Текст книги "Печальные тропики"

XIII. Зона первопроходцев

Стоит немного удалиться от побережья на север или восток, как попадаешь в бруссу, лесную чащу, которая тянется до самых парагвайских болот или галерейных лесов рек, впадающих в Амазонку, и, кажется, нет конца этому ландшафту. Деревни здесь встречаются редко, обычно их разделяют огромные пространства: открытые, campo limpo, то есть «чистая» саванна, или поросшие кустарником, campo sujo, то есть «грязная» саванна. А также cerrado и caatinga, лесные заросли.

По направлению к югу, в сторону штата Парана, на значительном расстоянии от тропиков горные возвышенности и впадины вулканического происхождения обусловливают в той или иной степени другой тип пейзажа и форму жизни. Здесь можно столкнуться с еще оставшимися представителями индейского населения, живущими довольно близко от центра цивилизации, а также наблюдать и более современные формы внутренней колонизации. Именно на север штата Парана я направился первым делом.

Чтобы попасть туда, уже не нужно было совершать путешествие длительностью в двадцать четыре часа. Граница со штатом Сан-Паулу была обозначена течением реки Парана и хвойным умеренно влажным лесом, который с давних пор считался огромным препятствием на пути плантаторов. Примерно до 1930 года он оставался практически девственным, если не брать в расчет небольшие индейские племена, бродящие там до сих пор, и некоторых первопроходцев, в большинстве своем нищих крестьян, выращивающих маис на маленьких раскорчеванных участках.

Когда я приехал в Бразилию, этот район страны был только что открыт. Произошло это главным образом благодаря британским промышленникам, которым правительство уступило полтора миллиона гектаров земли под залог. Здесь собирались прокладывать пути и железную дорогу. Англичане предложили перепродать часть прав на земли эмигрантам, в основном из Центральной и Восточной Европы, но при этом сохранить за собой право на владение железной дорогой, маршрут которой был обусловлен нуждами сельскохозяйственного производства. К 1935 году эксперимент был осуществлен. Леса вырубали, строительство шло полным ходом: было проложено 50 километров железнодорожного полотна к началу 1930 года и 125 – к концу, 200 километров проложили в 1932 году, и 250 в 1936-м. Примерно через каждые 15 километров строили станцию, площадью в один квадратный километр. Расположенная на краю разрыхленного поля, вскоре она превращалась в город. Со временем такие города начали населять просто заезжие путешественники. Самой первой была Лондрина, насчитывавшая 3000 жителей. Затем те, кому удалось успешно пересечь границу, основали Нова-Данциг с населением в 90 человек. Потом пришел черед города Роландия – в 60 жителей. Самым младшим был Арапонгас, в 1935 году там был построен всего один дом с единственным жителем – уже немолодым французом, который в период войны 1914–1918 годов изготавливал на продажу солдатские сапоги, а затем и соломенные шляпы. По словам известного специалиста по истории первопроходцев, Пьера Монбея, к 1950 году Арапонгас насчитывал уже 10 000 жителей.

Проезжая на лошади или грузовике по вновь проложенными вдоль горных хребтов дорогам, напоминающими римские в Галлии, невозможно сразу понять, какой образ жизни ведут местные жители: вытянутые участки освоенной земли с одной стороны упирались на дорогу, с другой – в ручей, бегущий в глубине ущелья. Постройки начинались лишь в самом низу, у воды. Линия выкорчеванного леса медленно поднималась по склону. Хотя сама по себе эта дорога была символом цивилизации, она все же оставалась во власти густых лесов, покрывавших холмистую возвышенность. На дне долин появился и первый урожай. На этой фиолетовой и девственной земле, terra roxa, он был баснословным, собирали его между поваленных на землю стволов огромных деревьев и между пнями. Зимние дожди превратят вырубленные деревья в плодородный перегной, который почти сразу же вода смоет со склона, лишенного удерживавших почву корней уничтоженных деревьев. Сколько понадобится – десять, двадцать или тридцать лет, чтобы земля обетованная стала совершенно опустошена и бесплодна?

Но пока эмигранты отчаянно радовались, что теперь живут в достатке. Украинские и померанские семьи (у которых еще не было времени построить себе дом) делили кров со скотом в дощатых постройках, на берегу водоема, и воспевали эти дивные земли. Прежде всего нужно было работать в поте лица и пахать как лошадь, чтобы на месте вырубленных зарослей маис и хлопок стали давать урожай. Один немецкий земледелец даже плакал от радости, когда показывал нам свою лимонную рощу, появившуюся из маленького зернышка. Северных жителей умиляет не столько плодородность этих земель, сколько сам урожай, о котором они читали только в волшебных сказках. Поскольку эта область страны находится на границе тропиков и зоны умеренного климата, разница погодных условий становится ощутимой на расстоянии нескольких метров: здесь можно встретить растущие бок о бок типично американские растения и растения, привезенные из родных стран эмигрантов. Чудеса сельского хозяйства приводят в восторг: рядом с пшеницей растет сахарный тростник, рядом с кофе – лен…

Недавно построенные города населены в основном эмигрантами с севера Европы. Приезжающие вновь и вновь присоединяются к уже обосновавшимся здесь жителям: немцы, поляки, русские, в меньшей мере итальянцы, предки которых едва ли сто лет тому назад поселились на юге страны, около Куритибы. Дощатые и рубленые дома напоминали Центральную и Восточную Европу. Длинные четырехколесные телеги, запряженные лошадьми, пришли на смену маленьким повозкам с иберийскими волами. Мечты о будущем воплощались стремительно и захватывали куда больше, чем временные неудобства, а бесформенное пространство день ото дня все более и более приобретало очертания города. Процесс напоминал специализацию клеток в зародыше, из которых в будущем разовьются полноценные органы с отдельными функциями. Лондрина стала настоящим городом, с главной улицей, деловым центром, ремесленным кварталами и жилыми районами. Но кто был тем таинственным творцом, который на пустом месте создал целые города (и Роландию, и Арапонгас – каждый со своей особенном судьбой), предназначенные для людей самых разных социальных слоев, и разделил их на разные районы в зависимости от рода деятельности? Прямые улицы в этих четырехугольниках, произвольно вырезанных в древесном сердце леса, в самом начале были невероятно похожи одна на другую: проложенные по всем законам геометрии, они были лишены индивидуальных особенностей. Тем не менее одни были центральными, другие – окраинными, некоторые шли параллельно железнодорожной дороге, некоторые перпендикулярно ей. Таким образом, первые были приравнены к путям сообщения, вторые же их перегораживали и останавливали движение. Первые должны были непременно привлекать большое число покупателей и поэтому их выбрали для торговли и предпринимательства; и напротив, на улицах второго типа расположились частные дома и общественные организации. Всвоей совокупности две пары противоположных по назначению улиц (центральные и окраинные, параллельные и перпендикулярные) обусловливали четыре различных типа городской жизнедеятельности, которым суждено было сформировать состав и характер будущего населения, содействуя одним и подавляя других, сопутствуя успеху или принося неудачи. Но это далеко не все. Существовало два вида жителей: в одних превалировало коллективное начало, и эти земли стали для них тем более привлекательны, что процесс урбанизации здесь активно нарастал, вторые же были одиночками, озабоченными проблемой свободы, но этот новый, сформировавшийся здесь вид лишь дополнял первый.

В конце концов этот вид населения по таинственному стечению обстоятельств расположился в районах, простирающихся на запад, а восточные кварталы были заброшены и обречены на упадок и нищету. Проще говоря, космический ритм жизни еще в начале начал привнес в жизнь общества неосознанную веру в то, что следование движению солнца приносит положительный результат и означает порядок, а в обратную сторону – отрицательный, отсутствие порядка. Мы давно уже не поклоняемся солнцу, мы перестали наделять стороны света магическими качествами: силой и цветом. Наш разум стал мятежным, мышление свелось к восприятию пространства по законам эвклидовой геометрии, но нам не подвластны астрономические и метеорологические явления, которые незаметно, но существенно влияют на нас. И путешествие с востока на запад стало для всех обычным делом. Для тех, кто живет в северном полушарии, в районах с умеренным климатом, само понятие «север» не вызывает ассоциаций с холодом и ночью, «юг» не отождествляется с теплом и светом. Человек перестал удивляться, стал слишком разумным, а городская жизнь, напротив, обнаруживает в этом отношении огромный контраст. Хотя она представляет собой самую сложную и утонченную форму цивилизации, городская жизнь благодаря высокой концентрации населения, сосредоточенного на небольшой территории, на протяжении своего развития вовлекает в свою воронку неосознанные действия, каждое из которых ничтожно. Тем не менее, благодаря большому числу людей, поступающих сходным образом при похожих условиях, в совокупности они чреваты заметными последствиями. Так, рост городов происходит с востока на запад, и поляризация роскоши и нищеты тоже проходит по этой оси. Для полного понимания необходимо четко уяснить себе главенство одних и зависимость других городов. И лишь благодаря многократному увеличению, которое может дать только микроскоп, мы сможем на тонкой пластинке человеческого сознания увидеть кишащих микробов наших древних и поныне существующих суеверий.

Впрочем, о суевериях ли здесь идет речь? Я предпочитаю говорить в данном случае о народной мудрости, которая на инстинктивном уровне присуща многим диким народам, и сегодня было бы настоящим безумием сопротивляться ее воздействию. Ведь эти дикие народы знали, как малыми усилиями достичь внутренней гармонии. Сколько нервов и сил мы могли бы сберечь, если бы согласились признать реальные условия нашего существования и наше бессилие освободиться от его рамок и заданного им ритма жизни? Пространство же обладает своими собственными категориями: звуки и запахи имеют свою окраску, у чувств есть вес. И поиски подобных соответствий – вовсе не поэтическая игра, не мистификация (так посмели написать о сонете «Гласные»; сегодня это классический пример для лингвиста, который знает основу – не цвета фонем, который воспринимается каждым индивидуально, а связь, которая их объединяет и которая определяет набор допустимых сочетаний). Таким образом, перед учеными открывается совершенно новая область для исследований, которые могут привести к уникальным открытиям. Если рыбы разделяют запахи на светлые и темные и если для пчел освещение имеет вес (темнота для них обладает большой массой, она тяжела, а светлое пространство весит немного, оно легкое), тогда и произведения художников, поэтов, музыкантов, мифология и система символов диких народов должны представлять для нас если и не высшую форму познания, то, по крайней мере, основную, единственную по-настоящему общую, а научная мысль, более острая, поскольку отточена на каменной основе фактов, но и более сухая – ее наивысшую точку. Эффективность такого пути познания зависит от способности проникнуть достаточно глубоко в сущность изучаемого предмета.

Социолог тоже может внести свой вклад в разработку общих и частных проблем наук о человеке. Общество заявляет о себе наиболее ярко прежде всего в произведениях искусства, которые рождаются на уровне бессознательного и вследствие этого они в первую очередь имеют коллективный характер, а во вторую, вопреки этому, – индивидуальный. Различия невелики, но они существуют хотя бы потому, что в одном случае процесс совершается самим обществом, а в другом – для общества, и именно общество приводит эти процессы к общему знаменателю и формирует определенные условия для их свершения.

Когда город справедливо сравнивают с симфонией или поэмой, вовсе не прибегают к метафоре, поскольку эти явления имеют общую природу. Выражаясь более точно, можно сказать о том, что понятие «город» находится на стыке природы и искусства. С этой точки зрения можно сказать, что отсчет биологической истории начинается с сообщества животных, которое является моделью всех форм деятельности мыслящих существ. По своему происхождению и по своей структуре город восходит и к биологическим процессам, и к эволюции органического мира, и к эстетическому творчеству. Он является одновременно и объектом природы, и субъектом культуры; он проявляет себя и как личность, и как целое общество, и как реальность, и как мечта: это нечто человеческое, в полном смысле этого слова. Среднестатистический город Южной Бразилии тайно мечтал о том, что однажды настанет такой день, когда построят дома, появятся линии электропередач, городские кварталы обретут свой неповторимый образ. Все эти свершения были чем-то многозначительным, а отнюдь не прихотью. Лондрина, Нова-Данциг, Роландия и Арапонгас появились на свет благодаря инженерам и финансистам, которые постепенно привели общую разрозненность в порядок, так же, как и век назад в городе Куритиба, так же, как и сегодня, может быть, в городе Гояния.

Куритиба, столица штата Парана, появилась на карте в тот день, когда правительство приняло решение создать город: землевладелец продал часть участков по достаточно низкой цене. Скидку он сделал для того, чтобы привлечь поток населения в эту область страны. Такими же принципами руководствовались и впоследствии, когда была основана столица штата Минас – город Белло-Оризонте. В случае с Гоянией очень велика была степень риска, поскольку изначальная цель была в том, чтобы учредить не просто город, а будущую федеральную столицу Бразилии.

Приблизительно третья часть пространства была отделена руслом Амазонки. С высоты птичьего полета открывались широкие равнины, забытые человечеством на два столетия. В то время, когда еще существовали караваны и речное судоходство, требовалось несколько недель, чтобы перебраться через эти земли и добраться до рудников, располагавшихся на севере; от берегов реки Арагуаи до города Белен добирались на лодках.

Единственный свидетель этой древней провинциальной жизни – столица штата Гояс, маленький городок с одноименным названием, мирно спавший в тысяче километров от побережья и практически отрезанный от него. Эта зеленая местность была украшена причудливыми и мрачными силуэтами пальм, во власти которых она целиком находилась. Улицы с низкими домами спускались к холмам, между которыми располагались сады и площади, там паслись лошади, прямо перед церквями, напоминающими то ли зерновые амбары, то ли дома с колоколами. Фронтоны, колоннады, орнаменты зданий были покрыты штукатуркой, пенистой, словно взбитый белок, подкрашенной охрой или кремовой, голубой или розовый красками, и заставляли вспомнить пасторальный стиль испанского барокко. Река текла вдоль набережных, поросших мхом, местами обрушившихся под тяжестью лиан, бананов и пальм, они заполняли и заброшенные усадьбы. Но эти пышные заросли были там менее заметны, чем тот невероятный упадок, который совсем не добавлял молчаливого достоинства разрушенным фасадам.

Я не знаю, огорчаться этому нелепому факту или радоваться: администрация решила предать забвению Гояс, его деревенский уклад, спокойствие и его старомодную прелесть. Все это было слишком мелким и слишком дряхлым. Нужно было начинать с нуля, а новая затея требовала большего размаха. Подходящее место было найдено в пяти километрах к востоку. Здесь было широкое плоскогорье, сплошь поросшее сорной травой и кустарником, словно сюда обрушился бич, уничтоживший все живое. Не было ни железнодорожных путей, ни дороги – ничего, кроме протоптанных тропинок, подходящих для повозок.

На карте нарисовали квадрат со стороной в сто километров – так выделили место под федеральный округ, в центре которого должна была возникнуть будущая столица. Архитекторов и специалистов на этом этапе не беспокоили, их пригласят, когда появится необходимость в чертежах. План города нарисовали прямо на голой земле; был начерчен контур, а внутри обозначены различные зоны: правительственная, административная, торговая, промышленная, а также зона развлечений. Последняя была особенно важна в городе первопроходцев. Примечательна и история города Марилия, о котором до 1925 года никто не знал. Замысел был крайне прост, и в самом начале город состоял всего лишь из шести сотен домов, из которых по крайней мере сто были закрытыми объектами. Их деятельность была связана с орденом францисканцев, представители которого вместе с сестрами благочестия создали в XIX веке две мощные сферы влияния за рубежом. Вокзал Д’Орсе прекрасно помнит, как еще в 1939 году этот монашеский орден вложил существенные средства из своего секретного фонда в распространение брошюр на железнодорожных станциях. Мои коллеги тех времен не дадут мне соврать – основание университета в Риу-Гранди-ду-Сул, самом южном штате Бразилии, и преобладание в нем преподавателей из Франции можно объяснить лишь пристрастием к нашей литературе и свободе, внушенным в Париже, во времена его молодости, будущему диктатору девушкой легкого поведения.

В один прекрасный день первые полосы почти всех газет пестрили сообщениями о том, что был основан новый город – Гояния, который построен в соответствии с детальным планом, поскольку должен был стать центральным. Далее перечисляли его очевидные для жителей преимущества: железная дорога, водопровод, канализация, кинематограф. Если я не ошибаюсь, где-то в период 1935–1936 годов был такой момент, когда земля была выставлена на продажу, и покупатели отчаянно тратили на нее все свои средства и силы. Первыми владельцами этих земель стали нотариусы и спекулянты.

Я посетил Гоянию в 1937 году. Бесконечная равнина, напоминающая пустырь или поле боя, с электрическими столбами и межевыми кольями, позволяла заметить около сотни новых домов, разбросанных по всем четырем сторонам горизонта. Самым главным зданием была гостиница, представляющая собой бетонный параллелепипед, которая напоминала посреди этого пустыря аэровокзал или оборонительное сооружение. Более всего к этому месту подошло бы выражение «оплот цивилизации», даже не в переносном, а в прямом смысле, что подчеркивало бы сугубо ироничное отношение к происходящему. Ничего не могло быть более варварским, более бесчеловечным, чем такое обращение с пустыней. Такое безжалостное строительство города было полной противоположностью Гоясу. Никакое время, никакой ход истории – ничего не могло бы заполнить эту пустоту и смягчить жестокость. Здесь человек чувствовал себя словно на вокзале или в госпитале, всегда пришлым и никогда «своим». Лишь страх перед будущей катастрофой мог оправдать существование этой тюрьмы. И действительно, однажды катастрофа все-таки случилась. Царящие там тишина и неподвижность оказались дурным предзнаменованием. Кадм, цивилизатор, посеял зубы дракона, ожидая, что на ободранной и вскипающей от дыхания чудовища земле прорастут люди.

XIV. Ковер-самолет

Сегодня воспоминания о гостинице в Гоянии смешиваются в моей голове со многими другими. Я наблюдал за существованием двух противоположных полюсов: роскоши и нищеты, что еще раз убеждает меня в абсурдности тех отношений, которые пытается установить человек с внешним миром. Это нечто вроде растущих с каждым днем обязательств. Я снова встретил гостиницу такого рода, и меня поразила ее невероятная несоразмерность с масштабами уже другого города, не менее самоуправного. Так, например, согласно переписи населения и систематическим проверкам ее данных в городе Карачи в течение трех лет численность населения возросла с 300 000 до 1 200 000. То же самое происходило и на Среднем Востоке, и в Индии, занимающей огромную часть суши.

По своему происхождению Карачи – рыбацкая деревушка, превратившаяся в результате английской колонизации в небольшой порт и торговый город. В 1947 году он был удостоен звания столицы. Вдоль длинных улиц бывшего военного городка располагались общественные и частные (принадлежавшими чиновникам или офицерам) казармы, здесь каждый был заперт в четырех стенах своей усадьбы с пыльным садиком. Городские власти запрещали ночевать под открытым небом и попрошайничать на тротуарах, обагренных плевками бетеля, в то время как здешние миллионеры вкладывали деньги в строительство вавилонских дворцов для западных предпринимателей. Целыми месяцами с ночи до зари проходили религиозные шествия: мужчины и женщины, одетые в лохмотья, тянулись по городу (в мусульманских странах женская сегрегация – не столько составная часть религиозной практики, сколько отличительный знак, указывающий на ее принадлежность к привилегированному сословию буржуазии, поэтому самые бедные вне зависимости от пола имеют неравные права) с корзинками, наполненными свежим бетоном, который нужно было выливать в указанное место и тут же, ни минуты не медля, вновь наполнять корзинки из рядом стоящих мешалок, и так далее – по кругу. Как только заканчивается строительство флигеля, он тут же поступает в распоряжение заказчика, поскольку цена за комнату с пансионом растет быстрее, чем рабочие успевают строить. Таким образом, если строительство замораживается на девять месяцев, цена обычного дома возрастает до стоимости отеля класса «люкс». А значит, нужно действовать быстро, и строителей меньше всего волновало, что здания возводились из плохо пригнанных блоков.

Вероятно, ничего не изменилось с тех времен, когда сатрапы принуждали своих рабов заливать ил и укладывать камни, чтобы построить себе хромоногий дворец, который украшали взметнувшиеся в небо фризы, сюжетом для которых могло бы послужить шествие несущих корзины женщин, которое и по сей день служит моделью сложившихся отношений.

Карачи был удален на несколько километров от жизни местных жителей (которая сама по себе была искусственным творением колонизации). Невыносимая влажность угнетала город, а муссоны никогда до него не доходили. Более чем из-за опасности заразиться дизентерией («Karachi tummy», как говорили англичане) потенциальные клиенты торговцев, промышленников и дипломатов изнывали от жары и скуки в своих комнатах из голого бетона, напоминавших душевые, словно проектировщиками двигало нечто большее, чем просто экономия, – возможность провести дезинфекцию всякий раз, как только живущий подчас неделями и месяцами постоялец менялся. И тут мои воспоминания переносятся почти на три тысячи километров, чтобы поведать другую историю, посвященную храму богини Кали, самому древнему и высокочтимому святилищу Калькутты.

Здесь, неподалеку от стоячего пруда, в атмосфере Двора Чудес (сборище нищих, убогих), среди алчных торговцев сосредоточена религиозная жизнь простонародной Индии, рядом с базарами, переполненными цветными литографиями с изображениями блаженных и гипсовыми статуэтками божеств, находится современный караван-сарай, построенный для паломников служителями культа. Это так называемый «rest-house» с широким залом из бетона, разделенным на две части: одна – для мужчин, другая – для женщин. Вдоль коридора тянутся балочные перекрытия, тоже из голого бетона, которые используют в качестве кроватей. Но что меня поразило больше всего, так это специальные желоба для подачи и стока воды, перед которыми люди приходят в невероятное оживление, они кланяются и молят об исцелении от ран и язв, от кровотечений и рубцов, подставляя тела под струи священной воды. И по окончании ритуала бетонные прилавки торговцев готовы принять новый товар. Вероятно, ничто более меня так не удивляло, как подобное отношение, уместное скорее в мясной лавке или скотобойне и напоминающее о концентрационных лагерях.

Вот еще один эпизод такого же рода. Некоторое время спустя в Нараянгандже я видел следующую картину: труженики, обрабатывающие джут, жили будто внутри огромной паутины, белесые волокна свисали со стен и летали по воздуху. После работы люди возвращались туда, где жили по семь-восемь человек – в так называемые «coolie-lines», кирпичные коробки без пола и освещения. Эти пристанища образуют улочки, прорезанные сточными канавами для смыва нечистот, производящегося три раза в день. Эту систему социальный прогресс стремится заменить «рабочими кварталами» – настоящими тюрьмами, в которых несколько рабочих делят между собой камеру в три-четыре метра. Тюрьма окружена стенами, вооруженные полицейские охраняют выходы. Кухни и столовые общие, это небольшие помещения из голого бетона, которые моют, не жалея воды и где каждый сам разводит огонь и ест в темноте прямо на земле.

Когда я впервые занял пост профессора в Ландах, мне однажды показали птичий двор, созданный специально для откармливания гусей: каждый гусь был заперт в тесной клетке и так зажат, что практически функционировал только как пищеварительная система. Здесь было то же самое, с той лишь разницей, что я видел перед собой не гусей, а живых людей, мужчин и женщин, которых никто не откармливал, и все способствовало тому, чтобы вес они сбавляли. Но в обоих этих случаях скотовод признавал за своими подопечными лишь право на труд: желательный – с одной стороны, и неизбежный – с другой. Эти клетки без воздуха и света не подходили ни для отдыха, ни для досуга, ни для любви. Единственным местом, уравнивающим жителей побережья, была общественная уборная, воплощая идею о том, что жизнь человека сводится к выполнению лишь одной функции – выделительной.

Бедный Восток! В таинственной Дакке я посетил несколько буржуазных домов: одни были роскошны и походили на антикварные лавки на Третьей авеню в Нью-Йорке, другие более удобные, с маленькими столиками на одной ножке, покрытые скатертью с бахромой и заставленные фарфором. Все это напоминало павильон для отставных военнослужащих Буа-Коломб. Некоторые дома строились в старинном стиле и более походили на хижины бедняков с глинобитной плитой вместо кухни. Были и трехкомнатные квартиры для молодоженов, они располагались в безликих домах, похожих на те, что городские службы, восстанавливающие город, экономично сооружали в Шатийон-сюр-Сен или в Живаре, разве что в Дакке комнаты, как, впрочем, и ванные с выступами на полу для сбора воды, были из голого бетона, а меблированы еще более скудно, чем в борделях. Сидя на голом бетонном полу, при слабом свете лампы, подвешенной к потолку (О «Сказки тысячи и одной ночи»!), я ел прямо руками. Ужин был невероятно сытным и питательным: сначала khichuri – рис с ядрышками чечевицы (по-английски «pulse»), местные рынки заставлены целыми мешками этих разноцветных зерен. Затем nimkorma – фрикасе из птицы, chingri cari – жирное рагу с огромными креветками; dimer tak, тоже рагу, но из сваренных вкрутую куриных яиц, приправленное огуречным соусом shosha; и, наконец, на десерт firni – рис с молоком.

Я гостил у одного молодого преподавателя, который жил со своим деверем, исполняющим хозяйственные поручения, ребенком, за которым присматривала няня, и женой, отказавшейся от покрывала pardah, но тихой и запуганной. Муж, желая обратить внимание на недавно пожалованную ей свободу, одолевал ее своим сарказмом, жестокость которого поражала не только ее, но и меня. Чтобы я, как этнограф составил список, он заставлял ее вынимать белье воспитанницы-пансионерки. Он был готов раздеть ее, стремясь дать залог дружбы Западу, которого не понимал.

Таким образом, я наблюдал, как на моих глазах возникал образ Азии, с городками блочных домов для рабочих, где не стало и намека на экзотику, где после продолжительного, в 5000 лет, перерыва наконец достигли тусклого, практичного стиля жизни, который, возможно, был изобретен здесь в третьем тысячелетии до нашей эры, а теперь распространился по всей территории и укоренился в Новом Свете. В наши дни прогрессивное развитие ассоциируется у нас только с Америкой, однако после 1850 года прогресс продолжил свой путь на запад, охватил Японию и теперь, обойдя весь мир, возвратился туда, откуда пришел.

В одной из многочисленных долин Инда я шел по следам древнейшей культуры Востока, которые не смогли уничтожить ни столетия, ни пески, ни наводнения, ни вторжения ариев. Мохенджо-Даро, Хараппа – осколки и кирпичи, превратившиеся в драгоценные камни. Какое удивительное зрелище представляют собой эти древние шахтерские поселки! Аккуратно проложенные улицы сходятся под прямым углом. Рабочие кварталы с одинаковыми жилищами. Производственные мастерские для помола муки, литья металла и чеканки монет, производства глиняной посуды, осколки которой легко найти тут же. Городские зернохранилища, которые занимают (так и хочется употребить слово, словно перенесясь во времени и пространстве) несколько «блоков». Здесь есть общественные бани, канализация и водостоки, а жилые кварталы поражают удобством и красотою без излишеств. Нет ни памятников, ни огромных скульптур, лишь скромные безделушки и драгоценности лежат под землей на глубине 10–20 метров. Это признаки искусства, лишенного тайны и строгих законов, служащего только для того, чтобы в полной мере удовлетворить нужды хвастливых и чувствительных богачей. Все это напоминает путешественнику пороки и добродетели больших современных городов, предвосхищает столь распространенные формы быта западной цивилизации. Не только для сегодняшней Европы, но и для Соединенных Штатов Америки – это своеобразная модель.

Можно попытаться представить себе, что круг истории замкнулся. Тогда мы увидим, что городская, промышленная, буржуазная культура, возникшая в городах Индии, по сути ничем особенным не отличается от европейской цивилизации, ведь она также прошла длительный период эволюции и формирования своих собственных принципов (на основе европейских) и теперь должна была в полной мере сравняться с противоположной стороной света. Даже в чертах юного Старого Света уже проступал лик Нового.

Я с подозрением отношусь к внешним различиям и мнимым контрастам, они мало о чем говорят. То, что мы называем «экзотичностью», является всего лишь другим представлением о ритме жизни, формировавшимся в течение многих столетий и временно нам не доступном. Однако эти разные представления могут сосуществовать равноправно, ведь Александр Македонский сумел наладить хорошие отношения и с греческими царями и с теми, кто жил на берегах реки Джума, а империи скифов и парфян тоже сумели найти понимание, и римляне совершали морские к экспедиции к берегам Вьетнама, а монгольские правители отправлялись в дальние походы. Когда Средиземноморье скрылось вдали, а самолет приземляется в Египте, взору открывается удивительная гармоничная картина: смуглые пальмовые рощи, зеленоватая вода (увидев ее, понимаешь, почему эту реку зовут «зеленым Нилом») и светло-коричневый песок с фиолетовым илом. Но особенно поражает вид многочисленных деревушек с высоты птичьего полета. Они не имеют строгих границ и состоят из беспорядочного множества домов и переулков, что так характерно для Востока. Противопоставив все это Новому Свету, испанец, как, впрочем, и англосакс, как в XVI, так и в ХХ столетии посетовал бы на отсутствие четкого геометрического плана, не так ли?