Текст книги "Странник играет под сурдинку"

Краска была вовремя нанесена и высохла, и ковер прибыл, и был уложен, и прижат медными прутьями, и лестница засияла, как ясный день, и окна и двери тоже засияли так, что залюбуешься, а фру не вернулась. Нет, нет.

Мы убрали рожь и вовремя взялись за ячмень, а фру не вернулась. Капитан ходил по дороге взад и впе ред и насвистывал, он вдруг как-то осунулся. А сколь ко раз, бывало, он часами глядел, как мы работаем в поле, и не произносил ни слова. Если Нильс его о чем– нибудь спрашивал, он словно возвращался мыслями из какой-то дальней дали, но отвечал не мешкая и всегда толково. Нет, он не был сломлен, а если мне и казалось, что он поосунулся, так это, может, потому, что Нильс его подстриг.

Потом за почтой отправили меня, и в этой почте было письмо от фру. На конверте стоял штемпель Кристианс санна. Я поспешил домой, засунув письмо в середину пачки, и передал всю почту капитану прямо посреди дво ра. «Спасибо», – сказал он, и вид у него был вполне спокойный, он уже привык к напрасному ожиданию. «Ты не видел, у соседей уже убрались? А как дорога?» – спрашивал он, просматривая письмо за письмом, В ту минуту, когда я отвечал на этот вопрос, он увидел пись мо от фру и, смешав всю пачку, начал расспрашивать меня еще более подробно. Он превосходно владел собой и не желал выдавать свое волнение. Перед уходом он поблагодарил меня и еще раз кивнул.

На другой день капитан собственноручно вымыл и смазал ландо. Но понадобилось оно ему только через два дня. Вечером, когда мы сидели и ужинали, капитан вошел в людскую и сказал, что завтра утром ему нужен один работник для поездки на станцию. Он и сам тоже поедет, потому что надо встречать фру, которая вернулась из-за границы. На случай дождя он хочет взять ландо. Нильс решил, что легче всего ему будет обойтись без Гринхусена.

Мы, оставшиеся, как всегда, вышли в поле. Работы было невпроворот – не считая ржи и ячменя, до сих пор еще не убранного под крышу, нас дожидался невыкопан ный картофель и турнепс. Но нам помогала и скотница и Рагнхильд, а обе они были молодые и ретивые.

Мне было бы в охотку поработать бок о бок с Лар сом Фалькенбергом, старым моим дружком, но Ларс и Нильс не ладили между собой, и настроение в поле ца рило мрачное и подавленное. Свою былую неприязнь ко мне Ларс как будто преодолел, но рявкал и злился на всех из-за Нильса.

Нильс приказал ему запрячь пару гнедых и начать осеннюю пахоту. Ларс из упрямства отказался. Он-де не слыхивал, чтоб люди принимались за пахоту, не убрав урожай под крышу. Твоя правда, ответил ему Нильс, но мы, уж так и быть, отыщем для тебя хоть одно поле, с которого убрано все подчистую.

Снова перебранка. Ларс говорит, что в Эвребё нын че пошли дурацкие порядки. В былые-то времена он и с работой управлялся, и господам пел, а нынче что? Гля деть тошно. «Это ты про осеннюю вспашку, что ли?» – «Да, покорно вас благодарю». – «Тебе не понять, – говорит ему Нильс, – ты небось и слыхом не слыхал, что нынче все пашут между сенокосом и сушкой?» – «Больно мудрено для меня. – И Ларс закатил глаза. – Благо, ты у нас все понимаешь». Вот остолоп!

Но Ларс, конечно, не посмел отказаться наотрез, и дело кончилось тем, что он согласился пахать до возвра щения капитана.

Тут я припомнил, что, уезжая, оставил у Эммы кой– какое бельишко, но решил не ходить за ним на вырубку, покуда Ларс такой ершистый.

Х

Через день приехал капитан с супругой. Мы, то есть Нильс и я, посоветовались, не поднять ли флаг. Лично я не стал бы этого делать, но Нильс не разделял моих сомнений и флаг поднял. На белом флагштоке гордо взвилось яркое полотнище.

Когда господа вышли из экипажа, я стоял непода леку. Фру обошла весь двор, осмотрела постройки, всплескивая руками. Я слышал ее восхищенные возгла сы, когда она вступила в прихожую, – должно быть, увидала лестницу с красным ковром.

Не успев толком развести лошадей по стойлам, Грин хусен примчался ко мне с видом безмерного удивления и отвел меня в сторонку посекретничать:

– Быть этого не может! Какая же это фру Фалькен берг? Неужто капитан женат на ней?

– Да, дорогой Гринхусен. Капитан женат на своей жене. А почему ты спрашиваешь?

– Но ведь это же кузина, голову д a ю на отсечение, что это она! Это же кузина нашего инженера!

– Ох, Гринхусен, Гринхусен! Хоть бы и кузина, дальше-то что?

– Голову даю на отсечение, что я встречал ее у ин женера, и не раз.

– Может, она и кузина ему. Какое нам с тобой дело до этого?

– Я сразу ее узнал, едва она из поезда вышла. Она тоже на меня поглядела и вся вздрогнула. Она долго так стояла, у нее прямо дух захватило. А ты еще будешь мне зубы заговаривать… Только я вот чего не пони маю… Она, значит, отсюда?..

– Какой тебе показалась фру? Грустной или весе лой? – спросил я.

– Не знаю. Нет, да, ей-богу, это она. – Гринхусен покачал головой. Он никак не мог понять, что фру и кузина – одно лицо. – А ты, разве ты не встречал ее у инженера? – спросил он. – Разве ты не узнал ее?

– Какая она была, веселая или грустная?

– Веселая? Пожалуй, что и веселая. А мне почем знать. Уж больно странные разговоры они вели по дороге, они еще на станции начали эти разговоры. Я иногда ни словечка не понимал. «Теперь все дело в том, сумею ли я найти нужные слова, – это она ему гово рит, – но я всем сердцем хочу попросить у тебя прощения». – «И я тоже», – это он ей отвечает. Ну, ты когда-нибудь слышал про такое? А по дороге оба сидели и плакали, вот ей-богу. «Я, знаешь, дом покрасил и вообще кое-что подновил». А она ему: «Вот как?» Потом разговор зашел про какие-то ее вещи, что они все в неприкосновенности; уж и не знаю, про какие вещи они толковали: «Мне кажется, все они лежат там, где лежали». Ну, ты когда-нибудь слышал про такое?! «Твои вещи», – это он ей сказал. А потом он и говорит ей, что ту, которую звали Элисабет, он давно выкинул из головы и вообще никогда в голове не держал, так вроде можно было его понять. А фру как расплакалась после этих слов, и прямо места себе не находила. Только она ни чего не говорила, ни про какую поездку за границу, помнишь, капитан-то рассказывал. Знамо дело, она при ехала от инженера.

Тут я подумал, что мне, пожалуй, не следовало брать Гринхусена в Эвребё. Сейчас уже поздно жалеть, но все-таки я пожалел об этом. И без обиняков сказал Гринхусену все, что я думаю.

– Заруби себе на носу, – сказал я, – что все мы не видели от фру ничего, кроме добра, и от капитана тоже. И если ты вздумаешь трепать своим длинным языком, ты пулей вылетишь отсюда. Советую тебе подумать, место здесь хорошее, жалованье хорошее, еда тоже. Помни об этом и держи язык за зубами.

– Твоя правда, да-да, – как-то уклончиво ответил Гринхусен. – Так ведь я ничего и не говорю, я сказал только, что она как две капли воды похожа на ту самую кузину. А больше я ничего не сказал. Первый раз встречаю такого человека, как ты! Ежели вглядеться, у этой вроде бы и волосы чуть посветлей, чем у кузины, я ж не говорю, что у них одинаковые волосы. И отродясь не говорил. А коли ты хочешь знать, чего я думаю, так я тебе скажу без утайки, та кузина, по-моему, нашей фру и в подметки не годится. Провалиться мне, коли я хоть минуту думал другое. Где это видано, чтобы благород ная дама приходилась кузиной такому типу, я и врагу этого не пожелаю. Не из-за денег, ты ведь сам знаешь, мы с тобой не такие, кто из-за кроны готов удавиться, но с его стороны это неблагородно – сунуть мне в руку две кроны, а потом вычесть их при окончательном рас чете. Вот. Больше ты от меня ни звука не услышишь. Но таких людей, каким стал ты за последнее время, я в жизни не встречал. Слова тебе не скажи, сразу взбеле нишься. Ну что я такого сказал? Инженер оказался жмо том, только подумай – две кроны в день, и это на своих харчах, да еще жилил, где мог. Я и разговаривать с тобой об этом больше не желаю, я просто сказал тебе, чего я думаю, коли тебе так любопытно.

Но вся болтовня Гринхусена ясней ясного доказыва ла, что он узнал фру и ни минуты не сомневается в том, кто она такая.

Теперь все было в полном порядке – господа дома, дни светлые, урожай обильный. Чего же еще желать!

Фру приветливо поздоровалась со мной и сказала:

– Эвребё теперь нельзя узнать, ты так славно все покрасил. Капитан тоже очень доволен.

Она казалась спокойнее, чем когда я последний раз встретил ее на лестнице отеля. И дыхание у нее не стало прерывистым от волнения, как при встрече с Гринхусе ном. Значит, мое присутствие не тяготит ее, – подумал я, обрадовавшись. Только почему она не оставила свою но вую привычку часто моргать… На месте капитана я непременно спросил бы ее об этом. Да еще на висках у нее разбежались едва заметные морщинки, но они ее ничуть не портили, право слово.

– К моему величайшему сожалению, не я выбрала эту прелестную серую краску для дома, – продолжала фру. – Тут ты что-то напутал.

– Значит, я просто позабыл. Впрочем, теперь уже все равно, тем более что сам капитан одобрил серый цвет.

– Лестница тоже прелестна и комнаты наверху. Они стали вдвое светлей.

Мне-то ясно – это сама фру хочет быть вдвое светлей и вдвое добрей. Она бог весть почему вообразила, что ее долг – ласково поговорить со мной, но я думаю: а теперь довольно, и пусть все остается как есть!

Близится осень, исступленно и терпко благоухает жасмин среди зарослей сирени, и листва на деревьях за холмами давно уже стала красной и золотой. Нет во всей усадьбе человека, который не радовался бы, что вернулась фру. И флаг тоже вносит свою лепту – слов но сегодня у нас воскресенье, и девушки щеголяют в накрахмаленных фартучках.

Вечером я иду посидеть на каменных ступенях, что ведут к сирени. После жаркого дня на меня волной накатывает аромат жасмина. Потом приходит Нильс и садится рядом. Это он меня искал.

– Гостей в усадьбе больше нет. И галдежу тоже нет, сколько я знаю. Ты хоть раз слышал по ночам какой-нибудь галдеж, с тех пор как вернулся капитан?

– Нет.

– И так уже два с половиной месяца. Что ты ска жешь, ежели я спорю эту штуку? – И Нильс указывает на свою эмблему трезвенника. – Капитан больше не пьет, фру вернулась, и я не хочу колоть им глаза своим видом.

Он протягивает мне нож, и я спарываю эмблему.

Мы еще немножко с ним толкуем – он только о зем ле и думает: к завтрашнему вечеру, говорит он, мы, с божьей помощью, уберем под крышу почти весь урожай. Потом, стало быть, озимые. Ведь как удивительно полу чается – Ларс проработал здесь много лет, и ни шагу не мог ступить без сеялки, и считал, что так и надо. А мы – нет, мы руками будем сеять.

– Это почему же?

– Потому что здесь такая почва. Возьми, к примеру, нашего соседа, три недели назад он отсеялся, так поло вина взошла, а половина нет. Сеялка слишком глубоко закладывает зерно.

– Нет, ты только принюхайся, как пахнет жасмин нынче вечером.

– Да, с ячменем и овсом мы тоже через несколько дней управимся. А теперь пора спать.

Нильс встает, я сижу. Нильс смотрит на небо и пред сказывает вёдро, потом говорит, что надо бы скосить здесь, в саду, траву, которая получше.

– Ты так и будешь сидеть? – вдруг спрашивает он.

– Я-то? Да нет, я, пожалуй, тоже лягу.

Нильс делает несколько шагов, потом возвращается.

– Хватит сидеть. Ты должен пойти со мной.

– Так-таки и должен? – И я тотчас встаю. Я пони маю, что Нильс только за этим и пришел и что у него есть какие-то мысли на мой счет.

Неужто он разгадал меня? А что тут, собственно, разгадывать? Разве я сам знаю, какая сила влечет меня в сирень? Помнится, я лежал на животе и жевал травинку. В некой комнате на втором этаже горел свет, я глядел туда. Больше ничего не было.

– Я не из любопытства, но в чем, собственно, де ло? – спрашиваю я Нильса.

– Ни в чем, – отвечает Нильс. – Девушки сказали, что ты здесь лежишь, вот я и пошел за тобой. Какое тут может быть дело?

Тогда, значит, женщины меня разгадали, – подумал я с досадой. Не иначе Рагнхильд, эта чертова девка! А у нее язык длинный, уж будьте уверены, она наговорила куда больше, только Нильс не хочет мне все выклады вать. А что, если сама фру увидела меня из своего окна?

Я тут же решаю вплоть до конца своих дней быть невозмутимым и холодным, как лед.

Рагнхильд – вот кому теперь раздолье. Толстый ковер на лестнице заглушает ее шаги, она может поднять ся наверх, когда захочет, а если понадобится, в два счета бесшумно спуститься.

– Не понимаю я нашу фру, – говорит Рагнхильд, – ей бы жить да радоваться, что вернулась домой, а она все плачет да тоскует. Сегодня капитан ей сказал: «Ло виса, ну будь же благоразумна!» – так сказал капитан, «Прости, я больше не буду», – ответила фру и распла калась оттого, что была неблагоразумна. Но она каждый день твердит: я больше не буду, а сама продолжает в том же духе. Бедная фру, сегодня у нее так болели зубы, она плакала навзрыд…

– Шла бы ты, Рагнхильд, копать картошку, – пре рывает ее Нильс, – Некогда нам разговоры разгова ривать.

Все снова выходят в поле. Дел у нас невпроворот. Нильс опасается, как бы не пророс сжатый хлеб, и пред почитает убрать его, не досушив. Ладно! Но это значит, что мы должны в один присест обмолотить большую часть зерна и рассыпать его для просушки по всем полам; даже на полу в людской лежит толстый слой зерна. Думаете, у нас только и дел, что просушка? Как бы не так, полным-полно, и все неотложные. На ступило ненастье, погода может стать еще хуже. Зна чит, время не ждет. Покончив с молотьбой, мы изгото вили сечку из сырой соломы и заквашиваем ее в силос ных ямах, покуда не попрела. Теперь все? Какое там все, по-прежнему невпроворот. Гринхусен с девушками копают картофель. Нильс использует драгоценное время после ведреных дней, чтобы засеять озимой рожью еще несколько аров, мальчик идет вслед за ним с боро ной. Ларс Фалькенберг все пашет. Добряк Ларс стал послушней овечки, до чего усердно он пашет, с тех пор как вернулись хозяева. Когда земля раскисает от дождей, Ларс распахивает луговину, после ведреных дней возвращается в поле.

Работа спорится. После обеда к нам присоединяется сам капитан. Мы вывозим последнее зерно.

Капитан Фалькенберг не новичок в работе, он силь ный и крепкий, и руки у него умные. Капитан свозит просушенный овес. Вот он обернулся с первым возом и приехал за вторым.

Фру вышла из дому и спешит к нам вдоль сушилок. Глаза у нее так и сияют. Должно быть, она рада видеть мужа за работой.

– Бог в помощь, – говорит она.

– Спасибо, – отвечает он.

– Так любят говорить у нас в Нурланне, – продол жает она.

– Чего, чего?

– Так любят говорить у нас в Нурланне.

– А-а-а.

Капитан не прерывает работы, колосья шуршат, ему не все слышно, что она говорит, приходится переспра шивать. Это раздражает обоих.

– Овес созрел? – спрашивает она.

– Да, созрел, слава богу.

– Но еще не высох?

– Ты что говоришь?

– Ничего не говорю.

Долгое, недоброе молчание. Капитан пытается время от времени разрядить его каким-нибудь веселым словцом, но не получает ответа.

– Значит, ты вышла понаблюдать за своими работ никами, – шутит он. – А на картофельном поле ты уже побывала?

– Нет еще, – отвечает она. – Но я могу уйти туда, если тебе неприятно меня видеть.

Слушать все это так тягостно, что я, должно быть, сдвинул брови в знак своего неодобрения. Тут я вспо минаю, что по некоторым причинам уже дал себе зарок быть холодным, как лед. Вспомнив это, я еще сильней хмурю брови.

Фру глядит на меня в упор и спрашивает:

– Ты почему это хмуришься?

– Что, что, ты хмуришься? – Капитан заставляет себя улыбнуться.

Фру немедля хватается за этот предлог:

– Вот, вот, теперь ты прекрасно слышишь!

– Ах, Ловиса, Ловиса, – говорит он.

Но тут глаза фру наполняются слезами, она стоит еще немножко, потом бросается бежать вдоль сушилок, подавшись всем телом вперед и громко всхлипывая на бегу.

Капитан спешит за ней и спрашивает:

– Можешь ты мне наконец сказать, что с тобой?

– Ничего, ничего, ступай, – отвечает она.

Я слышу, что у нее начинается рвота, она стонет и кричит.

– Господи, помоги! Господи, помоги!

– Что-то жене сегодня нездоровится, – говорит мне капитан. – А в чем дело – мы оба не можем понять.

– По округе ходит какая-то мудреная болезнь, – говорю я, чтобы хоть что-то сказать. – Какая-то осен няя лихорадка. Я это на почте слышал.

– Да ну? Ловиса, слышишь? – кричит он. – По округе ходит какая-то болезнь. Должно быть, ты зара зилась.

Фру не отвечает.

Мы продолжаем снимать овес с сушилок, а фру отходит все дальше и дальше, по мере того как мы приближаемся к ней. Вот мы разобрали ее последнее укрытие, и она стоит перед нами, словно застигнутая врасплох. После рвоты она ужас как бледна.

– Проводить тебя домой? – спрашивает капитан.

– Нет, спасибо. Ни к чему. – И она уходит.

А капитан остается с нами и до вечера возит овес.

Итак, все снова разладилось. Тяжело пришлось ка питану и его жене.

Разумеется, это были не те разногласия, которые легко уладить, проявив хоть немного доброй воли с обеих сторон, как посоветовал бы им каждый разумный человек, это были непреодолимые разногласия, разногласия в самой основе. В результате фру открыто пре зрела свои супружеские обязанности и по вечерам запи ралась у себя в комнате. Рагнхильд слышала, как оскорб ленный капитан объясняется с женой через дверь.

Но нынче вечером капитан потребовал, чтобы фру перед сном допустила его к себе в комнату, где и со стоялся крупный разговор. Оба были исполнены самых лучших намерений, оба жаждали примирения, но задача оказалась неразрешимой, примирение запоздало. Мы сидим на кухне и слушаем рассказ Рагнхильд, мы – это Нильс и я, – и должен сказать, что еще ни разу я не видел Нильса таким растерянным.

– Если они и сейчас не поладят, все пропало, – гово рит Нильс. – Летом мне думалось, что наша фру заслу жила хорошую взбучку; теперь-то я понимаю, что ее бес попутал. А она не говорила, что уйдет от капитана?

– Как же, как же, – ответила Рагнхильд и продол жала примерно так. Сначала капитан спросил у фру, не подцепила ли она эту заразную хворь. А фру ему ответила, что ее отвращение к нему вряд ли можно на звать хворью. «Я внушаю тебе отвращение?» – «Да. Хоть караул кричи. Твой порок в том, что ты чудовищ но много ешь…» – «Так уж и чудовищно? – спраши вает капитан. – Разве это порок? Это скорее свойство, ведь голод не признает границ». – «Но когда я долго смотрю на тебя, меня начинает тошнить. Вот почему меня тошнит». – «Зато теперь я не пью, – говорит он, – значит, все стало лучше, чем прежде». – «Нет, нет, го раздо хуже». Тогда капитан говорит: «По правде ска зать, я надеялся на большую снисходительность в па мять о том… ну хотя бы в память о том, что было летом».

«Да, ты прав», – говорит фру и начинает плакать.

«Это грызет, и точит, и гложет меня ночью и днем, ночью и днем, но ведь я не упрекнул тебя ни единым словом». – «Не упрекнул», – повторяет она и плачет еще горше. «А кто, как не я, попросил тебя вернуться?» – спрашивает он. Но тут фру, должно быть, решила, что он приписывает себе слишком много заслуг. Она сразу перестает плакать, вскидывает голову и говорит: «Да, но если ты звал меня только за этим, мне лучше было бы не приезжать». – «За чем, за этим? – переспраши вает он. – Ты поступала и поступаешь так, как тебе з аблагорассудится, ты ни о чем не желаешь думать, ты не подходишь даже к роялю, ты бродишь, словно тень, и к тебе нельзя подступиться, и на тебя никак не угодишь. А по вечерам ты запираешь передо мной свою дверь. Ну что ж, запирай, запирай…» – «Нет, если хочешь знать, это к тебе нельзя подступиться, – говорит она. – Я ложусь и встаю с одной мыслью: только бы не напомнить тебе о том, что было летом. Ты уверяешь, будто ни единым словом не упрекнул меня. Как бы не так! При каждом удобном случае ты тычешь мне этим в нос. Помнишь, я на днях оговорилась и назвала тебя Гуго. Что ты сделал? Ты мог бы помочь мне, мог пропустить это мимо ушей, но ты нахмурился и сказал: меня зовут не Гуго! Ведь я и сама знаю, что тебя зовут не Гуго, ведь я и сама горько упрекала себя за обмолвку». – «В том-то и вопрос, – подхватил капи тан, – достаточно ли ты себя упрекаешь». – «Да, – го ворит фру, – более чем достаточно, а что?» – «Не на хожу. По-моему, ты вполне собой довольна». – «А ты? Ты думаешь, тебе не в чем упрекнуть себя?» – «У тебя на рояле по сей день стоит несколько фотографий Гуго, и ты даже не думаешь их убрать, хотя я тысячу раз давал тебе понять, как мне этого хочется, и не просто давал понять, я тебя умолял об этом!» – «Господи, дались тебе эти фотографии!» – сказала она. «Пойми меня правильно, – ответил он, – даже если ты сейчас убе решь все фотографии, мне это не доставит никакой радости: я слишком долго тебя упрашивал. Но если бы ты сама, по своей воле, в первый же день после возвра щения сожгла фотографии, твое поведение не отдавало бы таким бесстыдством. А вместо того у тебя по всей комнате валяются книги с его надписями. Я видел и но совой платок с его инициалами». – «Ты просто ревнуешь, вот и все. Иначе не объяснить, – говорит фру. – Не могу же я стереть его с лица земли. Папа и мама тоже так считают. Ведь я жила с ним и была его женой». – «Его женой?» – «Да, я называю это именно так. Не все смот рят на мои отношения с Гуго твоими глазами». Посл e этого капитан надолго смолк, только головой покачи вал. «Кстати, ты сам во всем виноват, – опять загово рила фру. – Ты уехал с Элисабет, хотя я умоляла тебя не ездить. Тогда-то все и произошло. Мы слишком мно го пили в тот вечер, и у меня голова закружилась…» Капитан еще немного помолчал, потом ответил: «Да, напрасно я уехал с Элисабет». – «А я о чем говорю? – И фру снова расплакалась. Ты и слышать ничего не же лал, Теперь ты всю жизнь будешь попрекать меня этим Гуго, а что сам натворил, о том и не вспомнишь». – «Есть все-таки разница, – возразил капитан. – Я-то ни когда не жил с женщиной, о которой ты говоришь, не был ее мужем, выражаясь твоим языком».

Фру только вздохнула. «Понимаешь ли: никогда!» – повторил капитан и ударил кулаком по столу. Фру раз рыдалась, а сама все смотрит на него. «Но тогда я не понимаю, почему ты ходил за ней по пятам, и прятался с ней в беседке и во всех укромных местах», – сказала фру. «Ну, в беседке, положим, была ты, а не я», – от ветил капитан. «Да, все я и всегда я, а ты ничего и никогда», – сказала фру. – «А для чего я ходил за Элисабет? Да для того, чтобы вернуть тебя, – сказал он. – Ты от меня отдалялась, я хотел тебя вернуть». Фру задумалась, потом вдруг вскочила, да как бросится к нему на шею: «Ах, выходит, ты меня любил хоть немножко? А я-то думала, что ты меня давно разлюбил. Ты ведь тоже отдалялся от меня, много лет подряд, разве ты не помнишь? Как глупо все получилось. Я не знала… я не думала… А ты, выходит, любил меня… До рогой мой, но тогда все хорошо!..» – «Сядь! – сказал капитан. – С тех пор произошли некоторые переме ны». – «Что произошло? Какие перемены?» – «Вот ви дишь, ты уже все забыла. А я-то хотел спросить у тебя, сожалеешь ли ты об этих переменах?» Тут фру снова вся окаменела и говорит: «Ах, ты про Гуго? Но ведь сделанного не воротишь». – «Это не ответ». – «Сожа лею ли я? А ты? Ты себе кажешься невинной овечкой?» Тут капитан встал и начал расхаживать по комнате. «Вся беда в том, что у нас нет детей, – сказала фру. – У меня нет дочери, которую я могу воспитать так, чтобы она стала лучше, чем я». – «Я думал об этом, – гово рит капитан, – возможно, ты права. – Тут он подхо дит к ней вплотную и еще добавляет: – Лавина обру шилась на нас, жестокая лавина. Но разве нам, благо мы остались в живых, не следует разгрести камни, и бревна, и щебень, и все, под чем мы были погребены много лет, чтобы наконец вздохнуть полной грудью. У тебя еще может быть дочь!» Фру встала, хотела что-то сказать, но не решилась. «Да, – только и проговорила она. И повторила еще раз: – Да». – «Сейчас ты устала и взволнована, но подумай о том, что я сказал. Доброй ночи, Ловиса». – «Доброй ночи!» – ответила она.