Текст книги "Печальные тропики"

Мне вспоминается одна из прогулок на Клифтон Бич на берегу Индийского океана, неподалеку от Карачи. Преодолев всего километр через дюны и болота, вдруг оказываешься на просторном пляже с темным песком. Тогда он был почти пуст, но как только наступают праздники, его заполняет целый караван повозок, запряженных верблюдами, наряженными еще краше своих хозяев. Гладь океана отливала зеленым. На закате казалось, что свет неба наполнил сиянием песок и море. Старик в чалме сооружал небольшую импровизированную мечеть из двух железных стульев, позаимствованных в соседней кебабной. Совсем один на пляже, он молится.

XVI. Рынок

Неожиданно для себя в своем путешествии я мысленно перескочил из Центральной Бразилии в Южную Азию, хотя я и не собирался этого делать. Совсем недавно освоенные земли сменились территорией самой ранней цивилизации, пустынная местность – густонаселенной, если, конечно, верно, что число жителей Бенгалии в три раза превышает показатели Мату-Гросу и Гояса. Перечитывая свои воспоминания, я убедился, что разница еще более существенна. В Америке я обратил внимание на естественные поселения и на урбанистическое строительство. Оба объекта исследования отличались характерной формой, цветом, особенностями структуры, присущими им независимо от течения жизни местных жителей. В Индии же величественные сооружения или вовсе исчезли, или были полуразрушены в ходе истории, все было покрыто пылью и следами былого человеческого присутствия, которое стало единственным фактом действительности. В первом случае я, прежде всего, смотрел на «вещь», во втором на – «человека». Только социологическая наука, изменившаяся в течение тысячелетий, особое место отводит рассмотрению многообразных межличностных отношений, стремится углубить свои представления о них, тогда как в других областях знаний человеческий фактор оказывается где-то между ученым и объектом исследования и попросту растворяется. Эту часть света можно охарактеризовать следующим емким выражением: «недоконтинент». Это название приобретает сегодня новый смысл: оно не просто указывает на азиатский континент, его можно применить и по отношению к той части мира, которая заслуживает подобного имени, поскольку совершенная дезинтеграция, достигшая предела в цикле своего развития, явилась причиной разрушения единой системы бытия, которая некогда, благодаря строгим рамкам, не допускала устранения из своего состава ни одного из миллионов ее элементов. Сегодня человек оказался выброшенным в небытие, порожденное самой историей, его поступки обусловлены самыми простейшими, во всех смыслах слова, мотивами – это страх, страдание и голод.

В американских тропиках человек незаметен, потому что редок, но там, где появляется более или менее населенная агломерация, отдельный индивидуум растворяется, если можно так сказать, в объеме возникшего социума. Как бы ни был низок уровень жизни в провинции и даже в городах, он еще может падать до той исключительной точки, когда слышен крик живого человеческого существа. Ведь на этой земле, которую человек начал разорять, да и то лишь в отдельных местах, всего 450 лет назад, можно пока существовать, имея совсем немного. Промышленность и сельское хозяйство Индии существовали пять или даже десять тысяч лет, и исчезает их основа: вырублены леса, а за неимением древесины, чтобы приготовить пищу, приходится жечь навоз, оставляя поля без удобрений. Прибрежные пахотные земли смываются в море дождями, прирост голодного скота меньше, чем прирост населения, домашние животные выживают лишь потому, что почти не используются в пищу из-за запрета на употребление их мяса.

Коренная разница между пустынными и густонаселенными тропиками становится как нельзя более очевидной при сравнении ярмарок и рынков. В Бразилии, как в Боливии и Парагвае, подобные проявления общественной жизни свидетельствуют о том, что производство жизненно необходимых продуктов еще носит индивидуальный характер, каждая торговая палатка говорит о самобытности своего владельца: как и в Африке, продавец предлагает покупателю лишь остатки своего хозяйства. Два яйца, горстку стручкового перца, кучку овощей, букет цветов и несколько жемчужин, лежащих в два-три ряда, это еще дикие, не прошедшие обработку, зерна: «козьи глазки» – красные жемчужины с черными точками, «слезы Девы» – серые и блестящие. Их собирают и нанизывают в свободное время. Выставляют на продажу и одну плетеную корзину, и одну глиняную миску, и старинные талисманы, служащие символом удачной торговой сделки. Есть и небольшие витрины с куклами, каждая из которых является крошечным произведением искусства и подчеркивает разнообразие вкусов и видов деятельности. Все это вольготно располагается в палатках, говоря о царящей здесь свободе. Прохожего окликают совсем не за тем, чтобы потрясти зрелищем искалеченного или исхудавшего тела, умоляя о спасении, а за тем, чтобы предложить ему «tomar a borboleta» – купить бабочку или другое существо. Это своеобразная лотерея, которая называется «bicho», и она представляет собой игру в животных: числа перемешиваются с изящными фигурками бестиария, с описаниями зверей и толкованиями.

О восточном базаре, задолго до его посещения, было известно все наперед, кроме двух вещей: огромной толпы людей и грязи. Ни то, ни другое просто невозможно себе представить, не испытав на личном опыте, поскольку в действительности все это разрастается в невероятном масштабе. Воздух становится черным от кишащих повсюду мух, вот где узнается естественное окружение человека, в котором постепенно формировалась цивилизация, начиная с Ура в Халдее, Римской империи и до Парижа времен Филиппа Красивого.

Я побывал почти на всех – и новых, и старых – рынках Калькутты; Бомбейском базаре в Карачи; базарах Садар и Кунари в Дели и Агре; в Дакке, городе-наследнике арабских торговцев, где люди живут между своими лавками и мастерскими; базаре Риазуддин и Катагунган в Читтагонге; почти всех рынках в порту Лахора – базарах Анаркали, Дели, Шах, Алми, Аккари; а также посетил Садр, Дабгари, Сирки, Бажори, Ганг, Калан – в Пешаваре. Я видел сельскую ярмарку на подъезде к городу Хайбар, что на афганской границе, и праздник урожая в Рангамати, у ворот Бирмы. Я помню фруктово-овощные рынки, заваленные баклажанами и розовым луком, блестящими гранатами и головокружительно пахнувшей гуайявой, рынки цветочниц, украшавших розы гирляндами и елочной мишурой. Были здесь и лотки с сухофруктами, коричнево-рыжие груды, лежавшие на устланной станиолью подложке. Я все разглядывал, вдыхал аромат, исходивший от красных, желтых, оранжевых пирамидок – от карри и других специй; горы стручкового перца добавляли ноту к запаху сушенных абрикосов и лаванды, так, что от сладости кружилась голова. Я видел торговцев жареным мясом, кисломолочными продуктами, свежими блинчиками нан или шапати, продавцов чая, лимонада и липкие холмы мягких с торчащими косточками фиников. Пекари казались продавцами мух, прилипших на их пирожные. Хотя жестянщики и расположили свои лавки немного поодаль, все равно за сто метров был слышен звенящий шум их инструментов. Здесь были корзинщики и веревочники с изделиями из зеленой и белой соломы. Шляпники украшали ряды тюрбанов позолоченными конусами цветов канн, напоминавшими митры Сасанидских царей. В текстильных лавках развевались на ветру нежно-желтые и голубые ткани, шафрановые платки и прекрасные розовые шелка Бухары. Рядом располагались столяры, резчики и лакировщики, делавшие кровати, а точильщики, дергая за бечевку, крутили свои точильные камни. Сумрачно глядел одинокий приемщик металлолома. Продавцы табака рядом с чилимами разложили по кучкам светлые табачные листы и рыжеватую патоку tombak. Торговцы сандалиями расставляли свою продукцию по стеллажам, как бутылки в винном погребе. Открыли свои лавки и продавцы браслетов – «bangles», из синих и розовых стекляшек, навешанных со всех сторон. Посудные лавки были уставлены вытянутыми и блестящими чашами чилим, горшочками из глины и слюды, раскрашенными мелким коричневым, белым и красным орнаментом, мундштуки кальянов целыми гроздьями были нанизаны на веревку и напоминали четки. Торговцы мукой целый день перемалывали и просеивали зерна. Золотых дел мастера в витринах, блестящих не столь ярко, как у жестянщиков, взвешивали кусочки драгоценного изящного галуна. Печатники по ткани легкими и однообразными движениями били по белоснежным кускам хлопка, нанося на них таким образом цветной рисунок. Прямо под открытым небом выстроились кишащие людьми кузницы, а вокруг, словно листья на ветру, трепещут насаженные на шесты разноцветные вертушки для детей.

Даже в сельских районах можно увидеть не менее захватывающее зрелище. На моторной лодке я совершил путешествие по одной из рек Бенгалии. На берегах Буриганги росли бананы и пальмы, вдоль реки стояли мечети из белого фаянса, и казалось, что они плывут по воде. Мы пристали к одному из островков, чтобы посетить хат – деревенский рынок. У причала собралось множество барок и сампанов, громко сигналивших, чтобы привлечь наше внимание. На первый взгляд казалось, что здесь не может быть ничего особенного, но это был настоящий, переполненный топчущейся в грязи толпой, городской центр, с различными кварталами, каждый из которых был предназначен для торговли одним видом товаров: неочищенным рисом, скотом, корабельными снастями, длинными шестами бамбука, древесиной, глиняной посудой, тканями, фруктами, бетелем, рыболовными снастями. В рукаве реки течение было таким сильным, что получалось нечто вроде улицы на воде. Коровы взирали на окружающий пейзаж, каждая плыла в отдельной лодке. Жизнь здесь была невероятно плавной и сладостной. В травах, отливающих синевой гиацинтов, в прудах и реках, по которым движутся сампаны, было что-то умиротворяющее, наводящее сон, так и тянет остаться здесь, рискуя просто истлеть, словно старые стены из красного кирпича, скрывшиеся за порослью фикусов. Но размеренность жизни не может не вызвать беспокойства: ландшафт здесь неестественен, слишком много в нем воды. Ежегодные наводнения задают особенные условия существования, обусловливают снижение объемов добычи рыбы и выращивания овощей: сезон паводка – это время голода. Даже скот истощается и умирает, не найдя пропитания в губчатых зарослях водяного гиацинта. В этом странном пространстве воды даже больше, чем воздуха. С раннего детства, едва начав ходить, человек учится передвигаться по воде на маленьких динги. Из-за нехватки топлива во время паводков людям с ежемесячным заработком меньше 3000 франков продают сухой джут, высушенный после вымачивания и очистки от волокон: 200 связанных вместе стеблей за 250 франков.

Иногда нужно полностью погрузиться в деревенскую атмосферу, чтобы осознать, насколько трагично положение этих людей, ведь их образ жизни, обычаи и даже жилищное устройство близки к самому примитивному уровню, хотя рынки в таких деревнях не менее изобильны, чем большие магазины в городе. Около века тому назад здешние земли были усеяны костями обреченного на голод и лишения населения, традиционно занимавшегося ткачеством, поскольку колониальные власти запретили им их ремесло, открыв рынок сбыта хлопчатобумажных изделий из Манчестера. В наши дни каждый клочок земли здесь обустроен (даже несмотря на тот вред, который приносят наводнения) и приспособлен для культуры выращивания джута, который после отмачивания отправляют на заводы Нараянганджа и Калькутты или непосредственно в Европу и Америку. Так или иначе, но все же менее беззаконным образом, чем ранее, эти неграмотные и полуголые крестьяне оказываются зависимыми от происходящих на мировом рынке колебаний, которые в результате обусловливают их ежедневное пропитание. Рыбу они ловят сами, но рис, традиционную для этого общества культуру, почти в полном объеме импортируют и, чтобы восполнить недостаток доходов от сельхозкультур (право собственности закреплено лишь за меньшей частью населения), крестьяне, к своему величайшему сожалению, вынуждены заниматься и промышленным производством.

Демра – небольшая деревушка, расположенная среди озер таким образом, что островки суши едва выступают из воды, а деревянные хижины на сваях стоят так близко друг от друга, что напоминают рощу. По моим наблюдениям местное население, от мала до велика, с ночи до зари занято производством тончайшего муслина, который прославил Дакку. Немного дальше, в Лангалбунде, целые кварталы поглощены изготовлением пуговиц из жемчуга, наподобие тех, что можно встретить у нас на мужском белье. Каста лодочников или бадья, живущих прямо в соломенных каютах своих крошечных судов, собирают и продают речных мидий, которых используют для производства перламутра. Груды ракушек делают деревню похожей на американские золотые прииски. Сначала раковины очищают в растворе кислоты, затем дробят на кусочки с помощью молотка и обтачивают на ручном круге. Маленькие кружочки, получившиеся в результате, раскладывают на подставках для обработки специальным зубчатым напильником, оснащенным деревянным буравчиком и сверлильным лучком. Почти таким же, но только заостренным на конце инструментом в кружочке проделывают четыре дырки. Дети пришивают готовые пуговицы на картонную подложку, покрытую мишурой, – по двенадцать штук на каждую, чем заслуживают благодарность всей деревни.

После значительных политических реформ, в результате которых азиатские страны получили независимость, это скромное производство, обеспечивающее функционирование рынков сбыта Индии и Тихоокеанских островов, стало служить и средством существования многочисленных рабочих, даже несмотря на то, что они по-прежнему оставались жертвами эксплуатации со стороны ростовщиков и посредников, распоряжавшихся и сырьем, и продукцией, и прибылью. Цена производимой продукции возрастала в пять-шесть раз, тогда как в результате закрытия рынка региональное производство упало с 60 000 гроссов[13]13
  Двенадцать дюжин.


[Закрыть] в неделю до 50 000 в месяц, и при этом оплата труда сократилась на 75 %. Почти в один день прибыль от труда пятидесяти тысяч человек практически исчезла. Численность населения, позволяющая поддерживать объем производства при самой примитивной форме существования, уровень производительности труда и вид готового изделия не позволяют квалифицировать этот рабочий процесс как настоящее ремесленное производство. А в тропической Америке – в Бразилии, Боливии и Мексике – как раз можно говорить о ремесленном производстве в сфере обработки металла, стекла, шерсти, хлопка и соломы. Сырье местного происхождения, технические средства – самые традиционные, а условия производства – домашние. Формы и методы организации труда в Америке обусловлены вкусами, привычками и желаниями производителей.

В Индии средневековому населению было очень далеко до эпохи фабрик и мануфактур, но местные жители целиком и полностью оказались во власти мирового рынка. От начала до конца им надлежало беспрекословно следовать враждебному порядку. Необходимо было приобретать привозное сырье. Например, в ткацком производстве в Демре применяли пряжу, в полном объеме импортируемую из Англии и Италии, а в Лангалбунде к зарубежным поставкам прибегали лишь отчасти, поскольку раковины были местным материалом, зато испытывали недостаток в химических препаратах, картоне и фольге, необходимых для изготовления продукции. Все здешнее производство можно было охарактеризовать как ориентированное на внешние стандарты, несчастные рабочие толком не могли одеться, не то чтобы застегнуть свои платья на такие роскошные пуговицы. Среди зелени деревень и спокойных речных каналов, по берегам которых расположились скромные хижины, вдруг проступает безобразный лик фабричного цеха. Как будто историческое и экономическое развитие внезапно замерло, обнажив трагические периоды истории: ужас нищеты, средневековые эпидемии, беспощадную эксплуатацию населения в первые годы промышленной революции, безработицу, спекуляцию, из которых и вырос современный капитализм. Будто встретились ХХ столетие, XIV и XVIII века, чтобы обратить в насмешку природную идиллию, царящую в тропиках.

В этой части планеты, где плотность населения может составлять более 1000 человек на квадратный километр, я в полной мере ощутил данное историей преимущество (выпавшее и на долю тропической Америке, а по некоторым убеждениям только ей одной и свойственное) – быть абсолютно или относительно отчужденным от остального человечества. Свобода – не политическая выдумка, не достояние философии, это самое ценное право человеческого общества, которому, однако, необходимо уделять больше внимания, чем всем прочим, поскольку только свобода способна породить цивилизацию и уничтожить ее. Она представляет собой результат объективного взаимодействия человека и окружающего его пространства, потребителя и предоставленных ему ресурсов. Нельзя быть уверенным в том, что одно может восполнить недостаток другого, что состоятельное, но перенаселенное общество не погибнет вследствие перенаселенности. Это можно сравнить с мелкими жучками, обитающими в муке, которые ядовитыми выделениями на расстоянии отравляют себе подобных раньше, чем ощущают недостаток питательной субстанции.

По меньшей мере странно полагать, что человек формирует свое отношение к миру независимо от условий существования. Задолго до того, как политическая система стала определять формы социального бытия, сами эти формы являлись смыслообразующими элементами той идеологии, которую они выражали: так знаки и символы становятся частью языковой структуры только при наличии объектов действительности, с которыми они связаны. В настоящее время непонимание, возникшее между Востоком и Западом, происходит прежде всего на семантическом уровне: те формулы, которыми наша цивилизация пытается характеризовать Восток, выражают значения отсутствия и равнодушия. Если и возможно что-то изменить, то необходимо обратить внимание на тех, кто живет в невыносимых условиях. Они не чувствуют себя рабами (напротив, они свободны в своем выборе), страдающими от тяжелой работы, недостаточного питания, постоянного контроля со стороны, – все это для них лишь исторически сложившийся способ получить работу, еду и иметь возможность сосредоточиться на радостях духовной жизни. Подобный порядок вещей кажется нам исключительным, но он тут же рушится перед очевидными фактами окружающей действительности еще до того, как мы находим в себе силы признать за ним право на существование.

Мы пытаемся найти лекарство, необходимое политической и экономической системам. Однако, сопоставив тропическую Америку и Азию, можно сделать вывод, что суть проблемы заключается в постоянном увеличении численности населения на ограниченной территории. Как здесь не вспомнить о том, что Европа в данном контексте занимает промежуточное положение между двумя этими сторонами света? Индия столкнулась с проблемой перенаселения еще три тысячи лет назад. Были предприняты попытки с помощью системы каст достичь рационального перехода количества в качество, иными словами, дифференцировать человеческие сообщества, позволив им тем самым жить рядом друг с другом. Но существует и еще одна более глубокая проблема: постоянное расширение различных форм жизни вокруг человека. Вегетарианские нормы были разработаны с учетом успешного внедрения системы каст и основывались на запрете, который не позволял человеческому и животному сообществу выходить из своих собственных пределов. Очень трагично, что этот важный для человечества эксперимент не удался, иначе говоря, в ходе истории системе каст не удалось достичь того состояния, при котором их различия обусловливали бы их равноправное бытие, при котором касты были бы вне категории сравнения, а крайне ненадежная степень однородности, возможная при обычном сопоставлении или при создании иерархической системы, не принималась бы в расчет. Поскольку люди способны сосуществовать, признавая за другими людьми определенные права, допуская возможность иного образа жизни, то они могут и отказаться от сравнения себя с другими (а соответственно и от какой-либо субординации) в рамках человеческого общества.

Неудачный социальный эксперимент в Индии преподал хороший урок: если общество становится перенаселенным, несмотря на наличие гениальных мыслителей, в нем возникает рабская зависимость. Когда человек начинает остро ощущать, что географическое, социальное и ментальное пространство стали слишком тесны, его может прельстить самое простое решение этой проблемы: очистить от людей определенную часть пространства. Когда-то эта мысль считалась еретической. Однако вскоре потребовалось провести подобную «очистку». Так Европа, где численность населения в течение столетия возросла в два раза, на двадцать лет превратилась в настоящий военный театр. Все это кажется мне результатом большого заблуждения человека, общества, науки. В подобных явлениях я, прежде всего, усматриваю определенный знак, предвещающий окончание мирового развития, об этом свидетельствует и тысячелетний или даже двухтысячелетний опыт Южной Азии, о котором нам не стоит забывать. Поскольку феномен обесценивания человеческой личности все больше и больше распространяется в социуме, лицемерно и легкомысленно будет отстраниться от проблемы, ссылаясь на неподходящее для этого время.

В Азии меня особенно испугала вдруг представшая передо мной картина нашего ближайшего будущего. Находясь среди индейцев Америки, я лелеял мысль (мгновенно исчезнувшую в Азии) о том, что возможно время, когда вид соразмерен с пространством своего обитания, и тогда между понятием свободы и ее фактическими проявлениями установится разумное соотношение.