Текст книги "Город. Сборник рассказов и повестей"

Он поспешно сел.

Пронзительный женский голос рассек гудение в зале, и он сжался как от удара. До чего же скверно, до чего отвратительно на душе. И что это Дженкинс копается…

Через открытое окно в кабинет струилось первое дыхание весны, оно сулило таяние снегов, зеленую листву и цветы, клинья перелетных птиц в голубых небесах, таящихся в заводях прожорливых лососей.

Вебстер поднял взгляд от бумаг на столе, легкий ветерок пощекотал ему ноздри, погладил щеку холодком. Рука потянулась за коньячной рюмкой, но рюмка была пуста, и он поставил ее на место.

Снова наклонился над бумагой, взял карандаш и вычеркнул какое-то слово.

Потом придирчиво прочел заключительные абзацы главы:

«Тот факт, что из двухсот пятидесяти человек, приглашенных мной для обсуждения достаточно важных вопросов, приехали только трое, еще не означает, что все остальные страдают агорафобией. Вполне возможно, что уважительные причины помешали многим принять мое приглашение. И все же есть основание говорить о растущем нежелании людей, быт которых определяется укладом, возникшим после распада городов, покидать привычные места, об усиливающемся стремлении не расставаться с окружением, ассоциирующимся с представлением об уюте и полном довольстве. Сейчас нельзя точно предсказать, чем чревата такая тенденция, ведь пока она коснулась только малой части обитателей Земли. В больших семьях материальные обстоятельства вынуждают кого-то из сыновей искать счастья в других краях, даже на других планетах. Многих манит космос с его приключениями и возможностями, а многие избирают такое занятие, которое само по себе исключает сидячий образ жизни».

Он перевернул страницу и пробежал всю статью до конца.

Стоящая статья, несомненно, но публиковать ее нельзя, сейчас нельзя. Может быть, после его смерти. Насколько он мог судить, еще никто не подметил этой тенденции, все воспринимают домоседство как нечто естественное. В самом деле, зачем куда-то ездить?

«Чревато определенными угрозами…» – пробормотал телевизор рядом с ним, и он протянул руку к переключателю.

Кабинет растаял, и он увидел прямо перед собой человека, сидящего за рабочим столом, который казался продолжением стола Вебстера.

Седые волосы, печальные глаза за толстыми линзами очков. Удивительно знакомое лицо…

– Неужели… – заговорил наконец Вебстер.

Его собеседник угрюмо улыбнулся.

– Да, я изменился, – сказал он. – Вы тоже. Моя фамилия Клейборн. Вспомнили? Марс, медицинская бригада…

– Клейборн. Я о вас часто думал. Вы остались на Марсе.

Клейборн кивнул:

– Я прочел вашу книгу, доктор. Первоклассный труд, очень нужный. Я много раз сам собирался сесть и написать такую книгу, но все некогда. И очень хорошо, что не собрался. Вы справились с задачей гораздо лучше. Особенно хорош раздел о мозге.

– Марсианский мозг всегда меня занимал, – сказал Вебстер. – Есть некоторые специфические особенности. Боюсь, я тогда уделял ему больше времени, чем имел на это право. Нас ведь не затем посылали.

– Вы поступили правильно, – ответил Клейборн. – Я потому и обратился к вам теперь. У меня тут есть пациент – операция на мозге. Только вы можете справиться.

– Вы доставите его сюда? – У Вебстера перехватило дыхание, задрожали руки.

Клейборн покачал головой:

– Его нельзя перевозить. Да вы его, наверно, знаете, это философ Джуэйн.

– Джуэйн? Он один из моих лучших друзей. Мы же с ним разговаривали два дня назад.

– Внезапный приступ, – сказал Клейборн. – Он хотел вас видеть.

Вебстер онемел, скованный холодом – непостижимым холодом, от которого лоб его покрылся испариной, пальцы сжались в кулак.

– Вы можете успеть, если отправитесь немедленно, – продолжал Клейборн. – Я уже договорился с Всемирным комитетом, чтобы вам тотчас предоставили корабль. Сейчас все решает быстрота.

– Но… – заговорил Вебстер. – Но… я не могу прилететь…

– Не можете прилететь?!

– Это не в моих силах, – сказал Вебстер. – И вообще, почему непременно я? Вы прекрасно…

– Нет, я не справлюсь, – перебил его Клейборн. – Только вы, только у вас есть необходимые знания. Жизнь Джуэйна в ваших руках. Если вы прилетите, он будет жить. Не прилетите – умрет.

– Я не могу отправиться в космос.

– Космические полеты всем доступны, – отрезал Клейборн. – Это не то что прежде. Вас подготовят, создадут любые условия.

– Вы не понимаете, – взмолился Вебстер. – Вы…

– Не понимаю, – подтвердил Клейборн. – Мне совершенно не понятно, как человек мог отказаться спасти другу жизнь…

Они долго смотрели в упор друг на друга, не произнося ни слова.

– Я передам в комитет, чтобы ракету подали прямо к вашему дому, – сказал наконец Клейборн. – Надеюсь, к тому времени вы решитесь.

Клейборн пропал, и стена вернулась на свое место. Стена и книги, камин и картины, милая сердцу мебель, дыхание весны из открытого окна.

Вебстер сидел неподвижно в кресле, глядя на стену перед собой.

Джуэйн… Мохнатое лицо в морщинах, свистящий шепот. Дружелюбный, проницательный Джуэйн. Познавший вещество, из которого сотканы грезы, и вылепивший из него логику, нормы жизни и поведения. Джуэйн, для которого философия – прикладная наука, орудие, средство усовершенствовать жизнь.

Вебстер спрятал лицо в руках, борясь с нахлынувшим на него отчаянием.

Клейборн не понял его. Да и откуда ему понять, ведь он не знает, в чем дело. А хотя бы и знал… Разве он, Вебстер, сумел бы понять другого человека, не испытай он сам неодолимый ужас при мысли о том, чтобы покинуть родной очаг, родной край, свои владения – эту кумирню, которую он себе воздвиг? Впрочем, не он один, ее воздвигали все Вебстеры. Начиная с первого Джона Дж. Мужчины и женщины, созидавшие привычный уклад, священную традицию.

В молодости он, Джером А. Вебстер, летал на Марс и не подозревал о гнездящейся в его жилах психологической отраве. Как улетел Томас несколько месяцев назад. Но тридцать лет безмятежного бытия в логове, которое стало Вебстерам родным домом, привели к тому, что эта отрава достигла пагубной концентрации незаметно для него. Да у него просто не было случая заметить ее.

Теперь-то ясно, как это вышло, абсолютно ясно. Привычка и умственный стереотип, понятие о счастье, обусловленное определенными вещами, которые сами по себе не обладают вещественной ценностью, но твой род – пять поколений Вебстеров – сообщил им вполне конкретную, определенную ценность.

Неудивительно, что в других местах тебе неуютно, неудивительно, что тебя оторопь берет при одной мысли о чужих горизонтах.

И ничего тут не поделаешь. Разве что кто-нибудь срубит все деревья до одного, спалит дом и изменит течение рек и ручьев. Да и то еще неизвестно…

Телевизор зажужжал, Вебстер поднял голову и нажал рукой рычажок.

Кабинет озарился белым сиянием, но изображения не было. Чей-то голос сказал:

– Секретный вызов. Секретный вызов.

Вебстер отодвинул филенку в аппарате, покрутил два диска и услышал гудение тока в экранирующем устройстве.

– Есть секретность, – сказал он.

Белое сияние погасло, и по ту сторону стола возник человек, которого он видел не раз в телевизионных выпусках известий, на страницах газет. Гендерсон, председатель Всемирного комитета.

– Ко мне обратился Клейборн, – начал Гендерсон.

Вебстер молча кивнул.

– Он говорит, вы наотрез отказываетесь лететь на Марс.

– Ничего подобного, – возразил Вебстер. – Мы не договорили, когда он отключился. Я сказал ему, что не в силах лететь, но он стоял на своем, не хотел меня понять.

– Вебстер, вы должны лететь, – сказал Гендерсон. – Только вы достаточно изучили мозг марсиан и можете провести эту операцию. Если бы не такой серьезный случай, возможно, справился бы кто-нибудь другой. Но тут такое дело…

– Может быть, вы и правы, – сказал Вебстер, – но…

– Речь идет не просто о спасении жизни, – продолжал Гендерсон, – пусть даже жизни такого видного деятеля, как Джуэйн. Тут все гораздо сложнее. Джуэйн ваш друг. Вероятно, он вам говорил о своем открытии.

– Да, – подтвердил Вебстер. – Он говорил о какой-то новой философской концепции.

– Эта концепция исключительно важна для нас, – объяснил Гендерсон. – Она преобразит Солнечную систему, за несколько десятков лет продвинет человечество вперед на сто тысячелетий. Речь идет о совсем новой перспективе, о новой цели, которой мы и не представляли до сих пор. Совершенно новая истина, понимаете? Которая еще никому не приходила в голову.

Вебстер стиснул руками край стола так, что суставы побелели.

– Если Джуэйн умрет, – сказал Гендерсон, – концепция умрет вместе с ним. И возможно, будет утрачена навсегда.

– Я постараюсь, – ответил Вебстер. – Постараюсь…

Глаза Гендерсона посуровели:

– Это все, что вы можете сказать?

– Да, все.

– Но помилуйте, должна же быть какая-то причина! Какое-то объяснение!

– Это уж мое дело, – сказал Вебстер.

Решительным движением он нажал выключатель.

Сидя у рабочего стола, Вебстер рассматривал свои руки. Искусные, знающие руки. Руки, которые могут спасти больного, если он их доставит на Марс. Могут спасти для человечества, для марсиан, для всей Солнечной системы идею, новую идею, которая за несколько десятков лет продвинет их вперед на сто тысячелетий.

Но руки эти скованы фобией, следствием тихой, безмятежной жизни. Регресс, по-своему пленительный и… гибельный.

Двести лет назад человек покинул многолюдные города, эти коллективные берлоги. Освободился от древних страхов и суеверий, которые заставляли людей жаться к костру, распростился с нечистью, которая вышла вместе с ним из пещер.

Но вот поди ж ты…

Опять берлога. Берлога не для тела, а для духа. Психологический родовой костер со своим световым кругом, переступить который нет сил.

Но он должен, он обязан переступить круг. Подобно тому как люди двести лет назад покинули города, так и он обязан сегодня выйти из этого дома. И не оглядываться назад.

Он должен лететь на Марс. Хотя бы сесть в ракету. Никаких «но», он обязан отправиться в путь.

Выдержит ли он полет, сможет ли провести операцию, если благополучно прибудет на место, этого он не знал. Может ли агорафобия стать причиной смерти? В острой форме, пожалуй, может…

Он протянул руку к колокольчику, но остановился. Зачем беспокоить Дженкинса? Лучше самому собрать вещи. Будет какое-то занятие, пока придет ракета.

Сняв с верхней полки стенного шкафа в спальне чемодан, он обнаружил на нем пыль. Подул, однако пыль не хотела отставать. Слишком много лет она копилась.

Пока он собирал вещи, комната спорила с ним.

«Ты не можешь уехать, – говорила она, как говорят с человеком неодушевленные предметы, с которыми его связывает давняя привычка. – Не можешь меня бросить».

«Я должен ехать, – виновато оправдывался Вебстер. – Как ты не понимаешь? Речь идет о друге, моем старом друге. Я вернусь».

Покончив со сборами, он прошел в кабинет и тяжело опустился в кресло.

Он должен ехать, но не в силах… Ничего, когда придет ракета, когда настанет время, он сможет, он выйдет из дома и направится к ожидающему кораблю.

Вебстер упорно настраивал себя на нужный лад, зажимая ум в тиски одной-единственной мысли: он уезжает.

А окружающие вещи не менее упорно вторгались в сознание, точно сговорились удержать его дома. Он смотрел на них так, словно видел впервые. Старые, привычные предметы вдруг стали новыми. Хронометр, показывающий земное время, марсианское время, дни недели и фазы Луны. Фотография умершей жены. Школьные награды. Сувенирный доллар в рамке – память о полете на Марс – стоимостью десять обыкновенных долларов.

Он рассматривал их сперва нехотя, потом жадно, запечатлевая в памяти каждый предмет. Теперь он видел их отдельно от комнаты, с которой все эти годы они составляли нечто неразделимое для него. Он даже не представлял, как много единиц составляет это единство.

Сгущались сумерки, сумерки ранней весны, сумерки, пахнущие пушистой вербой.

…Где же ракета? Он поймал себя на том, что напрягает слух, хотя знал, что ничего не услышит. Атомные двигатели гудят только в те минуты, когда корабль наращивает скорость. А садится и взлетает он бесшумно, как пушинка.

Ракета скоро прилетит. Она должна прилететь скоро, иначе он никуда не поедет. Если ожидание затянется, его вымученная решимость растает, как снег под дождем. Он не сможет устоять в поединке с настойчивым призывом комнаты, с переливами огня в камине, с бормотанием земли, на которой прожили свою жизнь и нашли вечный покой пять поколений Вебстеров.

Он закрыл глаза, подавляя озноб. Не поддаваться, ни в коем случае не поддаваться! Надо выдержать. Когда придет ракета, он должен найти в себе силы встать и выйти из дома…

Послышался стук в дверь.

– Войдите, – сказал Вебстер.

Это был Дженкинс; его металлический кожух переливался блестками в свете пылающего камина.

– Вы не звали меня, сэр? – спросил он.

Вебстер отрицательно покачал головой.

– Я боялся, вы меня позовете и будете удивляться, почему я не иду. Меня отвлекло нечто из ряда вон выходящее, сэр. Два человека прилетели на ракете и заявили, что должны отвезти вас на Марс.

– Прилетели… Почему ты меня сразу не позвал?

Он тяжело поднялся на ноги.

– Я не видел причины беспокоить вас, сэр, – ответил Дженкинс. – Такая нелепость! Мне удалось втолковать им, что вы и не помышляете о том, чтобы лететь на Марс.

Вебстер оцепенел, сердце его похолодело от ужаса. Руки нащупали край стола, он опустился в кресло и ощутил, как стены кабинета смыкаются вокруг него – смыкается западня, из которой ему никогда не вырваться.

Комментарий к третьему преданию

Для полюбивших это предание тысяч читателей оно примечательно тем, что здесь впервые выступают Псы. Исследователю видится в нем гораздо больше. По существу, это повесть о вине и суетности. Продолжается распад рода людского. Человека преследует чувство вины, а присущие ему метания и неустойчивость приводят к тому, что появляются люди-мутанты.

Предание пытается рационалистически объяснить мутации и доходит до того, что Псы изображаются как некая модификация исходной расы. Согласно преданию, без мутаций невозможно совершенствование вида, однако ничего не говорится о том, что для устойчивости общества необходим определенный статический фактор. Весь цикл отчетливо свидетельствует, что род людской недооценивал устойчивость.

Резон, который тщательно проштудировал цикл, чтобы подкрепить свое утверждение, будто предания на самом деле созданы Человеком, считает, что ни один Пес не стал бы выдвигать мутационную гипотезу как совершенно несовместимую с убеждениями его народа. Подобное воззрение, заявляет он, могло родиться только в каком-то ином разуме.

Однако Разгон отмечает, что цикл изобилует примерами, когда суждения, прямо противоположные Псовой логике, излагаются сочувственно. Перед нами, говорит он, всего лишь типичный прием искусного рассказчика, который смещает ценности, добиваясь разительного драматического эффекта.

В том, что Человек намеренно выведен как персонаж, осознающий свои изъяны, нет никакого сомнения. Одно из действующих лиц комментируемого предания, Грант, мечтает об уме, «свободном от шор», и совершенно ясно, что он подразумевает какие-то изъяны человеческого мышления. Он говорит Нэтэниелу, что люди всегда чем-то озабочены. С каким-то инфантильным простодушием он уповает на теорию Джуэйна как на средство, которое еще может спасти род людской.

И тот же Грант, видя, что наклонность к разрушению заложена в самой сути его сородичей, в конце поручает Нэтэниелу продолжать начинания человечества.

Из всех персонажей цикла Нэтэниел, вероятно, единственный, у кого есть реальный исторический прообраз. Имя «Нэтэниел» часто встречается в других родовых преданиях. Конечно, Нэтэниел заведомо не мог совершить всего того, что приписывают ему эти предания. Тем не менее принято считать, что он жил на самом деле и играл видную роль. Естественно, теперь за давностью нельзя установить, в чем именно заключалась эта роль.

Род Вебстеров, с которым мы познакомились еще в первом предании, занимает важное место и во всех остальных частях цикла. Можно видеть в этом дополнительное подтверждение выводов Резона, однако не исключено, что и здесь речь идет о приеме искусного сказителя: род Вебстеров нужен лишь для того, чтобы нанизать на один стержень предания, которые в остальном довольно слабо связаны между собой.

Того, кто склонен все читаемое понимать буквально, наверно, возмутит намек на то, что Псы представляют собой продукт вмешательства Человека. Борзый, для которого весь цикл не что иное, как миф, считает, что тут перед нами стародавняя попытка объяснить происхождение нашего рода. Отсутствие подлинного знания прикрывается толкованием, подразумевающим этакое вмешательство свыше. Простой и для неразвитого ума вполне приемлемый и убедительный способ объяснить то, о чем совсем ничего не известно.

III. Перепись

Ричард Грант сидел, отдыхая, у журчащего ручья, который стремительно скатывался вниз по склону и пересекал извилистую тропу. Вдруг мимо него прошмыгнула белка и мигом взбежала вверх по стволу могучего гикори. Следом за белкой в вихре сухих листьев из-за поворота выскочил маленький черный пес.

Заметив Гранта, пес круто остановился; глаза его сверкали веселым озорством.

Грант усмехнулся.

– Здорово, – сказал он.

– Привет, – отозвался пес, виляя хвостом.

Грант сел прямо и удивленно разинул рот. Пес стоял и смеялся, вывесив язык красной тряпкой.

Грант показал большим пальцем на дерево:

– Твоя белка там, наверху.

– Спасибо, – ответил пес. – Я знаю. Слышу запах.

Грант быстро оглянулся. Розыгрыш? Кто-то балуется чревовещанием? Однако он никого не увидел. Лес был пуст, если не считать его самого, пса, бурлящего ручья и возбужденно цокающей белки.

Пес подошел ближе.

– Меня зовут Нэтэниел, – сказал он.

Сам сказал. Никакого сомнения. Речь почти как у человека, только очень тщательно выговаривает слова, как обучающийся чужому языку. И необычное произношение, какой-то неуловимый акцент…

– Я живу тут, за горой, – сообщил Нэтэниел. – У Вебстеров.

Он сел и застучал хвостом по сухим листьям. Его морда выражала полное блаженство.

Внезапно Грант щелкнул пальцами:

– Брюс Вебстер! Ну конечно. Как я сразу не сообразил. Рад познакомиться, Нэтэниел.

– А вы кто? – спросил Нэтэниел.

– Я? Ричард Грант, счетчик.

– А что такое счет… счет…

– Счетчик считает людей, – объяснил Грант. – Я занимаюсь переписью.

– Я еще многих слов не знаю, – сказал Нэтэниел.

Он встал, подошел к ручью, шумно полакал, потом распластался на земле рядом с человеком.

– Стрельнете белку? – спросил он.

– А тебе этого хочется?

– Конечно.

Но белка уже исчезла. Они обошли вокруг дерева, придирчиво осматривая почти голые ветви. Ни торчащего из мячика пушистого хвоста, ни устремленных на них бусинок-глаз… Пока они разговаривали, белка улизнула.

Нэтэниел был явно обескуражен, но долго унывать не стал.

– Останьтесь на ночь у нас! – предложил он. – А утром пойдем на охоту. Весь день будем охотиться!

Грант рассмеялся:

– Зачем же вас затруднять. Я привык спать на воле.

– Брюс будет вам рад, – настаивал Нэтэниел. – И Дед не станет возражать. Он все равно плохо соображает.

– А кто это Дед?

– Его настоящее имя Томас, – сказал Нэтэниел. – Но мы все зовем его Дедом. Он отец Брюса. Ужасно старый. Весь день сидит и думает про одно дело, которое было давным-давно.

– Знаю, – кивнул Грант. – Джуэйн…

– Вот-вот, – подтвердил Нэтэниел. – А что это такое?

Грант покачал головой:

– Боюсь, Нэтэниел, я не сумею объяснить. Сам толком не знаю.

Он вскинул на плечо вещевой мешок, потом нагнулся и почесал псу за ухом. Нэтэниел осклабился от удовольствия.

– Спасибо, – сказал он и побежал по тропе.

Грант последовал за ним.

Томас Вебстер сидел на лужайке, глядя вдаль на вечерние холмы.

Завтра мне исполнится восемьдесят шесть, думал он. Восемьдесят шесть… Чертова уйма лет. Пожалуй, даже чересчур много для одного человека. Особенно когда он не способен больше ходить и глаза начинают отказывать. Элси испечет какой-нибудь дурацкий торт с кучей свечек, роботы преподнесут мне подарок, и Брюсовы собаки придут поздравить меня с днем рождения и повилять хвостами. Будут также поздравления по видеофону – надо думать, не так уж много. Я буду пыжиться и твердить, что доживу до ста лет, и все будут хихикать в кулак и говорить: «Ну, расхвастался старый дурень». Восемьдесят шесть лет, и было у меня в жизни два заветных замысла, один удалось осуществить, другой – нет.

Из-за гребня, каркая, вылетела ворона, скользнула вниз, в долину, и пропала в тени. На реке далеко-далеко крякали дикие утки.

Скоро появятся звезды. Теперь рано темнеет. Томас Вебстер любил смотреть на них. Звезды!.. Он довольно погладил ладонями подлокотники качалки. Видит бог, звезды – его конек. Навязчивая идея? Допустим. Но и средство стереть давнишнее пятно, щит, который оградит их род от сплетников, называющих себя историками. И Брюс тоже молодец. Эти его псы…

Кто-то прошел по траве за его спиной.

– Ваше виски, сэр, – сказал голос Дженкинса.

Томас Вебстер уставился на робота, потом взял с подноса рюмку:

– Благодарю, Дженкинс.

Он покрутил рюмку пальцем:

– Скажи, Дженкинс, сколько лет ты у нас подаешь виски?

– Вашему отцу подавал… А еще раньше – его отцу.

– Новости есть? – спросил старик.

Дженкинс покачал головой:

– Никаких.

Томас Вебстер сделал маленький глоток.

– Значит, они вышли далеко за пределы Солнечной системы. Так далеко, что даже станция на Плутоне не может их ретранслировать. Прошли полпути до альфы Центавра, если не больше. Мне бы только дожить…

– Доживете, сэр, – сказал Дженкинс. – Я печенкой чувствую.

– Откуда у тебя печенка? – возразил старик.

Он медленно потягивал виски, придирчиво проверяя вкус языком. Опять воды слишком много. Говори не говори… На Дженкинса злиться нет смысла, это все доктор, чтоб его! Каждый раз заставляет Дженкинса разбавлять чуть больше. Тут жить всего-то ничего осталось, а тебе даже выпить не дают по-человечески…

– Что это там? – спросил он, показывая на взбирающуюся на бугор тропу.

Дженкинс повернулся и посмотрел.

– Похоже, сэр, Нэтэниел к нам гостя ведет.

…Псы дружно пожелали спокойной ночи и ушли.

Брюс Вебстер улыбнулся, провожая их взглядом.

– Славная компания, – сказал он и продолжал, обращаясь к Гранту: – Представляю, как Нэтэниел напугал вас сегодня.

Грант поднял рюмку с бренди, поглядел на свет.

– Что правда, то правда. Напугал. Но я тут же вспомнил, что читал про ваши занятия. Конечно, это не по моей части, но о вашей работе написано немало популярных статей, язык там вполне доступный.

– Не по вашей части? – удивился Вебстер. – Но разве…

Грант рассмеялся:

– Я понимаю: переписчик… Счетчик, так сказать. Это я, никуда не денешься.

Вебстер смешался, самую малость:

– Простите, мистер Грант, я не хотел вас…

– Что вы, что вы, – успокоил его Грант, – я привык. Для всех я человек, который записывает фамилию, имя, возраст обитателей усадьбы и отправляется дальше. Естественно, так проводились переписи в старину. Чистый подсчет, только и всего. Статистическое мероприятие. Но не забудьте: последняя перепись проводилась больше трехсот лет назад. С тех пор многое на свете произошло, немало перемен.

– Интересно, – сказал Вебстер. – У вас этот массовый учет выглядит даже как-то зловеще.

– Чего там зловещего, – возразил Грант. – Все вполне логично. Мы занимаемся анализом. Важно не количество людей, а что за люди живут на свете, о чем они помышляют, чем занимаются.

Вебстер сел глубже в кресле, вытянул ноги к пылающему камину.

– Другими словами, вы собираетесь подвергнуть меня психоанализу, мистер Грант? – Вебстер опустошил рюмку и поставил ее на стол.

– В этом нет необходимости. Всемирный комитет знает все, что ему надо знать о таких людях, как вы. Речь идет о других, у вас здесь их называют горянами, на севере – дикими лесовиками, на юге – еще как-то. Тайное, позабытое племя, люди, которые ушли в дебри, задали стрекача, как только Всемирный комитет ослабил государственные узы.

Вебстер прокашлялся.

– Ослабить государственные узы было необходимо, – сказал он. – История это докажет. Пережитки отягощали государственную структуру еще до появления Всемирного комитета. Как триста лет назад не стало смысла в городских властях, так теперь нет надобности в национальных правительствах.

– Вы совершенно правы, – согласился Грант. – Но ведь с ослаблением авторитета государства ослабла и его власть над отдельным человеком. Стало проще простого устроить свою жизнь вне рамок государства, отречься от его благ и от обязательств перед ним. Всемирный комитет не противился этому. Ему было не до того, чтобы заниматься недовольными и безответственными элементами. А их набралось предостаточно. Взять хотя бы фермеров, у которых гидропоника отняла кусок хлеба. Как они поступили? Откололись. И вернулись к примитивному быту. Что-то выращивали, охотились, ставили капканы и силки, заготавливали дрова, помаленьку воровали. Лишенные средств к существованию, они повернули вспять, возвратились к земле, и земля их кормила.

– Это было триста лет назад, – сказал Вебстер. – Всемирный комитет махнул рукой на них. Не совсем, конечно, для них делали что могли, но и не особенно беспокоились, это верно, если кто-то ударялся в бега. С чего же вдруг такой интерес?

– Да просто теперь наконец руки дошли, надо думать.

Грант пытливо посмотрел на хозяина дома. Вебстер сидел перед камином в непринужденной позе, но в лице его чувствовалась сила, и контрастная игра светотеней на суровых чертах создавала почти сюрреалистический портрет.

Грант порылся в кармане, достал трубку, набил ее табаком.

– Есть еще одна причина, – произнес он.

– Что?

– Я говорю, есть еще причина, почему затеяли перепись. Вообще-то ее все равно провели бы, общая картина населения земного шара всегда пригодится. Но не только в этом дело.

– Мутанты, – сказал Вебстер.

Грант кивнул:

– Совершенно верно. А как вы догадались?

– Я работаю с мутациями, – объяснил Вебстер. – Вся моя жизнь связана с ними.

– Появляются образцы совсем необычного художественного творчества, – продолжал Грант. – Нечто совершенно новое: свежие, новаторские литературные произведения, музыка, которая не признает традиционных выразительных средств, живопись, не похожая ни на что известное. И все это анонимно или подписано псевдонимами.

Вебстер усмехнулся:

– И конечно, тайна не дает покоя Всемирному комитету.

– Дело даже не в этом, – говорил Грант. – Комитет волнуют не столько литература и искусство, сколько другие, менее очевидные вещи. Само собой, если где-то подспудно возникает ренессанс, он должен прежде всего выразиться в новых формах искусства и литературы. Но ведь этим ренессанс не исчерпывается…

Вебстер сел еще глубже в кресле и подпер подбородок ладонями.

– Кажется, я понимаю, куда вы клоните, – произнес он.

Они долго сидели молча, только огонь потрескивал да осенний ветер о чем-то хмуро шептался с деревьями за окном.

– И ведь была возможность, – заговорил Вебстер, словно размышляя вслух, – возможность открыть дорогу новым взглядам, расчистить мусор, который накопился за четыре тысячи лет в сознании людей. Но один человек все смазал.

Грант поежился, тут же спохватился – не заметил ли Вебстер его реакции? – и замер.

– Этот человек, – продолжал Вебстер, – был мой дед…

Грант почувствовал, что надо что-то сказать, дальше молчать просто нельзя.

– Но Джуэйн мог и ошибиться, – произнес он. – Может быть, на самом деле никакой новой философии вовсе и не было.

– Как же, мы хватаемся за эту мысль как за соломинку. Да только вряд ли это так. Джуэйн был великий философ, пожалуй величайший из всех философов Марса. Если бы он тогда выжил, он создал бы новое учение, я в этом не сомневаюсь. Но он не выжил. Не выжил, потому что мой дед не смог вылететь на Марс.

– Ваш дед не виноват, – сказал Грант. – Он хотел, он пытался лететь. Но человек бессилен против агорафобии.

Вебстер взмахом руки отмел его слова:

– Что было, то было. Тут уж ничего не воротишь, и мы вынуждены из этого исходить. И так как мой род, мой дед…

У Гранта округлились глаза, его вдруг осенило:

– Псы! Вот почему вы…

– Вот именно, псы, – подтвердил Вебстер.

Издалека, с реки, вторя плачу ветра в листве, донесся жалобный звук.

– Енот, – заметил Вебстер. – Сейчас псы начнут рваться на волю.

Звук повторился вроде бы ближе, а может быть, это только показалось. Вебстер выпрямился в кресле, потом наклонился вперед, глядя на огонь в камине.

– И в самом деле, почему бы не попробовать? – рассуждал он. – У пса есть индивидуальность. Это сразу чувствуется, какого ни возьми. Что ни пес – свой нрав, свой темперамент. И все умные, пусть в разной степени. А больше ничего и не требуется: толика разума и осмысливающая себя индивидуальность. Все дело в том, что природа с самого начала поставила их в невыгодные условия, создала им две помехи: они не могли говорить и не могли ходить прямо, а значит, не было возможности развиться рукам. Если бы отнять у нас речь и руки и отдать им, мы могли стать псами, а псы – людьми.

– Для меня это совсем ново, я как-то никогда не представлял себе ваших псов мыслящими созданиями, – сказал Грант.

– Еще бы! – В голосе Вебстера был оттенок горечи. – Иначе и быть не могло. Вы смотрели на них так же, как большинство людей до сих пор смотрят. Ученые собачки, домашние животные, забавные зверюги, которые теперь еще могут даже разговаривать с вами. Но разве этим дело исчерпывается? Вовсе нет, Грант, клянусь вам. До сих пор человек шел путями разума один-одинешенек, обособленный от всего живого. Так представьте себе, насколько дальше мы могли бы продвинуться и насколько быстрее, будь на свете два сотрудничающих между собой мыслящих, разумных вида. Ведь они мыслили бы по-разному! И сверялись бы друг с другом. Один спасует – другой додумается. Как в старину говорили: ум хорошо, а два лучше. Представляете, Грант? Другой разум, отличный от человеческого, но идущий с ним рука об руку. Разум, способный заметить и осмыслить вещи, недоступные человеку, способный, если хотите, создать философские системы, каких не смог создать человек.

Он протянул к огню руки, растопырив длинные властные пальцы с узловатыми суставами.

– Они не могли говорить, и я дал им речь. Это было нелегко, ведь язык и гортань собаки не приспособлены для членораздельной речи. Но хирургия сделала свое – не сразу, конечно, через промежуточные этапы – хирургия и скрещивание. Зато теперь… теперь, надеюсь… Конечно, утверждать что-нибудь рано…

Грант взволнованно наклонился к нему:

– Вы хотите сказать, что перемены, которые вы внесли, передаются по наследству? Хирургические коррективы закрепились в генах?

Вебстер покачал головой:

– Сейчас еще рано что-нибудь утверждать. Но лет через двадцать я, пожалуй, смогу вам ответить.