Текст книги "Печальные тропики"

XI. Сан-Паулу

Насмешливый ум определил Америку как страну, которая прошла путь от варварства до упадка, так и не познав цивилизации. Эта формула в большей степени применима к городам Нового Света: они идут от расцвета к вырождению, минуя древность. Одна бразильская студентка, совершив свое первое путешествие во Францию, пришла ко мне в слезах: Париж с его чернеющими зданиями показался ей грязным. Белизна и чистота были для нее единственными критериями оценки города. Но эти каникулы вне времени, к которым призывает монументальный стиль, эта жизнь вне возраста, которая характеризует самые красивые города – места созерцания и размышления, а не просто жизни и деятельности горожан, – американским городам никогда не достичь этого. В городах Нового Света, будь то Нью-Йорк, Чикаго или Сан-Паулу, с которым его часто сравнивали, меня поражает не отсутствие признаков времени: это отсутствие заложено в их природе. В отличие от раздраженных европейских туристов, которые не могут добавить к своей коллекции трофеев еще один собор XIII века, я рад тому, что приспосабливаюсь к системе, лишенной временной оси, чтобы изучить иную форму цивилизации. Но и тут я заблуждаюсь: поскольку это новые города, и в этой новизне они находят форму своего существования и оправдание, я не держу на них зла. Для европейских городов ход веков предполагает повышение жизненного и культурного уровня; для американских – бег времени ведет к упадку. Мало того, что возведены они не так давно – они созданы, чтобы обновляться с той же скоростью, с какой построены, то есть наспех. В момент своего появления новые кварталы мало напоминают части города: слишком они яркие, слишком молодые, слишком беспечные. Это скорее ярмарка или международная выставка, сооруженная на несколько месяцев, по истечении которых праздник закончится и эти огромные безделушки потускнеют: фасады облупятся, дождь и копоть избороздят их морщинами, казавшиеся современными формы устареют, первоначальная планировка будет снесена и исчезнет под обломками из-за вечного стремления к новизне. Это не новые города в противоположность древним, а города с очень коротким циклом развития по сравнению с городами, чей цикл значительно длиннее. Некоторые города Европы спокойно угасают в ожидании смертного часа; города Нового Света лихорадочно живут, пораженные хроническим недугом; их вечная молодость не является показателем здоровья.

В Нью-Йорке или Чикаго в 1941 году, или в Сан-Паулу в 1935-м, меня поразила вовсе не новизна, а преждевременное появление признаков старения. Неудивительно, что время на протяжении десяти веков оставляло без внимания эти города. Ябыл вынужден констатировать, что многим из городских кварталов было уже пятьдесят лет; они без стыда выставляли напоказ следы увядания, хотя единственным, что могло их украсить, была бы молодость, такая же скоротечная, как и у живых существ. Металлолом, трамваи, красные как пожарные машины, барные стойки из красного дерева с перилами из полированной латуни; кирпичные склады в пустынных безлюдных проулках, по которым гоняет мусор одинокий ветер; простенькие приходские церкви у подножия величественных как соборы контор и бирж; лабиринты зданий, окрашенных в зеленый цвет, нависающие над скрещенными безднами траншей, разводными мостами и пешеходными мостками. Город, беспрестанно растущий в высоту нагромождением своих собственных обломков, держащих на себе новые постройки: Чикаго, символ Америки, не удивительно, что в тебе Новый Свет бережно хранит память о годах 1880-х. Единственная древность, на которую можно претендовать в постоянной жажде обновления, – это скромный разрыв в полвека, слишком короткий, чтобы судить о наших тысячелетних обществах, но который дает Новому Свету, не думающему о времени, скромный шанс умилиться этой преходящей молодостью.

В 1935 году жители Сан-Паулу хвастались, что в их городе строится в среднем дом за час. Речь тогда шла о виллах; и меня уверяют, что темп остался тем же, но уже для зданий. Город расширяется с такой скоростью, что невозможно раздобыть план: каждую неделю потребуется его новое издание. Кажется даже, что отправляясь на такси на встречу, назначенную несколькими неделями раньше, рискуешь промахнуться во времени. В таком случае попытка восстановить события двадцатилетней давности напоминает созерцание поблекшей фотографии. По крайней мере, она представляет документальный интерес; я пополняю остатками своей памяти городские архивы.

Сан-Паулу описывали как некрасивый город. Центральные здания были помпезными и несовременными; вычурное убожество их украшений подчеркивалось бедностью оформления крыши и стен: статуи и гирлянды были сделаны не из камня, а из гипса, подкрашенного охрой для имитации патины. В общем, город демонстрировал неоправданно яркие оттенки, которые присущи безвкусным постройкам, и архитектор прибегал к клеевой краске скорее чтобы защитить, чем скрыть их основу.

В каменных строениях 1890-х годов нелепость стиля частично оправдана тяжеловесностью и плотностью материала: создается хоть какое-то ощущение гармонии. Тогда как здесь эти массивные выпуклости выглядят, как проказа. На фоне фальшивых тонов тени кажутся чернее; узкие улицы не позволяют слишком тонкому слою воздуха «создать атмосферу», и в результате возникает ощущение нереальности, как будто это не настоящий город, а фальшивые фасады, поспешно сооруженные для нужд киносъемки или театрального представления.

И тем не менее я никогда не считал Сан-Паулу некрасивым: он был диким, как и все американские города, за исключением Вашингтона, округ Колумбия, который не казался ни диким, ни домашним, а скорее запертым и умирающим от скуки в звездообразной клетке авеню, в которую его заключил Ланфан. Сан-Паулу же оставался в то время непокоренным. Возникший на холме, который по форме напоминал шпору, острием направленную к северу, в окружении двух рек, Аньянгабажу и Тамандуатежу, которые ниже впадают в Риу-Тиета, приток Параны, город служил целям «покорения индейцев»: миссионерский центр, вокруг которого португальские иезуиты, начиная с XVI века, старались сплотить дикарей и приобщить их к добродетелям цивилизации.

На склоне, спускающемся к Тамандуатежу, у подножия которого располагались рабочие кварталы Броз и Пенье, еще в 1935 году существовали несколько провинциальных улочек и largos: квадратных, заросших травой площадей, окруженных невысокими домами с черепичной крышей и маленькими зарешеченными окнами, крашенными известью, и со строгой приходской церковью, украшенной только двойной декоративной аркой, разрезающей барочный фронтон в верхней части фасада. Далеко на севере Тиете простирала свои серебристые излучины в varzeas – заболоченные луга, понемногу переходящие в поселки, окруженные беспорядочной вереницей предместий и земельных участков. Сразу позади находился деловой центр, верный стилю и устремлениям Всемирной выставки 1889 года: Praca da Sé, Соборная площадь, застрявшая на полпути между строительством и разрушением. Потом знаменитый Треугольник, которым Сан-Паулу также гордился, как Чикаго своим Лупом: торговая зона, образованная пересечением улиц Дирейта, Сан-Бенту и Пятнадцатого ноября, заполненных вывесками, где теснилось огромное количество торговцев и служащих, демонстрирующих своим видом приверженность европейским или североамериканским ценностям и гордость за высоту в восемьсот метров над уровнем моря, которая избавляла их от расслабленности тропиков.

В Сан-Паулу в январе дождь не «идет», он рождается из окружающей влажности, как будто испарения воды, пропитывающей все, материализуются в водяные жемчужины, медленно проскальзывающие сквозь пар, из которого они возникают. Это не «полосатый» европейский дождь, а бледное мерцание маленьких водяных шариков, падающих во влажную атмосферу: водопад прозрачного консоме в тапиоку. Этот дождь кончается не с уходом тучи, а тогда, когда неподвижный воздух с помощью дождевой пункции, избавляется от избытка влаги. Небо проясняется и кажется бледно-голубым среди светлых облаков, пока горные потоки бегут по улицам.

На северной вершине велась грандиозная стройка авениды Сан-Жуан, многокилометровой магистрали, которую начинали прокладывать параллельно Тиете, следуя маршруту старой дороги с севера к Иту, Сорокабе и богатым плантациям Кампинаса. Зацепившись своим началом за шпору, проспект спускался в развалины старинных кварталов. Сначала он оставлял справа улицу Флоренсио де Абреу, она вела на вокзал, между сирийскими рынками, снабжавшими всю внутреннюю часть города барахлом, и тихими мастерскими шорников и обойщиков, где продолжалось – надолго ли? – производство высоких седел из тщательно выделанной кожи, лошадиных попон с бахромой из толстых хлопковых прядей, конской упряжи, украшенной чеканным серебром – все это предназначалось для плантаторов и батраков из ближайших сел. Затем проспект, переходя к подножию небоскреба – тогда единственного и недостроенного – розового Предиу-Мартинелли, пересекал Камиуш-Элишеуш, некогда местожительство богачей, где виллы из крашеного дерева разрушались среди эвкалиптов и манговых деревьев. Популярная Санта-Ифижения была окружена кварталом с лачугами, на надстроенных антресолях которых девушки окликали клиентов из окон. Наконец, окраины города были поделены на земельные участки мелкой буржуазии Пердисеша и Агуа-Бранки, постепенно теряющиеся на юго-западе, где зеленел аристократический холм Пакаэмбу.

К югу терраса продолжает подниматься; скромные улицы взбираются на нее, соединяясь на вершине, на рельефном хребте, авенидой Паулиста, которая проходит мимо когда-то роскошных резиденций миллионеров прошлой половины века, построенных в стиле игорных или курортных домов. В самом конце, к востоку, проспект нависает над равниной и новым кварталом Пакаэмбу, где кубические виллы строятся в беспорядке вдоль извилистых улиц, припудренных сине-фиолетовым цветом палисандровых деревьев, между покатыми газонами и насыпями охряной земли. Но миллионеры покинули авениду Паулиста. Следуя за разрастающимся городом, они спустились на юг холма, к тихим кварталам с петляющими улицами. Их резиденции в калифорнийском стиле из слюдяного бетона, с балюстрадами из кованой стали угадываются в глубине стриженых парков, среди деревенских рощ, которые постепенно занимают участки богачей.

Коровы пасутся у подножия бетонных зданий, квартал возникает как мираж, проспекты с роскошными резиденциями с обеих сторон заканчиваются оврагами, где стремительные мутные потоки несутся между банановыми деревьями, будучи одновременно источником и стоком для саманных лачуг за бамбуковым плетнем. Здесь обитает то же чернокожее население, которое в Рио загнано на вершину холмов. По склонам бегают козы.

В городе есть удивительные районы, способные совместить несовместимые стороны здешней жизни. У обрывистого берега Аньянгабажу, через которую перекинут мост – одна из главных городских магистралей, – в низине раскинулся парк в английском стиле с лужайками, статуями и беседками, а вдоль вертикальной линии склонов возвышаются внушительные здания городского театра, отеля «Эспланада», автомобильного клуба, представительства канадской компании, которая обеспечивает освещение и транспорт. Их причудливые громады сгрудились и застыли в беспорядке, словно стадо гигантских млекопитающих, собравшихся вечером вокруг источника, готовых к схватке и на несколько мгновений застывших в нерешительности: они обречены нуждой более насущной, чем страх, на время смешаться с враждебными видами. Фазы животной эволюции протекают в гораздо более медленном темпе, чем фазы городской жизни. Если бы мне сегодня представилась возможность вновь посетить это место, я смог бы констатировать, что пестрое стадо домов исчезло, затоптанное более мощным и более однородным нашествием небоскребов, обосновавшихся вдоль рек, запертых под асфальтом автострады.

Под защитой этой каменной фауны, элита Сан-Паулу, подобная своим любимым орхидеям, представляла флору, беспечную и более экзотическую, чем ей воображалось. Ботаники выяснили, что тропические виды имеют больше разновидностей, чем виды умеренных зон, но платой за это разнообразие порой является немногочисленность особей одного вида. Местные сливки общества, grao fino, довели эту специализацию до крайности.

Малочисленное высшее общество четко распределило роли. Все занятия, вкусы, достойные внимания диковинки современной цивилизации представлены там в единственном экземпляре. Наши друзья были скорее не личностями, а функциями, значимость которых в списке определялась их исключительностью. Среди них были: католик, либерал, легитимист, коммунист; или, на другом уровне: гастроном, библиофил, любитель породистых собак (или лошадей), старинной или современной живописи; а также местный эрудит, поэт-сюрреалист, музыковед, художник. Они не стремились углубить свои знания в выбранной области. Если два человека, по ошибке или из зависти, занимали одну и ту же нишу или же различные, но близко расположенные, единственной их заботой было уничтожить друг друга, и в этом они проявляли упорство и явную жестокость. Зато между соседними «владениями» царило полное согласие: вели интеллектуальные беседы, раболепствовали друг перед другом – каждый был заинтересован не только в оправдании своей роли, но еще и в совершенствовании этого социального менуэта, в исполнении которого общество Сан-Паулу находило неисчерпаемое наслаждение.

Нужно признать, что некоторые роли исполнялись с необычайной виртуозностью, благодаря сочетанию врожденной удачливости, природного обаяния и приобретенной ловкости, которые делали таким восхитительным и в то же время таким бесплодным постоянное вращение в свете. Но необходимость распределения всех ролей, которое позволит усовершенствовать замкнутую социальную среду и блестяще отыграть грандиозный спектакль цивилизации, имела следствием несколько парадоксов: коммунист оказался богатым наследником местного феодала, а чопорное общество все же разрешило одному из своих членов, но только одному – чтобы не лишиться передового поэта, – вывести в свет молодую любовницу. В самом крайнем случае допускалось совмещение функций: криминалист был одновременно дантистом, который ввел в судебную практику использование слепка челюстей вместо отпечатков пальцев как метод установления личности; монархист посвятил себя коллекционированию образцов посуды всех королевских семей мира: стены его гостиной были полностью увешаны тарелками, незанятым оставалось только место, отведенное под сейф, в котором он хранил письма королевских фрейлин, выказывавших интерес к его бытовым увлечениям.

Эта «селекция» в высших кругах была неразрывно связана с энциклопедическим аппетитом общества. Просвещенная Бразилия пожирала работников физического труда, считая его вульгарным. Вместо того чтобы кичиться непревзойденным авторитетом Франции за границей, нашим министрам хватило мудрости осознать это. Начиная с этой эпохи, увы, благодаря не столько богатству и оригинальности слабеющей научной мысли, сколько таланту отдельных наших ученых, стало возможным решение трудных задач, которому они скромно способствовали. В этом смысле любовь, принесенная Южной Америкой во Францию, зависела отчасти от тайного соглашения, продиктованного скорее стремлением потреблять и облегчить потребление другим, чем производить. Великие имена Пастер, Кюри, Дюркгейм принадлежали прошлому, достаточно близкому, чтобы послужить гарантией значительного кредита; мы же не представляли такого интереса и могли рассчитывать лишь на мелкие монеты, которые эта расточительная клиентура сочтет нужным потратить на инвестирование. Мы можем только освободить ее от утомительного исполнения неприятных обязанностей.

Грустно констатировать, что даже эта роль интеллектуального посредника, к которой скатилась Франция, сегодня ей не под силу. Неужели мы до такой степени стали пленниками научной перспективы, унаследованной у XIX века, где каждая область мысли была настолько ограничена, что человек, обладающий традиционно французскими качествами: общее образование, живость и ясность ума, логическое мышление и литературный талант, – мог охватить ее целиком и, работая в одиночку, переосмыслить и обобщить все знания этой области? Не знаю, радоваться этому или огорчаться, но современная наука не допускает больше такого ремесленного подхода. Там, где было бы достаточно одного специалиста, чтобы прославить свою страну, теперь понадобится легион, которого у нас нет. Личные библиотеки превратились в музеографические собрания, а публичные – без помещений, средств, собственных архивариусов и даже без достаточного количества стульев для читателей, отбивают у научных работников всякую охоту к занятиям, вместо того чтобы обслуживать их. Наконец, научное исследование является сегодня начинанием коллективным и безымянным, мы же оказались не готовы к этому, занимаясь дольше положенного времени исключительно развитием поверхностных достижений наших одаренных предшественников. Сейчас они продолжали бы верить, что испытанные методы смогут помочь избежать разделения труда?

Более молодые страны усвоили урок. В Бразилии, которая знала нескольких блестящих индивидуальных достижений: Эуклидес да Куна, Освальду Круз, Шагас, Вилла-Лобос – культура оставалась до недавнего времени игрушкой в руках богатых. Итолько благодаря тому, что олигархии потребовалось привлечь на свою сторону широкие слои светского и гражданского общества, чтобы противодействовать традиционному влиянию церкви и армии, так же как и личной власти, был создан университет Сан-Паулу, который должен был способствовать приобщению к культуре более широкой аудитории.

Когда я прибыл в Бразилию для участия в его создании, то – как мне помнится – воспринял унизительное положение моих местных коллег с жалостью и отчасти с высокомерием. Видя скудно оплачиваемый труд преподавателей, я был горд, что принадлежу стране старой культуры, где занятие либеральной профессией окружено гарантиями и престижем. Мог ли я тогда предположить, что мои малоимущие ученики двадцать лет спустя займут места за кафедрами университетов, порой более многочисленных и лучше оснащенных, чем наши, и будут располагать библиотеками, о которых мы могли только мечтать.

Мужчины и женщины всех возрастов, с разных концов страны, стремились посетить наши лекции с подозрительным рвением: молодые люди, которым наш диплом позволит получить должность, ранее совершенно для них недоступную; или уже состоявшиеся в своей профессии адвокаты, инженеры, политики, которые опасались в недалеком будущем уступить в конкурентной борьбе из-за отсутствия университетского образования, получить которое им помешало лишь отсутствие благоразумия. Все они были терзаемы пошловатыми и деструктивными сомнениями, внушенными отчасти устарелой французской традицией в стиле «парижской жизни» прошлого века, которую привили бразильские кузены персонажей Мейака и Алеви, но в большей степени характерными признаками социальной эволюции, присущими и эволюции Парижа XIX века. Этот эволюционный процесс сейчас в точности воспроизводился в Сан-Паулу и Рио-де-Жанейро: быстрыми темпами шло увеличение разрыва между городом и деревней, причем один развивался в ущерб другой, быстро увеличивающееся в численности городское население стремилось избавиться от деревенской наивности, черты, присущей в Бразилии XX века caipira – то есть мужланам, – как она была показана уроженцами Арпажона или Шарантоно в наших бульварных пьесах. В связи с этим мне вспоминается одна забавная история.

На одной из улиц, в сущности, деревенских, несмотря на длину в три или четыре километра, которые тянулись из центра Сан-Паулу, итальянская колония возвела статую императора Августа. Бронзовая копия античной мраморной статуи, в натуральную величину, она была весьма посредственна, но в любом случае заслуживала некоторого уважения в городе, лишенном иных исторических свидетельств прошлых веков. Население Сан-Паулу решило, что рука, поднятая для римского приветствия, означала: «Здесь живет Карлито». Карлос Перейра де Суза, бывший министр и влиятельный политический деятель, владел в указанном императорской рукой направлении одним из огромных домов, выстроенных в линию, из кирпичей и самана и оштукатуренных сероватой известью, уже лет двадцать как облупившейся, пытаясь намекнуть завитками и розетками на роскошь колониальной эпохи.

Большинство сошлось во мнении, что Август одет в шорты. Но шуткой это было только на половину – большинство прохожих не знали о римской юбке. Анекдот облетел город в течение часа после торжественного открытия памятника, его повторяли, сопровождая шлепками по спине, на «элегантном вечере» в кинотеатре «Одеон», который проходил в тот же день. Буржуазия Сан-Паулу (организовывавшая эти еженедельные кинематографические сеансы за высокую цену, которая исключала возможность присутствия простонародья) мстила этими насмешками за то, что конституция позволила сформироваться аристократии итальянских эмигрантов, прибывших полвека назад, чтобы торговать на улице галстуками, а сегодня владеющих самыми эффектными резиденциями авениды и подаривших городу скандальную бронзовую статую.

Наши студенты были любознательны; но в какой бы то ни было области заслуживающими внимания им казались только самые свежие теории. Пресыщенные интеллектуальным пиршеством прошлого, с которым они, впрочем, были знакомы только понаслышке, поскольку не читали подлинников, они приберегали свои восторги для новых блюд. В данном случае речь идет скорее о моде, чем о кухне: идеи и теории не представляли для них подлинного интереса, они были для них не более чем орудиями доказательства престижной новизны. Разделить известную теорию с другими было равносильно тому, чтобы носить уже однажды показанное платье; рискуешь потерять престиж. И без того ожесточенная конкурентная война еще более раздувалась пошлой пропагандой обозрений, периодических изданий, публикующих сенсационные сведения и труды, которые силились доказать исключительность самого свежего образца в области идей. Я и мои коллеги, взращенные в строгости селекции академических конюшен, часто попадали в затруднительное положение: приученные уважать только зрелые идеи, мы подвергались нападкам студентов, находящихся порой в полном неведении по отношению к прошлому, но чья осведомленность в новых веяниях всегда опережала нашу на несколько месяцев. Тем не менее эрудиция, к которой у них не было ни склонности, ни методики, казалась им обязательной; какой бы темы они ни касались в своих сочинениях, непременно обращались к общей истории человечества начиная с человекообразных обезьян, чтобы закончить, через несколько цитат из Платона, Аристотеля и Конта, перефразировкой приторного автора, чей труд имел для них тем большую ценность, чем невнятнее был, в расчете на то, что никто другой не сообразит позаимствовать оттуда рассуждения.

Университет казался им соблазнительным, но отравленным плодом. К этим молодым людям, которые не видели мира и чье часто очень скромное состояние лишало их надежды когда-нибудь ближе узнать Европу, мы были приведены, как экзотические маги, сынами богатых родителей, вдвойне ненавистными: в первую очередь потому, что они представляли господствующий класс, а также по причине их космополитического существования, которое давало им превосходство над всеми остальными, оставшимися в деревне, но которое их отрезало от жизни и народных чаяний. В той же степени и мы вызывали недоверие; но мы приносили в своих руках плоды знания, и студенты избегали нас и обхаживали нас попеременно, то плененные, то сопротивляющиеся. Каждый из нас измерял свое влияние размером маленького круга, который образовывался вокруг него. Эти сторонники устраивали войну авторитетов, символами, бенефициарами или жертвами которой были любимые преподаватели. Проявлялось это пристрастие homenagens, то есть мероприятиями в знак уважения учителю, обедами или чаепитиями, предложенными благодаря усилиям тем более трогательным, что они предполагали реальные расходы. Значимость личностей и дисциплин колебалась во время этих празднеств как котировки на фондовой бирже, в зависимости от престижа учреждения, числа участников, положения особ, светских или официальных, которые соглашались присутствовать там. И так как каждое большое землячество имело в Сан-Паулу свое представительство под видом небольшого магазинчика: «Чай английский», «Пирожное венское или парижское», «Пиво немецкое», то выбор места вечеринки этим и определялся.

Пусть те из вас, кто остановится взглядом на этих строках, милые ученики, сегодня уважаемые коллеги, не заподозрит меня в злопамятности. Когда я думаю о вас, названных, согласно вашему обычаю, именами, такими причудливыми для европейского уха, но чье разнообразие выражает привилегию, которая была еще привилегией ваших предков, – иметь возможность свободно из всех цветов тысячелетнего человечества собрать именно ваш букет: Анита, Корина, Зенайда, Лавиния, Таис, Джоконда, Джильда, Онеида, Лусилия, Зенит, Сесилия, и вы, Эгон, Марио-Вагнер, Никанор, Руи, Ливио, Джеймс, Азор, Ахилл, Эвклид, Милтон, – то в моих воспоминаниях об этом сумбурном периоде нет ни капли иронии. Как раз напротив, поскольку именно благодаря вам я сделал важный для себя вывод: насколько неустойчивым может быть превосходство, пожалованное временем. Думая о том, чем была Европа и что она представляет собой сегодня, я понял, глядя на вас – преодолевших за несколько лет огромный разрыв в интеллектуальном развитии, который считался закономерным на протяжении многих десятилетий, – как исчезают и как рождаются общества и что великие исторические перевороты, которые описываются в книгах как следствия игры неведомых сил, действующих во мраке невежества, могут также совершаться в светлое мгновение благодаря решительности и отваге горстки очень талантливых детей.