вражеского оружия их «оберегают» магические заклинания: будто бы именно они заставили замолчать пушки, оборонявшие Царицын, именно они спасали Разина от пуль и сабель. Среди вождей восстания были и женщины, под началом некоторых из них находилось по несколько тысяч человек. Двор объявлял их ведьмами. Одну из них сожгли на костре вместе со всеми ее «ведовскими книгами». После того как Разин был схвачен, его держали в притворе Старочеркасской епископской церкви, где магический дар бунтовщика должен был быть скован Господней силой. Когда же его везли в Москву, он должен был сидеть в той позе, в какой на известном лубке XVII века изображали колдунов. Разина и его людей обвиняли в «соблазнении» малых сих: глагол «соблазнять» («прельщати») обозначал одновременно и бесовские действия, и колдовские манипуляции. Восстание подавалось властями как измена, но одновременно власти особо подчеркивали участие мятежников в магических обрядах. Речи вождей восстания были объявлены «прельстительными». Этот пункт стал основой обвинения: «Ведомо нам, великому государю, что вор и богоотступник и изменник казак донской Стенька Разин <…>, обольстя в Астрахани и на Царицыне и на Саратове и на Самаре тутошних жителей, городы поимал», «посылает прельщать вас, всяких чинов людей, злыми своими всякими воровскими прелестями <…>», «и вам бы <…> ни на какие ево воровские прелести не прельщатца и никаким ево воровским письмам ни в чем не верить». Сам царь не сомневался, что Разин колдун.

ПРЕСТУПНЫЕ ЗАКЛИНАНИЯ

Вторая глава Соборного уложения 1649 года касалась «государевой чести»; она была посвящена защите особы, здоровья и чести царя от преступных речей, измены и скопа, то есть заговора. В первой статье этой главы говорилось главным образом о защите монарха от магических актов и заклинаний. Глагол «оберегать» указывает в том числе и на магические действия, ибо «оберег» означает заклинание, призванное в первую очередь защитить от злых чар и других напастей. Даже если обвиняемый в своих действиях не шел дальше «голого умысла» то, согласно Уложению, его проступок должен был считаться преступлением, а сам он подлежал наказанию – вплоть до смертной казни. Недонесение о магических заклятиях тоже каралось смертью. «Произносить слова» либо «думать или хотеть осуществить» некое «дело» против царя – уже само по себе преступление. Поскольку преступные намерения открываются через «слово» или «дело», юридическая формула звучала так: «Слово и дело государевы». Одним из наиболее частых обвинений против осужденных по статьям второй главы было произнесение «заговорных слов». Еще в конце XIX века заклинания продолжали называть «словами», нередко чтобы отличить их от «молитв». Изменения, привнесенные в формулу «слово и дело» Петром Великим, усиливали связь между словопреступлением и здоровьем/честью монарха, подтверждая таким образом, что целью законодателей было наказание за преступные слова44
  По мнению Владимира Топорова и Вячеслава Иванова, повторение однокоренных слов, входящих в одну синтагму, отчасти сближает древнерусские юридические документы с фольклорными текстами; равным образом и фрагменты текстов древнерусского права, в которых лейтмотивом звучит некое ключевое слово, определяющее их тему, следует сближать с произведениями фольклора, в первую очередь с заговорами.


[Закрыть].

Считалось, что непристойные слова, как их определяли власти, также могли обладать магическим действием и иметь связь с политикой, даже если за ними не стоял коллективный заговор. В 1723 году некий дьячок был бит кнутом за то, что, узнав о новом рекрутском наборе, воскликнул «разве императору нашему рука заболит, то обрекается нашу братью в солдаты не брать». В данном случае состав преступления («произнесение заговорных слов») был налицо, поэтому никакие уверения несчастного, будто он говорил без злого умысла, не были приняты во внимание. Как писала этнолог Е. Н. Елеонская, в России в XVII–XVIII веках слову приписывали самостоятельную силу, которая могла действовать независимо от воли говорившего. Поэтому авторы доносов и докладов, поступавших на имя монарха, всячески подчеркивали, что не смеют повторить слова, произнесенные обвиняемым о царе.

Когда колдун произносил заговор против монарха, он, говоря, тем самым делал; его слово самим фактом своего существования возвещало, что царь будет действовать в соответствии с желаниями заклинателя. Такое слово само по себе есть дело.