Текст книги "Екатерина II, Германия и немцы"

Во-вторых, проведя детство в большей частью франкоговорящей среде, Екатерина почерпнула – и не в последнюю очередь благодаря ненавистной зубрежке – у обучавшего ее на немецком немецкому же языку преподавателя религии солидный репертуар старинных назидательных высказываний, в которых заметно сильное влияние Лютера. На протяжении всей своей жизни она, тонко понимая языковые контрасты, ловко вставляла эти выражения, авторство которых определенно принадлежало Вагнеру, во франкоязычные письма к немецким корреспондентам: «Да, есть много вещей, которые оскверняют восемнадцатое столетие, в том числе и святая инквизиция, – этими словами, написанными по-немецки, заканчивается одно из писем Гримму, написанное большей частью, как обычно, по-французски, – но что можно сделать? Мир таков, как он есть, и годится мало на что; как говорил благословенный пастор Вагнер, ‘виною всему первородный грех’»[257]257
  Екатерина II – Гримму, 1.–2.01.1779 г. // Сб. РИО. Т. 23. C. 124. Оригинал на нем. яз.: «Ja, das sind viele Sachen, auch darunter die heilige Inquisition, die das achtzehnte seculum besudeln, aber was soll man machen? die Welt ist denn so, sie taugt nicht viel; seliger Pastor Wagner sagte: „Erbsünd’halber“». (Здесь и далее перевод цитат науч. ред.)


[Закрыть]. Отметим здесь, что до сих пор особенности немецкого языка Екатерины, наряду с ее политико-социальной терминологией, исследованы недостаточно[258]258
  Тонкие, хотя и бессистемные наблюдения см.: Hillebrand K. Katharina II. und Grimm // Deutsche Rundschau. Bd. 25. 1880. S. 377–405. Диссертацию о социально-политической терминологии Екатерины II готовит историк Ингрид Ширле (Тюбинген).


[Закрыть].

Остается сказать, что великая княгиня и императрица писала свои замечательные литературные произведения на французском языке, что по-русски она всю жизнь говорила с немецким акцентом и сама отдавала многочисленные черновики русских текстов – законы, распоряжения, письма, а также драмы – на проверку орфографии и грамматики, не настаивая на твердом знании правил. Поэтому утверждение А.Г. Брикнера о том, что русским языком императрица владела «в совершенстве», давно неактуально[259]259
  Brückner A. Katharina die Zweite. Berlin, 1883. S. 503. См. издание на рус. яз.: Брикнер А.Г. История Екатерины II. СПб., 1885 (репринт: М., 1998. – Примеч. науч. ред.). См. противоположное мнение на этот счет: Иконников В.С. Значение царствования Екатерины II // Чтения в Историческом обществе Нестора-летописца. 1898. Кн. 12, отд. II. C. 138–214, здесь с. 140–141; Fleischhacker H. Mit Feder und Zepter. Katharina II. als Autorin. Stuttgart, 1978. S. 9–11; Степанов В.П. Екатерина II // СРП. Вып. 1. Л., 1988. С. 291–302, здесь с. 292.


[Закрыть], но и его критика не имеет под собой крепких оснований в виде данных современных лингвистических исследований. Достаточно даже поверхностного анализа, чтобы понять, что, сообщая Гримму в одном из писем, будто она толком не знает ни одного языка[260]260
  Так, ссылаясь на Гримма, но без указания источника, утверждает Иконников: Иконников В.С. Значение царствования Екатерины II. С. 199, примеч. 2.


[Закрыть], она вовсе не кокетничала. А анализ более глубокий показывает, что и как автор частных писем императрица не искала повода, чтобы блеснуть своими познаниями в нескольких языках. Из многоязычия складывалась ее повседневная жизнь: с одной стороны, она знала языки трех крупных культурных пространств Европы того времени, с другой – обладала способностью дифференцированно применять каждый из них – в зависимости от ситуации, причем используя разные выразительные возможности этих языков[261]261
  См.: Kimpel D. (Hrsg.) Mehrsprachigkeit in der deutschen Aufklärung. Hamburg, 1985.


[Закрыть]. В русском окружении с его офранцуженной придворной культурой она, используя немецкий язык в письменной форме, оставалась верна индивидуальным особенностям своего языка, связанным с условиями его усвоения. Как следствие, даже став императрицей, она писала на том немецком языке, которым овладела в детстве, в Штеттине. Не случайно в письмах к Гримму она употребляла главным образом именно его, когда хотела высказаться по поводу религиозных или морально-философских проблем или когда считала уместным включить во французский контекст цитаты из Библии в переводе Лютера или из его же Застольных речей, a также пословицы, разговорные выражения, заклинания или бранные высказывания. Однако даже выборочная проверка ее текстов подтверждает, что в ее «лютеровском» немецком фактически отсутствуют типично пиетистские языковые влияния, несмотря на ее общение в детстве с пастором-пиетистом[262]262
  Таковы результаты предварительного сравнения, приведенные в работе: Langen А. Der Wortschatz des deutschen Pietismus. Tübingen, 1954 (2-е изд.: 1968).


[Закрыть]. Хотя соответствующие формулы были ей известны, ее сознательное языковое чутье и представление о себе как о просвещенной императрице, по-видимому, заставляли ее избегать их.

По-немецки императрица говорила с некоторыми посланниками немецких дворов или же переходила на этот язык, если замечала, что ее собеседник недостаточно уверенно владеет французским языком, как, например, врач Мельхиор Адам Вейкард из Фульды[263]263
  См. указания Якоба Штелина и Вейкарда: Stählin K. Aus den Papieren Jacob von Stählins. Ein biographischer Beitrag zur deutsch-russischen Kulturgeschichte des 18. Jahrhunderts. Königsberg; Berlin, 1926. S. 258–259; Schmitt O.M. Melchior Adam Weikard. Arzt, Philosoph und Aufklärer. Fulda, 1970. S. 51.


[Закрыть]. До сих пор обнаружено не так много письменных свидетельств, в которых Екатерина позволяет себе выйти за безопасные рамки проверенного набора цитат. В частности, трудно подозревать в литературной стилизации написанную ее рукой в 1784 году (хотя и не датированную в самом тексте) записку, в которой она осведомляет Вейкарда, очень беспокоившегося о своей репутации, о его ранге:

Писать красиво я не умею, своей целью я считаю, скорее, писать понятно. Ваше доверие мне приятно. Это послужит ответом на Ваше письмо без даты. Каждый из придворных врачей имеет предназначенное ему место, Ваше – придворный камер-медик. Я не знаю, почему вы считаете, что это понижает ранг или вообще подобно ссылке. Вероятно, никакой разумный человек не может оставаться без завистников. Мне кажется, что наше общее слабое место – слишком большая чувствительность. Хотите ли вы ожидать приезда вашего семейства или нет? Чего не хватает вам, чтобы быть вместе с семьей, денег на дорогу или пристанища…[264]264
  Цит. по: Schmitt O.M. Melchior Adam Weikard. S. 52–53. Оригинал на нем. яз.: «Schön Schreiben verstehe ich nicht, aber deutlich schreiben ist mehr meine Sache. Ihr Zutrauen ist mir angenehm. Dieses wird dienen zur antwort auf ihren Brief ohn Datum. Ein jeder Hofartz hat seine angewiesene Stelle, Die Ihrige ist Hofartz von meiner Kammer. Ich weiss nicht warum sie sich für ausrangirt oder exiliret halten. Ohne neider wirdt wohl nimmermehr ein verständiger Mann bleiben. Mir deucht das die zu grosse Empfinlichkeit uns alle beide am meisten drückt. Wollen sie ihre Famillie kommen lassen oder nicht? Was fehlt an ihrem unterhalt mit Familie, ist es reisegelt oder quartier…»


[Закрыть]

Текст, построенный без соблюдения каких бы то ни было правил риторики, «прозрачен» в своей соответствующей случаю прозаичности, краткости и четкости фраз, в безыскусности своего языка, не всегда соответствующего нормам, в отсутствии сложных слов и метафор, а также следов каких-либо литературных или научных влияний[265]265
  Критерии оценки можно найти в работе: Wolff G. Deutsche Sprachgeschichte. Ein Studienbuch. Frankfurt a.M., 1986. S. 145–149.


[Закрыть]. Это впечатление дополняется письмом императрицы 1795 года – единственным собственноручным из десяти адресованных курляндской писательнице Элизе фон дер Реке:

Ваше милое письмо от 2 октября я получила сегодня утром. Что настрой сердца и умов ваших друзей по душе вам, не может быть мне неприятным, но удивляться этому я не могу себе позволить, поскольку что ни происходит среди людей все остается человечным. Будьте здоровы и примите уверения в моей благосклонности[266]266
  Katharina an Elisa von der Recke, 5. Oktober 1795 // Rakint V.A. (Hrsg.) Briefe Katharinas II. und des Stanislaus August an Elisa von der Recke // ZGO. N.F. Bd. 9. 1935. S. 222–230, 403–410, здесь S. 229. Оригинал на нем. яз.: «Ihren Schönen Brief vom 2 Ocktober, habe ich heute morgen Empfangen. das Sie dem Hertzen und Geiste ihrer Freunde beyfall geben ist mir nicht unangenehm, aber bewunderung kann ich nicht zulassen da unter Menschen den doch wohl alles Menslich bleit. Leben Sie wohl und seyn Sie meines Wohl wollens versichert». О контексте этих писем см. ниже: С. [S. 196–197].


[Закрыть].

Кроме того, в языке, конечно же, отражается еще и манера мыслить. Поэтому можно сказать, в-третьих, что непреходящее влияние пастора Вагнера, несмотря на сопротивление, которое его ученица оказывала строгости своего учителя, заметно просвечивает в некоторых религиозно-нравственных принципах Екатерины. Очевидно, что в своих поздних письмах к Гримму она пользовалась немецким языком не просто как первым попавшимся средством: он был нужен ей для выражения опыта и мыслей, которые, несмотря на пренебрежительные отзывы о пасторе, были плодом его воспитания. Ограниченность возможностей Просвещения не обязательно было объяснять первородным грехом, как это следовало из лютеранского учения. Евангельские мотивы первородного греха и искушения, покаяния, искупления и прощения Екатерина использовала даже в полемических высказываниях о благочестивой императрице Марии Терезии в связи с австрийскими амбициями в Войне за баварское наследство:

Что касается, однако, почтенной и уважаемой мадам Бетшвестер[267]267
  Бетшвестер (Betschwester), нем. богомолка; здесь – уничижительное и ироническое наименование императрицы Марии Терезии, намек на одноименную пьесу Геллерта. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть], то я не могу сказать ничего другого, как то, что она подвергается большому искушению корыстолюбия и жажды власти. Вой – доказательство раскаяния, но так как она всегда удерживает и полностью забывает, что лучшее покаяние – окончание поступка, так что в ее груди должно зашевелиться что-то закоснелое; я опасаюсь, что это может быть от первородного греха Адама, что играет такую гнусную Comédie, но чего можно требовать от женщины? Если она верна своему мужу, то это вся ее добродетель, и больше ничего делать не остается[268]268
  Екатерина II – Гримму, 30.10.1778 г. // Сб. РИО. Т. 23. C. 108. Оригинал на нем. яз.: «Was aber anbelangt die ehrwürdige liebe Frau Betschwester, so kann ich von ihr anders nicht sagen als dass sie grosse Anfechtungen der Hab– und Herrschsucht leidet. Das Heulen ist ein Beweis der Reue, aber da sie immer behält und ganz vergisst, dass nicht mehr thun die beste Busse ist, so muss doch wohl was Verstocktes in ihrer Brust ruhen; ich befürchte, dass es des alten Adams Erbsünde sein müßte, die so eine verruchte Comédie spiele, aber was fordert man mehr von einer Frau? Wenn sie ihrem Mann getreu ist, so hat sie ja alle Tugend und im übrigen nichts zu schaffen».


[Закрыть].

Несмотря на саркастический тон, в языке и ходе мыслей просвечивает лютеранская традиция.

Достаточно одной такой цитаты, даже при отсутствии в ней сугубо пиетистского словоупотребления – как и в немецком языке Екатерины вообще – для подтверждения прежде уже высказывавшейся мысли о том, что воспитание и самообразование принцессы Софии в Германии заслуживает более пристального внимания, чем было принято считать прежде, когда весь историко-биографический интерес концентрировался почти исключительно на влиянии французской просветительской литературы[269]269
  Более подробно об этой проблеме см. в работе Петшауэра: Petschauer P. The Education and Development of an Enlightened Absolutist; Idem. Catherine the Great’s Conversion of 1744 // JGO. N.F. Bd. 20. 1972. S. 179–193.


[Закрыть]. Правда, нет оснований и для того, чтобы менять местами приоритеты: в пользу традиционного мнения существуют многочисленные доказательства, ведь Екатерина вплоть до конца жизни называла Вольтера, Монтескьё и энциклопедистов своими учителями. И в самом деле, разбираться в себе и окружающем мире она стала, лишь взявшись в 50-е годы за интенсивное самообразование. Однако для интерпретации этой картины важны в первую очередь два момента.

Во-первых, наряду с секуляризированной картиной мира французских философов Екатерина в ходе самообразования довольно бессистемно усвоила и их теоретико-познавательную стратегию, систему категорий и способ формировать представление о себе[270]270
  См.: Darnton R. Philosophen stutzen den Baum der Erkenntnis: Die erkenntnistheoretische Strategie der Encyclopédie // Idem. Das große Katzenmassaker. Streifzüge durch die französische Kultur vor der Revolution (1984). München; Wien, 1989. S. 219–244. См. на рус. яз.: Дарнтон Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры / Пер. с англ. Т. Доброницкой. М., 2002. С. 224–249 (гл. 5: Философы подстригают древо знания: Эпистемологическая стратегия «Энциклопедии». – Примеч. науч. ред.); Gumbrecht H.U., Reichardt R. Philosophe, Philosophie // Reichardt R., Schmitt E. (Hrsg.) Handbuch politisch-sozialer Grundbegriffe in Frankreich. H. 3. München, 1985. S. 7–88.


[Закрыть]. Она даже ощущала свою принадлежность к ним и после своего прихода к власти, на исходе Семилетней войны была, так сказать, формально аккредитована в «универсальной церкви Просвещения»[271]271
  Schlobach J. Französische Aufklärung und deutsche Fürsten // ZHF. 1990. Bd. 17. S. 327–349, здесь S. 339–343; Idem. Grimm in Paris. Ein Kulturvermittler zwischen Deutschland und Frankreich in der zweiten Hälfte des 18. Jahrhunderts // Mondot J., Valentin J. – M., Voss J. (Hrsg.) Deutsche in Frankreich – Franzosen in Deutschland 1715–1789. Sigmaringen, 1992. S. 179–189, здесь S. 184–188.


[Закрыть], начав непосредственное общение с великими писателями и – по ее собственным словам – «войдя в моду» благодаря Вольтеру[272]272
  Об этом свидетельствует принц Жозеф де Линь, см.: Ligne C. – J. de. Portrait de feu Sa Majestè Catherine II, impératrice de toutes les Russies. P. l., 1797; в пер. на нем. язык: Ligne C. – J. de. Porträt weiland Ihrer Majestät der Kaiserin aller Reußen // Schalk F. (Hrsg.) Die Französischen Moralisten. N.F.: Galiani – Fürst von Ligne – Joubert. Wiesbaden, 1940. S. 114–122, здесь S. 121.


[Закрыть]. В интерпретации французских просветителей она освоила французскую классическую традицию, на французском же языке открыла для себя античных писателей и набиравшую популярность во всей Европе английскую культуру той эпохи, произведения итальянских и даже некоторых немецких авторов[273]273
  В контексте петровской рецепции римской имперской традиции большое значение могло бы иметь изучение екатерининской интерпретации древнеримских авторов, в том числе и историков, которых она узнала через посредничество Монтескье и Вольтера. См.: Griffiths D.M. To Live Forever: Catherine II, Voltaire and the Pursuit of Immortality // Bartlett R.P., Cross A.G., Rasmussen K. (Ed.) Russia and the World of the Eighteenth Century. Columbus (Oh.), 1988. P. 446–468. (См. эту работу в рус. пер.: Гриффитс Д.М. Жить вечно: Екатерина II и Вольтер // Он же. Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет / Пер. с англ. Е. Леменевой, А. Митрофанова; Вступ. ст. А. Каменского; Сост., ред. М. Лавринович, И. Федюкин. М., 2013. С. 38–59. – Примеч. науч. ред.) Об интересе Екатерины к Англии и вообще о значении этой страны в ее эпоху см.: Raeff M. The Empress and the Vinerian Professor: Catherine II’s Projects of Government Reform and Blackstone’s Commentaries // OSP. Vol. 7. 1974. P. 18–41; Cross A.G. The Great Patroness of the North: Catherine II’s Role in Fostering Anglo-Russian Cultural Contacts // Ibid. Vol. 18. 1985. P. 67–82; Idem. ‘S anglinskago’: Books of English Origin in Russian Translation in Late Eighteenth-Century Russia // Ibid. Vol. 19. 1986. P. 62–87. О рецепции английской литературы в Германии в XVIII веке см. работу, содержащую также и важные методологические указания: Maurer M. Aufklärung und Anglophilie in Deutschland. Göttingen; Zürich, 1987; Idem. Europäische Kulturbeziehungen im Zeitalter der Aufklärung. Französische und englische Wirkungen auf Deutschland // Das achtzehnte Jahrhundert. Bd. 15. 1991. S. 35–61. О екатерининской рецепции итальянских авторов см.: Schiemann Th. Die Noten der Kaiserin Katharina II. zu Dénina: Essai sur la vie et le règne de Frédéric II // FBPG. 1902. Bd. 15. S. 535–543; Venturi F. Beccaria en Russie // Idem. Europe des Lumières. Recherches sur le dixhuitième siècle. Paris, 1971. P. 145–159; Берков П.Н. Книга Чезаре Беккариа «О преступлениях и наказаниях» в России // Россия и Италия. Из истории русско-итальянских культурных и общественных отношений. М., 1968. С. 57–76. О рецепции Екатериной II немецких писателей-полицеистов см. ниже, с. 119–130.


[Закрыть]. Поэтому существует достаточно оснований дифференцированно относиться к кажущемуся сверхмощным «французскому» влиянию: по крайней мере, необходимо, с одной стороны, видеть разницу между lingua franca традиции и просвещенной коммуникации и происхождением, эпохой и намерениями самих авторов, а с другой – в целом осмыслить наследие французских философов в их универсалистских устремлениях и космополитическом значении.

Во-вторых, новые самооценка и миропонимание не стерли прежнего жизненного опыта Екатерины, а трансформировали его, оставив свой отпечаток, прежде всего, на литературном облике ее воспоминаний. Heвозможно с уверенностью утверждать, что в период между переездом в Россию и первыми попытками записать историю своей жизни она отдавала себе отчет в том, что в Германии шел процесс литературной секуляризации. Тем не менее в автобиографии императрицы обнаруживается достаточно подтверждений тому, что в тот период происходила секуляризация мышления Екатерины и представления о самой себе: она выстроила концепцию своей жизни в виде тернистого пути к российскому престолу без опоры на Бога, даже без особой веры в предопределение, не забыв, однако, упомянуть о многочисленных предзнаменованиях, указывавших на ее миссию, и об испытаниях, которые она с честью выдержала. Восхищаясь собой – и как темой, и как действующим лицом, – она приписывала достижение своей цели лишь собственной активности. Однако у нее, как в уже устаревшей на тот момент форме пиетистской автобиографии, и сам путь, и любая жизненная деталь приобретают смысл только при наличии цели. Если рассматривать автобиографические заметки Екатерины как секуляризированную историю призвания[274]274
  См.: Niggl G. Zur Säkularisation der pietistischen Autobiographie im 18. Jahrhundert (1974). Reprint: Niggl G. (Hrsg.) Die Autobiographie. Zu Form und Geschichte einer literarischen Gattung. Darmstadt, 1989. S. 367–391; Idem. Geschichte der deutschen Autobiographie im 18. Jahrhundert. Theoretische Grundlegung und literarische Entfaltung. Stuttgart, 1977. S. 6–75; Lehmann J. Bekennen – Erzählen – Berichte. Studien zu Theorie und Geschichte der Autobiographie. Tübingen, 1988. S. 57–62, 89–137.


[Закрыть], можно сделать и другие историко-текстологические выводы. К описанию «победных итогов» своего правления она приступает на русском языке в лаконичном стиле res gestae[275]275
  Деяния (лат.). – Примеч. науч. ред.


[Закрыть], ссылаясь в том числе и на официальные документы своего царствования. По-французски же, на языке ее литературных произведений, написаны в узком смысле автобиографические фрагменты 1770-х и 1790-х годов, отличающиеся глубоким самоанализом. Все они, к сожалению для историков, однако вполне логично с точки зрения истории призвания, заканчиваются рассказом о достижении цели – узурпации престола в 1762 году, провозглашенной целесообразной и необходимой. Итак, вне непосредственной, не говоря уже о причинной, связи с литературным процессом в Германии в 70-е годы XVIII века – в эпоху перехода к «модерну» (Sattelzeit), Екатерина начала записывать в России секуляризованную, «модерную» историю своей жизни на французском языке[276]276
  См.: Müller K. – D. Zum Formen– und Funktionswandel der Autobiographie // Wessels H. – F. Aufklärung. Ein literaturwissenschaftliches Studienbuch. Königstein im Taunus, 1984. S. 137–160, здесь S. 144–146. О середине XVIII столетия как о «времени перелома» (Sattelzeit) в политической и культурной жизни Германии, перехода к модерну, см.: Koselleck R.,Neuzeit‘. Zur Semantik moderner Bewegungsbegriffe // Idem. Studien zum Beginn der modernen Welt. Stuttgart, 1977. S. 264–299 (reprint: Idem. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Frankfurt a.M., 1979. S. 300–348); Idem. Das achtzehnte Jahrhundert als Beginn der Neuzeit // Herzog R., Koselleck R. (Hrsg.) Epochenschwelle und Epochenbewußtsein. München, 1987. S. 269–282; Koselleck R. Wie neu ist die Neuzeit // HZ. Bd. 251. 1990. S. 539–553.


[Закрыть].

Осознав это, можно объяснить нежелание Екатерины придавать значение такому вопросу, как влияние того или иного вероучения на ее судьбу. Поэтому заканчиваются ничем попытки историков взвесить каждое из этих влияний периода ее юности: ученый друг отца, ортодоксальный лютеранин, а следовательно, в конкретных условиях Померании склонявшийся скорее на сторону сословий; учитель Закона Божьего – пиетист, в конкретных условиях Пруссии преданный скорее королю и навязывавший такие методы зубрежки, которые вряд ли могли вызвать энтузиазм, но зато прочно закрепили в памяти запас цитат Лютера; вызывавшая самые теплые чувства даже годы спустя, просвещенная во всех отношениях кальвинистка, которая, как и вся ее община, могла не сомневаться в благосклонности короля. Принцесса Цербстская наверняка, прежде чем научилась облекать мысли в слова, узнала о том, что церковь должна быть подчинена светской власти, что свобода вероисповедания для государства полезнее, чем доктринерский конфессионализм, что ровное отношение ко всем конфессиям создает лучшие жизненные условия для подданных, что религиозное рвение способно порождать опасный фанатизм и тайные общества, однако, поставленное в рамки законов и включенное в общественный дискурс, оно может приносить пользу государству.

За недостатком доказательств пока нельзя поставить под сомнение традиционное мнение о том, что с переходом в православие, а тем более с началом чтения произведений Вольтера отношение Екатерины к религии и церкви стало определяться лишь политическим оппортунизмом, лишившись присущего ей прежде благочестия[277]277
  Утверждение П. Петшауэра, что императрица на протяжении всей жизни сохраняла веру в некоего своего «личного» бога, недостаточно обоснованно. См.: Petschauer P. Catherine the Great’s Conversion of 1744. P. 181–182, Anm. 10. Требует пересмотра также и традиционная интерпретация, представленная в обобщающей статье И. Смолича: Smolitsch I. Katharinas religiöse Anschauungen und die russische Kirche // JGO. Bd. 3. 1938. S. 568–579; Idem. Geschichte der russischen Kirche 1700–1917. Bd. 1. Leiden, 1964. S. 247–255.


[Закрыть]. Императрица, должно быть, отлично повеселилась бы, если бы кто-то попытался убедить ее в том, что влияние, оказанное на нее пастором Вагнером, сравнимо с влиянием Вольтера. И все же по отдельным фактам, существующим помимо ее записей, можно судить о присущем ей религиозном видении до того момента, когда его основы были подорваны чтением произведений просветителей. Ведь отец принцессы Софии Августы Фридерики, достопочтенный князь Христиан Август вверил преподавание лютеранской религии и немецкого языка военному пастору-пиетисту. И если в своих автобиографических записках великая княгиня и императрица Екатерина при всей любви к матери откровенно припоминала ей серьезные недостатки ее характера, а заодно и политическую несостоятельность, проявленную ею при дворе Елизаветы Петровны[278]278
  [Екатерина II.] Автобиографические записки. С. 48, 50–52, 54–57, 59–60, 62, 65–66, 76, 452 (см. в рус. пер.: [Она же.] Записки императрицы. С. 47–48, 51–52, 55–60, 63, 65–66, 76, 480. – Примеч. науч. ред.).


[Закрыть], то к своему благочестивому отцу она сохранила глубокое уважение, а теплые воспоминания о нем ничем не были омрачены[279]279
  [Екатерина II.] Автобиографические записки. С. 12, 98, 247–248 (в рус. пер. см., например: [Она же.] Записки императрицы. С. 8–9, 100, 257. – Примеч. науч. ред.). См. об этом: Bilbassoff B. von. Geschichte Katharina II. Bd. 1, Tl. 1, S. 49 ff.; Petschauer P. Catherine the Great’s Conversion of 1744. P. 181, 192.


[Закрыть]. Христиан Август проявил серьезное беспокойство, когда в 1744 году перед Екатериной встала необходимость переменить веру[280]280
  [Biester J.E.] Abriß des Lebens. S. 17–18.


[Закрыть]. Единственный способ разрешить сомнения виделся ему в том, чтобы прежде всего проверить, насколько согласуются друг с другом лютеранское и греческое вероучения. Для этой роли при российском дворе нашелся идеальный исполнитель в лице украинского теолога Симона Тодорского – епископа Псковского. Учившийся в Галле, он был знаком с лютеранским пиетизмом и перевел Четыре книги об истинном христианстве (Vier Bücher vom wahren Christentum, 1605) Иоганна Арндта[281]281
  Арндт, Иоганн (Arndt, Johann, 1555–1621) – лютеранский богослов, мистик, писатель. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] на русский язык[282]282
  Petschauer P. Catherine the Great’s Conversion of 1744. Р. 17–18. О Симоне Тодорском см. следующие работы: Winter E. Halle als Ausgangspunkt der deutschen Rußlandkunde im 18. Jahrhundert. Berlin, 1953. S. 105, 158, 227–243, 251–254; Idem. „Einige Nachricht von Herrn Simeon Todorski“. Ein Denkmal der deutsch-slawischen Freundschaft im 18. Jahrhundert // ZfS. Bd. 1, H. 1. 1956. S. 73–100; Idem. Frühaufklärung. Der Kampf gegen den Konfessionalismus in Mittel– und Osteuropa und die deutsch-slawische Begegnung. Berlin, 1966. S. 336–240; Petschauer P. Education and Development of an Enlightened Absolutist. P. 249–253; Hecker H. „Aus welchem Grunde sie evangelisch genannt werden, weiß ich nicht“. Symon Todors’kyj und Ivan Posoškov // Herrmann D. (Hrsg.) 18. Jahrhundert: Aufklärung. München, 1992. (West-östliche Spiegelungen, Reihe B: Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht / Hrsg. L. Kopelew; Bd. 2). S. 114–138, здесь S. 119–130.


[Закрыть].

Впоследствии в своей автобиографии Екатерина уделила большое внимание рационалистическому и рационализирующему ее поведение объяснению своей изначальной готовности к перемене веры. Как в исторической реальности, так и в ее автопортрете человека Просвещения этому шагу отводилась функция обязательного испытания на пути к российскому престолу: с самого своего прибытия в Россию она, по ее словам, уже была убеждена в том, «…что венец небесный не может быть отделен от венца земного»[283]283
  [Екатерина II.] Автобиографические записки. С. 45 (cм. в рус. пер.: [Она же.] Записки императрицы. С. 45. – Примеч. науч. ред.).


[Закрыть]. Однако в переписке между находившимся в Германии отцом c матерью и дочерью, пребывавшими в России, отражается серьезная общая борьба за принятие религиозного решения большой важности. Тодорскому, благодаря его солидному образованию и познаниям как в восточной, так и в западной теологии, а также служебному и личному авторитету, удалось убедить принцессу и ее мать в том, что, несмотря на различия в церковном церемониале, содержательные расхождения обоих вероучений невелики. Думается, сейчас было бы по меньшей мере наивным подозревать псковского епископа в том, что он слишком легкомысленно обошел вопрос о конфессиональных различиях. Скорее, ему было важно подвинуть Софию – может быть, впервые в ее жизни – к тому, чтобы самостоятельно прийти к некоему убеждению в вопросе о вере. И, говоря об относительности церкви как института, он привил ей истинно пиетистский взгляд: так как пиетизм ориентирован на церковь будущего, то существующие церкви утрачивают свое значение. К тому же в первой половине XVIII века основной задачей пиетизма было воспитание религиозной сознательности по отношению к институционализированной церкви с ее застывшим учением[284]284
  Schmidt M. Der Pietismus und das moderne Denken // Aland K. (Hrsg.) Pietismus und moderne Welt. Witten, 1974. S. 9–74, здесь S. 11–25; Petschauer P. Catherine the Great’s Conversion of 1744. S. 181–182, 192.


[Закрыть]. А из пиетизма, с которым Тодорский познакомился в Галле, вытекала, кроме того, политическая этика, поощрявшая обращенную к миру практическую деятельность и оптимистически смотревшая на ее политико-социальное оформление. Наряду с Просвещением пиетизм придавал большое значение сословному воспитанию и образованию, такому, которое не стирает границ, отделяющих сословия друг от друга[285]285
  Schmidt M. Der Pietismus und das moderne Denken. S. 25–39; Vierhaus R. Deutschland im Zeitalter des Absolutismus (1648–1763). Göttingen, 1978. S. 103–107.


[Закрыть]. Так цербстcкая принцесса, которой пастор Вагнер не сумел привить своих взглядов по причине педагогической бездарности, к концу своего воспитания, пусть даже незаметно для себя, все же усвоила главные принципы пиетизма. Это произошло уже в России, поэтому неудивительно, что языковое влияние немецкого пиетизма ее не коснулось.

Важно, что Симон Тодорский не усердствовал в поучениях, а разумно обосновал для нее и ее родителей, что с политической точки зрения благоразумно оказать уважение церкви как институту, а добиваться милости Божьей – это уже личное дело каждого. Очевидность этого не стал отрицать и отец принцессы, желавший прежде всего избавить свою дочь от конфликтов с совестью. Будучи поставлен перед неизбежным фактом («nécessité») перехода дочери в православие, он доброжелательно посоветовал ей «не доверять никому и не полагаться ни на кого, кроме триединого Бога и его слова»[286]286
  Siebigk F. Katharina der zweiten Brautreise nach Rußland 1744–1745. Dessau, 1873. S. 151.


[Закрыть] и в конце концов в утешение самому себе заметил: «…однако я ожидаю от нее не перемены (changement) веры и учения, а лишь перехода в греческую церковь, учение которой, за исключением внешних церемоний, как я слышал, идентично нашему»[287]287
  Ibid. S. 62, 150; Petschauer P. Catherine the Great’s Conversion of 1744. P. 185–186, 190.


[Закрыть].

В одном из своих первых писем из России пятнадцатилетняя девушка старательно растолковывала обеспокоенному отцу, как она поняла своего пиетистски настроенного православного учителя Закона Божьего: различия во внешней культовой стороне и в самом деле сильны, однако церковь вынуждает к этому грубость народа – «la brutalité du peuple»[288]288
  Siebigk F. Katharina der zweiten Brautreise. S. 57; Сб. РИО. T. 7. С. 2–3; Bilbassoff B. von. Geschichte Katharina II. Bd. 1, Tl. 1. S. 144 ff.


[Закрыть]. Этот ранний документ заслуживает особого интереса, потому что в автобиографических записях Екатерина противопоставляет собственное строгое соблюдение православных обрядов целенаправленно провокационному высокомерию великого князя и императора Петра Федоровича, проявлять которое по отношению к православию он считал своим долгом перед лютеранством. А данное письмо показывает, что немецкая принцесса, по крайней мере в то время, также придерживалась мнения, что религиозная практика русской церкви подходит скорее непросвещенному народу, считая возможным и нужным участвовать в публичном отправлении культа из соображений государственной пользы, даже если они не соответствовали ее личной вере. Уже через полгода после своего переезда в Россию княжна Ангальт-Цербстская производила впечатление при императорском дворе, уверенно произнося исповедание веры на русифицированном церковнославянском языке, а затем и убедительно демонстрируя свое благочестие[289]289
  [Екатерина II.] Автобиографические записки. С. 48–50 (см. в рус. пер.: [Она же.] Записки императрицы. С. 48–50. – Примеч. науч. ред.). См. сообщение княгини Иоганны Елизаветы о переходе Софии в православие: Сб. РИО. Т. 7. 1871. С. 29–44; Siebigk F. Katharina der zweiten Brautreise. S. 71 ff.; о перемене веры и бракосочетании принцессы см. подробно в статье: Zerbst, fürstliches Haus // Zedler J.H. Universal-Lexikon. Bd. 61. Halle, Leipzig, 1749. Sp. 1595–1599; Brückner A. Katharina die Zweite. S. 28–29 (cм. в рус. пер.: Брикнер А. История Екатерины Второй. С. 46. – Примеч. науч. ред.); Bilbassoff B. von. Geschichte Katharina II. Bd. 1, Tl. 1, S. 151 ff.; Petschauer P. Catherine the Great’s Conversion of 1744. S. 180–181.


[Закрыть].

Конечно же, образование, полученное Софией Августой Фридерикой в Германии, не соответствовало тому серьезному делу, которое ожидало ее в России. Однако под влиянием родителей и учителей она приобрела способность учиться сама снова и снова, и позднее, описывая собственную жизнь, императрица всегда это подчеркивала. И первые проявления своей индивидуальности, и осознание собственной женственности она относила еще ко времени своей юности, прошедшей в Германии. Тогда же у нее зародилась глубоко укоренившаяся впоследствии тяга к интеллектуальному саморазвитию. И это понимание, ею самою достигнутое и самою же сделанное достоянием общественности, представляется достоверным в силу того, что у этого события были потенциальные свидетели – двое людей, которые в 1771 году, на момент записи, были еще живы и влияние которых на свою жизнь императрица считала решающим, – графиня Бентинк и граф Гилленборг.

Историки, которых в мемуарах Екатерины интересовала прежде всего политика, снижали ценность, если не игнорировали вовсе факт, который с давних пор привлекал романтически настроенных писательниц – авторов биографических романов о великой княгине и императрице: автобиография Екатерины является прежде всего свидетельством о необычной даже для придворного общества жизни женщины. Обширная биография, за которую она всерьез принялась в 1771 году, потребовала от нее высшего писательского мастерства, чтобы правильно интерпретировать открывший ей саму дорогу в Россию брак с наследником престола, а затем императором Петром III и оправдать свержение законного государя, своего супруга, с помощью военной силы, а также объяснить, почему она сама встала у кормила власти вместо того, чтобы стать регентшей при несовершеннолетнем сыне Павле.

В силу этих причин замужество и материнство изначально не могли быть решающими критериями для жизнеописания Екатерины. Ее задача заключалась скорее в том, чтобы, с одной стороны, представить с историко-прагматических позиций свое воспитание и показать внутреннюю готовность к замужеству и материнству, соответствовавшие нормам придворного общества, а с другой стороны, убедить читателя, что у нее было достаточно рациональных оснований, чтобы выбиться из наезженной колеи. С политической точки зрения ей достаточно было изобразить Петра смешным и опасным деспотом, а государственный переворот представить как неизбежное в данной ситуации деяние для спасения империи. Однако Екатерина пошла дальше, изобразив свое замужество как семнадцатилетнее мученичество и показав непримиримые противоречия не между мужчиной и женщиной вообще, а между этим мужчиной и собой, женщиной, во многом превосходившей своего мужа, наделенной чувством ответственности за Российскую империю и волей к знаниям, способной доказать, что она достойна своего предназначения, а кроме того – не лишена и «естественных» эмоциональных потребностей. Воспоминания об эротических опытах, начиная с самого детства, необходимы не для того, чтобы позабавить потомков, – они включены в общую картину ее созревания и необычной, трудной и поздней сексуальной эмансипации. И едва ли в каких-либо других местах ее жизнеописания можно встретить столь тонкие моменты самоанализа, как в рассказах об эротических переживаниях.

Надо сказать, что отношения полов при мелких немецких дворах в век просвещенного абсолютизма не исчерпываются понятием «патриархат»[290]290
  Критический разбор представления о вечно и безусловно страдающей женщине см. в работах Натали Зенон Дэвис, например: Davis N.Z. Gesellschaft und Geschlechter. Vorschläge für eine neue Frauengeschichte (1976) // Idem. Frauen und Gesellschaft am Beginn der Neuzeit. Studien über Familie, Religion und die Wandlungsfähigkeit des sozialen Körpers. Berlin, 1986. S. 117–132; Hausen K. Patriarchat – Vom Nutzen und Nachteil eines Konzepts für Frauengeschichte und Frauenpolitik // Journal für Geschichte. 1986. № 5. S. 12–21; Frevert U. Bewegung und Disziplin in der Frauengeschichte // Geschichte und Gesellschaft. Bd. 14. 1988. S. 240–262, здесь S. 258–259; Bock G. Geschichte, Frauengeschichte, Geschlechtergeschichte // Ibid. S. 364–391, здесь S. 369.


[Закрыть]. Для периода до середины XVIII века и несколько позже справедливо, особенно в отношении княжеских супруг, наблюдение Норберта Элиаса, сделанное на примере французского двора XVII века: «Женщины, их социальные группы имеют при дворе больше власти, чем в какой бы то ни было социальной формации этого общества»[291]291
  Elias N. Die höfische Gesellschaft. Untersuchungen zur Soziologie des Königtums und der höfischen Aristokratie. Frankfurt a.M., 1983. S. 361. Пер. цит. по рус. изд.: Элиас Н. Придворное общество: Исследования по социологии короля и придворной аристократии, с Введением: Социология и история / Пер. с нем. А.П. Кухтенкова, К.А. Левинсона, А.М. Перлова и др. М., 2002. С. 299. (Примеч. науч. ред.)


[Закрыть]. Только на первый взгляд ретроспективный образ родителей Екатерины укладывается в буржуазное клише: серьезный, ответственный, бережливый, занимающий официальную должность отец и живая, жизнерадостная, расточительная мать. По ходу повествования эта типизация обрастает, благодаря многочисленным примерам, индивидуальными чертами, придающими образам убедительности. Хотя обоих родителей дочь описывает как религиозных, общительных и справедливых людей[292]292
  [Екатерина II.] Автобиографические записки. С. 12 (в рус. пер. см.: [Она же.] Записки императрицы. С. 8–9. – Примеч. науч. ред.).


[Закрыть], в сущности, всю свою жизнь она испытывала страдания из-за своей матери.

Как бы то ни было, если оставить в стороне индивидуальные черты родителей принцессы Софии, дифференциация «общественных» функций князя и княгини Цербстских оказывается типичной для своего времени в сравнении с уже упоминавшимися и упоминаемыми в дальнейшем дворами Вольфенбюттеля, Дармштадта, Мемпельгарда или Карлсруэ[293]293
  См. об этом ниже, с. 268–296, 308–310.


[Закрыть]. Князья состояли на службе у более могущественного властителя или занимались дорогостоящими военными играми в подражание прусскому двору. Они несли ответственность за «политику» своей земли, в том числе кадровую, и финансы. Однако в век Просвещения многие княжеские жены вносили свой вклад в укрепление авторитета и могущества супруга. Выдавая замуж дочерей и внимательно наблюдая за событиями семейной жизни людей своего круга, они уже занимались решением «политических» задач. Несмотря на то что конечные результаты брачной политики XVIII века, как и любой другой, зачастую отличались от запланированных и в ней не обходилось без идеологии, заведенное правило требовало, чтобы от ее удач или неудач зависело урегулирование прав на власть и собственность, создание заново союзов и возникновение новых противников – как в пользу, так и в ущерб дому[294]294
  См. об этом ниже, с. 263–267.


[Закрыть]. Все чаще княгини превосходили своих супругов, предававшихся военным делам, уровнем образования: они много читали, писали, следили за журнальными публикациями, переписывались с великими французскими писателями, с Готтшедом или Геллертом, общались с Фридрихом II, стремясь на практике воплощать идеалы Просвещения, поощряя развитие культуры, образования, науки и общественного призрения[295]295
  См.: Schlobach J. Die frühen Abonnenten und die erste Druckfassung der Correspondance littéraire // Romanische Forschungen. Bd. 82. 1970. S. 1–34; Idem. Les correspondances littéraires et le rayonnement européen de la France au XVIII siècle // Correspondances littéraires inédites. Etudes et extraits. Suivies de Voltairiana. Paris; Genève, 1987. P. 31–45; Idem. Französische Aufklärung und deutsche Fürsten // ZHF. Bd. 17. 1990. S. 327–349.


[Закрыть].

Тем не менее одна дворянская женщина, по воспоминаниям Екатерины, все же превосходила всех остальных масштабом своей личности и открыто демонстрируемой независимостью. Графиня Шарлотта София фон Бентинк обязана славой не только упоминанию в мемуарах Екатерины – она заслужила ее самостоятельно по трем причинам. Во-первых, в 1738 году, всего через четыре года супружества, она рассталась со своим уважаемым и состоятельным мужем – графом Вильгельмом фон Бентинком, президентом Совета нидерландских Генеральных штатов и одним из предводителей Оранской партии, а в 1740 году их брак был расторгнут. Во-вторых, начиная с 1743 года и на протяжении двадцати лет она вела судебную и политическую борьбу против вполне законных притязаний графа на владение полученным ею от своего отца наследством, в том числе и на земли в Ольденбурге, отданные ее отцом за долги, поручителем которых и был граф Бентинк. Одно время сначала Фридрих II, а затем Мария Терезия оказывали графине поддержку в борьбе с кредиторами и мужем через датского короля – графа Ольденбургского, пока имперский надворный суд не вынес окончательного решения в пользу бывшего супруга. В-третьих, прожив до 1748 года главным образом с графом Альбрехтом Вольфгангом фон Шаумбург-Липпе в Бюкебурге, в начале 50-х годов в Берлине графиня Бентинк стала любовницей Вольтера. После его стремительного, походившего на бегство отъезда из Пруссии она поддерживала переписку с ним и продолжала ее до последних дней его жизни. Вольтер даже неоднократно предлагал ей переселиться к нему в Швейцарию. Однако, заботясь о своей независимости, она все же не решилась связать себя снова крепкими узами и не согласилась на его предложение[296]296
  См. статью: Bentinck, Charlotte Sophie Gräfin von // ADB. Bd. 2. 1875. S. 343 ff.; см. также: Bentinck, Charlotte Sophie Gräfin von // NDB. Bd. 2. 1955. S. 57; Le Blond A. Charlotte Sophie Countess Bentinck. Her Life and Times, 1715–1800. Vols. 1–2. London, 1912; Schaer F. – W. Der Absolutismus in Lippe und Schaumburg-Lippe. Überblick und Vergleich // Lippische Mitteilungen. Bd. 37. 1968. S. 154–199, здесь S. 166–169; Idem. Charlotte Sophie Gräfin von Bentinck, Friedrich der Große und Voltaire // NJ. 1971. Bd. 43. S. 81–121; Besterman Th. Voltaire. London, 1969. P. 312–315, 318, 325, 330; Mervaud Ch. Voltaire et Frédéric II: une dramaturgie des lumières 1736–1778. Oxford, 1985. Ch. III, здесь p. 191, note 98 (указания на литературу).


[Закрыть].

Итак, учитывая, что в числе возможных читателей ее воспоминаний мог оказаться Вольтер, нельзя исключать, что Екатерина просто хотела произвести впечатление упоминанием о знакомстве в юности с этой знаменитой в свое время женщиной, которой он добивался. Однако она наделила литературный портрет графини такими индивидуальными чертами, а ее роль в процессе своего формирования признала настолько весомой, что именно в этом фрагменте воспоминаний самоанализ значительно преобладает над мемуарным характером повествования. В последнее лето, проведенное Софией в Германии, графиня Бентинк сначала нанесла визит цербстскому княжескому семейству в Йевере, а затем приняла его у себя в находившемся неподалеку Вареле. Со своей мужеподобной фигурой она была некрасива, однако остроумна и образованна. В воспоминаниях Екатерина сочла необходимым противопоставить свое тогдашнее восхищение этой женщиной нормам, в которых она сама была воспитана, и придворному этикету. Ее родителей совершенно не устраивало, что хозяйка «давала слишком много воли […] врожденной живости» их дочери. Чтобы «вырвать» Софию «из когтей этой женщины», они якобы даже сократили свое пребывание в Вареле. Однако и три десятилетия спустя императрица не потеряла графиню Бентинк из виду и, пользуясь, по всей видимости, мерилом публичной сферы эпохи Просвещения, где доминировали мужчины, заявляла: «Эта дама нашумела на свете; я думаю, что, если б она была мужчиной, это был бы человек с достоинствами, но, как женщина, она слишком пренебрегала тем, что скажут»[297]297
  [Екатерина II.] Автобиографические записки. С. 25–26 (здесь цит. в рус. пер.: [Она же.] Записки императрицы. С. 23. – Примеч. науч. ред.).


[Закрыть]. У этого упрека есть, однако, особая предыстория: графиня Бентинк продолжала оставаться близкой подругой матери Екатерины вплоть до ее смерти. Так что эта оговорка может быть вызвана и критическим отношением дочери к бурному стилю жизни княгини Цербстской в последнее десятилетие ее жизни. Через Шарлотту фон Бентинк Иоганна Елизавета попыталась – впрочем, безуспешно – завязать переписку с Вольтером. Однако, когда графиня после его бегства из Берлина в 1754 году проживала сначала в цербстском замке, а затем в Лейпциге у Готтшедов, Иоганну Елизавету приняли в этот круг, где высоко ценились самостоятельные женщины и благородные покровители[298]298
  Le Blond A. Charlotte Sophie Countess Bentinck. Bd. 1. S. 63–88; Reynolds J.F. (Hrsg.) C.F. Gellerts Briefwechsel. Bde. 1–3. Berlin; N.Y., 1983–1991, здесь: Bd. 1. S. 394. Nr. 204, Anm.; S. 405. Nr. 255, Anm. О женщинах и образе женщины в кругу Готшеда см.: Becker-Cantarino B. Der lange Weg zur Mündigkeit. Frau und Literatur (1500–1800). Stuttgart, 1987. S. 261–272. О женщинах среди клиентелы Геллерта см.: Meyer-Krentler E. Christian Fürchtegott Gellert, Leipzig. Vom Nachleben vor und nach dem Tode // Martens W. (Hrsg.) Leipzig. Aufklärung und Bürgerlichkeit. Heidelberg, 1990. S. 205–231, здесь S. 217.


[Закрыть].

Хотя Екатерине было известно о том, что графиня позволяла себе нарушать светские нормы, в своих воспоминаниях она постаралась проявить сдержанность, а по ее автобиографии ясно видно, насколько в четырнадцатилетнем возрасте ей импонировала женщина, начавшая бороться за свою эмансипацию целым поколением ранее. Шарлотта фон Бентинк танцевала, пела, беспечно смеялась, «ездила [верхом], как берейтор» и, к неудовольствию родителей, пристрастила к верховой езде и Софию. Она позволяла юной девушке присутствовать при своем туалете, не скрывала, что имеет внебрачного ребенка от слуги («скорохода»), и открыто говорила о своем отношении к мужу, который, хотя только в виде портрета, все еще находился в ее доме: «Если б он не был моим мужем, то я любила бы его до безумия»[299]299
  [Екатерина II.] Автобиографические записки. С. 25–27 (здесь цит. в рус. пер.: [Она же.] Записки императрицы. С. 23–24. – Примеч. науч. ред.). См. об этом: Petschauer Р. Education and Development of an Enlightened Absolutist. P. 191–195; Alexander J.T. Catherine the Great. Life and Legend. P. 22.


[Закрыть].

Верховая езда стала с той поры настоящей страстью Екатерины. Кроме того, в лице графини фон Бентинк она впервые встретилась с женщиной, ведшей самостоятельную жизнь, пренебрегавшей общественными условностями, открыто признававшей свою сексуальность и в то же время утверждавшей свою индивидуальность вне рамок брака и освященного его узами материнства. Однако если сама Екатерина пыталась подчеркнуто сопротивляться убедительной силе примера, то историку и подавно следует быть начеку и не спешить с выводами. Без сомнения, альтернативный стиль жизни современницы оказал глубокое эмоциональное воздействие на юную принцессу. Она нашла в ней подтверждение тому, что до сих пор хранила втайне в глубине души: именно вне придворных норм и условностей жизнь может быть прекрасной. Сыграл ли пример графини фон Бентинк решающую роль или нет, однако Екатерина всю жизнь питала живую симпатию к сильным, образованным, независимым и необычным женщинам. Тем не менее никогда – ни в бытность супругой наследника, с трудом постигавшей, какими нормами позволительно пренебречь, а нарушение каких – непростительно, ни позднее, уже будучи императрицей, которая могла сама устанавливать и изменять нормы, – свободное, но ненадежное существование Шарлотты фон Бентинк не могло стать жизненным проектом для Екатерины и еще менее – проектом автобиографическим. Ее представление о себе как о государыне требовало от нее высочайшей дисциплины в делах управления и в выполнении представительских функций, а репрезентация себя как писательницы – прилежания и постоянства. Далее, она сама подчеркивала важный момент, отличавший ее от графини фон Бентинк, упрекая последнюю в том, что, будучи женщиной, «она слишком пренебрегала тем, что скажут». Императрица России значительно сильнее зависела от общественного мнения.