Текст книги "Фарландер"

Синимон покачал головой, и все его цепочки задергались и зазвякали. Неподвижными остались только черные глаза. Непритязательная белая сутана закрывала только туловище; руки и ноги оставались неприкрытыми и постоянно пребывали в каком-то странном движении из-за вживленных под кожу кусочков драгоценных металлов. Со стороны эти кусочки походили на змей, обвивавших ноги сверху донизу, до самых лодыжек. Казалось, змеи вот-вот вырвутся из-под кожи и расползутся по полу.

– Мы должны выставить Халифату собственные требования, – проворчал священник. – Нужно потребовать, чтобы они прекратили продавать в Свободные порты наше же зерно. Такая практика зазорна и недопустима. Дошло до того, что они занимаются этим открыто.

– Выступив с такого рода требованием, мы рискуем получить в ответ эмбарго! – взвизгнул Бушрали и рыгнул, не успев прикрыть ладонью мокрые от вина губы. – И где мы тогда окажемся, лишившись надежного поставщика пороха?

– Что будет, то и будет, – вмешался в разговор Киркус. – Может быть, пора наконец проверить Занзахар на прочность и посмотреть, как долго они протянут без нашего зерна. Я тоже, как и все прочие, изучал цифры и вовсе не уверен, что они так уж однозначны.

– Хорошо сказано, – одобрительно кивнул Синимон.

Сашин с любопытством посмотрела на сына, но ничего не сказала.

Бушрали выразил свое несогласие широким жестом, но при этом не удержал кубок, и вино выплеснулось на пол красными, похожими на кровь каплями.

– Цифры точны, юноша. Наши запасы пороха истощатся намного раньше, чем Занзахар столкнется с необходимостью искать в другом месте зерно, рис и соль. Думаете, они допустят развития ситуации по-другому? Думаете, они ограничивают поставки пороха только потому, что не хотят торговать с нами? Им прекрасно известно, каковы наши запасы пороха по всей Империи.

Известно, сколько его мы тратим ежемесячно против Бар-Хоса и в других местах. Они даже знают, когда хранящийся на наших складах порох становится непригодным для использования.

– С кем, по-вашему, имеют дело мои Регуляторы? Может быть, с повстанцами и еретиками? Да, действительно, мы каждую неделю передаем в руки Монбари сотни таких предателей после того, как разберемся с ними сами. Но вот что я вам скажу: почти половина попавших мне в руки докладов касаются одного лишь Эльмуда. Глаза и уши у Ночного Ветра повсюду, и мы еще не смогли придумать, как нейтрализовать их.

Заметив в глазах Киркуса гневный блеск, Бушрали прикусил язык. Казалось, он лишь теперь вспомнил, к кому обращается. Лицо его вспыхнуло и пошло красными пятнами, отчего лысина предстала вдруг смертельно бледной. Он бросил взгляд на Сашин и двух стоявших по бокам от нее телохранителей, повернулся к Киркусу и склонился в глубоком поклоне:

– Простите. Я, похоже, перепил и забыл, что передо мной не мальчишка, а мужчина.

Киркус промолчал, продолжая сверлить Бушрали гневным взглядом и с удовольствием наблюдая за его жалкими попытками оправдаться.

Воцарившуюся тишину нарушил Синимон.

– Полагаю, вам надлежало бы не признаваться в этой слабости, а избавиться от нее, – строго заметил он.

– Я, в отличие от некоторых, истину не разбавляю, – язвительно ответил Бушрали и, умерив тон, обратился к Киркусу: – Эти кочевники, занзахарцы, занимаются разведкой тысячу лет и уже давно достигли совершенства в этой области. Обманывать их долго не получится. Агенты Эльмуда – вот на ком держится монополия Занзахара. Если мы задумаем вторжение в Халифат, они проведают об этом раньше нас самих. Обсуждая такого рода вопросы вот так открыто, даже здесь, среди самых верных, мы уже говорим лишнее.

– Вот почему мы и не идем дальше разговоров, – вмешалась, не повышая голоса, Сашин. – Никаких планов в отношении Занзахара у нас нет и быть не может. – Говорила она вполне вроде бы искренне, но даже Киркус видел – мать что-то утаивает. Он недоверчиво хмыкнул, за что тут же удостоился молчаливого упрека, и поспешно скрыл улыбку, впившись в сочную мякоть пармадио.

– Ты, может быть, забыл, чему учит нас история, к постижению которой я так рьяно тебя направляла? – выговорила она. – Забыл, как пал задушенный петлей эмбарго Маркеш, когда попытался прибрать к рукам Свободные порты, а заодно и производство пороха?

Киркус хорошо знал историю, но на приманку не поддался и только молча смотрел на мать, продолжая жевать фрукт.

– Враги поглотили его без всяких пушек за всего лишь десяток лет. Тебе бы стоило это помнить, сын мой. Маркеш был далеко не слаб. Созданная им торговая империя оказала настолько сильное влияние, что даже сейчас весь Мидерес говорит на их языке, торге. Если бы не они, мы до сих пор пользовались бы железными бочками вместо пушек и пустотелыми трубками вместо винтовок. И все же Маркеш пал. Неужели ты полагаешь, что мы полностью застрахованы от такой же беды?

– Мы – Манн. Они – нет.

– Да, мы – Манн. Но это не означает, что у нас нет слабых мест, что мы неуязвимы. Может быть, тебе стоило бы иметь это в виду во время недавнего Кулла?

Больше она ничего не сказала. По крайней мере, в присутствии посторонних.

Киркус бросил корку проходившему мимо рабу и вытер руки о сутану. Разговор перешел на другие темы.

Узнав о том, что во время Кулла он убил женщину, носившую печать, мать не просто рассердилась, а разгневалась, причем настолько, что даже ударила его.

– Неужели ты думаешь, что они не попытаются добраться до него даже здесь? – кричала Сашин, обращаясь к Кире.

– Пусть попробуют, мы готовы ко всему, – возразила старуха. Киркус подслушивал за дверью. – Успокойся. Мы никогда бы не поднялись так высоко, если бы боялись каких-то рошунов. Беспокойство из-за пустяков – слабость. Тебе нужно очиститься от слабости.

Сам Киркус никакого беспокойства поначалу не испытывал. Кулл изменил его. Привычная, обыденная самоуверенность окрепла и упрочилась до такой степени, что все поступки, как мелкие, так и более весомые, представлялись ему теперь полностью обоснованными и оправданными. Он знал, на что способен, знал, что собственными руками забрал чужую жизнь, подчинил волю поставленной задаче, и это оказалось не так уж трудно. Он ощутил наконец-то – пусть всего лишь на миг – подлинный вкус божественной плоти.

По возвращении домой Киркус надеялся, что Лара уже ждет его и что она, увидев перед собой не юношу, но зрелого мужчину, бросится в его объятия со слезами покаяния и счастья. Чего он меньше всего ожидал, так это продолжения прежней враждебности.

Отвергнутый, Киркус стал все чаще уединяться в личных покоях, отказываясь принимать старых друзей. Все чаще мысли его обращались к печати, болтавшейся на шее мертвой девушки. Все чаще из памяти всплывали рассказы о рошунах, окружавшие орден невероятные легенды. В такие минуты в животе начинали извиваться змейки тревоги и страха, а обретенное лишь недавно ощущение всемогущества таяло и слабело.

Он говорил себе, что впереди другие Куллы и очищения. Он почувствует их снова, силу и власть, укрепится в этом чувстве и в конце концов проникнется им полностью, сольется с ним воедино. Но гнетущая тревога все равно не уходила, и, лежа по ночам в пустой комнате, Киркус вслушивался в ту тишину, что и не тишина вовсе, а какофония звуков, слишком тихих для человеческих ушей.

Он посмотрел на свои влажные от липкого пота руки. Ноздри забились пылью, принесенной ветром с арены.

Надо умыться.

Киркус повернулся, чтобы извиниться перед матерью и гостями, но увидел входящего в приемную священника Хиласа.

– Госпожа, народ взывает к вам, – объявил он с поклоном.

Все разговоры мгновенно прекратились. И действительно, голоса на арене уже слились в едином ритме, громыхающем с такой силой, что Киркус ощущал его нутром.

– Что ж, идем порадуем их, – ослепительно улыбнулась Сашин.

Киркус снова вытер руки о рясу и, вздохнув, последовал за матерью. Священники потянулись за ними.

Стоило Сашин появиться на балконе, как трибуны взревели всеми ста тысячами глоток. Она подняла руку, приветствуя их, и в этот момент Киркуса как будто подхватила и вознесла на гребень волна возбуждения.

Безоблачное голубое небо, яркое солнце и приятная прохлада на императорской трибуне, предназначенной для Святейшего Матриарха и высших жрецов. Внизу, на песчаной арене Шай Мади, стояли, сбившись в кучку, обнаженные и скованные цепями мужчины и женщины. Это были еретики, собранные по всей Империи и схваченные на месте преступления, в момент обряда старой религии – скрытного знака, обращенного к духовным богам, молитвы Большому Глупцу, – по доносу соседа или даже родственника.

Были среди них и обычные бедняки, бездомные и увечные, те, что не могли позаботиться о себе. Такие люди считались неудачниками в глазах Манна, паразитами и швалью, безнадежно далекими от божественной плоти.

Клеймение уже началось. Занимались этим мрачные инквизиторы Синимона, одетые в белые рясы члены секты Монбари. Далее пути преступников расходились: одних ждала ссылка в соляные копи Верхнего Чара, где им предстояло провести остаток короткой жизни в непосильном труде; других – рабское существование в городах Империи на положении работников и даже сексуальной обслуги. Самые бесполезные были обречены развлекать толпу здесь, на арене.

Работа шла быстро и закончилась, как только Сашин подняла руки, приветствуя собравшихся. Уставшие, потные инквизиторы остановились, держа наготове веревки и раскаленные клейма и ожидая слов Святейшего Матриарха. Толпа тоже умолкла.

Чистый, высокий голос Сашин разнесся по трибунам. Она говорила то, чего они ждали и что желали услышать от своего Святейшего Матриарха: что они все едины в своей приверженности Манну, что их трудами построена великая Империя. Они все победители, провозгласила Сашин, потому что помогли распространить истинную веру, и что, когда смерть заберет их, они все равно останутся победителями.

Какая чушь, думал Киркус, оглядывая плотно сбитые массы, но и, думая это, он все равно раздувался от гордости, захваченный силой и энергией момента. Взгляд его жадно скользнул по белым бедрам обнаженных женщин, стоявших вполоборота, словно пряча свой срам, и опустив глаза. Киркус слышал их всхлипы и – вдалеке – пронзительные крики чаек над Первой бухтой.

Он вздрогнул, когда мать схватила вдруг его за руку, вскинула ее и громко выкрикнула его имя. И снова одобрительный рев.

У Киркуса повлажнели глаза. По коже побежали мурашки. Он снова ощутил в себе Манна, снова проникся осознанием собственной важности.

Своей божественности.

Глава 15. Иншаша

Ты рассказал об этом мастеру Эшу? – спросил Алеас. Нико подцепил на вилы горку навоза и, отправив ее в ведро, покачал головой.

– Я его еще не видел.

– Может, оно и к лучшему, что он не знает. – Алеас остановился в полосе солнечного света, проникавшего в конюшню через приоткрытую дверь. Обоих прислал сюда Олсон, монастырский староста, в наказание за неудовлетворительную работу в кухне прошлым вечером.

В стойлах никого не было – принадлежащие монастырю мулы и несколько зелов паслись на нижних склонах. Задачу перед провинившимися поставили простую: собрать навоз для его дальнейшего использования в качестве топлива. Алеас зевнул; накануне поспать не удалось – ученики, как и все члены братства, регулярно несли караульную службу.

– Они и без того не самые близкие друзья. Мой мастер играл с тобой, Нико, а ведь я предупреждал. Радуйся, все могло закончиться и хуже.

– Но я же только поговорил с ней… да и то недолго.

Алеас потянулся, и в спине у него что-то хрустнуло.

– Конечно. Так оно и было. И позволь высказать догадку. Когда мой мастер застал вас наедине, за невинным разговором, ты, скорее всего, отирался рядом с ней, трепал вовсю языком и пялился на ее яблочки, а твой прибор торчал под рясой, как выставленный мизинчик. Когда дело касается его дочери, такой человек, как Бараха, все замечает. – Алеас выразительно поднял брови и, отвернувшись, подцепил на вилы очередной кусок навоза.

Нико помог товарищу, водрузив ему на голову высохшую лепешку.

– Ну зачем? Теперь мне придется смывать все это дерьмо!

– Извини, мой бедный мизинчик подвернулся.

Алеас нахмурился и, стряхнув свежие комочки, швырнул порцию навоза в Нико, но тот выставил вилы и блокировал выпад.

А в следующий момент обмен выпадами превратился в дуэль.

Ничего серьезного, шутливая схватка, фехтование черенками вил. Начали с ухмылками, но затем, когда удары стали достигать цели, шутка переросла в нечто более состязательное.

Даже с простыми вилами в руках Алеас был лучшим фехтовальщиком, чем Нико. Последний больше полагался на импровизацию, которой научился, живя на улицах Бар-Хоса. Улучив момент, Нико бросил в Алеаса кусок свежего помета, а когда маннианец предсказуемо попытался уклониться, нанес точный удар в голову. Все было бы прекрасно, но избыток энтузиазма сложился с недостатком расчетливости, и тупой конец черенка рассек противнику верхнюю губу. Губа мгновенно распухла, а из раны тут же хлынула кровь.

– Виноват! – Нико вскинул свободную руку.

– Виноват? – Алеас развернулся и, замаскировав маневр, провел выпад снизу, завершившийся боковым в голову.

Нико отпрянул. В ушах зазвенело.

Теперь уже Алеас поднял, извиняясь, руку, после чего бросил вилы на усыпанный соломой пол и сам шлепнулся рядом. Потрогав пальцем разбитую губу, он криво усмехнулся, отчего кровь пошла еще сильнее.

– Надеюсь, не очень больно?

Нико тоже свалился на пол и некоторое время просто лежал, пытаясь отдышаться. Захваченные недавним вихрем, в воздухе медленно оседали пылинки.

– У них всегда так было? – спросил Нико.

– У кого?

– У мастера Эша и Барахи, у кого ж еще.

Алеас пососал губу.

– Ребята постарше говорили, что всегда. Но я лично думаю, что после Машена. И больше виноват, конечно, мой мастер. Бараха не переносит тех, кто в чем-то его превосходит.

– Эш в чем-то его превзошел? – удивился Нико. Поверить в то, что Эш, худощавый старик с постоянными головными болями, взял верх над здоровяком Барахой, было невозможно. – Ив чем же?

– Не в этом смысле. – Алеас отвернулся и сплюнул кровь. – Эш имел неосторожность спасти моего мастера, когда тот не смог сделать этого сам.

– Что? Ну-ка, рассказывай!

– Ладно, устраивайся поудобнее. История длинная.

Шесть лет назад, перед самым приездом Алеаса в монастырь, с Барахой случилось то, чего больше всего опасается каждый отправляющийся на задание рошун. Его поймали.

Случилось это в Машене. Или, точнее, в горной стране, известной как Большой Машен, окружающей большой город в дельте реки Арал, в том самом месте, где сбегающие с хребтов Паша ручьи разливаются по равнине и уже неспешно несут свои воды в Мидерес.

Барахе надлежало убить Солнечного Царя, человека, выдававшего себя за живое воплощение Раса, солнечного божества, и, что самое удивительное, снискавшего доверие тамошнего населения, которое, как и все восточные народы, было крайне суеверным.

С давних пор среди горцев жило такое пророчество: когда гора падет и раздавит Мирового Змея, обитающего в логове в самом сердце горы, из земли восходящего солнца придет бог в человеческом обличье, и его появление ознаменует новый век просвещения. Даже после включения той горной местности в состав Маннианской империи на правах самой дальней восточной провинции местные жители сохранили веру в древнее пророчество.

О какой именно горе идет речь в легенде, этого никто не знал. Для них все горы были, по сути, хранителями зла, и относиться к ним надлежало осторожно и с опаской. И все же, когда очередное землетрясение разрушило некую вершину, от которой осталось лишь подобие колонны, напоминающей могильный столб, и когда вслед за этим событием с востока пришел человек с золотой кожей, сопровождаемый вереницей учеников, прославляющих его божественное естество, народ Машена преклонил перед чужаком колени и предложил ему все и вся.

С тех пор Солнечный Царь правил страной, заседая в огромном дворце, из которого открывался вид на портовый город, называвшийся Облачным городом. Проведя неделю в этом городе, Бараха узнал, что Солнечный Царь стар, дряхл и правление его клонится к закату. Век просвещения не принес местному люду никаких перемен, если не считать еще большего обременения налогами. К божку, возвысившемуся над повседневными тяготами и трудами и только требовавшему все больше почестей и дани, относились, чего и следовало ожидать, с цинизмом, как к любому тирану. Жил Солнечный Царь отшельником, принимал только тех, кому полностью доверял. Раз в год он напоминал подданным о своей Великой Мудрости, подтверждая сие выпуском тысяч с любовью написанных от руки документов, содержание которых сводилось к восхвалениям и угрозам.

В самом Облачном городе не проходило недели, чтобы какого-нибудь жреца или чиновника не предавали смерти через купание в кипятке за измену. Ношение оружия в пределах дворцового комплекса строжайше запрещалось. Исключение составляли только хайти, Славные Девы, женщины-телохранительницы, отбиравшиеся на службу с юных лет из числа обитательниц царского гарема. Пребывая в постоянном страхе, он запретил даже ношение шляп и одежд с длинными рукавами. Вой, доносившийся по ночам из убежища обезумевшего правителя, достигал, как говорили, побережья.

Бараху схватили уже на территории этого убежища, своего рода дворца внутри дворца, отгороженного от остальной части Облачного города и воздвигнутого на отдельной скале, известной как Запретное Святилище. Похоже, он недооценил бдительность хайти. Тем не менее, имея при себе достаточно оружия, Бараха нанес серьезный урон воинственным сестрам, прежде чем был сломлен их подавляющим численным перевесом и избит до полусмерти.

Далее пленника бросили в каменный мешок где-то в лабиринтах Запретного Святилища, где и пытали несколько дней без всякого сострадания. Они желали знать, кто он такой, откуда взялся и почему пришел убить их бога.

Бараха, по его словам, ничего не сказал и никого не выдал. Было очевидно, что палачи даже не догадываются о великой тайне их хозяина, о том, что этот так называемый бог недавно в приступе безумия убил собственного двенадцатилетнего сына, носителя печати. Солнечный Царь выдал случившееся за некое загадочное происшествие, несчастный случай, хотя рошуны и знали, что это не так.

На пятый день заключения Бараху притащили в обитую деревянными панелями комнату с ширмой в дальнем углу и привязали кожаными ремнями к деревянному столбу. Потом с него сорвали остатки одежды, а в комнату привели дикого горного пса, вонючего и голодного, скребущего когтями по полированному полу.

Бараха знал, что первой целью для диких зверей всегда являются гениталии, и ему стало не по себе.

Крутя головой, принюхиваясь, пес подошел ближе. Пленник уже видел свалявшуюся, спутанную шерсть на морде и ползающих по ней отвратительных белых вшей. Зверь остановился в нескольких шагах от человека и, оскалившись, зарычал.

Бараха зарычал в ответ.

Пес прыгнул, нацелившись на пах, но пленник успел извернуться и поймать противника в тиски, сдавив его горло ногами. В тот же миг оба покатились по полу. Зверь рвался изо всех сил, но Бараха, несмотря на полученные раны, держался и не отпускал. Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем пес дернулся в последний раз и испустил дух.

Когда сердце немного успокоилось, а в глазах прояснилось, Бараха увидел на запястьях содранную кожу и обрывки ремней и понял, что сумел освободиться в миг величайшего страха. Правда, впоследствии он говорил уже не о страхе, а всего лишь о величайшем отчаянии.

Из-за ширмы донесся странный, похожий на хныканье звук. Бараха понял, что оттуда, из-за узорчатого экрана, за ним наблюдает сам Солнечный Царь и что теперь ему известна сила рошунов.

Окровавленного и истерзанного, Бараху снова окружили телохранительницы-хайти. Пленника поспешно увели вниз по тем же каменным ступенькам и бросили в тот же каменный мешок. Прежде чем уйти, хайти пообещали привести нового пса и приготовить ремни понадежнее.

К тому времени в монастыре Сато уже знали о судьбе брата. Провидцу было во сне видение, из коего явствовало, что Бараха пребывает в плену, где испытывает неописуемые страдания. Новость передали – через почтовую птицу – Эшу, который находился в тот момент на острове Лагос. Эш срочно перебрался на материк, в Машен, а оттуда под видом пилигрима в Облачный город. Еще несколько дней ушло на разведку и подготовку плана.

В Запретном Святилище готовились отмечать день рождения любимой наложницы золотого божества. Приглашение поучаствовать в празднике получили только самые проверенные, самые привилегированные. Вечером, за торжественным обедом, гостям предлагались самые изысканные угощения, самые экзотические блюда: запеченные светляки и песчаные креветки в меду, редкие бескрылые птицы, приготовленные с сохранением оперения, сваренные в мешочке яйца муалы и огромнейшие рыбины, жарить которых пришлось во дворе, поскольку в кухне для них не хватило места. К столу их доставляли под охраной. Центральным номером этого фестиваля кулинарных шедевров стала гигантская жужелица, внесенная в банкетный зал сорока прислужниками и занявшая едва ли не весь стол, длина которого составляла шестнадцать шагов. Широкая, как бочонок, и белая, как личинка, она за всю свою долгую жизнь никогда не вылезала на свет, скрываясь в глубоких трещинах и разломах. Гости еще не успели полакомиться этим деликатесом, когда в зал вошел Солнечный Царь, окруженный со всех сторон бдительными тел охранительницами. Гости распростерлись на полу, приветствуя повелителя.

В наступившей тишине никто поначалу и не заметил, как из бока огромного червяка появилось нечто.

Следует сказать, что надрезы на туловище делали повара – через них внутрь жужелицы закладывали нежную начинку, – но когда кто-то завизжал и все обернулись, то увидели не что иное, как человеческую руку. Вслед за рукой появилась голова, потом вторая рука, а затем и туловище человека, который, тяжело отдуваясь, шлепнулся на пол. Впрочем, уже в следующее мгновение он вскочил, не обращая внимания на жалкое состояние одежды, пропитавшейся внутренними соками червяка.

Солнечный Царь сидел на другом конце стола, абсолютно голый, но покрытый с головы до ног блестящей золотой краской. Странный чужак, со своей стороны, ничем особенным не выделялся, и в руках у него ничего не было.

Когда незнакомец направился к Солнечному Царю, присутствовавшие расступились, шокированные, возможно, необычным, иссиня-черным цветом его кожи. Казалось, сам Мировой Змей возвратился в человеческом обличье.

Пораженные явлением этого призрака тьмы, даже телохранительницы-хайти лишь таращились во все глаза на необыкновенного гостя, который преспокойно взошел на помост, где сидел Солнечный Царь, и наклонился к нему, словно с намерением поцеловать.

Лишь блеск вынырнувшего неведомо откуда клинка разбил наконец чары. Острие уткнулось в золотую шею бога.

– Назад! – рявкнул Эш, останавливая тех, кто устремился было спасать своего хозяина. Похоже, неуязвимым Солнечного Царя уже никто не считал.

Телохранительницы видели клинок, видели незнакомца, его сверкающие глаза и белые зубы. Видели и не решались рисковать.

Эш приказал освободить и привести его товарища. Никто не пошевелился, и он повторил распоряжение, обратившись на этот раз к самому царю:

– Сделаешь это, и я не стану тебя убивать.

Поверил ему Солнечный Царь или нет, неизвестно, но его дрожащая рука изобразила повелительный жест.

Дальше время тянулось медленно. Все ждали, когда Бараху доставят из темницы. Ученики бога уже начали проявлять признаки беспокойства и перешептываться, а на лице Солнечного Царя проступили из-под золотой краски капли воняющего страхом пота. Ситуация смахивала бы на фарс, если бы не хайти, терпение которых истощалось. Эш понимал, что кто-то из них вполне может сорваться и попытаться освободить хозяина.

Наконец двери распахнулись, и в зал втащили человека, в котором Эш с трудом узнал Бараху. Подняв голову и нацелив единственный здоровый глаз на старика, пленник, должно быть, решил, что тот пришел, дабы закончить вендетту и умереть вместе с ним. Он понимал, что, как только Солнечный Царь будет убит, из дворца им уже не выйти. У Эша, однако, был свой план.

– А теперь, – обратился он к живому богу, – расскажи мне, кто ты на самом деле.

Солнечный Царь задрожал. Пот сбегал по нему ручейками, и под босыми ногами уже собралась целая лужица.

Едва с лезвия сорвалась капля крови, как перепуганный насмерть фальшивый божок открыл рот и заверещал.

Он рассказал все: что родился в клане бродяг, зарабатывавших на жизнь мошенничеством и мелким воровством, что, прослышав о рухнувшей горе и древнем пророчестве, решил выдать себя за бога, а своих родственников за первых учеников. Понизив голос до шепота, он сознался в убийствах и предательствах, поведал о том, как устранил самых близких, как убирал каждого, в ком сомневался, пока не остался один.

Выражение на лицах окружавших Солнечного Царя и Эша постепенно менялось от недоверия и неуверенности к возмущению и гневу.

– Пожалуйста, – умоляюще добавил золоченый мошенник. – Разве не божья рука направила меня сюда? Разве смог бы я сделать это все без небесного поощрения? Подумайте сами. Если я не бог, то уж наверняка избранный богом посредник.

– Так отправляйся же к своему богу, – сказал наконец Эш и отступил от Солнечного Царя.

Никто не обратил внимания на сходящего с помоста старого рошуна – толпа набросилась на дрожащего от страха голого человечка. Набросилась, как стая хищников на добычу.

– И это все тебе рассказала та болтливая парочка, Бараха и Эш? – усмехнулся Нико, жмурясь от бьющего в глаза солнца.

– Признаюсь, кое-что я добавил от себя, заполнил, так сказать, пробелы. Кстати, эту историю мне довелось слышать в нескольких вариантах, но все рассказчики сходились в одном: мой хозяин далеко не счастлив оттого, что его спас твой хозяин. Наверное, он счел себя униженным и с тех пор не пропускает случая, чтобы так или иначе превзойти своего спасителя или по крайней мере отпустить в его адрес оскорбительный комментарий. Более всего на свете Бараха желает такого состязания между ними, в котором смог бы доказать свое превосходство.

– И ты считаешь, что Эш победит в таком состязании?

– Конечно, победит. Ты что, не слушал?

Запустив руку под рясу, Алеас извлек два сушеных прина и бросил один Нико.

– И вот что я тебе скажу, – продолжал он. – Из ста убийств, совершенных орденом, девяносто девять приходятся на жадных торговцев и ревнивых любовников. Так вот Эш этим не занимается. У рошунов он даже называется по-особенному: иншаша, убийца королей.

Нико впился зубами в плотную мякоть плода и ощутил его резкий, с дымком, вкус. Прожевав и проглотив пару кусочков, он задумчиво спросил:

– А как называют Бараху?

Ответить Алеас не успел – на его колени упала тень. В дверях, подбоченясь, стоял староста Олсон.

– Прохлаждаемся, значит? – злорадно ухмыльнулся он, взирая на двух юнцов, вольно разлегшихся на деревянном полу. – И деремся? – Взгляд его остановился на окровавленной губе Алеаса. В следующий момент Олсон наклонился, схватил каждого за ухо и потянул вверх. – Встать! Встать!

От резкой боли все поплыло перед глазами.

– Как называют Бараху? – тем не менее прошипел он сквозь зубы.

– Алхаз, – корчась от боли и смеха, выдавил Алеас.

– Что тут происходит? – прогремел, раскатываясь по всему двору, голос, когда Олсон выволок штрафников из конюшни. Принадлежал голос, разумеется, Барахе, который даже прервал по такому случаю упражнение с палашом.

Оба ученика мгновенно подтянулись.

– Валялись в теньке вместо работы да лопали ворованное, – объявил Олсон. – А вдобавок еще и дрались.

– Это так? – обратился к своему ученику алхаз. – Ты дрался? Как какой-нибудь мальчишка?

– Вовсе нет, – ответил Алеас, вытирая с подбородка кровь. – Мы практиковались в отработке навыков ближнего боя с использованием короткого оружия. Боюсь, я оказался немного невнимательным в защите.

– Практиковались, значит? – Бараха взял подопечного за подбородок, придирчиво осмотрел рану и, оставшись недовольным увиденным, добавил: – Я сказал тебе держаться подальше от этого… Теперь ты знаешь почему.

Помни, ты учишься быть рошуном. Если у нас возникают несогласия, мы не кидаемся друг на друга, как уличные собачонки. Для этого существует другой путь.

Алеас и Нико настороженно переглянулись.

– Но у нас нет никаких несогласий, – осторожно заметил Алеас.

– Что? У тебя губа разбита.

– Да, но это произошло случайно.

– Оскорбление есть оскорбление.

– Мастер, меня никто не оскорблял, – возразил Алеас. – Мы всего лишь практиковались.

– Помолчи.

Алеас опустил голову.

– Устроим все по правилам, – вынес решение Бараха, обменявшись заговорщическим взглядом с Олсоном. – По старинным правилам. Поняли?

Нико не понял, но тон Барахи ему не понравился.

– Прекрасная мысль, – с энтузиазмом поддержал Олсон. – Я принесу все, что понадобится. – И с этими словами он торопливо зашагал к северному крылу.

– А что нам понадобится? – спросил, ни к кому в отдельности не обращаясь, Нико.

– Мы пойдем на рыбалку, – вздохнул Алеас, по-прежнему разглядываю землю под ногами.

На рыбалку?

Тем не менее открывать рот и спрашивать, что это означает, Нико не решился, подозревая, что за невинной фразой кроется некое ужасное испытание.