Текст книги "Город. Сборник рассказов и повестей"

Размышляя об этом, Дженкинс с ужасом понял, что, рисуя портрет муравья, он нарисовал портрет человека.

Он подошел к креслу и уселся, устремив взгляд за луг, к муравьиному Зданию. Здание продолжало валиться внутрь самого себя.

Но человек, вспомнил Дженкинс, оставил после себя кое-что. Псов оставил, и роботов тоже. А что оставили после себя муравьи? На первый взгляд вроде бы ничего – хотя как знать?

Человеку этого знать не дано, сказал себе Дженкинс, и роботу не дано, ибо робот тоже человек, пусть не из крови и плоти, но во всех других отношениях. Муравьи создали свою социальную структуру в юрский период или раньше и существовали в ее рамках миллионы лет… Возможно, именно в этом кроется причина их неудачи – они были слишком связаны своей структурой, впечатаны в нее так жестко, что не могли от нее освободиться.

«А сам я? – спросил себя Дженкинс. – Как насчет меня самого? Я так же неотделим от социальной структуры человечества, как муравьи от муравейника?» Конечно, он, Дженкинс, прожил меньше миллиона лет, но все равно прожил долго, слишком долго – если не в самом человеческом обществе, то в воспоминаниях о нем. И жил он так долго благодаря тому, что воспоминания о прошлом давали ему чувство безопасности.

Он сидел не шевелясь, пораженный этой мыслью – вернее, тем фактом, что позволил себе такую мысль.

– Никогда нам не познать, – сказал он вслух. – Никогда не познать самих себя.

Он откинулся на спинку кресла и подумал о том, насколько нетипично для робота такое занятие – сидеть в кресле. Раньше он никогда не сидел. Видно, человеческое начало в нем дает о себе знать. Он прислонил голову к мягкой спинке и опустил оптические фильтры, чтобы не видеть света. Заснуть, подумал он. Интересно, как себя чувствуешь во сне? А может, робот в муравьином Здании… Да нет, робот был мертв, он не спал. Все пошло наперекосяк, сказал себе Дженкинс. Роботы не спят и не умирают.

До него доносились звуки рушащегося Здания, осенний ветерок шуршал на лугу травой. Дженкинс напрягся, чтобы услышать, как бегают по туннелям мышки, но они затаились. Притихли и выжидали. Он чувствовал, как они замерли в ожидании, инстинктивно подозревая что-то неладное.

И тут до него донесся совершенно чуждый, новый звук – тихий свист, неслыханный, непривычный.

Дженкинс открыл фильтры, резко выпрямил спину и увидел прямо перед собой корабль, приземляющийся на лугу.

Мыши засуетились, забегали, напуганные до смерти, и корабль легко, словно перышко, уселся на траву.

Дженкинс вскочил, направил на корабль все свои органы чувств, но не смог проникнуть сквозь обшивку, как раньше не мог проникнуть в муравьиное Здание, пока оно не начало разрушаться.

Он стоял во внутреннем дворике, совершенно выбитый из колеи появлением корабля. Неудивительно, что это потрясло его так сильно, ведь на Земле давно уже не случалось ничего неожиданного. Дни сливались в один бесконечный день – дни, годы, века, такие однообразные, что различить их не было никакой возможности. Время неспешно катило вперед, подобное полноводной реке без порогов. А сегодня вдруг обвалилось муравьиное Здание и приземлился корабль.

В корабле открылся люк, оттуда высунулся трап. По трапу спустился робот и поспешил через луг к дому Вебстеров. У входа во внутренний дворик он остановился.

– Привет, Дженкинс, – сказал робот. – Я так и знал, что найду тебя здесь.

– Ты ведь Эндрю, верно?

Эндрю хихикнул:

– Стало быть, ты меня не забыл.

– Я ничего не забываю, – сказал Дженкинс. – Ты улетел последним. Ты и еще двое – вы закончили строительство последнего корабля и покинули Землю. Я стоял и смотрел вам вслед. Что вы нашли там, в космосе?

– Ты называл нас дикими роботами. Похоже, ты считал нас чокнутыми.

– Скажем, необычными.

– А что для тебя обычно? Жить в грезах? Жить воспоминаниями? Ты, должно быть, порядком устал от такой жизни.

– Не то чтобы устал… – Голос Дженкинса дрогнул. – Эндрю, муравьи потерпели поражение. Они мертвы. Их Здание рушится.

– Стало быть, конец мутанту Джо. И Земле конец. Больше ничего не осталось.

– Остались мыши, – сказал Дженкинс. – И дом Вебстеров.

Он опять вспомнил тот день, когда псы подарили ему на день рождения новенькое, с иголочки, тело. Замечательное тело. Не ржавеет, и кувалдой его не пробьешь, и такая в нем чувствительная начинка, о какой только можно мечтать. Дженкинс до сих пор носил его, и тело было как новое. Стоило лишь чуть-чуть отполировать грудные пластины, как проступала четкая гравировка: «Дженкинсу от Псов».

Он был свидетелем того, как люди улетали на Юпитер, чтобы стать там чем-то большим, нежели человек; как Вебстеры погрузились в Женеве в беспробудный вечный сон; как псы и другие звери ушли в мир гоблинов и как теперь наконец исчезли с лица Земли муравьи.

Дженкинс поразился, осознав, как много значит для него гибель муравьев. Будто кто-то пришел и поставил последнюю точку в писаной истории Земли.

Мыши, подумал он. Мыши и усадьба Вебстеров. Хватит ли этого, чтобы перевесить корабль на лугу? Воспоминания – осталось от них еще что-нибудь или они уже совсем поблекли? Можно ли сказать, что он отдал все свои долги? Истратил всю свою преданность, всю до последней капельки?

– Там есть другие планеты, – сказал Эндрю. – И жизнь на некоторых встречается, даже разумная. Там есть чем заняться.

Он не может уйти в мир гоблинов вслед за псами. В свое время Вебстеры ушли с дороги, чтобы не мешать псам развиваться самостоятельно, без человеческого вмешательства. Если так поступили Вебстеры, то ему негоже поступать иначе. В конце концов, он тоже Вебстер. Он не имеет права навязывать псам свое общество, он не должен вмешиваться.

Да, он хотел обрести забвение, отказавшись от счета времени, но потерпел неудачу, ибо роботы не умеют забывать.

Муравьев он всегда считал бессмысленными созданиями. Не любил их, порой даже ненавидел – ведь не захвати они Землю, псы остались бы здесь. Но теперь он понимал, что всякая жизнь имеет смысл.

Конечно, есть еще мыши, но мышей лучше оставить в покое. Они последние теплокровные на Земле, и не следует им мешать. Им никто не нужен, они ничего не хотят, им и так хорошо. Они должны быть предоставлены своей собственной судьбе, и если им суждено так и остаться просто мышами, то ничего дурного в этом нет.

– Мы пролетали мимо, – сказал Эндрю. – Может, никогда больше и не появимся поблизости.

Еще два робота вылезли из корабля и зашагали по лугу. Обвалилась очередная часть стены вместе с крышей. Здесь, на холме, шум падения казался приглушенным, словно Здание рушилось гораздо дальше, чем на самом деле.

Значит, все, что у него осталось, – это усадьба Вебстеров, но усадьба давно уже только символ той жизни, что кипела когда-то под крышей дома. Обыкновенные камни, дерево и металл, и ничего более. Лишь в его сознании, сказал себе Дженкинс, они обретают какое-то значение, чисто психологическое значение.

Загнанный в угол, Дженкинс признал и последнюю горькую истину. Он никому не нужен здесь. Он оставался тут исключительно ради себя самого.

– У нас приготовлено местечко для тебя, – сказал Эндрю, – и ты нам нужен.

Пока жили муравьи, Дженкинс даже не помышлял о том, чтобы оставить Землю. Но муравьев больше нет. Хотя, если честно, какая разница? Он не любил муравьев.

Дженкинс повернулся и слепо, спотыкаясь, побрел из дворика в дом. Стены взывали к нему. И голоса взывали – тени из прошлого. Он стоял и слушал их и вдруг с изумлением заметил, что голоса-то он слышит, но слов уже не разбирает. Когда-то он слышал слова, но теперь они растаяли, как, наверное, со временем растают и голоса. Дом опустеет, притихнет, а воспоминания совсем поблекнут. Они и сейчас уже не такие живые, как прежде; годы стерли яркие краски.

Когда-то здесь царило веселье, ныне же поселилась печаль. И не только печаль опустевшего дома – печаль осиротевшей Земли, печаль поражений и бесплодных побед.

Дерево сгниет с годами, металл рассыплется, камни обратятся в прах. Пройдет время – и дом исчезнет, останется только холм – могильный курган на месте бывшей усадьбы.

Все оттого, что он живет слишком долго, подумал Дженкинс. Слишком долго живет и ничего не забывает. Вот что будет труднее всего: он никогда ничего не сумеет забыть.

Он повернулся, прошел обратно во внутренний дворик. Эндрю ждал его, стоя на нижних ступеньках трапа.

Дженкинс попытался сказать «До свидания» – и не смог. Если бы только он мог заплакать, подумал он. Но роботы не умеют плакать.

Незнакомцы во вселенной

Театр теней
Перевод Е. Алексеевой

Байярд Лодж, директор третьей группы исследования жизни, гневно смотрел через стол на штатного психолога Кента Форестера.

– Спектакль должен продолжаться. Если мы прервем его хотя бы на один-два вечера, я снимаю с себя всякую ответственность. Спектакль – единственное, что удерживает группу от распада. Это связующий раствор, который не позволяет нам утратить рассудок и чувство юмора. Он дает нам пищу для размышлений, он…

– Я это знаю, – вставил Лодж. – Но после смерти Генри…

– Все поймут, – заверил его Форестер. – Я объясню им. Конечно, они поймут!

– Понять-то они поймут, – не стал спорить Лодж. – Каждый из нас в курсе, насколько важен Спектакль. Проблема в другом. Один из персонажей принадлежал Генри.

– Да. Я тоже об этом думал.

– Вам известно, какой именно?

Форестер лишь покачал головой.

– Ну надо же. Вы столько сил положили, чтобы разобрать их по косточкам и вычислить, кто из нас кто.

Форестер смущенно улыбнулся.

– Я вас не виню, – продолжал Лодж. – Я понимаю, зачем вы это делаете.

– Знать, где чей персонаж, мне было бы очень полезно, – признал Форестер. – Я бы получил ключ к каждому из сотрудников. Только представьте, едва фигура начинает действовать нелогично…

– Они все действуют нелогично, – перебил Лодж. – В этом красота Спектакля.

– Но даже в нелогичности можно заметить некий сумасбродный паттерн. Можно вывести норму на основании сумасбродства.

– Вам это хоть раз удавалось?

– Ну, график я вам не нарисую, – пожал плечами Форестер. – Однако в уме представление имею довольно четкое. Когда в нелогичности происходит отклонение, это не так сложно заметить.

– А бывают отклонения?

– Причем порой довольно резкие. Образ мышления…

– Позиция, – тут же поправил Лодж.

Форестер умолк, чуть подумал и осторожно спросил:

– Позволите узнать, отчего вы упорно хотите называть это позицией?

– Потому что это именно позиция, – ответил Лодж. – Сформированная тем, какую жизнь мы ведем. Нашими непрерывными размышлениями, копанием в человеческой душе. Позиция эмоциональная, можно сказать, религиозная. В ней мало что идет от рассудка. Мы слишком изолированы. Нас излишне тщательно охраняют. Слишком большой акцент делается на важности нашей работы. Мы вечно на грани. Как можно быть нормальным человеком, когда ненормальна сама твоя жизнь?

– Каждый день им приходится нести чудовищный груз ответственности, – кивнул Форестер.

– Не их это груз.

– Только если вы считаете, что индивид имеет меньшее значение, чем человеческий род. Да хоть бы и так. Этот проект будет иметь для человеческого рода такие последствия, какие могут для каждого стать очень личными. Только представьте, создать…

– Слышал уже, – нетерпеливо бросил Лодж. – Они все мне это повторяют: «Только представьте, создать человеческое существо не по образу человеческому».

– Это будет человек, – подчеркнул Форестер. – В том-то и суть, Байярд. Мы не просто создаем жизнь; мы создаем человеческую жизнь в форме чудовищ. Явись такие вам в кошмарах, вы проснетесь с криком. В чудовищах самих по себе нет ничего страшного; мы не одно столетие исследуем космос и уж всяких чудищ навидались…

Лодж оборвал его монолог:

– Давайте все-таки насчет Спектакля.

– Спектакль надо продолжать.

– Но как? Один персонаж отсутствует! Вы же понимаете, чем это чревато. Весь Спектакль может полететь в тартарары. Это будет даже хуже, чем его отмена! Почему бы не переждать несколько дней и не начать все с чистого листа? Новая история, новые действующие лица…

– Нельзя! Каждый из нас уже идентифицировался со своим персонажем. Сделал персонаж частью себя. Мы все ведем двойную жизнь, Байярд. У каждого из нас раздвоение личности. Это нам необходимо для продолжения существования. Никто уже не сможет остаться с собой один на один.

– Вы хотите сказать, что Спектакль для нас – это спасение от безумия?

– Пожалуй. Хотя я не стал бы так драматизировать. В нормальных обстоятельствах мне бы в голову не пришло настаивать на его продолжении. Но наша ситуация далека от нормальной. Каждый из нас лелеет в душе ужасающих масштабов комплекс вины. Спектакль – возможность дать выход эмоциям, сбросить напряжение. Он дарит нам темы для бесед, не позволяет забиться в угол наедине с саднящей совестью, обеспечивает нам каждодневную дозу юмора – как комикс в газете, хохма, уморительный анекдот.

Лодж вскочил и принялся мерить шагами комнату.

– Не зря я утверждаю, что это позиция! – объявил он. – Если не сказать «глупое позерство»! Для комплекса вины нет никаких оснований. И все же они цепляются за этот комплекс, словно он один сохраняет в них человечность, словно это последняя связь с внешним миром и другими людьми. А потом приходят ко мне и хотят говорить об этом – как будто я могу что-то сделать! Наверное, всплеснуть руками и сказать: «Ну, раз так, давайте все бросим». Можно подумать, передо мной не стоит никакой задачи! Они говорят, что мы тянем руки к священной силе, что сотворение жизни – результат божественного вмешательства, и любые попытки простых смертных повторить это – богохульны и кощунственны. И ведь на этот аргумент есть вполне логичный ответ, но логики они не видят или не хотят видеть! Может ли нечто божественное выйти из-под рук человека? Если жизнь имеет божественную природу, человеку не сотворить ее в лаборатории. Сколько бы он ни старался, не поставит он производство жизни на конвейер. Но! Если мы все-таки исхитримся создать настоящую жизнь в пробирке на основании химических реактивов и собственных знаний, это станет подтверждением того, что нет в божественном вмешательстве никакой необходимости. А раз божественная сила не является обязательным условием создания жизни, нет никаких оснований считать нашу работу кощунством!

– Они ищут выход, – ответил Форестер примирительно. – Кто-то из них действительно верит в свои слова, а кто-то просто боится ответственности – моральной ответственности. Они пытаются представить, каково это, до конца своих дней нести на совести такой груз. Тысячу лет назад в той же ситуации оказались ученые, открывшие расщепление атома. Они выполнили свою задачу и содрогнулись. Они потеряли сон. Их мучили кошмары. Они понимали, что выпускают в мир чудовищные силы. Так и мы сейчас понимаем, что делаем.

Лодж вернулся за свой стол и сел.

– Дайте мне подумать, Кент. Может, вы и правы. Не знаю. Я слишком многого не знаю.

– Я еще вернусь, – сказал Форестер и осторожно прикрыл за собой дверь.

Спектакль представлял собой бесконечную мыльную оперу, викторианский роман, доведенный до немыслимых границ абсурда. В нем было что-то от Страны Оз, повороты сюжета нередко происходили вопреки всякой логике, приключения героев продолжались уже очень давно, а финал даже не брезжил на горизонте.

Если посадить группу людей на изолированный и тщательно охраняемый астероид, если запереть их в лабораториях и заставить решать некую задачу – день за днем, день за днем, – неплохо бы принять какие-то меры, чтобы они не сошли с ума.

Для этого вполне годятся книги и музыка, фильмы, игры, танцевальные вечера – все старые добрые средства, к которым испокон веков прибегало человечество, отвлекаясь от бед и невзгод.

Но однажды настает момент, когда эти забавы перестают справляться со своей функцией, когда их становится недостаточно. Тогда приходится искать что-то новое – еще не опробованное, свежее, революционное и в то же время очень простое. Занятие, в которое будут вовлечены все участники отрезанной от мира группы. Совместная деятельность, настолько захватывающая, что позволит ненадолго позабыть о себе и своих проблемах.

Так и родился Спектакль.

В стародавние времена в домах европейских крестьян и первых поселенцев в Северной Америке отец семейства вечерами забавлял детей игрой в тени. Поставив напротив голой стены свечу или лампу и сев между ними, он изображал руками фигуры. Причудливые тени этих фигур на стене превращались в кроликов, слонов, всадников на конях, медведей и все такое прочее. Целый час, а то и больше, люди, птицы и звери сменяли друг друга на стене – кролик жевал клевер, слон помахивал хоботом и ушами, волк выл на холме, – а детишки сидели, не дыша, и любовались чудесами.

Позже, с появлением кино и телевидения, комиксов и дешевых пластиковых игрушек, тени на стене перестали быть чудом, и такие развлечения ушли в прошлое.

Если взять принцип устройства театра теней и добавить к нему тысячу лет развития технологий, вы получите Спектакль.

Знал ли придумавший его давно забытый гений о театре теней или нет, теперь неизвестно. Однако принцип работы Спектакля был тот же, пусть изменился подход: теперь фигуры не складывались из пальцев, а создавались силой мысли. И это уже были не монохромные и одномерные слоны и кролики, а объемные и цветные персонажи – любые, какие только в состоянии придумать разум, который у человека куда гибче рук.

Экран, куда проецировались персонажи, представлял собой триумф электротехники. У него были блоки памяти, многие ряды акустических трубок, селекторы цвета, телепатические антенны и прочие достижения прогресса, но все же основная работа ложилась на аудиторию. Материал для спектакля поставлял разум зрителей – они придумывали персонажей, управляли ими, сочиняли для них реплики. Весь реквизит и декорации также являлись плодами коллективной фантазии.

Поначалу Спектакль был довольно сумбурным, а персонажи сырыми во всех смыслах: их действиям недоставало логики, а им самим – нередко рук и ног. Реквизит и декорации являли собой плоды нескоординированных усилий всей группы. Иногда в небе возникали сразу три луны, причем в разных фазах. Иногда на одной половине экрана шел снег, а на другой яркое солнце заливало пальмы.

Однако время шло, и Спектакль совершенствовался. Персонажи мало-помалу приобрели законченную форму, обзавелись характером и полным набором конечностей, стали иметь вид настоящих живых существ. Декорации уже выглядели как результат совместного творчества, призванный создать задуманную атмосферу, а не как судорожные попытки девяти участников по отдельности заткнуть белые пятна на экране.

Само развитие сюжета сделалось плавным и непрерывным – но при этом никто из девятерых никогда не знал точно, как все сложится дальше.

В этом заключалась прелесть Спектакля. Каждый персонаж мог в любой момент изменить ситуацию по своему усмотрению, и остальные должны были реагировать, менять поведение и выдавать соответствующие реплики.

В какой-то мере это превратилось в столкновение характеров – каждый участник искал выгоду для своего персонажа и старался защитить его от опасностей. По сути, Спектакль стал бесконечной шахматной партией, в которой каждый играл против восьмерых противников.

И конечно, никто не знал, где чей персонаж. К шахматной партии добавилась оживленная игра в угадайку, постоянные остроты и шуточки – и все это шло группе на пользу: отвлекало от ежедневных забот и печалей.

Каждый вечер после ужина девять человек собирались в театре, вспыхивал экран, и на нем оживали девять персонажей: Беззащитная Сиротка, Усатый Злодей, Правильный Юноша, Красивая Стерва, Инопланетный Монстр и все остальные.

Девять человек – мужчин и женщин. И столько же действующих лиц.

Но теперь осталось только восемь, потому что Генри Гриффит умер. Умер прямо за лабораторным столом, с блокнотом под рукой. Спектакль лишится одного персонажа – того, что принадлежал покойному. И Лодж гадал, какого именно.

Явно не Беззащитной Сиротки, это совсем не в духе Генри. Он, скорее, мог выдумать Правильного Юношу, Нищего Философа или Провинциального Хлыща.

«Стоп, – остановил себя Лодж. – Только не Провинциального Хлыща. Провинциальный Хлыщ – это я».

Он снова задумался о том, кто за кем стоит. Красивая Стерва – наверняка Сью Лоуренс. Чопорная и практичная Сью, настолько далекая от этого образа, насколько можно представить. Как-то Лодж подразнил Сью, высказав ей свои предположения, и она несколько дней с ним почти не разговаривала.

Форестер настаивает, что Спектакль нужно продолжать. Возможно, он прав. Они приспособятся. Бог свидетель, эти люди ведут Спектакль каждый вечер на протяжении многих месяцев, они могут приспособиться к чему угодно.

Спектакль ведь действительно сумасбродный. У него нет и не может быть финала. Даже логичного финала одного эпизода – эпизоды просто не успевают достичь логического завершения. Едва в сюжете намечается явное направление, какой-нибудь шутник ставит палку в колесо и пускает действие по другим рельсам. Лодж подумал, что при таком раскладе исчезновение одного персонажа не станет непреодолимым препятствием.

Он встал из-за стола и подошел к большому панорамному окну. Снаружи простирался унылый безлюдный пейзаж астероида. Внизу были куполообразные крыши исследовательского центра, а дальше – черная каменная пустошь до самого горизонта. С северной его стороны над щербатыми скалами виднелась искра – занимался рассвет. Скоро взойдет крошечное местное солнце размером не больше наручных часов и прольет скудные лучи на крошечный камень, затерянный в космосе. Лодж смотрел, как разрастается искра, и думал о Земле, где рассвет означал утро, а закат – вечер. Дни и ночи на астероиде были такие короткие, что ориентироваться на них не имело смысла. Поэтому утро и вечер у работающих здесь людей наступали в установленный час вне зависимости от положения солнца. Нередко все ложились спать, когда светило было в зените.

«На Земле все могло бы складываться иначе, – думал Лодж. – У нас была бы возможность нормального человеческого общения. Мы бы не проводили столько времени наедине с собственными мрачными мыслями. Мы бы обтерли свой комплекс вины о шкуры других людей».

Однако нормальное человеческое общение неизбежно повлекло бы за собой слухи и риск огласки, а в таком деле огласка недопустима.

«Если живущие на Земле узнают, чем мы тут занимаемся… – Лодж немедленно поправил себя: – Вернее, чем мы тут пытаемся заниматься… поднимется такой шум, что проект могут попросту свернуть. Даже здесь, – размышлял он, – даже здесь у людей есть на этот счет страхи и сомнения. Человек должен ходить на двух ногах, иметь две руки, два глаза, два уха, один нос, один рот и волосы на положенных им местах. Он должен ходить – не прыгать, не ползать на четвереньках, не пресмыкаться, как рептилия. Они называют это извращением человеческой формы, надругательством над человеческим достоинством, шагом туда, куда Человек со всей свойственной ему наглостью никогда не должен ступать».

В дверь постучали. Лодж отвернулся от окна и крикнул:

– Войдите!

На пороге возникла доктор Сьюзен Лоуренс – коренастая флегматичная женщина с некрасивым угловатым лицом, на котором всегда читалось упрямство и целеустремленность. Она не сразу различила Лоджа в полумраке и застыла в дверях, вертя головой.

– Я здесь, Сью.

Сьюзен закрыла дверь, подошла к Лоджу и тоже стала смотреть в окно.

– С ним было все в полном порядке, Байярд, – произнесла она после долгого молчания. – Никаких патологий. И я не могу понять…

Она снова умолкла. Додж почти ощущал мрачную рациональность ее мыслей.

– Всегда тяжело, когда пациент умирает от болезни или травмы. С этим проще смириться, если была возможность как следует побороться за его жизнь. Но тут другой случай. Генри просто взял и умер. Он был мертв еще до того, как упал на стол.

– Вы его осмотрели?

– Через все анализаторы прогнала. Результатов три пленки. Потом еще изучу более тщательно. Но могу поклясться, ничего там нет. – Сью положила ладонь Лоджу на плечо и сжала пухлые пальцы. – Он не хотел жить. Боялся жить. Он считал, что близок к какому-то открытию, и оно его пугало.

– Надо выяснить, что это за открытие.

– Зачем? Чтобы потом склепать людей, которые смогут жить на не приспособленных для человеческой жизни планетах? Чтобы заключить человеческий рассудок и душу в тело монстра, который будет себя ненавидеть…

– Не будет монстр себя ненавидеть, – отмахнулся Лодж. – Вы мыслите антропоморфными категориями. Ни одно существо не считает свою форму уродливой, потому что эта форма – родная. Где доказательства, что человек двуногий более доволен собой, чем насекомое или жаба?

Сью не унималась.

– Зачем нам это? Обойдемся без таких планет. Пригодных для жизни уже больше, чем мы способны колонизировать. Известных планет земного типа нам хватит на века. Будет большой удачей, если в ближайшие пятьсот лет мы сможем хотя бы заселить их, не говоря уж о том, чтобы выстроить на них полноценные колонии.

– Нельзя рисковать, – отрезал Додж. – Мы должны закрепить позиции, пока есть такая возможность. Пока все человечество уютно помещалось на одной Земле, эти проблемы нас не заботили. Однако все изменилось. Мы вышли в космос. И где-то во вселенной существуют другие разумные виды. Наверняка должны быть. Рано или поздно мы с ними столкнемся. И к этому моменту мы должны быть сильны.

– Да, и чтобы закрепить эти сильные позиции, надо заселить колонии людьми-монстрами. Очень ловко, Байярд. Мы сотворим их тела по своему усмотрению – мышцы, нервы, суставы, органы коммуникации. Они смогут функционировать на планетах, где обычный человек не протянул бы и минуты. Мы, конечно, умные, мы хорошие ученые, но мы не сможем вдохнуть в этих чудовищ жизнь. Потому что жизнь – это нечто большее, нежели коллоидное соединение химических элементов. Она нечто большее, и создать ее нам не под силу.

– Мы попытаемся.

– Вы вгоните в безумие хороших ученых. Кого-то из них убьете – не своими руками, конечно, а своей настойчивостью. Вы годами держите их взаперти, вы позволяете им Спектакль, чтобы они продержались подольше, но жизнь они вам все равно не найдут, потому что сотворение жизни – не удел смертных.

– Поспорим? – предложил Лодж.

Ее злость его веселила.

Сью резко повернулась к нему лицом.

– Временами я так жалею, что дала клятву! – выпалила она. – Всего несколько капель цианида…

Лодж подхватил ее под руку и повел к столу.

– Давайте-ка лучше выпьем. Убить меня вы еще успеете.

К ужину они переоделись.

Все всегда переодевались к ужину. Таково было правило. Одна из многих старательно культивируемых привычек, которые, как и Спектакль, помогали им не забывать: все-таки они цивилизованные люди, а не просто беспринципные охотники за знанием. Знанием, от которого бы с радостью отказались.

И вот каждый вечер они откладывали скальпели и прочие инструменты, аккуратно расставляли по местам пробирки, мензурки и чашки Петри, снимали лабораторные халаты и фартуки, выходили из лабораторий и закрывали за собой дверь. В следующие несколько часов им полагалось хотя бы попытаться забыть, кто они такие и чем тут занимаются.

Они переодевались, пили коктейли в так называемом салоне, а потом шли ужинать, делая вид, что они не больше – но и не меньше, – чем обычные человеческие существа.

Стол неизменно был уставлен изысканным фарфором и хрусталем, живыми цветами и горящими свечами. Ужин подавали роботы, и начинался он, как положено, с закусок, а завершался сыром, фруктами и бренди, а также сигарами – для желающих.

Заняв свое место во главе стола, Лодж окинул взглядом собравшихся. На секунду ему показалось, что Сью Лоуренс смотрит на него, не скрывая злобы, хотя это могла быть лишь игра теней от пляшущих свечных огоньков.

Как обычно, ужин сопровождался беседой – малозначимой светской болтовней, свойственной людям беззаботным и праздным. Это было время, когда всем надлежало забыться и отвлечься. Омыть вину с сердца и не замечать оставленный ею след. На этот раз это никому до конца не удалось. Разговор шел о Генри Гриффите и его внезапной кончине; голоса были тихи, лица напряжены и угрюмы. Генри был человеком очень сложным, очень странным, так что ни у кого не сложилось с ним близкой дружбы, однако он пользовался среди коллег большим уважением. Несмотря на старания роботов сервировать стол так, чтобы отсутствие одной персоны не бросалось в глаза, чувство утраты повисло в воздухе.

– Мы отправим его домой? – спросил у Лоджа Честер Сиффорд.

Лодж кивнул:

– Да, патрульный корабль заберет тело и доставит на Землю. Устроим здесь краткую церемонию прощания.

– Кто будет вести?

– Видимо, Крейвен. Он знал Генри лучше нас всех. Я говорил с ним, он согласился произнести пару слов.

– А кто у него остался на Земле? Генри о себе помалкивал…

– Вроде есть племянники и племянницы. Возможно, брат или сестра. Думаю, больше никого.

– Насколько я понимаю, Спектакль продолжится? – уточнил Хью Мэйтленд.

– Совершенно верно, – ответил Лодж. – Такова рекомендация Кента, и я ее поддерживаю. Кент знает, как лучше.

Сиффорд закивал:

– Такова его работа. И он с ней хорошо справляется.

– Это правда, – сказал Мэйтленд. – Все-таки обычно мозгоправы держатся особняком. Мнят себя гласом коллективной совести. А наш Кент не такой.

– Он у нас все равно что полковой священник, – подхватил Сиффорд.

Лодж обратил внимание, что Хелен Грей не участвует в беседе, а ее взгляд застыл на вазе с розами, служащей этим вечером главным украшением стола. «Вот кому тяжело пришлось», – подумал Лодж. Это ведь Хелен нашла Генри в лаборатории. Подумала, что он просто заснул на рабочем месте, и потрясла за плечо, чтобы разбудить.

Элис Пейдж на другом конце стола, наоборот, говорила очень много, куда больше, чем было ей свойственно. Обычно эта женщина, прекрасная неяркой и мрачной красотой, была удивительно сдержанна. Сейчас же она что-то горячо доказывала сидящему рядом с ней Форестеру, понизив голос так, чтобы больше никто не слышал, а Форестер внимал ей, тщательно скрывая тревогу под маской напускного спокойствия.

«Они все выведены из равновесия, – думал Лодж, – и гораздо сильнее, чем я предполагал. Они на грани, в любой момент готовы взорваться».

Смерть Генри ударила больнее, чем следовало ожидать.

«Пусть он был не душой компании, но все же одним из них, – думал Лодж и вдруг одернул себя: – А почему, собственно, «из них»? Почему не «из нас»? И вот так всегда… Я не могу, как Форестер. Это его функции лучше всего выполняются изнутри группы, а я должен постоянно наблюдать извне, должен беречь тонкую, холодную грань отстраненности, залог авторитета, без которого моя работа невозможна».