Текст книги "Печальные тропики"

После Египта полет над Аравией представляет собой вариации на одну и ту же тему: пустыня. Поначалу скалы напоминают разрушенные замки из красного кирпича над опаловыми песками. Впрочем, сюжет картины усложняется странными ручейками, сбегающими по высохшим руслам рек, по форме они похожи на поваленные деревья, водоросли или даже кристаллы: вместо того, чтобы слиться в одну реку, ручейки образуют множество мелких ответвлений. Далее земля кажется истоптанной чудовищным животным, которые изнемогло, пытаясь ударами копыт выжать из нее влагу.

Как удивительно нежен цвет этих песков! Говорят, что цвет пустыни – телесный: это кожа персика, чешуя рыбы, отблеск перламутра. В Акабе есть целебная вода неправдоподобно синего цвета, а вот безжизненный, углубляющийся горный массив тает в сизых, переливчатых красках.

Ближе к вечеру пески постепенно покрываются туманом: он сам будто лунный песок припадает к земле на фоне зелено-голубого прозрачного неба. Ни происшествий, ни изменений в пустыне не случается. С наступлением вечера ее очертания расплываются: она превращается в огромную бесформенную розовую массу, чуть более плотную, чем небо. Пустыня остается наедине с собой. Мало-помалу туман берет верх, скрывая все и оставляя лишь ночь.

Едва я успел покинуть Карачи, как мой новый день начинался уже в волшебной и непостижимой пустыне Тар: вдали мелькали небольшие поля, отделенные друг от друга обширными песчаными пространствами. Затем обработанные земли соединяются в череду розоватых или зеленых участков, подобно поблекшим, но очаровательным цветам древнего настенного ковра, потертого от времени и не единожды заштопанного. Да, такова Индия.

Застроенные участки встречаются нечасто, и, хотя не имеют общих для всех узнаваемых форм и цвета, их не назовешь бесцветными или бесформенными. Как бы их ни группировали, они составляют единое целое, это нечто большее, чем просто пространство, кажется, будто над их планом бесконечно долго размышляли – это похоже на географические фантазии Клее. Порядок выглядит диковинным, удивительно изысканным и произвольно свободным, несмотря на постоянное повторение трех элементов в каждой деревне: сетка полей и роща с прудом посередине.

Заход на посадку в Дели на бреющем полете позволил немного поразмыслить о романтической Индии: разрушенные храмы в густых зеленых зарослях. Вода была такой застоявшейся, такой илистой, такой густой, что казалась разлитым маслом. Пролетая над Бихаром, мы поглядели на его скалистые холмы и леса, рядом начиналась дельта: земля была возделана до последнего дюйма, каждая нива походила на драгоценность, зеленое золото, чуть сверкающее в воде, которая питала эти земли, окруженные чудесной изгородью с темными колышками. Нет ни одного голого места, границы закруглены, заборы примыкают друг к другу, поля выглядят словно клетки в живой ткани. Ближе к Калькутте число поселков стало увеличиваться. Словно в муравейнике, хижины громоздились одна над другой в зеленых зарослях, их и без того яркий цвет оттеняла темно-красная черепица некоторых крыш. И едва мы приземлились, как начался проливной дождь.

После Калькутты мы переправились через дельту Брахмапутры. Это настоящее чудовище среди рек, ее неукротимое течение напоминает зверя. Окружающее пространство было отделено водой, и все терялось из виду, кроме, пожалуй, полей джута, которые с самолета по форме были похожи на квадрат белесого мха на оттеняющем зеленом фоне. Вокруг деревень росли деревья, выплывающие из воды, словно букеты. Было видно несколько лодок, сновавших туда и обратно.

Индия, страна, где так много безлюдных песков и безземельных людей, полна противоречий. Представление о ней, составленное за те восемь часов, которые длилось наше путешествие из Карачи в Калькутту, окончательно оторвало нас от Нового Света. Ничто вокруг не напоминало о равномерно разбитой на участки, одинаковые, будто плитки на мостовой, возделанной земле Среднего Запада или Канады, ни тем более о мягком бархате тропических лесов, которые в недавно открытых областях Южной Америки принялись безжалостно вырубать, едва человек смог туда попасть. Глядя на эти земли, разделенные на крошечные участки и возделанные до последнего арпана[5]5
  Старинная французская мера площади. – Примеч. ред.


[Закрыть], европеец прежде всего испытывает давно знакомое чувство. Но непритязательность этих полей, мягкие очертания рисовых плантаций, устроенных без единой схемы всегда по-разному, эти нечеткие, будто заштопанные контуры – это все тот же самый ковер, только с изнанки, если сравнить его с красками и четкими формами европейской деревни.

Простой пример, но он служит прекрасной иллюстрацией того, насколько отличны друг от друга позиции в Азии и Европе в отношении собственных цивилизаций (а что касается последней, то и относительно ее американского отпрыска). Фактически одна цивилизация может существовать лишь в противовес другой, одна будет всегда процветать, другая же – постепенно гибнуть, как, например, происходит в контексте совместного предпринимательства: одна – находится в выигрыше, получает все материальные преимущества, оставляя другую в убытках и нищете. Если существует постоянная демографическая экспансия и уделяется должное внимание прогрессу в области промышленности и сельского хозяйства, то предложение растет быстрее спроса (но до каких пор это будет продолжаться?), в противном случае революции будут неизбежны, ведь именно к ним, начиная с XVIII века, ведет постоянное уменьшение числа выделяемых на душу населения благ, сумма которых при этом относительно неизменна. Европа, Индия, Северная и Южная Америка, не исчерпываются же они всевозможными сочетаниями природных условий и населения? Американская Амазония, тропический регион, бедный и безлюдный (здесь один показатель компенсирован другим), противопоставлена Южной Азии, тоже бедному тропическому региону, однако же совершенно перенаселенному (здесь один показатель усугубляет другой). То же самое можно сказать и о регионах с умеренным климатом – о Северной Америке с ее огромными ресурсами и сокращающимся населением и о Европе с относительно ограниченными ресурсами и растущим числом населения. Как бы это ни было очевидно, Южная Азия навсегда останется континентом, принесенным в жертву.

XV. Толпа

Говоря о мумифицированных городах Старого Света или о находящихся в стадии зародыша городах Нового, следует отметить, что именно с городской жизнью связаны наивысшие достижения нашего материального и духовного потенциала. Крупные города Индии представляют собой особую среду. То, что мы считаем проказой (и этого нужно стыдиться, словно собственных недостатков), на самом деле внутри этой системы является всего лишь данностью процесса урбанизации, выраженной в следующем: небольшие населенные пункты по вполне разумным основаниям объединяются (насколько это возможно в условиях действительности) в миллионные города. Мусорные отходы, беспорядок, тесное соседство, лишнее беспокойство, разрушенные здания, хижины, пыль, грязь, раздражение, навоз, моча, гной, пот, дурной запах – все это подвергает сомнению утверждение о том, что процесс урбанизации ставит целью защитить человечество. Все то, что мы так ненавидим, за что платили такой дорогой ценой, все эти побочные эффекты человеческого общежития здесь не имеют предела. Более того, они создают естественную среду, необходимую для дальнейшего развития жизни. Согласно мировоззрению любого индивида, улица, переулок или тропинка должны приводить его к дому, в котором он сидит, спит, ест и даже собирает мусорные отходы. Но на самом деле эти элементы дорожной инфраструктуры представляют собой что-то вроде еще одной домашней обязанности, ведь прежде чем попасть к себе, человек должен пробраться или даже просочиться сквозь толпу таких же, как он, толкая их в спину и наступая им на ноги.

Всякий раз, выходя из своей гостиницы в Калькутте (ее стены были окружены коровами, а окна служили пристанищем для грифов-стервятников), я словно попадал в театр, на балет. Это зрелище если и не вызывало жалости, то уж точно забавляло меня. Каждый мой выход сопровождался каким-нибудь представлением, а что касается исполнителей главных ролей, то можно отметить следующих: чистильщик обуви, которую бросали прямо в руки; маленький гнусавый мальчик, без конца лепетавший что-то вроде «One anna, papa, one anna!»[6]6
  «Одну монетку, папа, одну монетку!» (англ.).


[Закрыть]; почти голый калека, испытывавший потребность подробно рассказать о своих увечьях; сутенер: «British girls, very nice»[7]7
  «Английские девочки, очень хорошенькие» (англ.).


[Закрыть]; продавец кларнетов; разносчик «News Market», который умолял купить у него все сразу. Не то чтобы он был лично заинтересован в распространении, но, по крайней мере, анны (индийские монеты = ⅙ рупии), которые бы я заплатил, обеспечили ему пропитание. Он продавал каталог с таким вожделением, как будто все те товары, о которых в нем говорилось, были крайне необходимы ему самому: «Чемоданы? Шорты? Брюки?» И вот, наконец, целая труппа артистов для небольшого действа: навязчивые рикши, наемные экипажи, такси. Такси здесь столько, что через каждые три метра вдоль тротуара можно спокойно сесть в свободную машину. Только зачем? Да и сам я был таким удивительным персонажем, которого было просто невозможно не заметить… Бесчисленной когорте торговцев, газетчиков, лавочников одна ваша прогулка по центральной улице уже сулила рай: а вдруг вы у них что-нибудь купите…

Я даже не знал, смеяться мне или сдержаться, чтобы мои чувства не сочли кощунством. Над гримасами всех этих шествий, над гротеском бесконечных спектаклей, над всем тем, что не поддавалось ни цензуре, ни закону, – лишь насмехались вместо того, чтобы разглядеть клинические симптомы агонии. Только неотступный голод заставляет действовать этих людей. Голод словно охотник отчаянно преследовал толпы жителей в городах и деревнях. Только в Калькутте два из пяти миллионов жителей пали его жертвой; он загнал беглецов в затхлые тупики вокзалов, где их и сегодня можно встретить в огромном количестве. По ночам они спят на перронах, обмотанные ситцевым тряпьем, похожим на саван, которое служит им единственной одеждой. В глазах этих нищих живет ощущение нарастающей трагедии, которая постепенно становится вашей личной. Они с мольбою смотрят на тех, кто едет в купе первого класса, через металлическую решетку, поставленную, как и вооруженный солдат, чтоб защитить вас от этих немых просьб, грозящих превратиться в воющую стихию, если кто-то из пассажиров вопреки всем предостережениям из сострадания подаст милостыню кому-то одному, пробудив надежду в остальных обреченных.

Живя в тропической Америке, европеец может разобраться, в чем состоит суть проблем. Он исследует отношения между человеком и природной средой, сами условия человеческой жизни могут предоставить ученому повод к размышлению. Но межличностные отношения не принимают какой-либо особой формы, они не отличаются от тех, с которыми мы привыкли ежедневно сталкиваться. В Южной Азии, напротив, кажется, что находишься за пределами того, что человек вправе требовать от мира и себе подобных.

Кажется, что повседневная жизнь предстает как отрицание общепринятых человеческих отношений. Вам предлагают все, чего вы пожелаете, заявляют об осведомленности во всем, в то время как сами не знают ничего. Таким образом, вы вынуждены с самого начала отрицать наличие у других таких человеческих качеств (хотя на самом деле они, разумеется, существуют), как способность соблюдать обязательства и договоренности. Мальчик-рикша предлагает отвести вас, куда вы пожелаете, хотя знает дорогу еще хуже, чем вы. И как тут не выйти из себя (рикши постоянно путают дорогу и все медленнее тащат повозку) и не сравнить их с вьючными животными, ведь из-за отсутствия у них способности соображать вы не можете воспринимать их иначе?

Еще больше потрясает общий уровень нищеты. Нельзя даже открыто взглянуть на какого-либо прохожего, любое ваше промедление будет воспринято как проявление слабости, как, впрочем, и в том случае, когда вы отреагирует на просьбу подать милостыню. Интонация нищего, взывающего «sa-hib!», удивительно похожа на нашу собственную, когда мы ругаем ребенка – «ну, как же так!», повышая голос и чуть вздыхая на последнем слоге. Этим возгласом нищий будто бы хочет сказать нам: «Да, это же очевидно, разве не больно тебе смотреть на меня, нищего и просящего, разве не должен ты мне уже поэтому? О чем же ты думаешь? Где твоя голова?» И к этому нельзя отнестись беспристрастно, это разрушает все наши представления о том, что значит «просить». Но это всего лишь описание окружающей действительности, отношение нищего ко мне – естественно, словно в этом мире с его причинно-следственными связями просить милостыню так же необходимо, как ее подавать.

Здесь куда проще не признавать законы гуманизма, чем считать их необходимыми. Все то, что лежит в основе межличностных отношений, оказывается обманом, правила этой социальной игры подтасованы, и нет возможности начать сначала. Когда, воспринимая этих несчастных как равных себе, желаешь помочь им, они противятся, считают это несправедливостью: права у них не равные; они отчаянно просят, умоляют, чтобы вы подавили их своим превосходством, ведь по мере того как разрыв, разделяющий вас, растет, они ожидают чего-нибудь все более существенного, чем просто жалких крох (англичане очень точно называют это «bribery»[8]8
  Взяточничество (англ.).


[Закрыть]), и мы еще больше отстраняемся друг от друга. Более того, они сами ставят меня в более высокое положение по отношению к ним с тайной надеждой, что пустяк, о котором они меня просят, превратится хоть во что-то. Они не отстаивают своего права на жизнь. Факт существования уже кажется им незаслуженной милостыней, едва оправданной почитанием, воздаваемым сильным мира сего.

Они совсем не мечтают о том, чтобы быть уравненными в правах. Но обычный человек не может спокойно вынести этого бесконечного давления, этой удивительной изобретательности, всякий раз направленной на то, чтобы неожиданно обмануть вас, чтобы «завладеть» вами, чтобы хоть что-то выманить у вас хитростью, ложью или воровством. И как тут не стать черствым? Итак, их поведение (и случай этот беспрецедентный) сводится лишь к одному – к бесконечному попрошайничеству. Все потому, что их основная позиция по отношению к окружающей действительности заключается в просьбах и мольбах, даже когда они совершают воровство. Все это было настолько невероятно, настолько немыслимо, что я даже не смог скрыть (отчего мне становится немного стыдно) своего замешательства при виде беженцев, окруженных стаей беспрестанно каркающих черных ворон с серым опереньем на шее. Однажды из окон моей гостиницы я слышал, как целый день нищие плакали и стонали у дверей премьер-министра вместо того, чтобы подстерегать обычных постояльцев.

Такие изменения в человеческих отношениях с позиции европейского сознания могут показаться необъяснимыми. Мы полагаем, что противопоставление между классами общества проявляется в форме социальной напряженности или борьбы, направленной на разрешение спорных вопросов двумя антагонистами – это изначальная или идеальная ситуация. Но в данном случае понятие социальной напряженности не имеет смысла. Никакой натянутости в отношениях нет, поскольку сами эти отношения давным-давно исчерпали себя, напряжение лопнуло. Разрыв существует, и отсутствие «счастливой поры», следы которой можно было бы искать, на возвращение которой можно было бы надеяться, приводит к единственному выводу: люди, которых встречаешь на улице, находятся на грани самоуничтожения. Даже лишив себя всего, возможно ли удержать их?

Заметим, что понятие социальной напряженности ничуть не делает менее мрачной общую ситуацию, на фоне которой существует такая напряженность. Напряженность возникает тогда, когда невозможно достичь равновесия внутри самой системы, но если начать с разрушения ее элементов, то ситуация станет необратимой. Необходимо определить источник, нарушивший равновесие, и уничтожить его. Этим источником явилось нищенство. Дело не в том, что возникла ситуация общего презрения, а в том, что выродилось само понятие уважения: вас полагают более значимым, более могущественным, пребывая в полном убеждении, что какое-то минимальное улучшение их нищей жизни возможно лишь как тень несравнимо большего расцвета ваших собственных многочисленных успехов. Как очевидны становятся источники азиатской жестокости! Все эти головорезы, палачи и пытки, все эти полчища хирургов, наносящих смертельные увечья, – не являются ли они всего лишь результатом ужасной игры, дополняя систему самых низких отношений, при которых любой из обездоленных готов сделать что угодно, желая хоть что-то получить взамен? Разрыв между чрезмерной роскошью и чрезмерной нищетой вскоре уничтожит и все человеческое измерение. Таким образом, нам остается лишь вариант такого общества, в котором тот, кто ни на что не способен, живет надеждой на все (как эта мечта характерна для Востока с его гениальными «Сказками тысячи и одной ночи»!), а те, кто требует всего, не отдают ничего.

Неудивительно, что при таких условиях человеческие отношения даже несоизмеримы с теми, которые нам нравится представлять (и часто это всего лишь иллюзия) характерными для западной цивилизации, и в противоположность им расцениваются как бесчеловечные и недоразвитые отношения, подобные тем, которые можно наблюдать во взаимодействии на детском уровне. В некоторых своих проявлениях этот народ с его трагической судьбой кажется нам достаточно инфантильным: начиная с приветливых взглядов и искренних улыбок. Стоит обратить внимание и на равнодушие к своему внешнему облику и местонахождению, пристрастии к безвкусным украшениям и мишуре, наивные и любезные манеры людей, они прогуливаются, взявшись за руки, публично мочатся, присев на корточки, выпускают кольца сладкого дыма из чилимов. Сертификаты и удостоверения обладают для этих людей магическим авторитетом. Они искренне верят, что все возможно, особенно это касается возниц (а также тех, кто пользуется их услугами), которые требуют немедленной и чрезмерной платы, в два или даже в четыре раза превышающей обычную. Однажды губернатор Восточной Бенгалии через своего переводчика спросил у индийцев с плато Читтагонг, измученных болезнями, недостаточным питанием, бедностью и преследованием со стороны коварных мусульман, на что они жалуются. Индийцы думали довольно долго и ответили: «На холод».

Всякий европеец, попав в Индию, сразу будет окружен (хочет он того или нет) бесчисленным множеством прислужников, мастеров на все руки, которых называют «bearers». Чем же объяснить такое отчаянное стремление находиться в услужении – системой каст, традиционным социальным неравенством или требованиями колонизаторов? Я не знаю, но то раболепие, которое они всякий раз проявляют, создает очень тяжелую, удушливую атмосферу. Они ложатся на голую землю, чтобы избавить вас от необходимости ступать в пыль. Десять раз за день вам предложат принять ванну – после того, как вы высморкаетесь, доедите фрукты или запачкаете палец! Они постоянно бродят рядом с вами, пытаясь обнаружить следы беспорядка, чтобы их немедленно устранить. В этой ужасной покорности есть что-то эротическое. И если ваше поведение не соответствует их ожиданиям, если вы в любых обстоятельствах не реагируете так, будто бы вы их старый британский хозяин, то рушится целая вселенная. Нет пудинга? Ванна после ужина, а не до? Значит, доброго бога больше не существует… На лице появляется невероятное смятение и я даю задний ход. Я отказался от своих немногих привычек и пристрастий. Я ел твердую, как камень, грушу, склизкий кастард, принеся в жертву обычный ананас, ради настоящего морального спасения человеческого существа.

Несколько дней я провел в «Секит хаус», что в Читтагонге: это деревянный дворец в стиле швейцарских шале, я жил в комнате девять на пять метров с потолками высотой в шесть метров. В этом небольшом помещении я насчитал не менее двенадцати выключателей: потолочный светильник, целое море настенных, скрытое освещение, ванная комната, гардеробная, около зеркала, у вентилятора и так далее. Но разве это не мир бенгальских огней? Злоупотребляя электричеством, некоторые махараджи тешат себя личным ежедневным фейерверком.

Как-то раз в нижнем городе я остановил машину, предоставленную в мое распоряжение главой округа, перед внезапно появившейся лавкой, куда мне захотелось войти: «Royal Hair Dresser, High class cutting»[9]9
  Королевский парикмахер, первоклассная стрижка волос (англ.).


[Закрыть]. Шофер посмотрел на меня с ужасом: «Как вы можете находиться там?» Как упал бы его авторитет в глазах сородичей, если бы его Master[10]10
  Господин, хозяин (англ.).


[Закрыть], воспользовавшись парикмахерскими услугами на общих основаниях, так его унизил и тем самым оскорбил бы и весь этот гостеприимный народ! Я смутился и позволил шоферу самому организовать ритуал стрижки волос так, как он того хотел, достойный статуса белого полубога.

Врезультате мы прождали целый час в машине, пока парикмахер не закончил с другими своими клиентами и не подготовил необходимые инструменты. Вместе с ним на «шевроле» мы вернулись в «Секит хаус». Едва я успел войти в свою комнату с двенадцатью выключателями, как слуга бросился подогревать мне ванну, чтобы, как только стрижка закончится, я смог смыть с себя те грязные следы, что, по мнению шофера, должны были остаться на мне после прикосновений осторожного парикмахера.

Подобное положение вещей прочно укоренилось в стране с традиционной культурой, позволяющей каждому почувствовать себя настоящим королем по сравнению со всеми прочими. Именно в таком свете я и предстал перед этими людьми, обратив их в своих подчиненных. Необходимо было, чтобы я относился к парикмахеру так, как того требовал мой шофер, то есть как к представителю «scheduled cast». Это одна из самых низших каст, в английской администрации этих людей называют «последние в списке». Они очень нуждались в поддержке правительства, поскольку согласно национальным обычаям их даже за людей не считали. А ведь они были людьми. Но в итоге все эти бесчисленные дворники, таскающие бочки разнорабочие были вынуждены то целыми днями сидеть на корточках, то стирать пыль с крыльца гостиницы сломанными метлами или даже просто руками. Также в их обязанности входило стучать своими тяжелыми кулаками в двери общественных уборных, призывая их посетителей быстрее справляться со своими делами. Англичане считали это очень удобным. Эти рабочие сильно отличались от других, они были быстры, как крабы, перебегающие улицу, они всегда со всем соглашались и всем были довольны. Их хозяевам была предоставлена очередная возможность подчеркнуть свои привилегии и подтвердить свой статус.

В данном случае было необходимо нечто другое, чем просто предоставить стране независимость. Нужно время, чтобы рассосался этот рубец, имя которому рабство. Мне вспоминается, как однажды ночью в Калькутте я решил прогуляться, после спектакля в «Стар театр», посмотрев бенгальскую пьесу «Урбоши», основанную на мифологическом сюжете. Только накануне я прибыл в этот город и поэтому заблудился в одном из окраинных кварталов. Я долго ждал, пока наконец не появилось такси.

Я попытался остановить машину, но меня опередила семья местных буржуа. Между водителем и его потенциальными клиентами разгорелся горячий спор, в ходе которого настойчиво повторялось слово «сахиб». Водитель даже не захотел выслушать всех аргументов, он настаивал на том, что индийской семье совершенно невозможно конкурировать с белым клиентом. В самом дурном расположении духа, но сдерживаясь, индийская семья была вынуждена ночью идти домой пешком, а я поехал на такси. Конечно, может быть, он надеялся на большие чаевые, но тот опыт, что я получил в Бенгалии, убеждает меня в обратном, да и, судя по всему, с семьей индийцев таксист спорил совсем о другом, ведь заведенный в стране порядок соблюдался всеми без исключения.

Я был очень расстроен. Этот вечер лишний раз доказал мне, что преодоление социальных барьеров – всего лишь иллюзия. В просторной, но обветшалой театральной гостиной, расположенной в странном сарае, среди нарядных зрителей я был единственным иностранцем, но мне все же удалось слиться с толпой. Эти достойные уважения лавочники, торговцы, служащие, чиновники в сопровождении своих жен, очаровательная серьезность которых говорила о том, что в свет они выходят не так уж и часто, – все они проявляли по отношению ко мне глубокое равнодушие, что не могло меня не радовать, и может быть поэтому отношения между нами свелись к своеобразному сдержанному братству. Из всей пьесы я понял только основную мысль, это была удивительная смесь бродвейского мюзикла, оперетты театра Шатле и «Елены Прекрасной». В пьесе были и комические, и буколические, и даже любовно-патетические сцены. Действие происходило в Гималаях. Один разочаровавшийся влюбленный жил отшельником в горах, от злого генерала с пышными усами юношу защищал бог с трезубцем в руках и взором, разящим молниями. В конце концов все завершилось выступлением хора, состоящего из странных певичек, судя по всему одни изображали полковых девиц, а другие – драгоценных тибетских идолов. Во время антракта подавали чай и лимонад, напитки были разлиты в глиняные кружки, которые после нужно было сразу разбить (точно так же поступали четыре тысячи лет назад в Хараппе, где до сих пор можно найти множество глиняных черепков).

Репродуктор передавал немного пошловатую, но довольно забавную музыку, нечто среднее между китайскими напевами и пасодоблем.

Когда я вспоминаю о том, как вел себя на сцене первый любовник (с двойным подбородком и пышными формами, одетый при этом в совсем легкий без излишеств костюмчик), в голову мне приходит одна интересная фраза, которую я прочитал за несколько дней до спектакля в здешней литературной газете и которую приведу здесь без перевода, чтобы неописуемая острота англо-индийского языка не осталась без внимания: «…and the young girls who sigh as they gaze into the vast blueness of the sky, of they thinking? Of fat, prosperous suitors…»[11]11
  «…и юная девушка, которая вздыхает, устремив свой взор в бездонную синь небес, о чем она мечтает? О толстом, богатом поклоннике…» (англ.).


[Закрыть] Такое отношение к «большому будущему» удивило меня, однако стоит сказать несколько слов о чрезмерно самоуверенном главном герое пьесы: он выставлял напоказ складки своего отнюдь не заморенного голодом живота, когда же я его встретил у входной двери, я еще острее почувствовал, насколько эта его тучность поэтична, особенно в культурном контексте общества, настолько воспевающего утонченную чувственность, насколько испытывающего в ней недостаток. Впрочем, англичане давно поняли, что лучший способ стать сверхчеловеком состоит в том, чтобы убедить индийцев в необходимости более чем достаточного для обычного человека питания.

Пока я путешествовал по холмам Читтагонга возле бирманской границы вместе с родным братом одного местного раджи, ставшего чиновником, меня поражало то невероятное усердие, с которым слуги пичкали меня едой: на заре «паланча» – чай с молоком в постель (он появлялся на устилавшем пол плетеном бамбуке, на котором мы спали в индийских хижинах); два часа спустя подавали плотный завтрак, в полдень был обед, в пять часов – традиционное обильное чаепитие и, наконец, ужин. И все это в тех деревушках, где большая часть населения принимала пищу только два раза в день, бедняки ели тыквенную кашу, а более состоятельные добавляли в нее чуть забродивший рыбный соус. Я больше не мог сдерживаться, в большей мере руководствуясь моральными соображениями, чем физиологическими. Моим попутчиком был буддист-аристократ, воспитанный в англо-индийском колледже. Он гордился своим генеалогическим древом, насчитывавшем сорок шесть поколений (что противоречило его очень скромному бунгало, которое он называл дворцом, поскольку еще в школе узнал, что принцы должны жить именно во дворцах). Он был удивлен и даже немного шокирован моей воздержанностью: «Don’t you take five times a day?»[12]12
  «Разве вы не едите пять раз в день?» (англ.).


[Закрыть] Нет, я не ем пять раз в день, особенно среди людей, погибающих от голода. Никогда не видевший других белых, кроме англичан, мой попутчик засыпал меня вопросами: что едят во Франции? из чего готовят еду? как часто принимают пищу? Я старался все ему объяснить, словно сам был сознательным туземцем, отвечающим на вопросы этнографического исследования, я взвешивал каждое слово, предугадывая, каким потрясением станут для его сознания эти сведения. Существенно поменялось и его представление о мире: после моих рассказов он понял, что белый может быть обычным человеком.

Как же здесь немного нужно для того, чтобы вдруг в любой малости отразилось целое общество! Вот, например, одинокий ремесленник разложил у тротуара свои инструменты и металлические приспособления. Он занят самой незначительной работой, влачит жалкое существование. Но что же он делает? Вот результаты его труда: на кухне под открытым небом куски спрессованного мяса нанизаны на прутья решетки, лежащей поверх горящих углей, молоко кипит в котелке конической формы, листья бетеля насажены на спираль, которая превращает их в ароматную специю, золотистые зерна поджариваются на горячем песке. Вот другой индус. Целый день он носит на продажу миски с турецким горохом, несколько стручков способны заменить ему ложку супа, он ест, присев на корточки, с таким же равнодушным ко всему выражением лица, с каким мгновение спустя он мочится. А вот и бездельники, часами пьющие чай с молоком в небольшой деревянной забегаловке.

Для простого существования здесь нужно совсем чуть-чуть: немного пространства, немного пищи, немного домашней утвари или необходимых инструментов и немного радости, словно живешь в маленьком кармане для носового платка. Зато какая в этом невероятная душевность! Она чувствуется по уличному оживлению, по долгим внимательным взглядам, по добродушным, совсем не язвительным спорам, по учтивым улыбкам, которыми жители награждают иностранцев, в мусульманских странах к этому прибавляется и приветственное «салам» с приложенной ко лбу рукой. Как иначе объяснить себе ту удивительную непринужденность, с которой эти люди занимают свое место во Вселенной? Таким образом, цивилизация, поместившаяся на коврике для молитв, является моделью мира, а начерченный на земле квадрат – все их пространство – становится храмом. Вот они, все эти люди, прямо посреди улицы, где каждый в маленькой вселенной своей витрины невозмутимо занимается своим делом, окруженный мухами, прохожими, сильным шумом: цирюльники, писари, парикмахеры, ремесленники. Чтобы противостоять такому давлению мира, нужны совершенно особенное отношение и сверхъестественная сила. Может быть, именно здесь и кроется один из секретов ислама или другой культурной системы, в которой человек чувствует себя причастным к Богу.