Текст книги "Камфорные таблетки от быстрой смерти"

Лисий позвоночник

У меня всегда были сложные щи с самопрезентацией. Например, я терпеть не могу свое имя – Альбина. Звучит как «дубина» – эдакое суровое и брутальное, что всю жизнь прошибает стены, пока не отъедет в Вальхаллу. Печально, но приходится быть такой. Главное обо мне – родилась с сильнейшим искривлением позвоночника. Двойной титановый имплант, сломанный в пояснице, – вообще не рекомендую. Не хочу возвращаться в детство, оно прошло в больницах и пустых надеждах. Я лежала на вытяжках, меня кололи, резали, шили и бинтовали. Лечение не помогало. Совсем. «А что вы хотите? – удивлялись они. – С таким-то диагнозом!». А хотела я многое. Танцевать. Кататься на роликах. Рожать детей и быть им клёвой мамкой. Вздохнуть как следует слипшимися легкими. Проспать всю ночь без боли. Непомерные аппетиты. Каюсь.

Я отлично помню тот день, когда решила отказаться от людей. Я ждала его бесконечно долго. Сначала ждала совершеннолетия, потом искала хирурга, ждала, пока он вернется со стажировки за границей, пока официально трудоустроится, пока откроют очередь на квоту, пока будут выделены деньги на операцию. Потом полгода собирала справки, направления, заключения, результаты исследований, номерки и записи на прием. «Давай, костыли под мышку и дуй на другой конец города за справкой, а то мы твою потеряли, а искать некогда». Думаю, у меня одна из самых больших коллекций справок и эпикризов в стране. Не выставить ли ее на аукцион? Или лучше развесить в фамильном замке среди оленьих рогов? За полгода мне так и не оформили документы, потому что:

– приходите завтра;

– врач внезапно на больничном /на субботнике/ в Нирване, приходите через неделю;

– медсестра отпросилась на свадьбу/копать картошку/покорять Эверест, а где бланки, знает только она;

– мы не можем найти вашу карточку/анализы/смысл жизни;

– у нас ритуальные танцы вокруг комиссии, а пациентов пока спрячем в чулане, чтоб не отсвечивали.

В пятницу вечером, за час до конца рабочего дня, отсидев натощак семь часов очередей, я пришла за подписью к зав. отделением. Это был последний босс. За дверью, которую она охраняла, прятались надпись «Happy end» и приз в виде новой спины. Без ее подписи операция в понедельник утром не могла состояться.

И вот я жду у кабинета своей последней надежды. Стою, хоть мне очень больно, но сидеть негде. Ноги есть? Ну и не скули. Уйти нельзя, госпожа может зайти в кабинет за вещами и отправиться домой. Она может вообще почти все. Может жить. В моем же арсенале только держаться за стену и глотать слезы, потому что очень больно. На меня орут проходящие мимо… все. Медсестры, санитарки, тетки с тележками с вонючей едой. Я раздражаю их. Отпрыгиваю от тележек недостаточно резво и просто мешаю жить. Но я стою, потому что есть цель. И стояние мое похлеще стояния на реке Угре или Зои в Куйбышеве.

«Терпи, солдат, терпи, – говорю я себе, – титановый хребет вывезет все. Ты должна быть воином в крестовом походе. Вытащи из-под лопатки копье и отшвырни как ни в чем не бывало. Взвали раненого коня на плечо и продолжай путь. Только сильнейший повесит щит на врата операционной».

За окном темнеет, и фонарь у входа в больницу льет струи желтого света на сугробы. Таким же чахоточным светом заполняются коридоры. Лампы мигают и гудят на одной ноте. От окон несет холодом.

И вот в лучах благодати является она. Пятая всадница апокалипсиса. Парка, швыряющая нити судеб санитарам на тряпки. Больше часа длилась ее пятиминутка, но я дождалась. «Даже слушать не собираюсь, – говорит она голосом ударницы труда из фильма. – Всё девшка! Рабоч день закончся!», – и гордо скрывается за дверью. Я плетусь вслед, бормоча извинения и оправдания, ведь я все делала вовремя, а операция уже в понедельник. Она бухается за пустеющий стол-аэродром. Сцепляет артритные пальцы с черно-алым маникюром и наростами колец. И кричит. Дипломы и благодарности прыгают на стенах, когда она лупит ладонью по столу. Скалит зубы, красные от помады. Брызжет злобой, накопленной за день. Она тоже человек, и здоровье никуда, а дома проблемы и муж гуляет, и сын балбес. Никто не собирается до ночи сидеть с моими бумажками, надо было приходить раньше.

Мне кажется, что она выплевывает не слова, а ржавые болты и гайки, которые прошивают насквозь мое и без того никудышное тело. Я ненавижу ее так сильно, что вместо слез роняю на паркет серную кислоту. Капли шипят и прожигают в полу дыры. Кругом все в дырах, много несчастных плакали здесь кислотой до меня. Не будет операции. Не будет новой спины.

И вдруг впервые в жизни мне становится все равно. Впервые я, по-настоящему сильная, распрямляюсь, насколько могу. И очень громко и вежливо говорю ей: «Извините за беспокойство». Я говорю: «Спасибо за помощь. Надеюсь, черти в аду будут гонять вас вилами по этажам с переломанной спиной и ногами. За направлением на талончик для записи». Собрав последние жалкие силы, я грохаю дверью, и побелка брызгает салютом. Этот момент – лучший в моей двадцатитрехлетней жизни. Я бросаю в мусорку все справки. Никогда ни к одному врачу я не приду больше. Теперь я знаю: боль не помеха свободе!

Снаружи было темно и морозно. Дорога до больничных ворот покрылась льдом, и здоровый-то человек упадет на раз-два. Меня ожидало мучительное возвращение в съемную комнату, где из моего две сумки – с таблетками и с вещами.

Как по минному полю добралась до ворот, проковыляла через дорогу за десять секунд зеленого света. Трюк выполнен профессионалами, не повторяйте ради всего святого. В автобус втиснуться не получилось, тут я всегда проигрываю. Сесть на остановке было негде, единственная скамейка скрылась под снегом. Оставался план Б – завалиться в сугроб и прикинуться ветошкой, но тут подошел совершенно пустой сорок первый, который раньше и вовсе тут не ходил. И я забралась в него, просто чтобы отдохнуть пару минут.

Уже в автобусе, прижав пылающую щеку к стеклу, я поняла, что буду делать дальше. Решение пришло само собой и нисколько не испугало. Водитель открывал двери, ждал, но пассажиров больше не было. В какой-то момент показалось даже, что и кабина пуста. Пошел снег. Не пушистый новогодний снежок, ветер бросал в окна горсти ледышек. В одиночестве я доехала до конечной за городом «Детские оздоровительные лагеря». Оставалось кинуть два медных пятака молчаливому перевозчику и уйти в ночь.

От остановки вглубь леса вела единственная дорога, которая еще угадывалась под снегом. Летом здесь открывался КПП, но сейчас не было ни души. Сначала в спину светили фары, потом погасли и они.

В детстве я дважды отдыхала здесь в лагере, поэтому даже в полной тьме немного ориентировалась. Главная дорога делила лесопосадку на две части. 4 лагеря справа, 3 слева. В одном месте дорогу пересекали рельсы детской железной дороги, а если идти прямо, упрешься в берег реки. К реке я не собиралась. Еще тогда я нашла прекрасное убежище на пустом пятачке между дорогой, рельсами и ныне заброшенным лагерем «Сказка». Вожатые могли носиться в паре метров от меня и ничего не замечать. Сколько бы я не убегала из лагеря, никто не мог найти меня там. Не найдут и теперь.

Пробираясь по колено в снегу, а где-то откровенно на четвереньках, я добралась до убежища и легла в сугроб. Капюшон накрыл лицо, по нему барабанили льдинки. И как же хорошо было просто лежать. Не заставлять свое тело двигаться, спокойно ждать, когда пройдет дрожь.

Я вымру, как шерстистый носорог, и затеряюсь в вечной мерзлоте. Хозяйка, не получив платы за комнату, поселит новых жильцов. Мать, давно живущая в другой стране, не дождется ответной смски на Новый год и решит, что все дело в плохой связи. Больше никто не вспомнит, что я была. Некому заявлять о пропаже и вешать на заборах ориентировки, добровольцы не придут прочесывать местность. Титановый имплант откопают через тысячу лет и вывесят в музее древнего искусства. Ну и славно. Наконец все оставят меня в покое. Все равно так лучше, чем в больнице.

***

Видит бог, я не собиралась больше иметь дел с двуногими. Но кто бы меня спрашивал? Это случилось через пару недель после моего ухода. Темнело раньше времени, надвигался буран. Лис Батя чуял его, хорошо поохотился на заре и теперь дремал, свернувшись колобком у печки. Да, у меня была печка. В заброшенном лагере вообще осталась куча полезных вещей! Мебель, одеяла и подушки, посуда в столовой, библиотечные книги, рабочая одежда. Небольшая комната, бывшая то ли вожатская, то ли дворницкая, хорошо прогрелась. Я натащила себе одеял и устроила на пружинной кровати отличное гнездо. Человек такое существо – обустроит себе уютную нору хоть на другом конце Галактики. А я еще оставалась человеком, хоть и работала над этим. Я умастилась в гнезде и открыла «Занимательную ботанику», нашла ее в библиотеке. И тут Батя тревожно поднял голову. Тогда и я почуяла чужака.

Я вышла на веранду спального корпуса. Лучи заходящего солнца расцвечивали красными перьями горы снеговых туч. На баскетбольной площадке за общим умывальником торчал подсолнух – молодой парень в зеленой куртке с разводами, капюшон свалился с головы, и рыжие вихры трепыхались на ветру.

Увидев меня, он шагнул, раскинув руки, словно хотел обнять! Еще чего не хватало! Пришлось оскалиться и зарычать. Он остановился, но уходить не подумал.

– Как ты? С тобой все нормально? – спросил он как у давно знакомой.

Не такой большой у меня круг общения, чтобы кого-то забыть. И я действительно вспомнила. Это был студент-практикант из больницы, он оформлял мне документы.

– Мы виделись в больнице. Я Витя. Виктор Травин, – он протянул руку, но засмущался и сделал вид, что поправляет рукав. Ути какие мы стеснительные.

– Ну и что надо? Сдать меня в архив? Пиши: пациент дал дуба по собственному желанию. Подписав добровольное информированное согласие! И двигай отсюда в темпе вальса!

– Не злись. Я просто хотел найти тебя. Помочь.

– А в твою рыжую башку не приходило, что, раз я две недели лежу в сугробе, помощь не актуальна? Очередь подошла слишком поздно!

– Приходило, но я чувствовал, что ты жива и где-то здесь.

Чувствительный какой, надо же. И лезет куда не просят. Все людишки такие.

– Хоть бы шапку надел, поисковик.

– Ее ветром снесло, – чему-то обрадовался он.

– Так. У меня все отлично. В помощи не нуждаюсь. Досвидос!

Но настырный подсолнух не унимался.

– Можно я переночую здесь? Объявили штормовое предупреждение. Транспорта нет. Я не буду мешать, правда.

Еще бы мяукнул жалобно. За время бессмысленного трепа почти стемнело. Ветер бил пощечины – ощущения, словно побрила лицо насухую. Того гляди замерзнет практикант и будет тут бродить призраком и завывать «где твоя совесть?». А оно мне надо?

– Да чтоб тебя. Заходи, только молча!

Он радостно затопал за мной.

Я ждала, что сейчас начнется «Ой, это что, лис? Он что, дрессированный?» и всякой прочей чуши. Но подсолнух невозмутимо протянул руку Бате: «Привет», и тот потерся носом о ладонь. Ну, шикарно! Минуты не прошло, а они уже спелись.

Я выдала практиканту матрас и пару одеял, уж этого добра здесь хватало. Он уселся, скрестив ноги, но шнырял глазами по комнате.

– Тебе не холодно здесь?

– Мне всегда холодно, я привыкла.

– Я видел, что ты убежала из больницы, но меня отвлекли, не успел догнать. А потом искал-искал, а ходил кругами. Будто специально кто водил. Даже снилось, будто все внутри меня и вокруг – сплошной лед. А ты вмерзла в него, как…

– Как лось?

– Э-э-э. Я другое хотел сказать. Ну ладно. А почему ты здесь оказалась?

Вообще-то я думала вытолкать его взашей, потому что обещал молчать, а начал дергать за воспоминания, которых я ни разу не хотела.

Тогда, лежа в сугробе, я уже почти заснула. Колотун отпустил, завывания ветра слышались приглушенно, потеплело. Перед глазами плыли цветные образы. И вдруг со всей силы меня дернули за капюшон! Раз-второй. Я билась башкой о снег и отмахивалась вслепую. Ноги придавило – неужели столько успело насыпать? Щеки мне терли мокрыми тряпками. Потом существо в ногах протяжно завыло. Короче это был Батя и еще четверо лисиц. Они вылизывали мне лицо и тянули зубами за пуховик и джинсы, громко лаяли и выли, не давая лечь снова. Я схлопотала пару нехилых укусов. От такой атаки я бросилась бежать. Ну как бежать, ноги-то не работали, поэтому ползти на четвереньках, но очень энергично. Так они гнали и тащили меня до заброшенного лагеря. Где я и нашла пристанище. Аминь.

– Не суй нос в чужие дела, – ответила я Витьке. – И давай спать. Утром попрошу отчистить апартаменты. Выезд в восемь нуль-нуль.

Он послушно улегся. Печка потрескивала и светила сквозь щели. И тут Батя выдал! Вместо того, чтобы как обычно устроиться у меня под боком, улегся рядом с подсолнухом. Предатель. Ну ладно, утром еще поговорим.

– Спокойной ночи! – раздалось из одеяльного кокона. Я не ответила.

Утро началось запахом свежего хлеба. Витька сходил в киоск на остановке и приготовил бутерброды с колбасой.

– Я еще кофе купил, вот стаканчики. Только он остыл. Вроде под курткой нес, думал, донесу горячим.

И я, безвольное создание, не смогла отказаться. Батя тоже благосклонно принял колбасу и отправился по своим делам. Странно, что не побоялся оставить меня наедине с чужаком. Хотя после завтрака я все-таки выпроводила его. Уже на пороге рыжий опять начал капать мне на мозжечок:

– Аля, поехали со мной, я помогу оформить документы. Я сам попробую тебя вылечить, я могу исцелять страшные болезни, это правда!

«Какая я тебе Аля? Хотя…».

– Нет.

– Прятаться здесь глу… неправильно!

– Глупо просить помощи там, где тебя ненавидят!

– Никто тебя не ненавидит. Давай попробуем вместе? Пойдем в Департамент, в Минздрав?

– Чтобы услышать «ничего не положено»? По Закону от 13 хренобря девятьсот лохматого года?

Он навострился спорить дальше, но я встала на мостик и легко перевернулась назад. Ой, ну ладно, не совсем легко. Больно и со скрипом, но кому какое дело!

– Видишь? Не нужна мне помощь! У меня новый лисий позвоночник! В сто раз лучше! И постепенно я превращусь в лису и забуду человеческое тело как страшный сон, понятно?

Я сразу пожалела о словах. Но я сказала правду. В ту ночь, когда лисицы притащили в лагерь, они обложили меня своими телами и грели, и лечили трое суток подряд. В полузабытьи я смотрела долгие цветные сны. В спине что-то происходило. Вдоль надломленного позвоночника то кипел огонь, то застывал лед, то трещали искры. На нем выросло скоростное шоссе, кафешки и автозаправки, машины носились туда-сюда, асфальт плавился от летней жары под колесами. Заправки взрывались, опаляя болью все вокруг. На пепелище прокладывали рельсы, их заваливало снегом, и я тряслась в ознобе. Потом проходил поезд, над ним светила луна. Я сама лежала в вагоне и видела в окно снег. Меня никто не провожал и не встречал, я ехала в никуда без билета, без вещей, без цели. Иногда тело придавливало, иногда возносило прекрасным бесчувствием. На четвертый день я встала. Ровно и без боли.

Витька был какой-то блаженный. Вообще не удивился. Провел пальцами вдоль моей спины, за что схлопотал удар лапой, в смысле рукой, конечно же еще рукой, и единственное, что спросил:

– Не сразу? Ты превратишься не быстро?

– Ничего не бывает сразу, – буркнула я. – И он молча вышел.

Через несколько дней подсолнух заявился снова. И опять под вечер, смекнув, что мне пока не хватает сил выгнать его в зимнюю темень. Принялся деловито, как у себя дома, разбирать огромный рюкзак. Батя сунулся смотреть, опасности от Витьки он не чуял. И был вознагражден пачкой сосисок и изрядным куском сыра. Кажется, сыр окончательно растопил суровое лисье сердце. Следом появилась елочка размером в две ладони, увитая гирляндой.

– Это еще зачем?

– Сегодня Сочельник. Убрать?

– Пусть остается, – разрешила я.

Потом он расставил по комнате свечи и захлопал по карманам.

– Дай, пожалуйста, спички или зажигалку? Я забыл.

– Пф, были бы они у меня.

– А как ты печку разжигаешь?

С этим-то проблем не было. Батя прогнулся красивой дугой, повернулся по часовой стрелке, кувыркнулся назад, и сразу вся комната осветилась теплым желтым светом.

– Не знал, что лисы умеют заговаривать огонь.

– Вам людям только покажи что-то хорошее. Сразу или сожрете, или шубу сделаете.

– Ты тоже человек.

– Вот не надо тыкать в мои недостатки!

Мы уселись около печки, разложили на дастархане из подушек угощения. Витька принес пирожные и большой термос чая.

– А что ты там говорил, ты и правда целитель? Пляшешь с бубном и варишь мухоморы?

– Не целитель. Я шанти.

Да-да, я много раз слышала городскую легенду о шанти-утешителях. Якобы они живут среди людей и несут на плечах все горести каждого жителя их города. Сердцем оплакивают и сломанную игрушку, и гибель любимых, и несбывшиеся надежды. Потому что любая скорбь важна для них, даже печаль ребенка о плюшевом друге. Я считала, что все это дичь, но спорить было лениво.

– Этот дар по наследству передается?

– Шанти – не дар, а ответственность. Каждый сам решает, кому ее передать. У меня от деда. Он в молодости воевал в Афгане. Был большой бой, почти все погибли или лежали тяжело раненные. Дед тоже умирал, но видел, как старик – местный житель, ходит между телами и наклоняется то к одному, то к другому. Дед решил, что он обшаривает карманы. Но старик подошел к нему, вгляделся в лицо и запел колыбельную на фарси. Колыбельная шанти – это средство от любой болезни, ее можно спеть три раза за всю жизнь. Старик чувствовал, что уже слишком стар, поэтому спас деду жизнь и передал ему дело шанти. А дед уже родителям и мне.

– А трудно быть шанти?

– Честно? Иногда очень. Люди так тяжело страдают, но совсем не дают себя жалеть. Боятся показаться слабыми.

– Быть слабым – отстой.

– Вот видишь.

Мы долго молчали. Я думала про Витькиного деда. Представляла афганские горы. Как их вершины теряются в грозовых тучах. А я, здоровая и сильная, стою в тяжелых армейских ботинках, в форме, с автоматом и смотрю, как беркут ловит крыльями потоки воздуха. Я никогда не видела беркутов. И гор не видела. Ничего, кроме палат и регистратур.

Потом Витька завозился и потянулся ко мне кружкой.

– С Рождеством!

И я ответила

– С Рождеством.

Он вручил мне сверток, перевязанный лентами. Хорошо, только вот ой, давайте без этого. Последний раз мне что-то дарили лет в восемь. Когда хамят, я знаю, что ответить, а благодарить совсем не умею. Но раз уж притащил, надо смотреть. Это оказались радио на батарейках («для связи с миром на твоем необитаемом острове») и кружка с портретом Фриды Кало. Прекрасной и восхитительной Фриды. Яркой и невероятной, сильной Фриды. Как бы мне хотелось быть похожей на нее хоть немного. Но будем честны, этого не случится. Я не стою ее мизинца.

– Спасибо. Только у меня нет подарка.

– Не страшно. Хотя можешь, например, обнять меня. Если хочешь.

– Ты хитрая рыжая морда!

– Ага!

Не нужно осуждений, ради Фриды я была готова на все. Даже ткнуться носом в чужой свитер. Он был колючий и пах аптекой. Не повторяйте моих ошибок, слишком велик риск превратиться из ледяной фигуры в настоящую девочку. А оно вам надо?

И да, забегая вперед, наше первое свидание не задалось. Ну как не задалось… Не состоялось. Он предложил сходить в кино, а я, ясен пень, отказалась:

– Два часа будем смотреть, как кого-то бьют ногами по лицу и расстреливают?

– Почему? Не обязательно боевик, можно выбрать комедию.

– А, то есть будем смотреть, как всех подряд унижают.

– Тогда просто переезжай ко мне.

Шта?! Радикальный подход, ничего не могу сказать. От души.

– В смысле «переезжай»?

– В прямом. Переезжай насовсем, жить. Навсегда.

В общем, чудик он был конкретный. С первой встречи стало понятно.

– Ты меня дольше дня не выдержишь. Каждый раз морщишься, когда я грублю. И потом на кой тебе лиса в доме? Зверю нужна воля.

На этом он и отчалил, побоялся спорить.

В третий раз Витька опять пришел в потемках в трескучий февральский мороз.

– Чего ты все время появляешься на ночь глядя? Чтобы я не могла тебя выгнать?

– Ну, и это тоже. А еще после дежурства. А что, помешал?

– Заходи.

– А днем бы выгнала?

– Ясен пень!

Тогда он выглядел особенно уставшим. Уж не знаю, что там заставляют делать на дежурствах – колоть дрова или копать траншеи. Шанти он был или просто чудик, но взваливал на себя непосильную ношу. Двуногие того не стоят, но ведь не объяснишь и свои мозги не вставишь.

Батя промышлял в лесу, а я готовилась к важному делу. Подсолнух, хоть еле стоял на ногах, увязался за мной. Пригибаясь под ледяным ветром, мы протоптали дорожку в дальний конец лагеря, где от старых душевых до забора оставалась свободное пространство метров пять на восемь.

– Что мы будем делать? – крикнул он.

– Сажать грядки!

А в этот раз я даже не издевалась, вообще ни разу. И кукуха моя была в порядке. Просто траву иджи сажают в снег в самый темный предрассветный час самой злой и морозной ночи. Тогда она вырастает полной невероятной жизненной силы, пробивает стеблями хоть асфальт, хоть металл.

Его качало под ветром, но упрямый Витька отказывался идти в дом. Джентльмен малахольный. Он держал наготове коробку с семенами, пока я раскапывала снег. Семена Иджи похожи на маленькие камешки. Попробуешь разгрызть кожуру – останешься без зубов. Только жизненная сила ростка, спрятанного внутри, может пробить ее.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил Витька, когда мы, закопав семена в снег, вернулись домой.

– Из «Занимательной биологии».

– Детской книжки?

На самом деле, не совсем из книги. В нее была вложена школьная тетрадка, исписанная мелким почерком. Большинство записей были зашифрованы и только четкие рисунки давали понять, что речь идет о редких и удивительных растениях. Прочитать смогла только про иджи. Это вам не фикус в горшочке! Сажать и собирать ее нужно в определенный час. Днем листья зеленые и сладкие, но наполнены ядом пострашней змеиного. Ночью – черные и жгучие, но в предрассветный час трава готова отдать свою сумасшедшую жизненную силу. Раз в десять лет появляются оранжевые цветы-коробочки, их легко перепутать с обычным физалисом. Батя показал давно высохшие заросли иджи, когда учил меня разбираться в лесных растениях. И я собрала немного семян.

Я вдохновенно рассказывала, пока не заметила, что слушатель мой дрыхнет без задних ног. Сполз наполовину с матраса, сам спит, а сам трясется от холода. Люди такие дохляки. Пришлось укрывать одеялом и растапливать печку пожарче. Хорошо что мы, лисы, с огнем на ты и в случае чего я успею заговорить пламя.

Утром за завтраком Витька вспомнил-таки, зачем его принесло. Начал тыкать мне на экране фотографию улыбчивой тетеньки в белом халате.

– Знаешь, кто это?

– Не знаю и знать не хочу. Очередной коновал.

– Нет, это прекрасный врач. Профессионал. Она больных как детей своих выхаживала, парализованных на ноги ставила, безнадежных. На нее только что не молились!

– Ну, повезло кому-то. Жаль, что я таких не встречала.

– А еще она зав. отделением нейрохирургии, где ты хотела делать операцию.

– Неправда. Там сидит какая-то сволочная мегера.

– Вот именно! – он чему-то страшно обрадовался. – Ты помнишь мегеру, ведьму-гарпию, которая заняла место врача. А это, – он помахал телефоном, – настоящая. И она уже пять лет как переехала к дочери в Москву. А в ее кабинете сидит самозванка!

– И никто не заметил подмены, конечно. Хватит уже сказки рассказывать. Я не передумаю.

– Это не сказки! Она настоящая! В городе раньше жила целая стая гарпий! Мой друг бился с ними, чуть не погиб. Я думал, что он истребил всех, но вот, одна осталась. Она сидит теперь в самом центре больницы и купается в злобе и ненависти. Сама же их провоцирует! Надо придумать, как ее оттуда выкурить! Я не справлюсь один, помоги мне!

– Даже если так! Одна гарпия все портит, хорошо. Верю. Что насчет остальных? А? Тебе рассказать, как санитарки обворовывают пациентов? Чем заканчиваются врачебные ошибки? Ты не знаешь, сколько детей умерло после фразы «мамаша, не паникуйте, это простуда»? Скажешь, неправда?

– Ты зря думаешь, что я наивный дурачок. Я все знаю, и хорошее, и плохое! А ты на шахматной доске видишь только черные клетки! Так нельзя. Наверно, тебя много обижали? Дразнили одноклассники, да?

Тут уж я взорвалась!

– Одноклассники? Да если бы только они! Всех и не вспомнишь! К нам в больницу постоянно мотались журналисты. Дорогие зрители, готовьте платочки. Будем дружно рыдать и понимать, что наша жизнь не так уж плоха, потому что вот у кого проблемы. Не переключайтесь. И начинались хоровые распевы: «Наши дети не больны, они обычные, мы их называем крылатые деточки, девочки-птички». «Как поэтично!», – умилялась журналистка. Зачем придумывать фальшивые прозвища? Зачем вранье? Мы были не птички, не бабочки и не ангелочки, а просто дети. И это не крылья, а вывернутые вкривь и вкось лопатки, и если уж вам так нравится поэтичность, сами ходите с такими крыльями! А потом начиналась вторая часть – ария «Да, конечно, больной ребенок это страшная беда и неподъемный крест, и мы тут все седые от горя, но мы держимся». А мы стояли рядом и вообще-то все слышали. И превращались из обычных деточек-птичек в страшную беду и обратно. И хоть бы раз кто спросил, мы вообще хотим быть актерами в их анатомическом театре или как?

– Почему ты мне это рассказываешь?

– Чтоб ты понял уже наконец: я ненавижу людей! Ненавижу кудахталок, которые лучше меня знают, за какие грехи мне дана болезнь и как мне ее отмаливать. Доморощенных лекарей, что предлагают мне натираться крапивой и пить отвары из целебных камней, ненавижу их детей, которые сворачивают шеи при виде меня и тыкают пальцами. Мне не нужны люди, я не вернусь к ним! И ты не нужен! Хватит сюда ходить и корчить из себя добренького! Я устала, отстаньте! Я лиса, и останусь лисой навсегда!

Витька не стал кричать и спорить, просто ушел. Не мужик, а тряпка. Или дошло, наконец, что пора отстать от меня. Ну и скатертью дорога.

– Нам и вдвоем здесь отлично, правда? – сказала я Бате.

Батя – мировой лис! В первые дни здесь именно он был со мной неотлучно. Другие лисы уходили на охоту, случалось, и мне приносили ворованную еду – то булку, то чипсы. А Батя все время был рядом. Грел, лечил, понимал. Объяснял все. Молча, но доходчиво.

– Родиться бы мне сразу лисенком, а? Ты бы меня защищал. Всему учил. Охотиться, прятаться от людей, читать следы. В травах разбираться.

Я правда хотела этого. Настоящего отца я не знала, он свалил в закат, мне и года не было. Интересно, куда стремятся отцы, бросившие детей? Мне всегда ярко представлялась такая вереница отцов. Они идут-идут куда-то, обросшие, с посохами, с бородами. Останавливаются пить у колодцев. Выставляют часовых, чтобы не проспать погоню. Ночуют в полях под светом звезд. Вообще-то у меня не было на него обиды. Он не выбирал мою болезнь, просто не прочитал мелким шрифтом в договоре «ребенки могут болеть». Расплачиваться за это своим счастьем слишком жестко. Я бы тоже, наверно, сбежала.

Витька больше не появлялся. Не то чтобы меня это волновало. Перезимовали хорошо. Печка грела, спина почти не болела. На карточку продолжала капать пенсия по инвалидности, на нее можно было купить что-нибудь в ларьке у остановки. Лисьих повадок во мне прибавлялось с каждым днем. Я стала тише и мягче ступать, острее различать запахи. С первых нот угадывала голоса птиц. Батя учил меня скрываться даже на открытом пространстве, в общем, разным лисьим премудростям. Часто прибегали другие лисы. Мы катались в снегу, гонялись друг за другом. Я никогда еще так не веселилась! В марте очень быстро, за пару дней, сошел снег. К концу апреля установилась совершенно летняя погода. Единственное, что раздражало, в соседних лагерях все чаще стали появляться люди. Близилось открытие сезона.

В тот день я проснулась рано и поняла, что пришел час великой весенней уборки. Зима закончилась, время выходить из норы! Я открыла окна, и свежий воздух, полный ароматов сирени, затопил комнату. Я собрала одеяла и матрасы и вынесла их на просушку, разложила на умывальнике, скамейках и песочницах. Сходила за водой на колонку и принялась отмывать полы и стены. Запахло мокрым деревом.

Правда за всей суетой и радостным возбуждением царапалась тревога. Лисья чуйка у меня еще не развилась достаточно, но кое-что угадывалось. И тревога такая противная, будто шерсть растет внутрь, а не наружу, и щекочет и колется. Нужно было чем-то забить мысли. Я включила Витькино радио. Приемник зашуршал, вслушиваясь в пространство. Обычно в это время передавали просто музыку без комментариев двуногих, но в этот раз шли новости. «В областной больнице номер два очередной скандал – пациент, недовольный качеством лечения, напал на врача и нанес ему побои. Врач получил тяжелую черепно-мозговую травму и госпитализирован. Буйный пациент задержан».

Ну вот. Глупо было убеждать себя, что ничего не случится. Конечно, в больнице полно врачей. Кто угодно мог попасть под раздачу. Конечно, даже если отхватил Витька, это вообще не мое дело. Лисам безразличны проблемы двуногих. Конечно, я поехала туда. Проклиная свою слабость, Витьку и весь белый свет. Здравый смысл? Нет, я болела, когда его проходили.

Батя охотился. Нужно было успеть до его возвращения, а то поднимет панику на весь лес. Я довольно резво преодолела путь до больницы, но у самых ворот меня заклинило. Интуиция, память, разум, все тело в едином порыве орали благим матом: «Остановись! Не ходи!». Я с куда большей охотой шагнула бы в клетку к голодным львам. В террариум к змеям. На костер инквизиции. Только не в этот филиал ада. Я тянула себя вперед одним лишь упрямством. Мысленно била палкой по спине. После каждого шага приходилось останавливаться.

Так я протащила себя за шкирку через строй голых деревьев. Они шевелили на ветру мокрыми прутьями. У крыльца я совсем ослабела и почти повернула назад. Эта Альбина всё, несите другую. Но тут в беседке за кустами раздался гогот подростков. Если я слышу смех, всегда думаю, что смеются надо мной. Даже если смех на улице, а я дома прячусь под одеялом с головой. Хочется бежать, прижав уши, иначе от адреналина разорвется сердце. Бежать, а потом забиться в самую дальнюю темную щель. Затаиться, пока все не уйдут. Я и побежала в больницу.

Здесь как обычно гудел улей, и каждый готов был ужалить. Я продиралась сквозь недовольные окрики и раздражение. Приходилось отмахиваться враньем: «меня вызвали к заведующей», «я несу справку хирургу». Уже на втором этаже я испытывала сильнейшее желание шмякнуться в обморок. А я ведь даже не знала, куда идти. Но судьба сжалилась надо мной. Наверно, первый раз в жизни. Навстречу по коридору мне спешил Витька. Жив-здоров, лохмат и, кажется, совсем не злился на меня.