Текст книги "Печальные тропики"

III. Антильские острова

В течение двух часов после полудня Фор-де-Франс словно вымирал. Необитаемыми казались лачуги, которые окружали длинную площадь, кое-где засаженную пальмами и заросшую сорняками. Она напоминала пустырь, посреди которого забыта зеленая статуя Жозефины Таше де ла Пажери, позже Богарне. Едва устроившись в пустынной гостинице, тунисец и я, еще под впечатлением от утренних событий, вскочили в прокатный автомобиль и отправились в направлении Лазарета – успокоить двух молодых немок-попутчиц, которые на протяжении всей поездки намекали, что с легкостью обманут своих мужей, как только появится возможность вымыться. С этой точки зрения положение дел в Лазарете только усугубило наше разочарование.

Пока старенький «форд» поднимался по извилистым тропинкам, я с восхищением обнаруживал множество видов растений, знакомых мне с Амазонии, но под новыми именами: каимито вместо fruta do conde (по виду артишок, а по вкусу как груша), корросол вместо graviola, папайя вместо mammão, сапотилья вместо mangabeira.

Я вспоминал только что пережитые тяжелые сцены и невольно соотносил их с прежним опытом. Для моих товарищей, брошенных в приключение после вполне спокойной жизни, эта смесь злости и глупости была явлением невероятным и исключительным, словно история не знала примеров того, как международная катастрофа может изменить человека до неузнаваемости. Но я, который повидал мир и побывал во многих передрягах, был готов к подобным проявлениям человеческой низости. Я знал, что медленно и постепенно она начинает изливаться грязным потоком из человечества, измученного своей многочисленностью и ежедневно нарастающей сложностью проблем, истерзанного физическими и моральными столкновениями и раздраженного интенсивностью общения. На этой французской земле война и поражение только ускорили ход всемирного процесса, способствовали появлению заразы, которая никогда полностью не исчезнет с лица земли, ведь угасая в одном месте, она тут же возрождается в другом. Эти нелепые, злобные и откровенные демонстрации, которые социальные группировки выделяют как гной, я видел сегодня не в первый раз.

Еще совсем недавно, за несколько месяцев до объявления войны, перед возвращением во Францию я прогуливался от церкви к церкви в Байе. По слухам их насчитывается триста шестьдесят пять – для каждого дня года, и они так же разнообразны по стилю и внутреннему убранству, как дни и времена года. Я снимал архитектурные детали. За мной по пятам следовала ватага полуобнаженных негритят с настойчивой просьбой: «Tira o retrato! Tira o retrato!» – «Сделай нам фото!» В конце концов, растроганный этим милым попрошайничеством о снимке, которого они никогда не увидят, я согласился сделать негатив, чтобы утешить их. Но я не прошел и ста метров, как на мое плечо опустилась рука. Два инспектора в штатском, которые следовали за мной шаг за шагом с самого начала моей прогулки, сообщают, что я только что совершил враждебный Бразилии акт: этот снимок, использованный в Европе, может способствовать развитию легенды о том, что в Бразилии есть чернокожие и что мальчишки Байе ходят босиком. Я сдался в руки правосудия, но, к счастью, ненадолго, так как корабль готовился к отплытию.

Этот корабль определенно приносил мне одни несчастья. Немногими днями ранее я попал в подобное приключение: на этот раз при посадке, на пристани в порту Сантуса. Едва я поднялся на борт, как командующий бразильским морским флотом в полной парадной форме в сопровождении двух солдат морской пехоты, с примкнутыми штыками, заключил меня под арест в моей каюте. Понадобилось около четырех или пяти часов, чтобы, наконец, все выяснилось: от франко-бразильской экспедиции, которой я руководил на протяжении года, потребовали разделения коллекций между двумя странами. Все это должно было происходить под контролем Национального музея Рио-де-Жанейро, который тут же известил все порты страны: в случае если я, движимый темными намерениями, попробую сбежать из страны с количеством луков, стрел и перьевых головных уборов, превышающим часть, принадлежащую Франции, меня следует арестовать во что бы то ни стало. Только после моего возвращения из экспедиции музей Рио-де-Жанейро изменил решение и уступил бразильскую часть научному институту Сан-Паулу. Мне сообщили, что, следовательно, вывоз французской части должен взять на себя Сантус, а не Рио. Но так как было упущено из виду, что вопрос решался разными законодательными органами, я был объявлен преступником на основании прежнего указания, о котором забыли его авторы, но помнили исполнители.

К счастью, в эту пору в сердце каждого бразильского чиновника дремал анархист, выживший благодаря отрывкам из Вольтера и Анатоля Франса, которые даже в глубокой провинции витали в воздухе и были частью национальной культуры («Ах, месье, вы француз! Ах, Франция! Анатоль, Анатоль!» – восклицал, сжимая меня в объятьях, взволнованный местный старик, который еще никогда не встречал ни одного из моих соотечественников). Наученный опытом, я не пожалел времени и красноречия для доказательства моих почтительных чувств по отношению к бразильскому государству вообще и к морскому управлению в частности. Я старался затронуть чувствительные струны, и небезуспешно: после нескольких часов, проведенных в холодном поту (этнографические коллекции были перемешаны в сундуках с моим движимым имуществом и библиотекой, ведь я покидал Бразилию навсегда и боялся, что их растерзают на пристанях, как только корабль поднимет якорь), я сам диктовал моему собеседнику резкие слова, чтобы тот, разрешая мой отъезд и отправку моего багажа, приписал себе славу спасителя своей страны от международного конфликта и последующего унижения.

Может быть, я не действовал бы столь нахально, если бы не воспоминание, лишившее в моих глазах южно-американских полицейских всей их важности. Два месяца назад, во время пересадки на самолет в одной из деревень Нижней Боливии, я вынужден был задержаться на несколько дней с моим спутником, доктором Ж. Велларом, в ожидании согласования расписания. В 1938 году авиация мало напоминала сегодняшнюю. Пропустив в районах, удаленных от Южной Америки, некоторые этапы технического совершенствования, она освоилась с ролью колымаги для деревенских жителей, которые до того времени, в отсутствии дороги, теряли по многу дней в пути на соседний базар, пешком или на лошади. Теперь перелет занимал всего несколько минут (но, по правде сказать, с опозданием на большое количество дней). Маленькие самолеты были забиты ящиками, слишком тяжелыми и громоздкими, чтобы провезти их по лесным тропам, курами, утками и босыми крестьянами, которые помещались рядом, лишь сидя на корточках.

Итак, мы бесцельно слонялись по улицам Санта-Крус-де-ла-Серры, размытым сезоном дождей в грязные потоки, которые надо было переходить вброд по большим камням, равномерно уложенным как пешеходные дорожки, и совершенно непреодолимым для транспорта. Патруль заметил наши незнакомые лица – достаточная причина, чтобы нас задержать и, ожидая часа объяснений, запереть в одной из комнат старинного особняка губернатора провинции. Помещение хранило следы былой роскоши: стены были обшиты деревом и заставлены застекленными книжными шкафами, огромные тома в богатых переплетах пылились на полках. Между шкафами, также под стеклом, в раме, нам бросилась в глаза удивительная надпись, написанная с ошибками, которую я здесь перевожу с испанского: «Под страхом суровых наказаний строго воспрещается вырывать страницы архива, чтобы использовать их в личных и гигиенических целях. Любой, нарушивший запрет, будет наказан».

Должен признаться, что мое положение на Мартинике улучшилось благодаря вмешательству высокопоставленного чиновника дорожного ведомства, который скрывал за несколько холодной сдержанностью симпатию, не принятую в официальных кругах. Может быть, причиной тому послужили мои частые посещения редакции религиозной газеты, в служебных помещениях которой священники, не знаю какого ордена, складывали ящики с археологическими свидетельствами индейской культуры, и я в свободное время занимался составлением описи.

Однажды я оказался в зале суда присяжных, где проходило заседание. Это было мое первое и единственное присутствие на суде. Разбиралось дело крестьянина, который во время ссоры откусил кусок уха своему противнику. Подсудимый, истец и свидетели изъяснялись на выразительном креольском языке, и его звонкая свежесть казалась чужеродной в подобном месте. Их речь переводили трем судьям, которые с трудом выносили жару под грузом алых тог и мехов, свалявшихся от влажности. Эта ветошь опутывала их тела как окровавленные повязки. Ровно за пять минут несдержанный чернокожий был приговорен к восьми годам тюрьмы. Правосудие в моем представлении всегда связано с сомнением, скрупулезностью, уважением. То, что можно с такой непринужденностью распорядиться за столь короткое время судьбой человека, поразило меня. Я не мог осознать, что только что был свидетелем реальных событий. До сих пор ни один сон, каким бы невероятным или причудливым он ни был, не вызывает во мне такого ощущения нереальности происходящего.

Что касается моих попутчиков, они обязаны своим освобождением конфликту между морскими властями и коммерсантами. Если первые в них видели шпионов и предателей, другие – источник доходов, который заключение в Лазарет, даже платное, не позволяло использовать. Эти соображения взяли верх над другими, и в течение двух недель всем была предоставлена возможность потратить последние французские деньги под пристальным наблюдением полиции, которая плела вокруг каждого и особенно вокруг женщин сеть искушений, провокаций, соблазнов и угроз. В то же время мы добивались виз у доминиканского консульства и жадно ловили слухи о предположительном прибытии судов, которые всех нас заберут отсюда. Ситуация изменилась, когда деревенские торговцы, враждовавшие с военно-морским округом, заявили о своем праве на часть беженцев. И в один прекрасный день всех нас насильно переселили на постоянное жительство в деревни. Я еще сопротивлялся, но все же последовал за своими прекрасными подругами в их новый дом у подножия горы Пеле. Как ни странно, но именно этой последней полицейской махинации я обязан незабываемыми прогулками по острову, экзотическая красота которого более соответствовала классическому представлению, нежели пейзажи южноамериканского континента: темный дендритовый агат, заточенный в ореол пляжей с черным в серебряных блестках песком; долины, укутанные молочной дымкой, едва позволяют угадывать – по звуку стекающих капель, скорее, слухом, чем зрением – гигантскую, перистую, нежную пену древовидных папоротников над словно ожившей окаменелостью их стволов.

Помимо того, что меня крайне беспокоила судьба моих спутников, была еще одна проблема, о которой я должен здесь упомянуть, поскольку написание этой книги зависело от решения, которое, увидим вскоре, далось нелегко. Единственным моим имуществом был дорожный чемодан, набитый экспедиционными документами: лингвистические и технологические картотеки, путевой журнал, заметки, карты, планы и фотографические негативы – тысячи листков, карточек и снимков. Весь этот подозрительный груз пересек линию границы ценой огромного риска для перевозчика, который взял все на себя. После приема, оказанного в Мартинике, я сделал вывод, что не могу позволить таможне, полиции и второму отделу адмиралтейства даже взглянуть на то, что могло им показаться шифровальными таблицами (это касается местных словарей), описаниями стратегических операций или планами захвата в виде карт, схем и фотографий. Руководствуясь этими соображениями, я решил объявить свой чемодан транзитным, и его отправили запломбированным в хранилища таможни. Как мне сообщили впоследствии, мне нужно будет покинуть Мартинику на иностранном судне, куда будет погружен чемодан (требовалось приложить немало усилий, чтобы осуществить этот план). Если я отправлюсь в Нью-Йорк на борту «Д’Омаля» (настоящий корабль-призрак, которого так ждали мои спутники в течение месяца, пока он однажды не материализовался в виде большой свежевыкрашенной игрушки из другого века), чемодан сначала попадет на Мартинику, а потом еще предстоит покинуть ее. Об этом не могло быть и речи. И я отправился в Пуэрто-Рико на белоснежном шведском банановозе, где в течение четырех дней наслаждался, как отзвуком минувших времен, безмятежной и почти уединенной поездкой. На борту было всего восемь пассажиров, и я не пожалел, что сел именно на это судно.

После французской полиции – полиция американская. Выходя в Пуэрто-Рико, я сделал для себя два открытия: в течение пары месяцев с момента отъезда из Мартиники законодательство об иммиграции в США изменилось, и документы из Новой школы социальных исследований не соответствовали больше новым постановлениям. К тому же, и это главное, опасения, которые я испытывал относительно проблем с моими этнографическими документами, которых мне удалось избежать в Мартинике, американская полиция подтвердила в высшей степени. Ведь после того как меня приняли за жидо-масонского наемника американцев в порту Фор-де-Франс, я вынужден был с горечью констатировать факт, что, с точки зрения США, я мог оказаться эмиссаром Виши, если не немцев. Ожидая, пока Новая школа (в которую я незамедлительно телеграфировал) удовлетворит требования закона и специалист ФБР, умеющий читать по-французски, прибудет в Пуэрто-Рико (мои карточки содержат на три четверти нефранцузских слов из малоизвестных диалектов центральной Бразилии, и я содрогался от мысли о времени, которое понадобится, чтобы найти эксперта), иммиграционные службы решили меня поселить, притом за счет навигационной компании, в отель в строгом испанском стиле, где я ел вареную говядину и турецкий горох, в то время как два полицейских, грязных и плохо выбритых, по очереди круглосуточно дежурили у моей двери.

Я помню, как в патио этого отеля Бертран Голдшмидт, прибывший на том же корабле и возглавивший впоследствии Комиссию по атомной энергии, объяснил мне однажды вечером принцип атомной бомбы и поведал (это было в мае 1941-го), что крупнейшие страны вступили в научную гонку, которая гарантирует победу тому, кто придет первым.

По окончании нескольких дней мои последние товарищи по путешествию уладили свои проблемы и уехали в Нью-Йорк. Яостался один в Сан-Хуане в компании двух полицейских, которые сопровождали меня по мере надобности в три дозволенных пункта: консульство Франции, банк, иммиграционную службу. Для посещения любого другого места необходимо было специальное разрешение. Однажды я получил его, чтобы пойти в университет, куда мой охранник из деликатности не зашел; чтобы не унижать меня, он ожидал у дверей. Так как он сам и его компаньон часто скучали, то порой нарушали постановление и позволяли мне по собственной инициативе отвести их в кино. Только через двое суток, прошедших с момента освобождения до посадки на корабль, я смог посетить остров под любезным руководством М. Кристиана Белля, в то время генерального консула, в котором я нашел, не без удивления, в таких необычных обстоятельствах коллегу-американиста. Он много рассказывал о каботажном плавании на паруснике вдоль южноамериканских берегов. Немногим раньше из утренней прессы я узнал о визите Жака Сустеля на Антильские острова с целью присоединить французских резидентов к де Голлю: мне понадобилось еще одно разрешение, чтобы встретиться с ним.

В Пуэрто-Рико я почувствовал близость США. Впервые я ощутил приятный аромат лака и винтергрина (канадского чая), обонятельных полюсов, между которыми вся гамма американского комфорта – от автомобиля до туалета, включая радиоприемник, кондитерские и зубную пасту. Я пытался разгадать под маской косметики мысли продавщиц драгстора в сиреневых платьях и с пышными волосами цвета красного дерева. Именно там, в особенной атмосфере Больших Антильских островов, я впервые встретил эти типичные признаки американского города: легкость конструкций и внешние эффекты, рассчитанные на то, чтобы заманить случайного прохожего на универсальную экспозицию, уже ставшую постоянной, и это при том, что здесь все мнили себя частью Испании.

Незапланированные путешествия часто преподносят такие сюрпризы. Мои первые недели на земле США, проведенные именно в Пуэрто-Рико, заставляют меня отныне снова и снова находить Америку в Испании. Вот так же, много лет спустя, посещение моего первого английского университета, расположенного в неоготических строениях Дакки, в Восточной Бенгалии, заставило меня увидеть Оксфорд, которому удалось обуздать грязь и заросли Индии.

Инспектор ФБР прибыл через три недели после моей высадки в Сан-Хуан. Я бегу на таможню, открываю чемодан… Торжественный момент! Любезный молодой человек приближается, вытягивает первую попавшуюся карточку, его взгляд становится все более суровым, он свирепо поворачивается ко мне: «Это по-немецки!» Действительно, это классический труд фон ден Штейнена, моего блистательного и далекого предшественника в Центральном Мату-Гросу, «Среди первобытных народов Центральной Бразилии», изданный в Берлине в 1894 году. Вполне удовлетворившись таким объяснением, мой долгожданный эксперт потерял всякий интерес к делу. Хорошо, о’кей, я принят на американскую землю, я свободен.

Пора сделать паузу. Каждое из этих небольших приключений влечет за собой воспоминания о других. Некоторые, как, например, последнее, связаны с войной, другие, описанные выше, относятся к более раннему времени. Я мог бы добавить и более поздние, относящиеся к азиатским путешествиям последних лет. Что касается моего славного инспектора ФБР, он не был бы сегодня так легко удовлетворен. Атмосфера повсюду сгущается.

IV. Поиск власти

Едва уловимые запахи, дуновения, как предвестники сильных волнений – какое-то ничтожное происшествие дает мне это понять и остается в моей памяти предзнаменованием. Отказавшись от продления контракта с университетом Сан-Паулу, чтобы посвятить себя долгой работе во внутренних районах страны, я опередил моих коллег на несколько недель и сел на корабль, идущий обратно в Бразилию. Впервые за четыре года я был единственным преподавателем университета на борту. И впервые было так много пассажиров: не считая иностранных представителей деловых кругов, корабль был забит членами военной делегации, направляющейся в Парагвай. Привычное путешествие стало неузнаваемым, так же как и атмосфера судна, некогда такая безмятежная. Офицеры и их жены путали трансатлантическое путешествие с колониальной экспедицией и службой, словно готовились со своей малочисленной армией, по крайней мере морально, к оккупации завоеванной страны. Палуба была превращена в учебный плац. Роль туземцев досталась гражданским пассажирам, которые не знали, куда деться от такой наглости и шума. Даже команда не скрывала недовольства. Совершенно иначе вели себя руководитель миссии и его жена – люди скромные и с деликатными манерами. Однажды они заговорили со мной в укромном месте, где я пытался избежать шума, осведомились о моих прошлых работах, о цели моих исследований и намеками дали мне понять, что бессильны изменить обстановку и фактически являются лишь сторонними наблюдателями. Контраст был настолько очевиден, что наводил на мысль о некой тайне. Три или четыре года спустя я вспомнил этот случай, встретив в прессе имя этого офицера, чье личное положение было и в самом деле парадоксальным.

Не тогда ли я впервые понял, что меня многому научили обескураживающие обстоятельства, в которые я попадал во время своих поездок? Путешествия, волшебные ларцы с несбыточными мечтами, вы больше не отдадите своих нетронутых сокровищ. Бурное нашествие цивилизации навеки разрушает тишину морей. Благоухание тропиков и человеческая неискушенность испорчены вторжением затхлости, которая умаляет наши желания и искажает нашу память.

Сегодня, когда полинезийские острова залиты бетоном и превращены в непотопляемые авианосцы посреди Южных морей, когда Азия приняла облик грязного захолустья, когда трущобы разъедают Африку, когда коммерческая и военная авиация отравляют девственный американский или меланезийский лес, прежде чем окончательно его уничтожить, сможем ли мы в путешествии обнаружить исторические корни нашего нынешнего существования? Великая цивилизация Востока подарила нам множество чудес, ничтожными копиями которых мы пользуемся. Словно самое знаменитое ее творение – это громада архитектурных сооружений непостижимой сложности. Порядок и гармония Запада требуют устранения бесчисленных жалких подражаний, которыми сегодня заражена земля. То, что вы, путешествия, в первую очередь нам показываете, – это наш мусор, брошенный в лицо человечеству.

Я понимаю воодушевление и безумные заблуждения рассказов о странствиях. Они приносят иллюзии о том, чего больше не существует и что должно было бы существовать, чтобы не дать нам осознать, что на карту поставлены двадцать тысяч лет истории. Ничего не поделаешь, цивилизация больше не тот хрупкий цветок, который лелеяли, заботливо взращивая на облагороженных почвах, оберегая от близкого соседства с другими культурами, более грубыми и живучими, но которые могли разнообразить посевы. Человечество осваивается в монокультуре; оно готово плодить цивилизацию как свеклу. Его повседневная пища будет состоять только из одного этого блюда.

В былые времена рисковали жизнью в Индиях или Америках, ради добычи благ, которые сегодня стали для нас привычными: древесина брэз, подарившая название Бразилии, красная краска или перец, завоевавший такую популярность при дворе Генриха IV, где каждый имел при себе бонбоньерку с этим «лакомством». Эти визуальные или обонятельные потрясения – жаркая радость для глаз, пикантное жжение для языка – добавляли ярких красок в тусклую палитру чувств цивилизации. Стоит ли говорить, что современные Марко Поло поставляют из тех же земель, на этот раз в виде фотографий, книг и рассказов, духовные «пряности», в которых нуждается общество, погибающее от скуки?

Однако современные «духовные специи», хотим мы это замечать или нет, – всего лишь подделки. Честный рассказчик не в силах больше соблюсти достоверность повествования. Он вынужден, порой неосознанно, искажать реальные события, тщательно отбирать воспоминания, чтобы заставить нас слушать себя. В этих рассказах можно встретить карикатуры на якобы дикие племена, сохранившие до настоящего времени свои нравы и обычаи, уместившиеся в несколько небольших глав. Еще во времена студенчества целые недели уходили у меня на изучение трудов, посвященных исследованию действительно диких племен, которые десятилетия спустя после первого контакта с белыми людьми гонения и эпидемии превратили в горстку несчастных, потерявших корни. Одну из таких жалких групп сумел открыть и досконально изучить за двое суток юный путешественник. Тщательно замаскированы детали, которые указали бы на существование поста миссионеров, в течение двадцати лет постоянно общающихся с коренными жителями, или маленькой судоходной линии для поездок в глубь страны, но опытный взгляд ловит мелкие несоответствия, например, когда в кадр попадают ржавые ведра в месте, где это «нетронутое цивилизацией» племя занимается стряпней.

Суетность целей, наивное легковерие, которое их одобряет и даже порождает, признание наконец, которое является следствием стольких бесполезных усилий (если они не наносят значительного вреда, который старательно пытаются скрыть), все это задействует мощные психологические силы, больше у актеров нежели у их зрителей, и способствует продолжению и расширению исследований местных нравов. Этнография вынуждена улавливать настроения общества и использовать их в своих интересах.

У значительного числа племен Северной Америки социальный престиж определяется тяжестью испытаний, которые подросток переживает в пубертатном периоде. Некоторые сплавляются на плоту в одиночестве и без запасов съестного; другие ищут уединения в горах, не защищенные от хищных зверей, холода и дождя. В течение дней, недель или месяцев, в зависимости от случая, они воздерживаются от пищи: едят только грубую пищу или голодают в течение долгого времени, усугубляя физиологическое истощение употреблением рвотных средств. Кому-то и этого недостаточно: продолжительное пребывание в ледяной воде, добровольное калечение пальцев, разрыв аноневрозов – под спинные мышцы вбиваются заостренные колышки с привязанным грузом, который нужно тащить. Не все доходят до таких крайностей, но все изнуряют себя порой в самых бесполезных занятиях: удаление растительности с тела волос за волосом, обдирание еловых веток, пока на них не останется ни одной иголки, выдалбливание каменных глыб.

Доведенные этими испытаниями до состояния отупения, изнеможения или горячки, они надеются установить связь со сверхъестественными силами. Они верят, что только благодаря физическим страданиям и молитвам к ним явится мистическое существо – дух, который будет отныне охранять их, наречет их своим именем, станет их покровителем, чья власть даст им привилегии и положение внутри социальной группы.

Можно ли полагать, что этим дикарям нечего ждать от общества? Само его устройство и обычаи кажутся им всего лишь механизмом, чье монотонное функционирование не допускает случайности, везения или таланта. Единственный способ обмануть судьбу – это рискнуть пойти против общества, где социальные нормы теряют смысл одновременно с исчезновением гарантий и требований группы: дойти до границ культурной территории, до границ физиологического сопротивления или физического и морального страдания. Балансируя на этом краю, рискуешь или упасть и больше не вернуться, или, напротив, поймать в океане неиспользованных возможностей, который окружает человечество, собственный шанс, свой личный запас сил. Только благодаря этому незыблемый социальный порядок будет нарушен в пользу смельчаков.

Тем не менее такое толкование можно считать достаточно поверхностным и неполным. Ведь в племенах, населяющих североамериканские равнины и плоскогорья, нет места личным убеждениям, идущим вразрез с коллективным учением. Оно же, в свою очередь, способствует процветанию обычаев и философии группы. Именно от группы индивиды получают знания. Вера в охраняющих духов – это дело группы, это она учит своих членов, что жизнь возможна только внутри социального строя, что попытка покинуть его – отчаянный и бессмысленный поступок.

Только слепой не увидит, насколько этот «поиск власти» почитается в современном французском обществе под видом бесхитростных отношений между публикой и путешественниками. Нашей молодежи позволены детские выходки в стремлении вырваться за границы цивилизации: в высоту – совершая восхождения в горы; на глубину – спускаясь в бездны; или же по горизонтали, продвигаясь в глубь самых отдаленных регионов. Наконец, из-за отсутствия чувства меры и моральных принципов некоторые из них попадают в ситуации настолько сложные, что выбраться из них живыми не представляется возможным.

Общество выказывает полное безразличие к разумным результатам таких путешествий. Результатом, как правило, становится само путешествие, а не его цель. Целью же является не научное открытие, не поэтические и литературные исследования, а лишь собирание неприглядных фактов. В нашем случае молодой человек, который на несколько недель или месяцев оставляет общество, чтобы пережить (то с серьезностью и искренностью, то, напротив, с осторожностью и изворотливостью, но туземцы в этих случаях достаточно проницательны) некое приключение, возвращается наделенный влиянием, которое выражается статьями в прессе, огромными тиражами публикаций, докладами в закрытых кабинетах, но чей магический характер вызван процессом автомистификации общества, которая и объясняет этот феномен. Все эти первобытные люди, которым достаточно нанести визит, чтобы вернуться освященным, эти обледеневшие вершины, пещеры и непроходимые чащи, храмы, таящие возвышенные знания, – все это, под разными именами – враги общества, которое пред самим собой разыгрывает комедию, возвеличивая их именно в тот момент, когда решает окончательно уничтожить. Но это же общество испытывало по отношению к ним только ужас и отвращение, когда они были сильными противниками. Несчастные жертвы, попавшие в сети механизированной цивилизации, дикари амазонского леса, слабые и беспомощные, я могу смириться с пониманием неизбежности вашей гибели, но не готов быть обманутым этим чародейством, еще более жалким, чем ваше, которое размахивает перед жадной публикой альбомами цветных снимков, заменяющих ваши уничтоженные маски. Она что, действительно полагает, что с их помощью ей удастся разгадать суть вашего волшебства? Еще не осознав, что уничтожает вас, она стремится лихорадочно насытить вашими тенями тоскливый каннибализм истории, жертвой которого вы пали.

Седой предшественник этих «исследователей» бруссы, неужели я остался единственным, кто не удержал в руках ничего, кроме праха? Мой голос, станет ли он одиноким свидетелем позорного бегства? Как индеец из мифа, я тоже забрался настолько далеко, насколько позволяет земля, и когда достиг края света, люди и вещи поведали мне о его разочаровании: «Он остался там весь в слезах; молящийся и стонущий. Но его слух не мог уловить ни одного таинственного звука, сон покинул его и вместе с ним возможность перенестись в храм магических животных. Сомнений больше не оставалось: никакая власть, ни от кого, не была дана ему…»

Сон, «бог дикарей», как говорили первые миссионеры, подобен ртути, ускользающей из рук. Где он оставил для меня несколько сверкающих частиц? В Куябе, чья земля была когда-то богата золотыми самородками? В Убатубе, ныне пустующем порту, где две сотни лет грузили галеоны? Или, может быть, в полете над пустынями Аравии, розовыми и зелеными, как перламутр морского ушка? Посчастливится мне в Америке или Азии? На равнинах Ньюфаундленда, боливийских плоскогорьях или холмах бирманской границы? Я выбираю случайное название, еще окутанное очарованием легенды: Лахор.

Летное поле в каком-то пригороде. Нескончаемые широкие улицы засажены деревьям и окружены виллами. Укрывшийся за оградой отель напоминает нормандские конные заводы – выстроенные в линию многочисленные однотипные здания, словно ряд маленьких конюшен, двери которых, расположенные на одинаковом расстоянии, ведут в одинаковые номера: в передней части гостиная, в задней – туалетная комната, посередине – спальня. Километр улицы ведет к площади, где находится здание супрефектуры и от которой отходят другие улицы с редкими лавочками: фармацевт, фотограф, книготорговец, часовщик. Я – пленник этой безликой бесконечности, моя цель кажется уже вне пределов досягаемости. Где этот старый, этот настоящий Лахор? Чтобы обнаружить его на краю этого пригорода, неумело застроенного и уже дряхлого, нужно еще преодолеть километр рынка, где ряды торговцев дешевыми ювелирными изделиями, которые обрабатывают механической пилой листы золота толщиной с жестяные, соседствуют с продавцами косметики, медикаментов, импортных пластмассовых безделушек. Найду ли я его в этих тенистых улочках, пробираясь по которым нужно прижиматься к стенам, чтобы уступить дорогу стаду баранов с шерстью, помеченной голубой и розовой краской, и буйволам – каждый размером как три коровы, – которые вас дружелюбно оттесняют, но чаще всего – грузовому транспорту? Скрывается ли он за деревянными панелями, которыми обшиты стены, ветхими и источенными годами? Я мог бы различить кружевной узор резьбы, если бы проход не был перегорожен паучьей металлической сетью электрического оборудования, которой опутан от стены к стене весь старый город. Время от времени мелькнет, конечно, на несколько секунд, в нескольких метрах, образ, прозвучит отголосок из глубины веков: на улочке чеканщиков по золоту и серебру – звон безмятежного и светлого ксилофона, вызванный рассеянными ударами тысячерукого гения. Я выхожу оттуда, чтобы тотчас утонуть в просторных очертаниях проспектов, грубо обрывающих развалины (возникшие вследствие недавних мятежей) старых домов возрастом в пять сотен лет. Их разрушали и восстанавливали так часто, что их невыразимая ветхость больше не имеет возраста. Таким я себя узнаю – путешественник, археолог пространства, тщетно старающийся воссоздать экзотику с помощью крупиц и обломков.