Текст книги "Город. Сборник рассказов и повестей"

Комментарий к седьмому преданию

Несколько лет назад были обнаружены фрагменты древнего литературного произведения. Судя по всему, сочинение было объемистое, и, хотя до нас дошла только малая часть, содержание позволяет предположить, что это был сборник басен, повествующих о различных членах братства животных. Басни архаичны, содержащиеся в них мысли и стиль изложения сегодня звучат для нас странно. Ряд исследователей, изучавших эти фрагменты, согласны с Резоном в том, что они, скорее всего, сочинены не Псами.

Заглавие упомянутых фрагментов – «Эзоп». Следующее, седьмое, предание тоже озаглавлено «Эзоп» – это исконное заглавие, дошедшее до нас из седой древности вместе с самим преданием.

«Что это значит?» – спрашивают себя исследователи. Резон, естественно, видит здесь еще один довод в пользу своей гипотезы, что авторство всего цикла принадлежит Человеку. Большинство остальных исследователей цикла не согласны с ним, однако до сих пор не выдвинуто взамен никаких других объяснений.

Резон указывает также на седьмое предание как на свидетельство того, что Человека намеренно предали забвению, память о нем стерли, чтобы обеспечить развитие Псовой цивилизации в наиболее чистом виде, – этим-де объясняется полное отсутствие исторических свидетельств существования Человека.

В этом предании Человек окончательно забыт Псами. Немногочисленных представителей рода людского, которые живут вместе с ними, Псы не воспринимают как людей, называя эти странные создания Вебстерами – по фамилии древнего рода. Однако слово «Вебстер» из собственного существительного стало нарицательным. Люди стали для Псов вебстерами, только для Дженкинса они по-прежнему остаются Вебстерами.

– Что такое люди? – спрашивает Лупус, и Мишка оказывается не в состоянии ответить на этот вопрос.

Дженкинс говорит в этом предании, что Псам незачем знать о Человеке. В главной части повествования он перечисляет нам меры, которые принял, чтобы стереть память о Человеке.

Старые родовые предания забыты, говорит Дженкинс. Резон толкует это как сознательный заговор молчания, призванный оградить достоинства Псов, и, пожалуй, не такой уж альтруистический заговор, как старается изобразить Дженкинс. Предания забыты, говорит Дженкинс, и не надо их извлекать из забвения. Однако же мы видим, что они не были забыты. Где-то, в каком-то отдаленном уголке земного шара, их по-прежнему рассказывали, потому-то они и сохранились до наших дней.

Но если предания сохранялись, то сам Человек исчез, или почти исчез. Дикие роботы продолжали существовать – если только они не были плодом воображения, – однако ныне и они тоже исчезли. Исчезли Мутанты, а они с Человеком из одного племени. Если существовал Человек, вероятно, существовали и Мутанты.

Всю развернувшуюся вокруг цикла полемику можно свести к одному вопросу: существовал ли Человек на самом деле? Если читатель, знакомясь с преданиями, станет в тупик, он окажется в превосходной компании: ученые и специалисты, всю жизнь посвятившие исследованию цикла, пусть даже у них больше информации, пребывают в таком же тупике.

VII. Эзоп

Серая тень скользила вдоль скальной полки к логову, поскуливая от досады и разочарования, потому что заклинание не подействовало.

Косые лучи вечернего солнца высвечивали лицо, голову, туловище, расплывчатые, смутные, подобно утренней мгле над ущельем.

Внезапно полка оборвалась, и тень растерянно присела, прижимаясь к стенке: логова не было! На месте логова – обрыв!

Тень стремительно повернулась, окинула взглядом долину. И река совсем не та. Ближе к утесам течет, чем прежде текла. И на скале появилось ласточкино гнездо, там, где раньше никакого ласточкиного гнезда не было.

Тень замерла, и ветвистые щупальца на ее ушах развернулись, исследуя воздух.

Жизнь! В воздухе над пустынными распадками среди череды холмов реял едва уловимый запах жизни.

Тень зашевелилась, встала, поплыла вдоль полки.

Логова нет, и река другая, и к скале прилепилось ласточкино гнездо.

Тень затрепетала от вожделения. Заклинание подействовало, не подвело. Она проникла в другой мир.

Другой, и не только с виду. Мир, до того насыщенный живностью, что сам воздух ею пахнет. И может быть, эта живность не умеет так уж быстро бегать и так уж ловко прятаться.

Волк и медведь встретились под большим дубом и остановились поболтать.

– Говорят, убийства происходят, – сказал Лупус.

– Непонятные убийства, брат, – пробурчал Мишка. – Убьют и не съедают.

– Символические убийства, – предположил волк.

Мишка покачал головой:

– Вот уж никогда не поверю, что могут быть символические убийства. Эта новая психология, которую псы нам преподают, совсем тебе голову заморочила. Убийства могут происходить либо из ненависти, либо от голода. Стану я убивать то, чего не могу съесть.

Он поспешил внести ясность:

– Да я вообще не занимаюсь убийством, брат. Ты ведь это знаешь.

– Конечно, – подтвердил волк.

Мишка лениво зажмурил свои маленькие глазки, потом открыл их и подмигнул.

– Нет, вообще-то случается иногда перевернуть камень и слизнуть муравьишку-другого.

– Не думаю, чтобы псы посчитали это убийством, – серьезно заметил Лупус. – Одно дело – зверь или птица, другое дело – насекомое. Никто нам не говорил, что нельзя убивать насекомых.

– А вот и неверно, – возразил Мишка. – В канонах на этот счет ясно сказано: «Не губи жизнь. Не лишай другого жизни».

– Вообще-то, кажется, ты прав, брат, – ханжески произнес волк. – Кажется, там так и сказано. Но ведь и сами псы не больно-то церемонятся с насекомыми. Слышал небось, они все стараются придумать блохомор посильнее. А что такое блохомор, спрашивается? Средство морить блох. Убивать их, понял? А ведь блохи – живность, блохи – живые твари.

Мишка яростно взмахнул передней лапой, отгоняя зеленую мушку, которая жужжала у него над носом.

– Пойду на пункт кормления, – сказал волк. – Ты не идешь со мной?

– Я еще не хочу есть, – ответил медведь. – И вообще сейчас рано. До обеда еще далеко.

Лупус облизнулся:

– А я иногда зайду туда как бы невзначай, и дежурный вебстер обязательно что-нибудь найдет для меня.

– Смотри, – предостерег его Мишка. – Просто так он тебя не станет подкармливать. Не иначе что-нибудь замыслил. Не верю я этим вебстерам.

– Этому верить можно, – возразил волк. – Он дежурит на пункте кормления, а ведь совсем не обязан. Любой робот справится с этим делом, а он попросил ему поручить. Мол, надоело торчать в этих душных домах, где, кроме игр, никаких занятий. Зайдешь к нему – смеется, разговаривает, все равно как мы. Славный парень этот Питер.

– А я вот слышал от одного пса, – пророкотал медведь, – будто Дженкинс говорил, что на самом деле их вовсе не вебстерами зовут. Мол, никакие они не вебстеры, а люди…

– А что такое люди? – спросил Лупус.

– Ведь я же тебе толкую: это Дженкинс так говорит…

– Дженкинс, – объявил Лупус, – до того старый стал, что у него ум за разум заходит. Столько надо всего в голове держать! Ему небось уже тысяча лет с лишком.

– Семь тысяч, – отозвался медведь. – Псы задумали ему на день рождения большой праздник устроить. Готовят в подарок новое туловище. Старое уже совсем износилось, чуть не каждый месяц в починке.

Он глубокомысленно покачал головой:

– Что ни говори, Лупус, а все-таки псы для нас немало сделали. Взять хотя бы пункты кормления… А медицинские роботы, а всякие прочие вещи. Да вот в прошлом году у меня зуб зверски разболелся…

– Ну, кормить-то можно было бы получше, – перебил его волк. – Они все твердят, дескать, дрожжи – все равно что мясо, такие же питательные и так далее. Но разве вкус с мясом сравнишь…

– А ты-то откуда знаешь? – спросил Мишка.

Волк замялся только на секунду:

– То есть… как откуда? Мне дед говорил. Такой разбойник был – нет-нет да закусит олениной. Он и рассказал мне, какой вкус у сырого мясца. Правда, тогда не было столько охранников, сколько их теперь развелось.

Мишка зажмурился, потом снова открыл глаза:

– Кто бы мне рассказал, какой вкус у рыбки… В Сосновом ручье форель водится. Я уже приметил. Проще простого: сунул лапу в ручей да выловил штучку-другую. – Он поспешно добавил: – Конечно, я себе не позволю.

– Ну конечно, – подхватил волк.

Один мир, а за ним другой, цепочка миров. Один наступает на пятки другому, шагающему впереди. Завтрашний день одного мира – сегодняшний день другого. Вчера – это завтра, и завтра – это тоже прошлое.

С той небольшой поправкой, что прошлого нет. Нет, если не считать воспоминаний, которые порхают на ночных крыльях в тени сознания. Нет прошлого, в которое можно проникнуть. Никаких фресок на стене времени. Никакой киноленты, которую прокрутил назад – и увидел былое.

Джошуа встал, встряхнулся, снова сел и почесался задней лапой. Икебод сидел как вкопанный, постукивая металлическими пальцами по столу.

– Все верно, – сказал робот. – Мы тут бессильны. Все сходится. Мы не можем отправиться в прошлое.

– Не можем, – подтвердил Джошуа.

– Зато мы знаем, где находятся гоблины, – продолжал Икебод.

– Да, мы знаем, где находятся гоблины, – сказал Джошуа. – И может быть, сумеем к ним проникнуть. Теперь мы знаем путь.

Один путь открыт, а другой закрыт. Нет, не закрыт, конечно, ведь его и не было. Потому что прошлого нет, прошлого никогда не было, ему негде быть. На месте прошлого оказался другой мир.

Словно два пса, которые идут след в след. Один вышел, другой вошел. Словно длинный, бесконечный ряд шариковых подшипников, которые катятся по желобу, почти соприкасаясь – почти, но не совсем. Словно звенья бесконечной цепи на вращающейся шестеренке с миллиардами зубцов.

– Опаздываем, – сказал Икебод, глянув на часы. – Нам надо еще приготовиться, чтобы пойти на день рождения Дженкинса.

Джошуа опять встряхнулся:

– Да, не мешает. Сегодня у Дженкинса такой день! Ты только подумай, Икебод, семь тысяч лет!

– Я уже готов, – гордо сообщил Икебод. – Еще утром отполировал себя, а тебе надо бы причесаться. Вон какой лохматый.

– Семь тысяч лет, – повторил Джошуа. – Не хотел бы я столько жить.

Семь тысяч лет – семь тысяч миров, ступающих след в след. Да нет, куда больше. Каждый день – мир. Семь тысяч на триста шестьдесят пять. А может быть, каждый час или каждая минута – мир. Или даже что ни секунда, то мир. Секунда – вещь плотная, достаточно плотная, чтобы разделить два мира, достаточно емкая, чтобы вместить два мира. Семь тысяч на триста шестьдесят пять, на двадцать четыре, на шестьдесят раз шестьдесят…

Вещь плотная и окончательная. Ибо прошлого нет. Назад пути нет. Нельзя вернуться и проверить рассказы Дженкинса: то ли это правда, то ли покоробившиеся за семь тысяч лет воспоминания. Нельзя вернуться и проверить туманные предания, повествующие о какой-то усадьбе, каком-то роде вебстеров, каком-то непроницаемом куполе небытия в горах далеко за морями.

Икебод подошел со щеткой и гребешком, и Джошуа отскочил в сторону.

– Не дури, – сказал Икебод. – Я не сделаю тебе больно.

– В прошлый раз чуть всю шкуру с меня не содрал, – пожаловался Джошуа. – Поосторожней там, где шерсть запуталась.

Волк пришел, надеясь подкрепиться, но ему ничего не предложили, а просить учтивость не позволяла, и теперь он сидел, аккуратно обвив лапы косматым хвостом, и смотрел, как Питер скоблит ножом прут.

Белка Поня прыгнула с развесистого дерева прямо на плечо Питера.

– Что это у тебя? – спросила она.

– Метательная палка, – ответил Питер.

– Метать любую палку можно, – заметил волк. – Зачем тебе такая отделка? Бери какую попало и бросай.

– Это совсем новая штука, – объяснил Питер. – Я придумал и сделал. Только еще не знаю, что это такое.

– У нее нет названия? – спросила Поня.

– Пока нет, – сказал Питер. – Надо будет придумать.

– Но ведь любую палку можно бросить, – твердил волк. – Какую захотелось, ту и бросил.

– Не так далеко, – ответил Питер. – И не так сильно.

Он покрутил прут между пальцами – гладкий, круглый, потом поднес к глазу, проверяя, не криво ли получилось.

– Я его не рукой мечу, – объяснил он, – а другой палкой и веревкой.

Он взял вторую палку, прислоненную к дереву.

– А мне вот еще что непонятно, – сказала Поня. – Зачем тебе вообще понадобилось метать палки?

– Сам не знаю, – ответил Питер. – Интересно, вот и бросаю.

– Вы, вебстеры, странные твари, – строго произнес волк. – Иногда мне кажется, что вы не в своем уме.

– Можно в любую цель попасть, – сказал Питер. – Только надо, чтобы метательная палка была прямая и веревка хорошая. Первая попавшаяся деревяшка тут не годится. Пока подберешь…

– Покажи мне, – попросила Поня.

– Гляди. – Питер поднял повыше ореховое древко. – Видишь, крепкая, упругая. Согни ее – тут же опять выпрямляется. Я связываю оба конца веревкой, кладу вот так метательную палку, упираю ее одним концом в веревку и оттягиваю…

– Вот ты говоришь, можно в любую цель попасть, – сказал волк. – Попробуй попади.

– А во что? Выбирайте, а я…

Поня взволнованно показала:

– Вон, вон на дереве малиновка сидит.

Питер быстро прицелился, оттянул веревку, и древко изогнулось дугой. Метательная палка просвистела над поляной. Малиновка закувыркалась в воздухе, роняя перышки. Она упала на землю с глухим мягким стуком и застыла – маленькая, жалкая, согнутые коготки смотрят вверх… Кровь из клювика окрасила листья под головой.

Белка оцепенела на плече у Питера, волк вскочил на ноги.

Тишина, притихла листва, беззвучно плывут облака в голубом полуденном небе…

– Ты ее убил! – закричала вдруг Поня, захлебываясь ужасом. – Она мертвая! Ты ее убил!

– Я не знал, – промямлил ошеломленный Питер. – Я еще никогда не целился ни во что живое. Только в метки бросал…

– Все равно ты убил малиновку. А убивать запрещается.

– Знаю, – сказал Питер. – Знаю, что запрещается. Но ведь вы сами меня попросили попасть в нее. Вы мне показали. Вы…

– Я не говорила, чтобы ты ее убивал! – кричала Поня. – Я думала, ты просто дашь хорошего тычка. Напугаешь ее как следует. Она всегда такая важная, надутая была…

– Я же сказал вам, что палка сильно бьет.

Страх пригвоздил вебстера к месту.

«Далеко и сильно, – думал он. – Далеко и сильно – быстро».

– Не тревожься, дружище, – мягко произнес волк. – Мы знаем, что ты не нарочно. Это останется между нами. Мы никому не скажем.

Поня прыгнула на дерево и запищала с ветки:

– Я скажу! Скажу вот Дженкинсу!

Волк рыкнул на нее с лютой ненавистью:

– Ты доносчица паршивая! Подлая сплетница!

– Скажу, скажу! – не унималась Поня. – Вот увидите! Скажу Дженкинсу.

Она стремглав поднялась по стволу, добежала до конца ветки и перескочила на другое дерево.

Волк сорвался с места.

– Куда? – осадил его Питер.

– Всю дорогу по деревьям ей не пробежать, – торопливо объяснил волк. – На лугу придется спуститься на землю. Ты не тревожься.

– Нет, – сказал Питер. – Не надо больше убийств. Хватит одного.

– Но ведь она в самом деле скажет.

Питер кивнул:

– Не сомневаюсь.

– А я могу ей помешать.

– Кто-нибудь увидит и донесет на тебя, – сказал Питер. – Нет, Лупус, я тебе не разрешаю.

– Тогда улепетывай поскорей. Я знаю место, где ты можешь спрятаться. Тысячу лет искать будут – не найдут.

– Ничего не выйдет. В лесу глаза есть. Слишком много глаз. Они скажут, куда я пошел. Прошли те времена, когда можно было спрятаться.

– Наверно, ты прав, – медленно произнес волк. – Да, наверно, прав.

Он повернулся и посмотрел на убитую малиновку.

– Ну а как насчет того, чтобы изъять доказательство? – спросил он.

– Доказательство?..

– Вот именно…

Волк быстро сделал несколько шагов, опустил голову. Послышался хруст. Лупус облизал усы и сел, обвив лапы хвостом.

– Сдается мне, мы с тобой могли бы поладить, – сказал он. – Честное слово, могли бы. У нас так много общего.

На носу его предательски трепетало перышко.

Туловище было хоть куда.

Нержавеющее, крепкое – никакой молот не возьмет. А всевозможных приспособлений и не счесть.

Это был подарок Дженкинсу ко дню рождения. Изящная гравировка на груди так и гласила: «Дженкинсу от псов».

«Все равно я не смогу им воспользоваться, – сказал себе Дженкинс. – Оно слишком роскошное для меня, для такого старого робота. Я себя буду неловко чувствовать в этаком убранстве».

Покачиваясь в кресле, он слушал, как воет ветер под застрехой.

«Но ведь подарок сделан от души… А обижать их нельзя ни за что на свете. Так что изредка придется все же пользоваться новым туловищем – просто так, для виду, чтобы сделать приятное псам. Нельзя совсем не пользоваться им, ведь они столько хлопотали, чтобы его изготовить. Конечно, это туловище не на каждый день, только для исключительных случаев.

Таких, как вебстерский пикник. На пикник стоит принарядиться. Торжественный день… День, когда все Вебстеры на свете, все Вебстеры, которые еще живы, собираются вместе. И меня приглашают. Да-да, всякий раз меня приглашают. Ведь я вебстерский робот. Вот именно, всегда был и буду вебстерским».

Опустив подбородок на грудь, он прислушался к шепоту комнаты и повторил за ней слова. Слова, которые он и комната помнили. Слова из давно минувшего.

Качалка поскрипывала, и звук этот был неотделим от пропитанной настоем времени комнаты, неотделим от воя ветра и бормотания дымохода.

«Огонь, – подумал Дженкинс. – Давно мы огня не разводили. Людям нравилось, чтобы в камине был огонь. Бывало, сидят перед ним, и смотрят, и представляют себе разные картины. И мечтают…

Но мечты людей – да, где вы, мечты людей? Улетели на Юпитер, погребены в Женеве, и теперь только-только начинают пробиваться хилые ростки у нынешних Вебстеров.

Прошлое… Я чересчур занят прошлым. Поэтому от меня мало проку. Мне столько надо помнить, так много, что очередные дела отходят на второе место. Я живу в прошлом, а это неправильно.

Ведь Джошуа говорит, что прошлого нет, а уж кому об этом знать, как не ему. Из всех псов только он один и может знать. Он так старался найти прошлое, чтобы отправиться туда, отправиться назад во времени и проверить то, что я ему рассказывал. Он думает, что у меня маразм, считает мои рассказы старыми роботскими побасенками, полуправдой, полувымыслом, причесанным для гладкости.

Спроси его – ни за что не признается, но ведь думает именно так, плутишка. И думает, что я не знаю этого, да не тут-то было».

Дженкинс усмехнулся про себя.

«Где ему провести меня. Меня никто из них не проведет. Я их насквозь вижу, знаю, чем они дышат. Я помогал Брюсу Вебстеру переделывать самых первых из них. Слышал самое первое слово, какое было ими произнесено. Они-то, может быть, забыли, да я помню каждый взгляд, каждый жест, каждое слово.

А может быть, это естественно, что они забыли. И ведь они немалого достигли. Я старался поменьше вмешиваться, так оно было лучше. Так мне велел и Джон Вебстер в ту далекую ночь. Потому Джон Вебстер и сделал то, что ему пришлось сделать, чтобы закрыть наглухо город Женеву. Конечно, Джон Вебстер. Кто же еще. Кроме него, некому.

Он думал, что всех людей запер там и освободил Землю для псов. Но он забыл одну вещь. Вот именно, забыл. Он забыл про своего собственного сына с его компанией лучников, которые с утра пораньше отправились в лес играть в дикарей и дикарок.

И ведь игра обратилась горькой действительностью почти на тысячу лет. Пока мы их не нашли и не доставили домой. В усадьбу Вебстеров – туда, откуда все пошло».

Наклонив голову и сложив руки на коленях, Дженкинс продолжал медленно качаться. Поскрипывало кресло, и ветер гулял под стрехой, и дребезжало окно. И камин, с его прокопченной глоткой, толковал что-то про былые дни, про других людей, про давно отшумевшие западные ветры.

«Прошлое, – думал Дженкинс. – Вздор. Безделица, когда впереди еще столько дел. Еще столько проблем ожидает псов.

Например, перенаселение. Уж сколько мы о нем думаем, сколько говорим. Слишком много кроликов, потому что ни волкам, ни лисам не разрешается их убивать. Слишком много оленей, потому что койотам и волкам запрещается есть оленину. Слишком много скунсов, слишком много мышей, слишком много диких кошек. Слишком много белок, дикобразов, медведей.

Запрети убийство – этот могучий регулятор, – и разведется слишком много живности. Укроти болезни, обрати на борьбу с травмами быстроходных медицинских роботов – еще одним регулятором меньше.

Человек заботился об этом. Уж он заботился… Люди убивали всех на своем пути, будь то животное или другие люди.

Человек никогда не помышлял о великом обществе животных, не мечтал о том, чтобы скунс, енот и медведь, оставляя в стороне природные различия, вместе шли по дорогам жизни, вместе смотрели вперед, помогали друг другу.

А псы мечтали об этом. И добились этого.

Все равно как в сказке про братца Кролика… Как в детских фантазиях минувших времен. Или как в библейской притче про льва и агнца, которые лежали рядом друг с другом. Или как на картинках Уолта Диснея, с той поправкой, что картинки всегда отдавали фальшью, потому что воплощали человеческий образ мыслей».

Скрипнула дверь, кто-то переступил с ноги на ногу. Дженкинс повернулся.

– Привет, Джошуа, – сказал он. – Привет, Икебод. Прошу, входите. Я тут немножко задумался.

– Мы проходили мимо и увидели свет, – объяснил Джошуа.

– Я думал про свет. – Дженкинс глубокомысленно кивнул. – Думал про ту ночь пять тысяч лет назад. Из Женевы прибыл Джон Вебстер – первый человек, который навестил нас за много столетий. Он лежал в спальне наверху, и все псы спали, и я стоял вон там у окна и смотрел за реку. А там – ни одного огня, ни единого. В какую сторону ни погляди – сплошной кромешный мрак. Я стоял и вспоминал то время, когда там были огни, и спрашивал себя, увижу ли я их когда-нибудь снова.

– Теперь там есть огни, – мягко произнес Джошуа. – Сегодня ночью по всему миру светят огни. Даже в логовах и пещерах.

– Знаю-знаю, – сказал Дженкинс. – Сейчас стало даже лучше, чем было прежде.

Икебод протопал в угол, где стояло сверкающее туловище, поднял руку и почти нежно погладил металлический кожух.

– Я очень благодарен псам, что они подарили мне туловище, – сказал Дженкинс. – Да только зачем это? Достаточно подлатать немного старое, и оно еще вполне послужит.

– Просто мы тебя очень любим, – объяснил Джошуа. – Псы в таком долгу перед тобой. Мы и раньше пытались что-нибудь сделать для тебя, но ведь ты нам никогда не позволял. Хоть бы ты разрешил нам построить тебе новый дом, современный дом со всякими новинками.

Дженкинс покачал головой:

– Это совершенно бесполезно, ведь я все равно не смогу там жить. Понимаешь, для меня дом – здесь. Усадьба всегда была моим домом. Только латайте ее время от времени, как мое туловище, и мне ничего другого не надо.

– Но ты совсем одинок.

– Ничего подобного, – возразил Дженкинс. – Здесь полно народу.

– Полно народу? – переспросил Джошуа.

– Люди, которых я знал.

– Ух ты, какое туловище! – восхищался Икебод. – Вот бы примерить.

– Икебод! – завопил Джошуа. – Сейчас же иди сюда. Не смей трогать…

– Оставь ты этого юнца в покое, – вмешался Дженкинс. – Пусть зайдет, когда я буду посвободнее…

– Нет, – отрезал Джошуа.

Ветка поскреблась о застреху, тонкими пальцами постучалась в стекло. Брякнула черепица, ветер прошелся по крыше легкой танцующей походкой.

– Хорошо, что вы заглянули, – произнес Дженкинс. – Мне надо вам кое-что сказать.

Он покачивался в кресле взад-вперед, и один полоз поскрипывал.

– Меня не хватит навечно, – продолжал Дженкинс. – Семь тысяч лет тяну, как еще до сих пор не рассыпался.

– С новым туловищем тебя еще на трижды семь тысяч лет хватит, – возразил Джошуа.

Старый робот покачал головой:

– Я не о туловище, а о мозге говорю. Как-никак машина. Хорошо сработан, на совесть, но навечно его не хватит. Рано или поздно что-нибудь поломается, и тогда конец моему мозгу.

Кресло поскрипывало в притихшей комнате.

– А это значит смерть, – продолжал Дженкинс, – значит, что я умру. Все правильно. Все как положено. Все равно от меня уже никакого толку. Был я когда-то нужен.

– Ты нам всегда будешь нужен, – мягко сказал Джошуа. – Без тебя нам не справиться.

Но Дженкинс продолжал, словно и не слышал его:

– Мне надо рассказать вам про Вебстеров. Надо вам объяснить. Чтобы вы поняли.

– Я постараюсь понять, – ответил Джошуа.

– Вы, псы, называете их вебстерами – это ничего. Называйте как хотите, лишь бы вы знали, кто они такие.

– Иногда ты называешь их людьми, а иногда называешь вебстерами, – заметил Джошуа. – Не понимаю.

– Они были люди, и они правили Землей. И среди них был один род по фамилии Вебстер. Вот эти самые Вебстеры и сделали для вас такое замечательное дело.

– Какое замечательное дело?

Дженкинс крутнулся вместе с креслом и остановил его.

– Я стал забывчивым, – пробурчал он. – Все забываю. Чуть что – сбиваюсь.

– Ты говорил о каком-то замечательном деле, которое сделали для нас вебстеры.

– Что? Ах да. Вот именно. Вы должны присматривать за ними. Главное – присматривать.

Он медленно раскачивался в кресле, а мозг его захлестнули мысли, перемежаемые скрипом качалки.

«Чуть не сорвалось с языка, – говорил он себе. – Чуть не погубил мечту…

Но я вовремя вспомнил. Да, Джон Вебстер, я вовремя спохватился. Я сдержал слово, Джон Вебстер.

Я не сказал Джошуа, что псы когда-то были у людей домашними животными, что они обязаны людям своим сегодняшним положением. Ни к чему им об этом знать. Пусть держат голову высоко. Пусть продолжают свою работу. Старые родовые предания забыты, и не надо извлекать их из забвения.

А как хотелось бы рассказать им. Видит бог, хотелось бы рассказать. Предупредить их, чего надо остерегаться. Рассказать им, как мы искореняли старые представления у дикарей, которых привезли сюда из Европы. Как отучали их от того, к чему они привыкли. Как стирали в их мозгу понятие об оружии, как учили их миру и любви.

И как мы должны быть начеку, чтобы не прозевать тот день, когда они примутся за старое, когда возродится старый человеческий образ мыслей».

– Но ты же сказал… – не унимался Джошуа.

Дженкинс сделал отрицательный жест:

– Пустяки, не обращай внимания, Джошуа. Мало ли что плетет старый робот. У меня иной раз все путается в мозгу, и я начинаю заговариваться. Слишком много о прошлом думаю, а ведь ты сам говоришь, что прошлого нет.

Икебод присел на корточках, глядя на Дженкинса.

– Конечно же, нет, – подтвердил он. – Мы проверяли и так и сяк – все данные сходятся, все говорят одно. Прошлого нет.

– Ему негде быть, – сказал Джошуа. – Когда идешь назад по временной оси, тебе встречается не прошлое, а совсем другой мир, другая категория сознания. Хотя Земля та же самая, или почти та же самая. Те же деревья, те же реки, те же горы, и все-таки мир не тот, который мы знаем. Потому что он по-другому жил, по-другому развивался. Предыдущая секунда – вовсе не предыдущая секунда, а совсем другая, особый сектор времени. Мы все время живем в пределах одной и той же секунды. Двигаемся в ее рамках, в рамках крохотного отрезка времени, который отведен нашему миру.

– Наш способ мерить время никуда не годится, – подхватил Икебод. – Это он мешал нам верно представить себе время. Мы все время думали, что перемещаемся во времени, а фактически было иначе, и ничего похожего. Мы двигались вместе со временем. Мы говорили: еще секунда прошла, еще минута прошла, еще час, еще день – а на самом деле ни секунда, ни минута, ни час никуда не делись. Все время оставалась одна и та же секунда. Просто она двигалась – и мы двигались вместе с ней.

Дженкинс кивнул:

– Понятно. Как бревна в реке. Как щепки, которые несет течением. На берегу одна картина сменяется другой, а поток все тот же.

– В этом роде, – сказал Икебод. – С той разницей, что время – твердый поток и разные миры зафиксированы крепче, чем бревна в реке.

– И как раз в этих других мирах живут гоблины?

Джошуа кивнул:

– А где же им еще жить?

– И ты теперь, надо думать, соображаешь, как проникнуть в эти миры, – заключил Дженкинс.

Джошуа легонько почесался.

– Конечно, соображает, – подтвердил Икебод. – Мы нуждаемся в пространстве.

– Но ведь гоблины…

– Может быть, они не все миры заняли, – сказал Джошуа. – Может быть, есть еще свободные. Если мы найдем незанятые миры, они нас выручат. Если не найдем – нам туго придется. Перенаселение вызовет волну убийств. А волна убийств отбросит нас к тому месту, откуда мы начинали.

– Убийства уже происходят, – тихо произнес Дженкинс.

Джошуа наморщил лоб и прижал уши.

– Странные убийства. Убьют, но не съедают. И крови не видно. Как будто шел-шел – и вдруг упал замертво. Наши медицинские роботы скоро с ума сойдут. Никаких изъянов. Никаких причин для смерти.

– Но ведь умирают, – сказал Икебод.

Джошуа подполз поближе, понизив голос:

– Я боюсь, Дженкинс. Боюсь, что…

– Чего же тут бояться?

– В том-то и дело, что есть чего. Ангес сказал мне об этом. Ангес боится, что кто-то из гоблинов… кто-то из гоблинов проник к нам.

Порыв ветра потянул воздух из дымохода, прокатился кубарем под застрехой. Другой порыв поухал совой в темном закоулке поблизости. И явился страх, заходил туда и обратно по крыше, глухо, сторожко ступая по черепицам.

Дженкинс вздрогнул и весь напрягся, укрощая дрожь. У него сел голос.

– Никто еще не видел гоблина, – проскрежетал он.

– А его, может, вообще нельзя увидеть.

– Возможно, – согласился Дженкинс. – Возможно, его нельзя увидеть.

Разве не это самое говорил человек? Призрак нельзя увидеть, привидение нельзя увидеть, но можно ощутить их присутствие. Ведь вода продолжает капать, как бы туго ни завернули кран, и кто-то скребется в окно, и ночью псы на кого-то воют, и никаких следов на снегу.

Кто-то поскребся в окно.

Джошуа вскочил на ноги и замер. Статуя собаки – лапа поднята, зубы оскалены, обозначая рычание. Икебод весь превратился в слух, выжидая.

Кто-то поскребся опять.

– Открой дверь, – сказал Икебоду Дженкинс. – Там кто-то просится в дом.

Икебод прошел через сгусток тишины. Дверь скрипнула под его рукой. Он отворил, тотчас в комнату юркнула белка, серой тенью прыгнула к Дженкинсу и опустилась на его колени.

– Это же Поня! – воскликнул Дженкинс.

Джошуа сел и спрятал клыки. Металлическая физиономия Икебода расплылась в дурацкой улыбке.

– Я видела, как он это сделал! – закричала Поня. – Видела, как он убил малиновку. Он попал в нее метательной палкой. И перья полетели. И на листике была кровь.

– Успокойся, – мягко произнес Дженкинс. – Не торопись так, расскажи все по порядку. Ты слишком возбуждена. Ты видела, как кто-то убил малиновку.

Поня всхлипнула, стуча зубами:

– Это Питер убил.

– Питер?

– Вебстер, которого зовут Питером.

– Ты видела, как он метнул палку?

– Он метнул ее другой палкой. Оба конца веревкой связаны, он веревку потянул, палка согнулась…

– Знаю, – сказал Дженкинс. – Знаю.

– Знаешь? Тебе все известно?

– Да, – подтвердил Дженкинс. – Мне все известно. Это лук и стрела.