Текст книги "Черного нет и не будет"

Серо-синий

Голубовато-серый, плотный, с нотками фиолетового.

Фрида рисует ради Алехандро; она рисует, чтобы забыть о своих искалеченных ногах; рисует ради близняшки, потерянной в букве «о» на вывеске молочного магазина «Пинсон», что расположился на противоположной стороне улицы; она рисует ради своего отца, что закрылся один и играет на фортепьяно Штрауса или читает Шопенгауэра; она рисует ради друзей из «Качучас», которые все реже приходят и со смехом рассказывают о том, как на его высочество всех превысочеств наложили штраф; Фрида рисует ради сестры Матиты, что читает ей поэмы, ничего в них не понимая; ради первого жениха своей матери, что на ее глазах покончил с собой, Фрида рисует, потому что мать ей об этом никогда не говорила; она рисует ради своей вагины, проткнутой поручнем; ради сестры Кристины, которую обожает, хотя они и ругаются без конца; рисует ради тощей ноги, над которой насмехались другие дети; и ради страстных поцелуев, украденных у красивых мальчиков. Фрида рисует, потому что ей не нужны цветы от Алехандро, она хотела бы, чтобы он изнасиловал ее; она рисует, потому что думала: трамвай – это шутка, потому что хотела стать врачом, потому что стала одной из первых девочек, поступивших в Подготовишку; рисует, потому что больше учиться не будет; рисует, потому что не может ходить; рисует, потому что ночами просыпается от боли и не может уснуть; Фрида рисует, потому что Алехандро не пишет ей, не приносит книг; потому что ощущает одиночество, будто оно приклеилось к ней сиропом агавы; она рисует, потому что в церкви ей нравился запах ладана; потому что, когда рисует, она ни о чем не думает, не двигаясь, она танцует, как ненормальная, она снова надевает на себя золотые одежки de bailarina; она рисует, потому что боль в ее спине настолько несносна, что хотелось бы с ней покончить, потому что рисование помогает заглушить усмешки спинных фантомов и она забывает о корсете; Фрида рисует ради мертвых детей квартала, которых хоронили с бумажным венком на голове за неимением денег; она рисует, потому что отец сказал ей: однажды придется научиться не только смотреть, но и видеть; она рисует, потому что больше ей ничего не остается делать.

Фрида изображает автопортрет в бархатном платье цвета европейского вина с глубоким вырезом – таким глубоким, что туда можно нырнуть. Шея ее бесконечна, через ткань проглядывают затвердевшие соски. На фоне море серо-синего цвета, чуть ли не черное, дышит, и волны его вздымаются. Они губительны.

На обороте первого полотна она пишет: Фрида Кало в возрасте 17 лет, сентябрь 1926 года. Койоакан.

Ниже она пишет на немецком, родном языке своего отца: Heute ist immer noch[27]27
  Сегодня все по-прежнему (нем.).


[Закрыть].

Фриде было не семнадцать лет, а девятнадцать – и что с того? Она одним взмахом стирает Аварию, она решает, выворачивает действительность, имеет на это право. К тому же Фрида никогда не понимала, почему не может выбрать себе имя и дату рождения.

Она пишет Алехандро письмо: это картина для него, и он может повесить ее на уровне глаз, чтобы не забывать, как выглядит его Фрида.

Конечно же, Фрида рисует не ради вышеперечисленных причин, рисует она без причины, без цели, без амбиций; она не знает, зачем рисует, и такого вопроса себе не задает. Рисование помогает ей облегчить боль. Она рисует, потому что прикована к кровати, потому что всегда любила держать в руках карандаш, потому что больше не может целовать очаровательных мальчиков, потому что Алехандро отрекся от своей novio и потому что прямо сейчас умирать не стоит – как-нибудь потом. Столько всего надо успеть!

Heute ist immer noch.

Сегодня все по-прежнему.

Сапфировый синий

Обжигающий оттенок темно-сиреневого.

– Товарищ Ривера! – сложив руки рупором, кричит этим утром у Министерства образования Фрида.

Забравшись на строительные леса, на высоту трех метров, мастер наконец-то услышал свое имя, обернулся и выглянул вниз. Там уверенно стоит девочка, лицо обращено к нему, смотрит на него диким взглядом, волосы собраны в хвостик; на самом деле не такая уж и девочка, красивая круглая грудь чуть выглядывает из-под свертков, что она крепко держит под мышкой.

– Что еще? Я работаю.

– Мне нужно кое-что вам показать.

– Мне некогда, niña[28]28
  Девочка (исп.).


[Закрыть].

– Ривера, спускайся. Rápido[29]29
  Живо, быстро (исп.).


[Закрыть].

Наглость маленького создания рассмешила его, но он этого не показал; Диего рисует уже восемь часов, он рисовал всю ночь, можно и позволить себе отдых, особенно если этот отдых связан с женщиной. Спускается со своего Олимпа к девчушке. Оказывается напротив нее: рост метр девяносто и ширина плеч мастодонта забавно смотрятся на фоне упрямой колибри. Он предупреждает, что занят.

Она принесла две картины, ей нужно его профессиональное мнение, и у нее тоже нет времени – предупреждает она.

Не моргая, Фрида ждет реакции самого известного человека Мексики.

– Поставь их у стены на солнце и отойди.

Вытерев руки о рубашку, Диего прикуривает сигариллу с кольцом сапфирового цвета, маленькую сигариллу, что пахнет шафраном. Он долго смотрит на картины, потом поворачивается к Фриде, открывает рот, но, ничего не сказав, снова устремляет взгляд на картины. Молчание нарушает вопросом: где она живет.

– В Койоакане.

– Я приду в воскресенье, а пока нарисуй еще одну.

– Но мнение мне нужно сейчас!

– То, что я потащусь в воскресенье в Койоакан, уже о чем-то говорит. Мы нигде не встречались? Лицо у тебя знакомое. Голос, может. Я бы ни за что не забыл эти наглые брови.

– Нет.

Он протягивает Фриде пачку спичек, и она пишет на ней свой адрес.

Девчонка уже почти ушла – хромая, отходит все дальше, грациозная и очень гордая, – и вдруг мастер кричит ей:

– Как твое имя?

Но она не обернулась, в ее уходе все прекрасно.

Часть II. США, 1930–1932. Красный

Появился при ацтеках. Tlapali[30]30
  На науатле – цвет.


[Закрыть] запекшейся крови самого яркого оттенка, отдающего стариной, как у плодов опунции. Крови? Кто знает!

Из дневника Фриды Кало

Ализариновый красный

Спокойный оттенок красного с отливом розового неба.

Уже два часа они сидят за столом и объедаются, одно блюдо сменяется другим: устрицы, стейки с кровью, булочки с разной начинкой, жирная, манерная potatoes[31]31
  Картошка (англ.).


[Закрыть]. Фриду подташнивает от cкопившейся по краям губ кисловатой слюны, и потому она много пьет, а Диего заполняет собой все пространство: находится в центре внимания, с восторгом без конца получает дары, словно Иисус в хлеву. Гринго совсем не умеют сочетать еду, они лишены чувства гармонии и последовательности, тяжелые ароматы блюд растворяются в едином букете – у Фриды и правда плохо развито обоняние. Она улавливает ароматы красок и материй, она их угадывает, придумывает. Хоть местное вино и меркнет на фоне свежего заряда текилы, оно все равно вкусное. «Забавно, мы тут пьем, а в Штатах действует сухой закон», – хихикала Фрида, шепча на ухо Диего. Также ей казалось странным крутиться в кругах happy fews[32]32
  Счастливчики (англ.).


[Закрыть], хотя с прошлого года после краха американской биржи страна погрузилась в пучину крупнейшего в истории экономического кризиса.

За столом их собралось человек двадцать, из мексиканцев только Диего и Фрида. Изъясняясь на английском лучше, чем она, Ривера с особым очарованием говорит без умолку, ублажает публику монологом и два раза прерывается на жевание, на глотание; он рассказывает про Париж, Москву, Италию и Испанию, про закулисье политических интриг своей страны, про то, как выглядят пирамиды в городе Теотиуакан на рассвете, про непревзойденного Гойю, про невыразимую красоту своей родной Мексики, чьи земли богаты, суровы, жалки и обильны, он делится воспоминаниями о празднованиях на Монпарнасе в компании французского поэта Гийома Аполлинера. Половину Диего выдумывает – как и всегда, остальное идеализирует, в этом его великое очарование, ведь все произнесенное его бездонным ртом звучит правдивее, чем действительность. Через весь стол он кричит какому-то гостю: «Я не верю в Бога, я верю в Пикассо! Вы еще увидите: на смену церковным фрескам придут наши панорамы!» Диего рассказывает, что лишился девственности в три года благодаря некой индианке, что во время революции воевал на стороне Сапаты и что, когда любовь заканчивается, он отрезает у любимой с зада розовую плоть, а после отваривает и с удовольствием съедает. «Чем-то напоминает свинину!» – дерзко заявляет он, глядя в пьяные глаза завороженной публики, в их ошеломленные рожи. И даже рецептом готов поделиться!

«И как этот человек может работать на голодный желудок больше пятнадцати часов подряд и пить при этом только молоко?» – задумалась Фрида. Только Диего отложит кисти, как сразу натягивает свой мессианический костюм людоеда. Отец, как насытить брюхо Всевышнего? А его прожорливого сына? Американки с волнистыми укладками и безупречным маникюром взгляда от него не могут оторвать, да и мужчины тоже, Диего – всеобщее развлечение.

Живя уже два месяца в Сан-Франциско, они примерили на себя, словно удушающее жемчужное ожерелье, светскую жизнь, их повсюду приглашают, ждут, вожделеют, словно светил мировой моды, ее муж привлекает внимание больше, чем любая другая movie star[33]33
  Кинозвезда (англ.).


[Закрыть], для местных он экзотика. А Фрида, скорее, его завершающая деталь: супруга, разодетая в кричащие цвета, она разыгрывает настоящий спектакль, надевая юбки из гардероба жительниц перешейка Теуантепек, платки rebozos[34]34
  Ребозо – национальные платки мексиканцев (исп.).


[Закрыть] и вышитые huipiles[35]35
  Хайпил – блузка, часть национального гардероба коренных мексиканцев (исп.).


[Закрыть]. Днем они вместе гуляют, безостановочно вышагивают по городу в сопровождении новоприобретенных друзей, все внимание приковано к парочке: куколка и великан с головой жабы-аги. Они приехали сюда, потому что Диего поступил заказ: расписать стены здания фондовой биржи, написать картину «Аллегория Калифорнии», но он еще даже не начинал. Сначала Ривера хочет проникнуть в этот новый мир, а уже потом переносить его на полотно.

Как он говорит, «Жду не дождусь, когда у меня появится идея фрески».

Диего любуется мостами, дополняющими ультрасовременную инфраструктуру, скоростными автомагистралями, заводами в пригороде, рабочими в комбинезонах, с чувством счастья думает обо всем этом на знаменательных, полных братской любви собраниях рабочих и на футбольных матчах – по накалу страстей корриде не уступают! Но больше всего он очарован результатами машиностроения; «Инженеры, вот истинные творцы!» – говорил муж Фриде. Усевшись на пассажирское кресло, парочка часто передвигается на машине – ни один из них не может справиться с рулем. Они мчат по оживленным улицам и выезжают к не скрывающим своей красоты бескрайним равнинам, апельсиновым рощам и полкам секвой. Диего наслаждается, ликует. За пределами Мексики Фрида никогда не видела его таким приветливым, его, величайшего мексиканского художника.

А Фриде нравится любоваться портом Сан-Франциско, островом Алькатрас, названным в честь испанской птички, холмами на горизонте; но, в отличие от Диего, что смотрит на все как на красивую почтовую открытку, она повсюду видит нищету, у величественных зданий замечает ослабленных, вшивых попрошаек. Безработица началась здесь в 1929 году, Фриде рассказывали о крупных протестах, сопровождаемых криками про всеобщий голод.

За день до того, как Диего сообщил ей о приглашении поработать в США на толстых лысых капиталистов в подтяжках и с сигарой во рту – именно так он изображал их на фресках, – Фриде приснился кошмар: она проснулась в поту, не могла долго успокоиться. Во сне Фрида прощалась с семьей и собиралась в Город мира – в кошмаре он так назывался. У нее было плохое предчувствие, что она не вернется.

На следующее утро неуемный Диего сообщает ей, что приглашен к гринго. «Фрида, на наших глазах строится будущее! Мы все живем в одной стране! В Америке!» – увлеченно говорил он. Это чудо, что его пригласили: с приходом к власти непреклонного Элиаса Кальеса монументалисты лишились поддержки государства. Отставка министра образования Хосе Васконселоса положила начало массовому расторжению договоров с художниками. В Мехико началась настоящая охота на ведьм: коммунистов арестовывали, сажали в тюрьму, и дело иногда этим не заканчивалось.

Фрида понимает, что в Штатах они будут в безопасности и что оживленная творческая среда американцев – это чудесная возможность для Диего, но из-за предостерегающего сна в ней засела смутная печаль, и потому неподдельную радость мужа она не разделяла.

До отъезда Фрида написала автопортрет и в путешествии собиралась подарить его Диего. На фоне изображен Город мира, что она видела во сне.

«Фридочка, я всегда знал, что ты волшебница», – приехав в Штаты, сказал он.

На полотне она с внушающей тревогу точностью изобразила этот город, который никогда не видела, город страны, на землю которой ступила впервые.

Она написала Сан-Франциско.

Девушка, сидящая от Риверы справа, с таким рвением пытается уловить каждое его слово и поймать хоть горстку всеобщего трепета, что вот-вот вывернет свою лебяжью шею. Не отстает от нее и соседка слева. На Фриду Диего не смотрит, на вершине своей горы он недосягаем, всемогущ, никто ему не нужен. Все эти женщины для него не более чем конфеты, завалявшиеся на дне кармана, леденцы про запас, которые можно лизнуть, если захочется сладкого, для него они ничего не значат, но обойтись без них он не может. У официанта Фрида просит текилы – девчачье вино в нее больше не лезет. «А еще лайма, самого что ни на есть настоящего!» – кричит она пингвину.

Лайм – кислый вкус, вкус неба.

Напротив нее сидит фотограф Эдвард Уэстон, о нем много рассказывала Тина Модотти – он ее наставник и любовник. Несмотря на то что живет Эдвард в Сан-Франциско, он очень хорошо знает Мексику и говорит на испанском. Они понравились друг другу с самой первой встречи, очарованный нарядом, что после свадьбы с Диего Фрида носит не снимая, он хочет ее сфотографировать.

– Эдвард, Тина мне часто о тебе рассказывает. Она говорит, что вы словно из одного теста слеплены.

– Как и вы с Диего.

– Когда вы переодеваетесь в одежду друг друга, вас становится не узнать. А я в рубашке Диего и утонуть могу.

– Тина очаровательна. Готов весь день фотографировать ее без остановки, пока она расхаживает по дому голая, будто меня нет.

– Эдвард, ты же знаешь мексиканские песни? – неожиданно спрашивает Фрида.

В другом конце зала слышится шум – Диего прерывает разговор. Гости один за другим поворачивают голову и видят залезшую на стол Фриду, с остервенением она запевает хриплым, достаточно громким для ее маленького тела голосом canciones[36]36
  Песни (исп.).


[Закрыть]. По столу отбивает такт вилкой Эдвард. Она горланит революционные песни, сдабривая их непристойными словами, смысла которых элегантная американская богема даже знать не знает. Затмеваемый свой женой, Диего бесстыдно разражается смехом. Гости неистово стучат в такт, и по их просьбе колдунья Фрида распускает свои чары. Текилу она пьет как hombre[37]37
  Мужчина (исп.).


[Закрыть], одним махом, не переставая при этом петь. Пока одни сидят неподвижно, застыв с вилкой у рта, другие забираются на стулья и подпевают скандальной диве.

Вот и веселье началось.

Вот и Диего на секунду впился взглядом в свою двадцатилетнюю жену, она шепчет ему, словно Мефистофель: «Mi amore, даже не смей обо мне забывать».

Как же сильно он ее хочет!

Карминовый красный

Красный без примесей.

Проснувшись, первым делом Фрида проводит рукой по кровати в поисках Диего; нащупав теплое тело, она вздыхает с облегчением, но постель иногда оказывается пустой: Диего жаворонок, вставая в шесть утра, отправляется работать не покладая рук над калифорнийской mural. Следом она пытается отыскать Мексику, но туман после сна рассеивается, и тогда Фрида понимает: родина далеко, она все еще в Америке, когда снова увидит Койоакан – неизвестно. У Фриды нет определенных дел. Ее день зависит от Диего. Но она выработала привычки и литургический распорядок, что провозглашают начало нового дня и вырисовывают черты ее сущности. По утрам Фрида пишет письма, выпивая слишком много кофе (хоть у гринго он и слабый), испещряет целые страницы забавными историями и отправляет их сестре Кристине и мексиканским друзьям – будто выписывает им газету с потустороннего мира. Большую часть письма она посвящает себе, во всех деталях описывает физические недуги: как поживает спина, ступня, сердце, пальцы ног; боль ее тела неразрывно связана с настроением, говорить о ней важно, как о погоде, неизбежной теме любой беседы; как и погода, боль переменчива, непредсказуема – привычная прихоть тела, что скрашивает ее дни.

Потом Фрида одевается. Как написал Уитмен, «Я украшаю себя, чтобы подарить себя первому, кто захочет взять меня»[38]38
  Стихотворение У. Уитмена «Песня о себе», перевод К. Чуковского.


[Закрыть]. Она одевается долго, тщательно, это ее успокаивает. Собрать наряд из множества юбок, платков, туник – словно подобрать цвета для палитры. С сомнением берет то одно, то другое, сочетает между собой, разглаживает складки, приходит к компромиссу. Она надевает подъюбники, края которых ювелирно расшила эротическими посланиями. Фрида будто натягивает на себя вторую кожу. После дополняет наряд фетишистскими украшениями: поясом, бусами доколумбовской эпохи, стекляшками и гватемальскими цепочками, растительными украшениями – бугенвиллеями, фиолетовыми розами, бледными орхидеями; следом Фрида причесывается в соответствии с важным ритуалом. Она создает прическу, словно пишет картину: вплетает в волосы ленты или шерстяные нитки, лепит из материала корону, украшает ее, смазывает растительным маслом – соблюдает все необыкновенные этапы сакраментальной обязанности; завершается все легким макияжем, подчеркивающим натуральную красоту: помадой, иранской рисовой пудрой и румянами, черным карандашом для бровей – нужно придать им объем, красным лаком для ногтей, она мажет руки кремом, меняет кольца (Фрида всегда спит в кольцах), выбирает и золото, и серебро, надевает серьги, наносит духи на затылок, запястья и между грудями.

Вот она и стала Фридой Ривера.

Она стала легендой.

Бывало, еще девчонкой, Фрида переодевалась в мальчика: рубашка, галстук, пиджак, брюки и ботинки. Для семейной фотографии она добавила к образу карманные часы, трость и гордый взгляд. У нее были короткие волосы, иногда зачесанные назад гелем, никакой макияж Фрида не признавала. Ее мать приходила в ужас, а отца, единственного мужчину, запертого в доме с шестью дочками, все устраивало.

Предложение Диего сделал ей, рассказывая шутку. Ex abrupto[39]39
  Вдруг ни с того ни с сего (лат.).


[Закрыть]. На тот момент они были знакомы почти год. Начиналось лето 1929 года. Они возвращались с партийного собрания, где никто никого не слушал.

Предложение было сделано бесцеремонно, под покровом ночи, буквально на бегу, потому что начинался дождь, такой мелкий, что даже не промокнешь, этот дождь всего лишь затуманивает мысли и напускает дымку робкой меланхолии.

– Для тебя, Диего, нет ничего серьезного, только живопись. Может, еще коммунизм.

– Ты забыла упомянуть женщин! – по-доброму пошутил он.

– Ты был женат уже два раза.

– Это точно, а значит, в этом деле я дока. В Париже я встречал испанского художника, Франсиса Пикабиа, знатного Дон Жуана, любителя красоток, особенно танцовщиц. Несмотря на это он не отводил взгляда от своей жены. И красота тут ни при чем. Она единственная зажигала в нем свет. Однажды он сказал мне: «В этой жизни люди женятся, и если им становится скучно, то разводятся». Вот и все.

– Почему тогда твой парижский друг продолжал бегать за каждой юбкой?

– Фридочка, ну нужно же подкрепляться!

– По-твоему, я вкусное блюдо?

– Сок твой нежнее сока плодов черемухи.

– И что изменится после свадьбы, товарищ?

– Для начала Гильермо Кало перестанет, когда я захожу за тобой, смотреть на меня словно я олицетворяю восьмую казнь египетскую, обрушившуюся на его бедную немецкую голову.

– Диего, но тебе больше не придется заходить за мной, может, тут и кроется загвоздка.

– Дитя моих глаз[40]40
  Испанский фразеологизм, обращение к человеку, которого любишь.


[Закрыть], – любовно прошептал Диего и, наклонив свое внушительных размеров тело, обнял Фриду – уличные фонари вдруг замерцали и погрузили парочку в неожиданную темноту ночи.

– Ривера, я не зажигаю в тебе свет. Кажется, я тушу его.

Действительно ли улица Виолета, по которой они шли, была окутана тьмой? Или память Фриды прошила в воспоминаниях эту неожиданную развязку? Но именно так она описывала предложение руки и сердца, отвечая на вопрос, как они стали мужем и женой. Фрида заметила, что этот вопрос интересует всех любознательных; у нее не было желания рассказывать, что брак для Диего не более чем игра, в которой правила выбираются всеобщим голосованием: она решила, что он хотел сделать ей приятно, многие для этого дарят ожерелье или цветок, да и на самом деле Диего терпеть не может, если день проходит без происшествий, без толики драмы или атмосферы.