Текст книги "Три главные темы человечества"

Собственно, а чего далеко ходить! Когда случилась эта штука с цветочными горшками, пол урожая сгинуло, вот уж они тогда к концу апреля и фиалками баловались, и даже кактусы понадкусывали кое-где. Мелкая так еще деликатно иголки с них перед этим обстругивала, я тогда подумал: эй, сучка, это ты чего с ними делать-то собираешься! А-ха-ха! А она выдергивает этот кактус из горшка и в туалет почесала. Ну все, думаю, вечеринка сейчас начнется. Подходит деловито так, а оттуда мамаша выползает. Эта ей кактус сует, в смысле в лицо, говорит: «Мам, смотри, почти как огурец! Попробуем?»

Умора, я так думаю, ага-ага, ты еще пойди теперь в огурец обструганные иголки навтыкай и скажи, что почти как кактус! Можно будет отогнать цистерну отличной текилы! Жалко только, огурцов у них не было, они тогда все под горшками подохли. Про-о-осто нечеловеческая умора была!

Проблема-то ведь не нова, да она даже и не их, как собственно, и земля под домом. Это общечеловеческая трагедия – живут, не задумываясь. Вам же мозги-то дали, чтобы они думают для чего? Да они и не думают, а ведь могли бы, у них все к тому есть. Природа затейница, конечно. Могла бы этот мозг, ну я не знаю, да хоть к жопе приделать, и люди бы такие не задумываясь изобрели бы стул без дырки, садились бы и забывали как дышать каждый раз. Ведь нет, она его засунула куда повыше, упаковала в коробку, а спереди так там вообще – броня четыре сантиметра, лобная кость. Мощь. Может специально так запаковала его, чтоб пореже вспоминали, что он есть?

Вот мамаша, работала раньше на фабрике, ну на кой черт ты таскаешь эти тюки с тканями? Тут все ими завалено, двадцать с лишним лет три бабы, не могут никак израсходовать! Чего только они не шили. Розы на той кофте, о которых говорила подружка Старшой, это вообще ничто! Я все думал, когда же они догадаются еще и обувь начать шить, чтобы расход увеличить. Там в кладовке лежала пара подошв от старых сапог. Однажды ка-а-а-к поперло! Была одна пара, прилетело еще сто десять! Сто десять копий той пары подошв, ха-ха-ха, на мотострелковую роту! А всего, считай, сто одиннадцать. Считая ту, что они называют «настоящей». А остальные как будто не настоящие! А-ха-ха-ха, сдохнуть с ними!

Думал, может догадаются, что подошву-то и обрезать можно под свой размер, тапочку какую-нибудь сшить. Нет, ладно, думаю, ну можно пойти продать. Да не жрать же их в самом деле! Просто сожгли в печке, типа чтобы никто не узнал, какая у них фигня в доме творится. Удивительно! А чего у них в башке творится, они не боятся. Да, конечно, просто ваши чердаки – это тоже дом! Та девчонка отменно высказалась насчет того, что Мелкой чердак чемоданами затопило.

А еще потешно было, когда Старшая сказала, что не знает, откуда в доме столько ножниц. Ну да, конечно, ты-то и не знаешь! Матери в кой-то веки по старой памяти заказ подкинули – свадебное платье сшить, а там работы немеряно! Складочки всякие, оборочки, кружева, все такое. Нет, все-таки, Старшая с детства радовала.

Там расклад такой: денег нет, что делать они (естественно) не знают, и тут вдруг соседка приходит с авансом еще, так и мол и так, платье надо. Дочь замуж будем отдавать. Отдавайте-отдавайте скорей, думаю, заходила она как-то раз, еще жениху тоже аванс накиньте, чтобы назад не вернул посреди церемонии. Старшая даром, что сама еще малышка, но сообразила, что если свадьба в поселке, это значит в гости позовут, и накормят вкусно, ну там правда, придется платье какое-то себе пришить, но это уж ладно, не впервой.

Короче, решила матери помочь, чтобы та поскорей с платьем закончила, дескать, тогда и свадьбу поскорее справят. Взяла единственные (на тот момент) ножницы в доме, и побежала к соседу, чтобы заточил. Что уж он, с ребенка же денег не возьмет за такую мелочь. Дядька тот и правда что нормальный, заточил ей ножнички, даже маслом смазал, предупредил, чтобы с ножницами не бегала. Та прибегает домой, и тут же звонок в дверь. Звонок! Ну это я уже лишнего, конечно, откуда у меня звонок. Просто постучали. Девочки с нашей улицы, такая, целая грядка будущих кабачков приперлась, позвали гулять. Наша с ними, а ножницы просто, вот ну просто, швырнула как попало на обувницу, ну они там и завалились к стеночке.

Эта садится за работу, а ножниц нет! Сколько она их искала… Аванс же дали, не трать время, сходи быстро до магазина, купи новые, да работай спокойно! Так нет, полдня потратила попусту. Что-то надо делать, думаю. Как-то ей подсказать, где там эти ножницы лежат. А еще Старшая говорит, мол, «это» может быть физически опасно! Да, конечно, сплю и вижу, чтобы вы сдохли все, чтобы я весь тут провонял, вас ведь даже по запаху никто не хватится, кому вы нужны. Вы сами для себя физически опасны, вообще-то!

Что-то делать надо, ну я шарахнул несколько копий этих ножниц, одни, вторые, третьи, пока они из-за обувницы просто высыпаться не начали со звоном! Эта курица услыхала шум, а сама на чердаке рыщет – где? – в коробке с фотографиями! Ну дура ты или нет, ей-Богу. Слышит она металлический звон снизу, и думает, что Старшая вернулась с прогулки, а там звон стоит неимоверный! Ножницы, ножницы, ножницы, еще копия, еще, валятся, сыпятся, звенят, сколько можно!

Короче, я в тот раз понял много разного важного. Старшая – деятельная, не в мать. Мать – недеятельная, в огурцы. Я понял, что все бесполезно, когда она так и не оторвалась от фотографий. Алё! У тебя ножницы пропали, у тебя срочный предоплаченный заказ, послезавтра вам уже жрать нечего, да еще снизу какой-то непонятный звон. Не буду томить, мамаша так и сидела за фотографиями, по барабану ей весь этот мороз. Старшая домой приходит через несколько часов, дверь открывает еле как, потому что ножницами завалено, и просто начинает орать. Я еще тогда понял заодно, что такое преждевременные выводы. Только тут мамаша прискакала вниз и увидала это все. Я, положим, люблю точность. Пятьдесят шесть ножниц. Цифра как будто не впечатляющая, но это только для тех кто, никогда в жизни не видел пятьдесят шесть совершенно одинаковых старых ножниц на пороге собственного дома. Просто дурдом, я тогда радовался, как пустая собачья будка!

Вот потеряла бы она эти ножницы до того, как Старшая их к соседу снесла, то была бы, конечно, печаль. Да и то, умный человек бы пошел, да в металлолом сдал! А тут пятьдесят шесть идеально наточенных, смазанных ножниц! Ну да, зеленая краска на ручках облезлая, но – совершенно одинаково, ха-ха-ха! Говорит: они у нас везде! Уж что-что, а ножницы, если сдать в металлолом, натурально проесть можно было бы, откуда ж я знал, что они всеми пятьюдесятью шестью пользоваться вдруг начнут! Идиоты. Я с тех пор как вижу ножницы, которыми они уж давно не пользовались, так обязательно рядышком еще одни появятся. Что интересно, это же в первый раз было, они тогда еще этой терминологией тупой не обросли, поэтому там все 56 ножниц были настоящие, а-ха-ха-ха! Я перестал подкладывать новые, когда Старшая свалила, это все было все же для нее, чтобы не забывала не забывать важные вещи.

Конечно, там даже и сейчас еще даже близко нет по миллиону в каждой комнате, я все-таки сам не железный, такую массу держать, но у меня есть задумка на этот счет. Я сам иной раз путаюсь, сколько же тут во мне всяких помещений и потаенных уголков. Пристрой на пристрое, из говна и палок в буквально смысле! Там кое-где строители, конечно, совсем-совсем нечестно поступили. Хозяйка, конечно, сама виновата, что внятного техзадания не дала, но есть тут у меня кое-что из кизяка. Я решил, что если Старшая когда-нибудь приедет, я специально к ее приезду выровняю количество ножниц во всех помещениях до пятидесяти шести. Это будет красиво.

Чего я только не пробовал. Потеряли что-то – да вот же оно, нате, и в пятьдесят раз больше. Старшую вообще баловал поначалу. Появится у ней игрушка какая-нибудь, отличная. Действительно, отличная. Отличная от тряпичных кукол, а утром проснется, рядышком уже две лежат. Приятно. Тряпочных кукол-то они и сами размножали прекрасно, я бы так не смог.

Младшая бесит ужасно. Мать их, конечно, дурная, но во всяком случае, привыкла надеяться только на себя, да и дочерей тащила как могла. Правда, я без понятия, откуда они взялись у нее. Мужиков во мне не бывало. В ней как будто бы тоже, такое она производит впечатление. Темная история. Младшая совершенно не приспособлена к какому-либо нормальному существованию. Книги она читает, ну серьезно, это разве достижение? А уж когда я увидел, как она бумажное письмо сестре строчит, так сразу понятно стало, что если и будут у нее дети, так она их тоже неведомо каким ветром сюда притащит. Причем, я даже представить себе боюсь, какие это будут тупорылые рукожопые кабачки, учитывая, насколько они тут в каждом поколении не отказывают себе в деградации.

Вон стоит мамаша над геранью, рыхлит землю. Ладно-ладно, это она себя так успокаивает, бедная женщина. У нее забот выше крыши – дочь надо в институт поступить, обязательно на дневное, в общаге место получше выхлопотать, обувку для города купить, а и потом самой как-то жить среди этих пристроек, не убиться, не поломаться, а и периодически, но уже в одиночку разгребать завалы чемоданов, горшков, всякой рухляди. Господи, хоть бы раз ты мне спасибо сказала за то, что у тебя тюков с тканями не прибавляется! Это даже для меня слишком. Хотя может быть, она этому только обрадовалась бы. Ткани, ткани, ткани! Много тканей! Одинаковых! Шить не перешить!

О чем же думает младшая, мыслями о будущем которой только и делает, что заботится мать? Читает книги, поливает себе подобных на первом этаже. А! Вот еще! Постоянно она на этой веранде, постоянно! Уже по ночам ей эта веранда снится, и все-то ей нипочем. Корабли мысли огибают мыс ее тупейшей головы за сотню миль, от греха, как проклятое место. Они так и называют это место – мыс Тупейший.

Самое смешное тут вот что: когда я значит завалил чердак и лестницу чемоданами, с намеком, мол, алё! Деточка, тебе пора! Подумай головой, ну – окончание школы, отъезд в город, чемоданы, не? Сделай уже что-нибудь сама. Так вот, эти чемоданы тоже обогнули мыс Тупейший. Мыс Тупейшей. Но стоило ее мозгу вдруг в ночи наслать ей в голову сном о сестре, так она подорвалась письма наяривать, словно это какой-то знак! А-ха-ха-ха, и главное все это еще с таким подтекстом, чего это мол, ты там с девочкой за руки держишься, и еще эти слова – «льнете друг к другу»! А-ха-ха! Я за Старшей присматриваю, она так-то много к кому льнет, нет, там нет ничего такого, обычная жизнь молодой амбициозной неглупой девчонки. Она знает себе цену, но Мелкая – это просто апофеоз никчемной бытовой праздности. Такое ощущение, что аист нес ее в какую-то богатенькую семью, где она могла бы прожить жизнь самой обычной принцессы, но что-то с этим аистом случилось, может быть тоже фотки в пути разглядывал, и такое ощущение, что наша мамаша увела у него младенчика и притащила к себе, как и весь тот хлам, которым я завален! Во всяком случае, качество ребенка соответствующее!

Подумать только! Увидела во сне сестру с подружкой, и начала ревновать – свою реальную сестру к подружке, которая ненастоящая, которая приснилась. Я бы вылечил это, если б мог. Вылечил бы и сдох, сложился, как карточный! Я люблю посмеяться, люблю поржать, но когда я сообразил, что происходит мне так захотелось побыть в полной тишине минутку. Кажется так принято поминать усопших. Конечно, это еще одна шуточка про ее тупой, никчемный мозг. Однако, меня очень расстроило, что Старшая не только съела все это сама, но и не постеснялась натолкать этого хрючева своей подруге. Я даже подумал, а не устроить ли мне в ее комнате что-нибудь, я попрошу, мне помогут. Только я пока не знаю, чего бы такого придумать, чтобы образно было, символично, с намеком. Такого, чтобы до нее дошло. Я, конечно, ей симпатизирую, но с ними со всеми очень важно не завышать собственные ожидания, тогда намного проще терпеть день ото дня эту адскую тупость.

Да, и вот еще что. Самое важное. Можно что угодно, говорить, шутить, размножать чемоданы и слова, но есть одна самая важная, очень показательная вещь. Она такая простая, такая очевидная, но они (конечно) никак не допрут, им проще меня сжечь, конечно, идиоты. Стоп, спокойно. Она простая, она очевидная, но сами они никак, а я тоже не могу им намекнуть, потому что тогда уровень постиронии выйдет совершенно закаливающим, и их просто закоротит до смерти, их эти вонючие, я прям уверен, что они воняют, воняют тупостью, мозги их. Ладно-ладно, и правда, не хочу больше.

Вот у тебя дома проблема: у тебя ни с того ни с сего вдруг иногда дуплицируются разные вещи и всякий хлам в доме. Двадцать с лишним лет они думают, что с этим делать, к гадалкам ходят, боятся, уже даже сжечь меня готовы – единственный свой дом, уроды, ха-ха-ха! А как вам такое – просто выкинуть из дома весь хлам, чтобы нечему было размножаться! Это же не я, это вы притащили все это в дом, я просто выставил это все на вид. Все то, чем вы не пользуетесь. Да-да, я тоже подумал о том, что тогда мне бы следовало дуплицировать их мозги. Может, тогда они бы все поняли и поумнели? Я просто не хочу преумножать число тупых мозгов на планете, и тем более – внутри себя.

М-да, парадокс.

Лидия

Город. В этом городе есть место всему – туристам, расфуфыренной молодежи, гражданам непонятных земель, и даже морю, и даже сотням кораблей, среди которых иной раз попадаются гигантские контейнеровозы, и даже для меня нашелся в нем уголок. Есть место всему, кроме солнца. Оно смотрит на нас сверху, и не видит ничего сквозь проклятый туман. «Здесь некому светить,» – думает глупое Солнце, и летит себе дальше, даже не думая обернуться назад.

С этим ничего нельзя поделать. Неважно, сколько у тебя денег; неважно, сколько на тебя работает вооруженных горилл; неважно, какой у тебя чин, и уж конечно неважно, какой у тебя автомобиль. Солнце неподвластно никому. Все, что мы можем – это простить его. Простить, чтобы не жить с этой невыносимой обидой в сердце. Даже Калигула, живи он в этом городе, не решился бы объявить войну Гелиосу и затыкать проклятое небо штыками до смерти. Он принял бы свою участь, и смирился с тем, что ему не дано изменить.

Те, кто не может простить, вынужден терпеть. Терпеть – сложнее, чем простить, проверено. Умирать сложнее, чем жить – проверено. Обернуться назад – проще, чем получить две пули в спину – проверено. Умные люди всегда учатся на ошибках других, а дураки никогда не оглядываются. Не оглядываются, не обращаются к собственному прошлому, не смотрят туда, не думают, и не делают выводы. Не делать выводы – это главное отличие дураков от умных людей. Я знаю это. Я не знаю, в чем мое отличие от дураков.

Вот еще один серый день. Скучный, холодный, сырой, бетонный день, который никак не может встать. Омерзительно такой же, как вчера. Я знаю, что будет дальше и могу расписать по минутам. Уже через десять я поднимусь в свой кабинет. Меня встретит Лидия, и скажет «доброе утро», я буркну ей «привет». На ней будет простенькое платье и пиджак, а может – джинсы и простенькая кофта, может быть что-нибудь поинтереснее, но с простенькими туфлями. Главное, чтобы хотя бы что-нибудь подчеркивало ее глаза.

Помню, тот день, когда она пришла устраиваться на работу. Ха, помню, ну конечно. Откуда мне помнить, столько выпивки с тех пор утекло. Просто день был вот точно таким же, и вдруг стук в дверь. Я пытаюсь проснуться, собраться с силами, отлипнуть от стола, чтобы встретить клиента в нормальном виде, чтобы он подкинул мне деньжат, и не из жалости, словно забулдыге, а потому что я самый крутой и профессиональный профессионал, которого только можно нанять в этом городе за деньги.

– У вас все в порядке? – спрашивает.

Клиентка. Хорошенькая, хотя и не факт, потому что глаза все еще не открылись, как у щенка. Не толстая, и не старая – в моем случае это уже серьезная заявка на победу.

Осторожно входит, оглядывается, бесшумно подходит к столу, внимательно смотрит на меня, и говорит:

– Простите, вы в порядке? Я по объявлению в газете.

Простенькая, обыкновенная, почти теряется на фоне моих серых стен, в белом вязаном кардигане. На ее фоне я могу сойти за харизматичную сильно пьющую обезьяну, неплохо. Я приподнимаюсь на локтях от стола, протираю глаза, и участливо говорю:

– Да-да. – харизма из меня так и прет.

– Это вы секретаря ищете?

– Во-первых, как вас зовут?

– Меня – Лидия. Я хочу сразу предупредить, что никогда раньше не работала, это мое первое место, но мне очень нужна работа. Любая, – она опустила глаза, – Почти, – и уже совсем припала взглядом к полу.

– Вы не стойте, присаживайтесь, – говорю, – Хотите кофе?

– А можно? – с надеждой в голосе спросила она, и тут ее глаза.

Вдруг они сделались такими огромными, такими глубокими, миндальными, и сверкающими. Внезапно они стали такими, и с тех пор уже никакими другими не бывали. Я всего лишь предложил ей чашечку кофе, и это включило ее, как лампочку. Увидев глаза этой девчушки, я понял, что возьму ее на работу, даже если она писать не умеет, что некоторые бы назвали критичным условием для приема на работу. Некоторые – это которые так называемые «нормальные люди».

Неожиданно легко я встал и налил две кружки кофе. Сделав глоток, я снова посмотрел на нее: огромные глаза, впалые щеки, нос висит, некрасивые редкие волосы, еле как волочащиеся по плечам, бледная, тощая и бескровая. Безмясая. Одежда на ней опрятная, чистая и выглаженная. Висит, как на швабре.Сидит, сжав кулачки – какой-нибудь психолог сказал бы, что это знак скрытой агрессии. Какой-нибудь психолог, неудачник еще больший, чем я и впридачу еще онанист, который ничего не смыслит в женщинах. Она прячет свои ужасные, некрасивые, ненакрашенные, а скорей всего еще и обгрызенные от нервов ногти с заусенцами.

Мне достаточно было посмотреть на нее долю секунды, чтобы считать все это, я не стоял и не пялился на нее, как на Венеру в музее, но она поняла. Поняла, что я считываю ее, поняла, насколько она плохо выглядит, и пока она все это понимала, и начинала скукоживаться как устрица под лимонным соком, я уже обдумывал, почему. В тот самый момент, когда она уже успела свернуться ежиком, меня осенило: она голодает! И что-то мне подсказывало, что не такая уж она модница-сковородница, чтобы сидеть на диетах и летом блистать на пляже в тот единственный месяц в году, когда температура позволяет раздеться.

– Хотите печенье? – откуда вдруг во мне весь этот пафос. Ужасно стыдно. Надеюсь, моя харизма позволит превратить те полпачки засохших галет в моем ящике в печенье.

– Нет, спасибо, я только пить хочу, – она знает, и теперь я знаю, что она знает, что я догадываюсь, что она голодает, и поэтому я теперь не просто догадываюсь. Я теперь знаю, что она голодает.

Так это всегда работает, так я зарабатываю себе на жизнь, себе и тому ребенку, в пользу которого государство отбирает часть моего заработка. Моя бывшая знает, что это не мой ребенок, два ее следующих знали, что это не мой ребенок, и все пять ее нынешних знают, что это не мой ребенок. Все они знают, что я знаю, что это не мой ребенок. При этом я знаю, что сам ребенок не знает, кто я нахрен такой.

Конечно, она хочет только пить. Я подал объявление о том, что требуется секретарь полгода назад. С тем жалованьем, что я предлагаю, за все это время ни одна бездомная пропитая старуха не пришла ко мне с просьбой взять на работу. Бедняжке не на что купить себе еды, но ей хватает на то, чтобы выделываться и отказываться от печенья.

Три вопроса:

Если бы она знала, что там не печенье, а полпачки засохших галет – она отказалась бы из гордости или даже человек в ее положении объективно не станет это есть?

2. Буду ли я себя чувствовать по-гондонски, если не желая давить, просто выложу галеты перед ней на стол, чтобы все-таки взяла, если захочет?

3. Будет ли она считать меня гондоном, если она знает, что я знаю, что она отказалась из гордости, но пытаюсь манипулировать ее чувством голода пусть даже во благо ей?

Я понял, что мы с ней сможем решить любую проблему, кроме той, в которой она меня считает гондоном. Эта крошка не станет связываться с гондоном, даже в процессе падения в голодный обморок.

– По правде сказать, нет у меня никакого печенья, – для убедительности я даже почесал затылок.

Ее губы оторвались, наконец, от кофе, и она посмотрела на меня так выразительно, удивленно, при том с сомнениями и даже некоторой опаской.

– А работа? – только и спросила она. Ну конечно, чего ждать от человека, который облапошил тебя с печеньем, приходишь в день зарплаты, а в кабинете не осталось даже мебели. Пора было выдать вторую порцию откровений, и отсечь возможность даже минимального моего гондонства в ее глазах:

– С работой все в порядке, не переживайте, – я специально улыбнулся, – С печеньем очень неудобно вышло, дело в том… – я пошвырялся в ящике стола и достал, – Все дело в том, что печенье – это вот, – показал я ей, – Это всего лишь полпачки засохших галет. Собственно, сами видите: предлагать такое гостье – это позор, но, к моему сожалению, я подумал об этом уже после того, как ляпнул эту чушь про печенье.

Она улыбнулась, и еще внимательнее вперила в меня свои глазища. Я выудил из пачки одну галетину. На вид это был абсолютный картон, невозможно теперь установить, по какому поводу я решил побаловать себя таким, но факт был на лицо: я купил это сам. Так вот, оказывается, на что кроме выпивки и алиментов я прожигаю свои деньги. Я просаживаю все в галеты. Может быть, у нас есть какой-то ночной луна-клуб, где собираются пропитые шизики, и играют галетами в карты? Может быть, у нас есть даже свое казино, где галеты заходят вместо фишек? Надо поразмышлять над этим, это могло бы объяснить очень многие странности и пробелы в серости моих дней и темноте ночей.

– Видите? – говорю, – Это просто невообразимая гадость. Мне теперь так стыдно перед вами, что я непременно возьму вас на работу, только чтобы завтра же угостить настоящим печеньем. Вы же выйдете завтра на работу?

– Уже завтра? А можно? – обрадовалась она.

– Если умеете читать, писать, пользоваться кофеваркой и печатной машинкой.

Она заметно приуныла, но глаза не выключались. Что-то ее раздосадовало. Я уже пообещал себе, что возьму ее, даже если она не училась в школе, так зачем теперь эти вопросы? Спасет ли меня харизма на этот раз?

– В сущности, если хотите, можете приступать хоть сейчас, и вот – я выложил на стол несколько купюр, – Ваше первое поручение на новом месте: пойдите купите чего-то вкусного к кофе. Там на углу есть кондитерская лавка, можете взять что вам нравится, я всеядный. Только умоляю вас, не приносите сдачу, принесите еду.

– Это не шутки? – она с сомнением посмотрела на деньги, лежащие на столе.

– Послушайте, Лидия, вы много в своей жизни видели шутников вот с такими мешками под глазами? – показал я.

– Нет, – хоть и виновато, но слишком честно ответила она.

– Ах, так значит, у меня мешки под глазами, да? – рассвирепел я я вдруг, Лидия совсем сжалась, – Вот ваш первый выговор! У вас восемь минут, чтобы принести нам булочки! – закричал я, – Быстро!

От испуга она схватила со стола деньги, но дальше не шелохнулась, стоит и смотрит, как овца на удава, сжимая купюры своими жалкими тощими пальчонками.

– Лидия! – я вывел ее из транса, – Вы читать умеете?

– Да, – робко.

– Вы умеете писать, грамоте обучены?

– Да, – робко.

– Я вас поздравляю! – протягиваю руку, – Вы нам подходите! – жмет, робко, – А теперь шагом марш за булочками!

Она вышла из кабинета, слегка пошатываясь, не то от нервов, не то от подскочившего от кофе давления, не то от голода, а может от моей необъятной харизмы. Она вышла, а я стал с нетерпением ждать, когда вернутся ко мне два огромных серых солнца ее глаз.

Я уже поднимаюсь, и сраный день близится к обеду, но только для тех, кто заслужил его работой с самого утра. Лидия заслужила, а я не стану себя утруждать даже ужином. Вот она сейчас пожелает мне доброго утра. Поначалу казалось, что она издевается, но очень скоро я понял, что она именно уважает мой распорядок дня, и коли я прихожу на работу, полчаса как поднявшись с постели, стало быть у меня утро, и только благодаря ее глазам – настоящее, солнечное утреннее утро.

После того, как буркну ей «привет», она подождет, пока я сниму плащ, и плюхнусь в кресло. Предложит мне кофе, я соглашусь, она нальет, и поставит мне на стол белоснежную с обеих сторон кружку. Пока я буду пить, она напомнит мне о парочке сраных дел, с которыми я должен разобраться прежде, чем мы оба сдохнем от голода.

Потом я буду долго раскачиваться, курить, может быть даже вмажу два по пятьдесят, полистаю для вида дела, а потом поеду куда-нибудь к кому-нибудь зачем-нибудь, а может не поеду. Когда я вернусь в офис, ее уже не будет. У нее нормированный график, и я внимательно слежу за этим. Два по пятьдесят. Бумаги, мысли, пепельница. Ближе к полуночи я погашу свет, закрою кабинет и пойду пешком домой. Я буду идти, ненавидеть себя, а мокрый ветер будет дуть мне в лицо, а пресс тумана будет опускаться все ниже, пока на пороге дома совсем не приколотит меня к земле.

Три раза два по пятьдесят. Снять ботинки. Спать.

– Доброе утро! – сегодня на ней белая рубашка, длинная юбка и сапожки. Все простенькое.

– Привет, – снимаю плащ, сажусь за стол.

Передо мной белоснежная пепельница, и ни черта больше.

– Кофе?

– Да, спасибо.

Белоснежная с обеих сторон кружка, черный кофе, идеальное количество сахара, ложечки нет. Она заботится о моем зрении. Первая сигарета.

– Сегодня опять приходил Доктор Лав, очень злился, сказал, что если вы не распутаете дело лифтера, он подаст в суд и стрясет с нас по полной программе. Так и сказал.

– Надо было сказать ему, что он баран.

– Я бы очень хотела, но без вас не решилась.

– Что там у нас еще? – я посмотрел на аквариум с рыбками. Мне вполне хватает той воды и тех рыб, что окружают этот город. С год назад Лидия решила, что стоит добавить немного еще, и прямо сюда. Она сказала, что это вместо цветов.

– На этом пока все.

– Как-то не густо в этом месяце.

– Доктор Лав знает много важных людей, если вы сможете ему помочь, я уверена, он сделает нам хорошую рекламу.

– Лидия, он тебе предлагал свои услуги?

– Да, – ответила она и засмущалась.

– Но ты ему отказала, так ведь?

– Отказала.

– И не потому, что это слишком дорого, а потому что почему?

– Потому что это как-то странно, и неестественно.

– А почему ты так думаешь?

– Не знаю, просто мне так кажется, и все.

– Нет, это потому, что этот мудила даже самого себя не в состоянии обеспечить хорошей рекламой и донести до клиента, то есть тебя, ценность своих сраных услуг.

– Да, но ведь его предприятие кажется довольно успешным.

– В отличие от моего, ты хотела сказать.

– Я этого не говорила.

– Но подумала.

– Не думала даже.

– Не бойся, скажи, как есть: если вы такой умный, то почему такой бедный.

Она замолчала, а я подумал, что уже давненько так не гондонствовал. Было время, я прилагал всю свою харизму к тому, чтобы она не дай Бог не решила, что я гондон. Что же со мной стало теперь?

– Ладно, черт с ним! Знаешь, какой сегодня месяц?

Лидия обиделась, и делала вид, что чрезвычайно занята трещинками лака на столе.

– Ну скажи, знаешь?

– Не знаю, – буркнула она. Милашка.

– Сегодня тот самый месяц, когда мы распутаем дело в лифте, и я лично стрясу с этого Лава столько денег, сколько смогу унести. Поможешь мне?

– Чем? – все еще бурчит.

– Поможешь мне нести деньги Доктора Лава?

– Угу.

Можно было бы включить харизму, но я не стал.

– Давай-ка мне сюда его папочку, посмотрим, что там у нас.

Больной ублюдок

Вкратце дело обстояло так:

Доктор Лав был средней паршивости мужиком средних лет, уже лысеющий, пузо его валилось что из рубашки, что из штанов, и это абсолютная тавтология, поскольку слово «пузо» говорит само за себя. Работать по-настоящему ему, видимо, никогда не хотелось и не нравилось, но физически было необходимо кем-то стать. Кем-то значимым. Физически. С таким ростом я его понимаю.

Доктор Лав делал деньги на таких же несчастных дурацких что мозгами, что лицом, людях, отчаянно страдавших от одиночества, таких же, как он сам. Он не терпел, когда его называли сводником или, чего хуже, сутенером или, чего хуже, мелким жирным бессовестным и не развитым, не разносторонним, не талантливым и не особо умным пройдохой. Он, видите ли, организатор свиданий. Окей.

Как-то раз приходит он к нам в белоснежном костюме и сигарой в руке. Сразу видно – бессовестный баран.

И говорит:

– Это вы, что ли, тот самый дьетективь? – он так это и произнес, клянусь.

– Если тот самый, то с очень большой вероятностью, что это именно я.

– У меня к вам дело, вы мне должны помочь, – говорит.

Я его попросил изложить, в чем суть, и он тут же, вот прямо с порога и от души, начал вкручивать мне про то, что он не терпел, когда его называли сводником или, чего хуже, сутенером или, чего хуже, мелким жирным бессовестным и не развитым, не разносторонним, не талантливым и не особо умным пройдохой. Он, видите ли, организатор свиданий.

Так и говорит:

– Видите ли, детектив, дело в том, что я не терплю, когда меня называют сводником или, чего хуже, сутенером или, чего хуже, мелким жирным бессовестным и не развитым, не разносторонним, не талантливым и не особо умным пройдохой. Видите ли, я организатор свиданий.

– Ну это понятно, – заявил я, и для важности подпер подбородок кулаком.

– Я делаю это не только по зову сердца и ради крайней выгоды, но еще и ради людей. Есть такие, знаете, несчастные, дурацкие, что мозгами, что лицом люди, отчаянно страдающие от одиночества, такие же, как я сам, но это только касаемо последнего пункта. Я их учу, как находить себе подобных или каких-нибудь других, если им не нравятся такие же убогие, как они. Правда, в большинстве случаев, это само так выходит, что им такие же, как они не нравятся, но ни с какими другими у них не ладится, а только исключительно с человеком такого же склада лица они способны обрести гармонию семейного очага. Это для меня самое главное. Это и моя крайняя выгода.

– От меня-то вам что нужно?

– Один из моих клиентов попал в беду, и ему нужно помочь.

– Вы так печетесь о каждом своем клиенте?

– О постоянных – конечно, всегда.

– А и много ли у вас таких?

– Девяносто девять процентов, я тщательно работаю над тем, чтобы мои клиенты оставались довольны, и приходили ко мне вновь.

– Не кажется ли вам, что такая модель вашего бизнеса идет вразрез с гармонией семейного очага?