Текст книги "Цезарь, или По воле судьбы"

Там я и познакомился с человеком, чье имя тебе уже, наверное, примелькалось. Это был, как ты догадываешься, Антипатр. Ему сорок восемь, он очень честолюбив и очень влиятелен среди иудеев, хотя сам является иудеем лишь по религии, а по рождению он идумей. По крайней мере, он так говорит. Антипатр оскорбил синедрион (еврейский религиозный орган правления), женившись на набатейской принцессе по имени Кипра. Поскольку евреи определяют национальность по матери, это значило, что три сына и дочь Антипатра не евреи. А еще это значило, что Антипатр со своими нешуточными амбициями, женившись на чужеземке, утратил возможность стать еврейским царем. Но ничто не может заставить его расстаться с Кипрой, с которой он неразлучен. Преданная друг другу пара. Их три сына еще подростки, однако уже проявляют характер. Старший, Фазаель, производит хорошее впечатление, но второй мальчик, Ирод, весьма удивляет. Его можно назвать воплощением извращенной хитрости и свирепой жестокости. Хотел бы я править Сирией лет, скажем, десять, чтобы посмотреть, каким он сделается, когда вырастет.

Антипатр выложил мне подноготную действий парфян в роковой экспедиции бедного Марка Красса, а потом сообщил еще одну интересную новость. Сатрапа Месопотамии, так блестяще разбившего нас, вызвали в Экбатану. Если ты подданный царя парфян, не смей быть лучше своего господина. Ород был очень рад поражению Красса, но ему совсем не понравилась оборотистость новоявленного полководца Пехлевида Сурены, его кровного родича. И Ород приказал казнить его. В Риме, одержав победу, ты ожидаешь заслуженных почестей. В Экбатане лишаешься головы.

К тому моменту у меня под рукой уже было два легиона, но они еще не прошли боевого крещения. Очень скоро этот недостаток был исправлен. Когда угроза парфян миновала, зашевелились евреи. Хотя мятежный Аристобул и его сын Антигон были доставлены Габинием в Рим, Александр (другой сын Аристобула) решил, что настало время свергнуть с еврейского трона ставленника Габиния Гиркана, получившего власть не без помощи Антипатра. Ну что ж, вся Сирия знала, что в наместниках теперь простой квестор. Вот и подходящий момент. Два других высокородных еврея, Малих и Пифолай, решили помочь Александру.

Итак, я пошел к Гиеросалиме, или Иерусалиму, если так тебе больше нравится. На подходах к этому городу я столкнулся с тридцатитысячной еврейской армией. Сражение произошло там, где река Иордан вытекает из Генисаретского озера. Да, я был в значительном меньшинстве, но Пифолай, командовавший мятежниками, вел за собой просто толпу необученных галилеян. Он собрал их в глубинке, надел им на головы горшки, дал в руки мечи и повелел разбить два римских обученных, дисциплинированных (и прошедших Карры) легиона. Я сурово поговорил со своими солдатами, и они снова обрели уверенность в себе. А после сражения провозгласили меня на поле боя императором, хотя я сомневаюсь, что сенат дарует триумф простому квестору. Антипатр посоветовал мне казнить Пифолая, и я последовал его совету. Антипатр вовсе не предатель интересов своей нации, хотя, наверное, многие евреи со мной не согласятся. Они хотят править своим уголком мира без Рима, а Антипатр реалист. Он знает, что Рим никуда и никогда не уйдет.

Немногие из галилеян погибли. Я послал всех их на рынки рабов в Антиохии и таким образом получил свой первый личный доход в дополнение к славе. Тертулла выйдет замуж за человека, который стал намного богаче, чем был!

Антипатр замечательный человек. Здравомыслящий, проницательный и очень умный. Он знает, как угодить Риму и как удержать евреев от междоусобиц, чтобы те не поубивали друг друга. Кажется, этот народ постоянно будет страдать от внутренних свар, пока кто-нибудь не введет его в жесткие рамки. Например, римляне. Или (как ранее) египтяне.

Итак, Гиркан все еще пребывает на троне и остается верховным жрецом. Уцелевшие мятежники, Малих и Александр, безропотно подчинились.

А теперь я обращаюсь к последним страницам повести о необычной судьбе Марка Красса. После Карр он умер, да, но должен был совершить еще одно путешествие. Пехлевид Сурена отрубил ему голову и правую руку и в сопровождении диковинной процессии послал их в Артаксату, столицу Армении, далеко на север к снежным горам, где река Аракс впадает в Каспийское море. Там царь Ород и царь Артавазд побратались, скрепив союз браком. Пакор, сын Орода, женился на Лаодике, дочери Артавазда. У нас в Риме тоже так делают.

В Артаксате праздновали свадьбу, а жуткая процессия продолжала свой путь. Парфяне пленили и оставили в живых центуриона Гая Пакциана, потому что он сильно напоминал Марка Красса. Столь же кряжистый и медлительный, как командующий, он брел по чужой земле в toga praetexta Красса, а впереди прыгали шуты, одетые ликторами, с пучками прутьев, обвязанных кишками римлян и увенчанных головами римских легатов. Следом за этим «Марком Крассом» двигались танцовщицы, проститутки и музыканты, распевающие грязные песенки и размахивающие найденными в багаже трибуна Росция порнографическими листками. За ними несли голову и руку настоящего Красса. В последнем ряду тускло поблескивали семь наших серебряных орлов.

Похоже, армянский царь Артавазд был любителем греческой драмы. Ород тоже знал греческий, поэтому в программу торжеств был включен ряд греческих пьес. Вечером, когда процессия прибыла в Артаксату, публика наслаждалась «Вакханками» Еврипида. Ну, ты знаешь эту вещицу. Роль царицы Агавы исполнял актер Ясон из города Траллы, известный своей ненавистью к римлянам даже более, чем блестящим исполнением женских ролей.

В заключительной сцене Агава появляется, неся на блюде голову своего сына, царя Пенфея, которую в пьяном безумии сама же и отсекла.

Появилась царица Агава. На блюде она несла голову Марка Красса. Ясон поставил блюдо, снял с себя маску и вскинул вверх мертвую голову, что было легко сделать, ибо, как многие лысоватые люди, Красс отращивал на затылке длинные волосы, чтобы зачесывать их на лоб. Торжествующе ухмыляясь, актер стал размахивать головой.

– Будь благословенна эта добыча, только что отделенная от туловища! – прокричал он.

– Кто умертвил его? – пропел хор.

– Эта честь выпала мне! – громко выкрикнул Помэксатр, старший офицер армии Пехлевида Сурены.

Говорят, сцена имела успех.

Голова и правая рука Красса были выставлены на зубчатых стенах Артаксаты. Они, насколько мне известно, и по сей день еще там. Тело его осталось лежать, где упало, и было съедено хищниками.

«О Марк! Какой жуткий конец! Неужели ты не понимал, к чему все идет? Атей Капитон проклял тебя, потом прокляли и евреи. Твоя армия поверила в силу этих проклятий, а ты ничего не сделал, чтобы разубедить их. И теперь пятнадцать тысяч хороших римских солдат мертвы, а десять тысяч принуждены охранять чужую границу. Моей эдуйской кавалерии больше нет, как нет и многих галатов, а Сирией управляет предприимчивый, тщеславный молодой человек, чьи презрительные слова навеки тебя заклеймили. Парфяне убили твое тело, Гай Кассий убил твою личность. Я знаю, какую судьбу я бы предпочел.

Твой чудесный старший сын убит. Он тоже сделался добычей хищников. В пустыне не обязательно сжигать или хоронить. Старый царь Митридат привязал Мания Аквиллия к ослу, а потом влил ему в горло расплавленное золото, чтобы насытить его алчность. Может быть, Ород и Артавазд хотели то же самое сделать с тобой? Но ты перехитрил их. Ты умер достойно, прежде чем они смогли над тобой надругаться. Бедный, несчастный центурион Пакциан, вероятно, принял за тебя эту муку. А твои незрячие глаза вперились в хребты гор, теряющихся в ледяной панораме Кавказа».

Цезарь долго сидел, вспоминая, как доволен был Красс, когда великий понтифик приделал к его двери колокольчик, на который ему самому тратиться было жалко. Как, воспользовавшись снегопадом, планомерно и спокойно он возвел стену и отрезал Спартаку путь к отступлению. Как трудно было убедить его обняться на ростре с Помпеем по завершении их первого совместного консульства. С какой легкостью он поручился за Цезаря и тем самым спас его от преследований ростовщиков и вечной ссылки. С каким удовольствием они проводили часы своих встреч. И как отчаянно мечтал Красс о большой военной кампании, чтобы добиться триумфа. Перед глазами все время стояло большое, добродушное, бесстрастное лицо, на которое он смотрел в Луке.

Ничего не осталось. Съеден хищниками. Не сожжен и не похоронен. Цезарь оцепенел. Думал ли кто-нибудь, что так все кончится? Он придвинул к себе лист бумаги, макнул тростниковое перо в чернильницу и написал своему другу Мессале Руфу в Рим с просьбой от его имени купить для теней обезглавленных право переправиться в царство мертвых.

«Я становлюсь специалистом по отрубленным головам», – подумал он, щуря глаза.

К счастью, Луций Корнелий Бальб-старший был с Цезарем, когда пришел ответ от Помпея на его письмо, в котором он предлагал Магну два брака и просил провести закон, разрешающий ему баллотироваться in absentia.

– Я совсем один, – сказал Цезарь Бальбу, но без особой печали. Потом пожал плечами. – Ну что ж, это происходит, когда стареешь.

– Пока ты не уйдешь на покой, наслаждаться плодами своих трудов, – тихо сказал Бальб, – у тебя не будет времени на друзей.

Проницательные глаза заморгали, рот дрогнул, обозначились ямочки.

– Какая ужасная перспектива! Покой – это не для меня.

– А ты не думаешь, что когда-нибудь все будет сделано?

– Кому-кому, а мне дела хватит. Когда наместничество в Галлии и мое вторичное консульство подойдут к концу, я приложу все силы, чтобы отомстить за смерть Марка Красса. Я все еще не могу оправиться от потрясения, а тут еще это.

Он постучал по письму:

– А смерть Публия Клодия?

Глаза перестали моргать, губы сжались.

– Смерть Публия Клодия была неминуема. Он заигрался. Молодой Курион сообщил мне в письме, что Клодий собирался передать власть над Римом кучке неримлян.

Бальб, римский гражданин, но в то же время неримлянин, не повел и бровью:

– Говорят, молодой Курион очень стеснен в деньгах.

– Да? – Цезарь задумался. – А он нам нужен?

– В данный момент – нет. Но все может измениться.

– Что ты скажешь об ответе Помпея?

– А что скажешь ты сам?

– Я не уверен, что не сделал ошибки, пытаясь соблазнить его новым браком. Он стал очень разборчивым в выборе жен. Дочь какого-то Октавия недостаточно хороша для него. Во всяком случае, я прочел это между строк. Наверное, мне надо было сказать прямо, но я вообразил, будто он поймет сам, что, как только младшая Октавия достигнет брачного возраста, я выдерну из-под него первую Октавию и заменю второй. Хотя и первая очень ему подошла бы. Не из Юлиев, но воспитана Юлиями. Это в ней видно, Бальб.

– Сомневаюсь, что аристократичность манер действует на Помпея так же безотказно, как родословная, – чуть улыбаясь, сказал Бальб.

– Интересно, на кого он нацелился.

– Потому-то я и приехал в Равенну, Цезарь. Птичка, севшая мне на плечо, прочирикала, что boni помахивают у него перед носом подолом вдовы Публия Красса.

Цезарь резко выпрямился:

– Cacat!

Через мгновение он успокоился и покачал головой:

– Метелл Сципион не допустит этого, Бальб. Кроме того, я знаю эту гордячку. Она не Юлия. Я сомневаюсь, что она разрешит Помпею даже дотронуться до края ее подола, не говоря уже о том, чтобы его задрать.

– Одна из проблем, связанных с твоим восхождением на римский олимп, несмотря на все попытки boni тебе помешать, состоит в том, что их отчаяние достигло той степени, когда они готовы использовать Помпея точно так же, как используешь его ты. А каким образом они могут склонить его на свою сторону? Естественно, через брак, и такой звездный, что он исполнится благодарности к ним. Отдать ему Корнелию Метеллу – значит буквально пустить его в свои ряды. Помпей посчитает этот брак подтверждением от boni, что он действительно Первый Человек в Риме.

– То есть ты думаешь, что это возможно?

– О да. Корнелия рассудительна. Если она решит, что подобная жертва необходима, то пойдет на заклание столь же охотно, как Ифигения в Авлиде.

– Но не по той же причине.

– И да, и нет. Сомневаюсь, что какой-либо мужчина сумеет ответить запросам Корнелии в большей степени, чем ее отец, а Метелл Сципион несколько смахивает на Агамемнона. Корнелия влюблена в собственную аристократичность настолько, что не поверит, что супружество с каким-то пиценским Помпеем сможет ей повредить.

– Тогда, – решительно сказал Цезарь, – в этом году я за Альпы не двинусь. Мне нужно понаблюдать за Римом. – Он стиснул зубы. – Куда девалась моя удача? Семья, где плодятся девицы, не может дать мне ни одной, когда я в этом нуждаюсь.

– Не удача поддерживает тебя, Цезарь, – твердо сказал Бальб. – Ты выстоишь.

– Я так понимаю, что Цицерон скоро будет в Равенне?

– Очень скоро.

– Прекрасно. Молодой и талантливый Целий не должен растрачиваться на таких, как Милон.

– Которому никогда не стать консулом.

– За ним стоят Катон и Бибул.

После ухода Бальба Цезарь выбросил Рим из головы. Мысли его обратились к Сирии, к потере семи римских орлов, без сомнения теперь украшающих залы дворца в Экбатане, теша спесь его обитателей. Необходимо было их отобрать, а это означало войну с Ородом. И может быть, с Артаваздом. С тех пор как Цезарь прочел письмо Гая Кассия, мысли о Востоке не покидали его. Он разрабатывал стратегию завоевания могущественной империи и победы над двумя сильными армиями. Лукулл в Тигранокерте доказал, что это возможно. А потом проиграл. Вернее сказать, допустил, чтобы Публий Клодий все испортил. По крайней мере, хоть он теперь не помеха. Публий Клодий мертв. Его больше нет. «А в моей армии никогда не будет никаких Клодиев. В ней будут Децим Брут, Гай Требоний, Гай Фабий, Тит Секстий. Все они замечательные ребята. Они знают меня, понимают меня. Они способны и лидировать, и подчиняться. Не то что Тит Лабиен. Я не возьму его в Парфянский поход. Пусть дослужит свой срок в Галлии, но после этого я не стану иметь с ним дел».

Объединение Длинноволосой Галлии было весьма трудной работой, но Цезарь хорошо знал, как это делать. И неуклонно пытался установить добрые отношения с как можно большим числом галльских вождей. Он хотел, во-первых, чтобы галлы почувствовали, что они сами будут определять свое будущее, а во-вторых, чтобы в них зародилась признательность Риму. Но он не делал ставки на таких, как Аккон или Верцингеториг. Нет, он надеялся на таких, как Коммий и Вертикон, убежденных, что лучший способ сохранить галльские обычаи и традиции – это спрятаться за римским щитом. Коммий, правда, мечтал сделаться единовластным правителем белгов – и пусть. Это не страшно, это можно позволить. Это в конце концов превратит белгов в единый народ, подчиняющийся преданному Риму царю. А у Рима прекрасные отношения с царями-клиентами.

Но Тит Лабиен не был ни мыслителем, ни политиком. И ненавидел Коммия за то, что тот связан с Цезарем напрямую, а не через него.

Зная об этом, Цезарь старался не сводить Лабиена и царя атребатов. Но пока Гирций спешно не прибыл к нему из Дальней Галлии, Цезарь не понимал, почему Лабиен попросил откомандировать к нему на зиму Гая Волусена Квадрата, военного трибуна достаточно высокого происхождения, чтобы занять место префекта.

– Волусен, как и Лабиен, ненавидит Коммия, – сказал Гирций устало.

– Волусен ненавидит Коммия? Почему? – нахмурился Цезарь.

– После второго похода в Британию, полагаю. Обычное дело. Им обоим понравилась одна женщина.

– Она отвергла Волусена и предпочла ему Коммия?

– Именно. А почему бы и нет? Она из племени бриттов и уже находилась у Коммия под защитой. Я помню ее. Симпатичное создание.

– Иногда, – вздохнув, сказал Цезарь, – мне страстно хочется, чтобы мы, мужчины, могли размножаться почкованием. Женщины только усложняют нам жизнь.

– Подозреваю, что женщины думают о нас то же самое, – с улыбкой откликнулся Гирций.

– Да, но подобные философские сентенции не помогут нам выяснить, зачем Лабиену понадобился Волусен. Продолжай.

– Лабиен сообщил мне в письме, что Коммий подстрекает людей к мятежу.

– И это все? Без каких-либо подробностей?

– Он намекнул, что Коммий мутит воду среди менапиев, нервиев и эбуронов.

– От этих племен почти ничего не осталось.

– И что он заигрывает с Амбиоригом.

– Это уже кое-что. Но я бы предположил, что Коммий просто прощупывает противника. Амбиориг скорее угроза его мечте стать великим царем белгов, чем опора и помощь.

– Согласен. Вот почему я и почуял запах гнилой рыбы. Длительное знакомство с Коммием убедило меня, что он очень хорошо знает, кто ему истинный друг. И это ты.

– Что еще?

– Если бы Лабиен больше ничего не прибавил, я бы остался в Самаробриве, – сказал Гирций. – Но свое, по обыкновению очень коротенькое, письмецо он завершил фразой, вызвавшей у меня желание ознакомиться с обстановкой на месте.

– Что же он написал?

– Что мне нечего волноваться, ибо он сам справится с Коммием.

– О! – Цезарь подался вперед, сжав коленями руки. – Значит, ты поскакал к Лабиену?

– Однако я опоздал. Дело было сделано. Лабиен вызвал Коммия на переговоры, но отправил вместо себя Волусена с отрядом вооруженных и враждебно настроенных центурионов. Коммий, не ожидавший подвоха, явился на встречу только со свитой, без охраны. Думаю, он не испытал большой радости, обнаружив там Волусена, хотя я и не знаю этого наверняка. Все, что я знаю, мне рассказал Лабиен, явно гордясь тем, как умно он все придумал, но сожалея, что замысел не удался.

– Ты хочешь сказать, – в недоумении спросил Цезарь, – что Лабиен хотел убить Коммия?

– Да, – просто ответил Гирций. – Он так и сказал. Лабиен считает глупостью с твоей стороны доверять мятежнику, строящему коварные планы. Коммий плел заговор, и Лабиен решил расправиться с ним.

– Без прямых доказательств его виновности?

– Разумеется. Когда я пустился в расспросы, никаких веских резонов он мне не привел. Только твердил, что он прав, а ты нет. Ты ведь знаешь этого человека.

– Что же там вышло?

– Волусен поручил одному из центурионов поразить Коммия, а другим вменялось разделаться с его свитой в тот момент, когда Волусен протянет Коммию руку.

– Юпитер! Разве мы – последователи Митридата? Так поступают лишь на Востоке! О-о-о… Но продолжай.

– Волусен протянул руку, Коммий протянул свою. Центурион выхватил из-за спины меч и сделал выпад. Однако он либо ослеп, либо не желал выполнять порученную ему миссию. Лезвие лишь рассекло Коммию кожу на лбу. Волусен вытащил свой меч, но Коммия перед ним уже не было. Атребаты окружили его и благополучно скрылись.

– Если бы я не услышал это от тебя, Гирций, то никогда не поверил бы, – медленно проговорил Цезарь.

– Поверь, Цезарь, поверь!

– Выходит, Рим потерял очень ценного союзника.

– Я тоже так думаю. – Гирций протянул Цезарю небольшой свиток. – Это я получил от Коммия, когда вернулся в Самаробриву. Я не вскрывал его, ибо послание адресовано тебе.

Цезарь взял свиток, сломал печать, развернул.

Меня предали, и есть все основания думать, что это случилось с твоего ведома, Цезарь. Ты ведь не держишь в своем войске людей своевольных, не подчиняющихся твоим приказам. Я считал тебя честным человеком, поэтому пишу тебе с болью, равной той, что доставляет мне рана. Можешь взять себе титул великого царя белгов. Я останусь с моим народом, в котором нет предателей. Да, мы убиваем друг друга, но честно, открыто. А у тебя нет чести. И я поклялся, что ни один римлянин с этих пор мне не друг.

– Мне кажется, что мой мир – это бесконечная вереница отрубленных голов, – сказал Цезарь, стиснув зубы так, что рот его побелел. – Но истинно говорю тебе, Авл Гирций, я с огромным удовольствием снял бы голову с плеч Лабиена. Не сразу, а постепенно, по чуть-чуть. Но сначала подверг бы его порке кнутом.

– А на деле что ты думаешь предпринять?

– Ничего.

Гирций был удивлен:

– Ничего?

– Ничего.

– Но… но… ты должен хотя бы сообщить об этом сенату! – воскликнул Гирций. – Конечно, накажут Лабиена не так, как бы ты желал, но это определенно убьет все его надежды на дальнейшее продвижение.

Цезарь повернул голову, опустив подбородок:

– Я не могу этого сделать, Гирций! Вспомни, какие неприятности доставил мне Катон из-за так называемых германских послов! Если хоть что-то из этой истории дойдет до него, вокруг моего имени поднимется вонь до небес. Вокруг моего имени, а не Лабиена. Псы будут охотиться не за ним. Они вонзят клыки в мою шкуру.

– Ты прав, конечно, – вздохнув, сказал Гирций. – Значит, Лабиену все сойдет с рук?

– На данный момент, – спокойно уточнил Цезарь. – Его время придет. Как только истечет срок его пребывания в Галлии, я порву с ним решительнее, чем Сулла со своей бедной умирающей женой.

– А Коммий? При известном старании, Цезарь, я мог бы убедить его встретиться с тобой лично. Он быстро поймет, что ты тут ни при чем.

Цезарь покачал головой:

– Нет, Гирций. Это ничему не поможет. Мои отношения с Коммием основывались на полном взаимном доверии, а его больше нет. Даже если мы помиримся, все равно будем косо смотреть друг на друга. И потом, он дал клятву с нами больше не знаться. А галлы относятся к клятвам так же серьезно, как мы. Коммия я потерял.

Жить в Равенне было приятно, но Цезарь держал там виллу еще и потому, что там находилась принадлежавшая ему школа гладиаторов. Климат Равенны, где никто не болел малярией, считался весьма пригодным для интенсивной физической тренировки.

Это доходное дело так понравилось Цезарю, что вскоре после первого опыта он стал владельцем нескольких тысяч бойцов. Правда, большинство из них обреталось в школе близ Капуи. Равенна предназначалась для лучших. Тех, кого Цезарь планировал использовать и по истечении срока их пребывания на арене.

Его агенты покупали только наиболее перспективных парней или же заключали контракты через военные суды. Гладиаторами главным образом становились дезертиры (у них был выбор – лишение гражданских прав или участие в боях), а также осужденные за убийство, встречались и те, кто выбирал эту карьеру добровольно. Однако таких Цезарь не брал в свою школу, говоря, что свободный римлянин, любящий драться, должен записываться в легионы. Пять-шесть лет гладиаторы проводили в показательных схватках. В школе Цезаря это были хорошие годы.

Его гладиаторы жили в приличных условиях, их хорошо кормили, работать много не заставляли, впрочем, как и в большинстве гладиаторских школ, которые вовсе не были тюрьмами. Гладиаторы пользовались относительной свободой передвижения, то есть могли ходить, куда им вздумается, если на очереди у них не было важных боев, требующих усиленных тренировок и многодневного воздержания от возлияний. Похмельный и плохо натренированный гладиатор рисковал быть покалеченным или убитым скорее других, а стоил он дорого, и, естественно, владельцы подобных школ старались свести риск к минимуму.

Гладиаторские бои были чрезвычайно популярны, но проводились они не в цирках. Для них вполне годились площадки поменьше, например рынок. Богатые семьи традиционно устраивали в память об умерших погребальные игры, а они без боев не обходились. Гладиаторов за баснословные деньги забирали из школы (обычно от четырех до сорока пар), они дрались и возвращались обратно. Так шла их жизнь, а по прошествии шести лет или после тридцати схваток им даровалась свобода. Причем гражданства они не теряли и успевали кое-что скопить. А особенно отличившиеся бойцы становились народными кумирами. Вся Италия знала их имена.

Одной из причин, по которым Цезарь заинтересовался этим зрелищным и очень выгодным предприятием, была присущая ему рачительность. Он задумался, куда идут эти люди по истечении срока их наказания. В телохранители, в вышибалы? Цезарь считал, что это пустая трата приобретенного в бесконечных боях мастерства. Пусть идут в армию, но, разумеется, не рядовыми. Хороший гладиатор, умеющий защитить свою голову на арене, мог впоследствии стать отличным военным инструктором, а то и центурионом. И частенько случалось, что дезертиры возвращались в покинутый ими некогда легион уже офицерами.

Школа в Равенне воспитывала наиболее перспективных профессионалов. Конечно, школа близ Капуи тоже работала в полную силу, но туда он не наведывался с тех пор, как стал наместником, ибо наместник провинции не мог появляться в самой Италии, пока он командовал армией.

Имелись и другие причины, по каким Цезарь предпочитал бывать в Равенне чаще, чем где-то еще. Равенна располагалась рядом с рекой Рубикон, отделявшей Италийскую Галлию от Италии. От нее до Рима было всего двести миль, причем по прекрасной дороге, по которой могли быстро скакать как личные курьеры Цезаря, так и люди, которым хотелось увидеться с ним.

После смерти Клодия он с интересом следил за римской жизнью, абсолютно уверенный, что диктаторство сделалось главной целью Помпея. По этой причине он и написал ему то письмо с матримониальными предложениями, о чем вскорости пожалел. Отказ оставил горький привкус во рту. Похоже, Помпей теперь так занесся, что не считает нужным угождать кому-либо, кроме себя. И все же, когда закон десяти плебейских трибунов дозволил Цезарю баллотироваться in absentia, он задумался, не являются ли его размышления о заносчивости Помпея просто фантазиями человека, вынужденного получать все новости из вторых рук. О, чего бы он не дал за возможность провести месяц в Риме! Но это ему, увы, было заказано. С одиннадцатью легионами под началом нечего даже и думать о переходе через Рубикон.

Удастся ли Помпею стать диктатором? Римские всадники и сенаторы, подогреваемые Катоном и Бибулом, отчаянно противились этому. Но даже до Равенны докатывались отголоски сотрясающих Рим конвульсий, и нетрудно было понять, кто за всем этим стоит. Помпей, разумеется. Жаждущий получить абсолютную власть. Пытающийся пересилить сенат.

Получив известие, что Помпей стал консулом без коллеги, Цезарь расхохотался. Блестящий ход и, главное, незаконный! Boni этим связали Магну руки, а тот не заметил ловушки. Еще одно незаконное специальное назначение. То есть показал всему Риму – и особенно Цезарю, – что у него кишка тонка потерпеть и дождаться, когда ему предложат вполне законную диктатуру.

Ты всегда будешь деревенщиной, Помпей Магн! Не умеешь ты жить в городе! Тебя обхитрили, а ты этого даже не понял. Посиживаешь на Марсовом поле и считаешь себя победителем, но это не так. Победили Бибул и Катон. Ты попался. Как бы громко смеялся Сулла!

Главным оппидом сенонов был город Агединк на реке Икавна, и именно там Цезарь разместил на зиму шесть своих легионов. Он не был уверен в лояльности этого очень сильного племени, особенно после казни Аккона.

Гай Требоний в отсутствие Цезаря командовал всем войском, но у него не было права посылать его в бой, о чем знали все галлы.

В январе Требоний был поглощен самым неприятным для командующего занятием. Ему надлежало раздобыть провиант в количестве, достаточном для прокорма тридцати шести тысяч солдат. Поспевал урожай, причем столь богатый, что, будь у Требония легионов поменьше, его нужды вполне удовлетворил бы сбор с местных полей. А так приходилось вертеться, искать везде, где только можно.

Фактически закупкой зерна для Требония занимался человек невоенный. Это был римский всадник Гай Фуфий Кита. Давно уже живший в Галлии, он говорил на многих ее языках, и в центральных районах страны его знали. Он отправился в путь с возом денег, сопровождаемый тремя когортами хорошо вооруженной охраны. Следом катились высокобортные повозки, запряженные десятью волами попарно. По мере того как очередная из них наполнялась драгоценной пшеницей, ее гнали в Агединк, разгружали и отправляли обратно.

Объехав все территории к северу от Икавны и Секваны, Фуфий Кита подобрался к землям мандубиев, лингонов и все тех же сенонов. Вначале закупки шли бойко, потом у сенонов приток зерна вдруг сократился: сказывалась казнь Аккона. Фуфий Кита повернул к карнутам, на запад. Там зерном торговали вовсю.

Обрадованный Фуфий Кита со своими подручными решил остановиться в столице карнутов Кенабе. Там деньгам его (а количество их уменьшилось) ничто не грозило, и три когорты охраны стали ненужными. Их без задержки отправили в Агединк. Ибо Кенаб для Фуфия Киты был вторым домом. Остановившись у друзей-римлян, он надеялся без хлопот завершить заготовки, наслаждаясь покоем и размеренной, почти цивилизованной жизнью.

Кенаб и впрямь являлся в Галлии чем-то вроде оазиса римской цивилизации. В стенах его проживало много зажиточных римлян и греков, а слободки вокруг этих стен разрослись и процветали, занятые обработкой металлов. Но Аварик был больше Кенаба, и Фуфий Кита подчас вздыхал по нему, впрочем вполне удовлетворенный и своим теперешним положением.

Договор между Верцингеторигом, Луктерием, Литавиком, Котием, Гутруатом и Седулием, заключенный в момент эмоционального напряжения, вызванного гибелью Аккона, не остался пустой болтовней. Каждый из этих вождей в своих землях повел разговоры о вероломстве и высокомерии римлян, хотя и не все ратовали за объединение галльских племен. Несправедливая казнь Аккона, служившая подтверждением этих слов, всех взволновала. Галлия все еще не оставила мысли скинуть римское ярмо.

Гутруата не трудно было склонить к союзу с Верцингеторигом. Он хорошо знал, что Цезарь считает его соучастником в деле Аккона. Он был следующим кандидатом на показательную экзекуцию, в результате чего мог лишиться головы. Но ему было все равно, что с ним станется, лишь бы жизнь Цезаря в Галлии сделалась невыносимой. Поэтому, возвратившись в земли карнутов, он, как и обещал Верцингеторигу, в первую очередь пошел к друидам, а точнее, прямо к Катбаду.

– Ты прав, – сказал ему Катбад, выслушав историю о казни Аккона. Он помолчал, потом добавил: – Как прав и Верцингеториг. Мы должны объединиться, чтобы прогнать римлян. По-другому не выйдет. Я созову на совет всех друидов.

– А я, – оживился Гутруат, – буду ездить среди карнутов с боевым кличем!

– Боевой клич? Что еще за клич?

– Слова, которые Думнориг и Аккон выкрикнули перед смертью: «Я свободный человек в свободной стране!»

– Отличный девиз, – одобрил Катбад. – Но я предлагаю его улучшить: «Мы свободные люди в свободной стране!» Это основа для единения, Гутруат. Когда человек начинает думать не о себе, а о многих.

Карнуты собирались группами, обсуждали грядущее восстание, стараясь держаться подальше от римских ушей. Все кузнецы, проживавшие возле Кенаба, изготавливали кольчуги. Но они действовали очень скрытно, и изменений в их поведении не замечали ни римляне, ни даже такой тертый калач, как Фуфий Кита.