Текст книги "Когда я уйду"

Глава 6

В среду утром мой список неотложных дел пополняется тремя пунктами:

1. Возможности исследования.

2. Договориться о встрече с проектировщиком, чтобы посмотрел неровность на полу.

3. Найти онколога для второго мнения.

Когда я прижимаю кончик стержня к бумаге, чтобы подчеркнуть третий пункт, на кухню входит Джек.

– Я договорился с Онкологическим центром Северо-Восточной Джорджии на завтра. Они смогут сделать все анализы и к концу дня выдать результаты.

Вместо того чтобы подчеркнуть пункт, я его вычеркиваю.

Остаются еще два.

– Принести тебе что-нибудь? – спрашивает он, сведя брови. Последнее время его брови сведены постоянно. Его неотступное внимание последние двадцать четыре часа очень льстит, но начинаешь чувствовать себя так, словно ворот водолазки мне слишком тесен.

– Я в порядке, – отвечаю я немного слишком резко и сосредоточиваюсь на том, чтобы смягчить слова: – Почему бы не попытаться немного поработать? Уверена, что у тебя много дел, и не хочу, чтобы ты отстал.

Он изучает меня с минуту, после чего кивает:

– Я буду здесь, если понадоблюсь.

Он показывает на свой кабинет, и я глотаю ехидный ответ, который вертится на языке: «Где же еще тебе быть?»

Я вздыхаю, понимая, что раздражена не на него.

И как только слышу, что дверь кабинета захлопывается, я сажусь на диван, кладу ноутбук на подлокотник и открываю. По привычке проверяю почту.

Тема: среда

Привет, родная!

На этой неделе от тебя ни слова. Получила фотографии кота? Тетя Джоуи их отправила. Мне они показались смешными. Да, не покупай больше яблочный сок. В нем полно мышьяка! Яд! Сегодня видела на шоу Today[11]11
  Today – утреннее ежедневное телешоу на американском канале NBC. Today была первой передачей в своем жанре во всем мире. В эфире с 1952 года.


[Закрыть]. Микси по тебе тоскует. Сегодня утром оставила на крыльце мертвую птичку. Ничего волнующего, пора бежать на работу. Обними Джека.

Люблю,

мама

Если бы меня попросили описать маму парой предложений, я бы выбрала следующие. Она злоупотребляет восклицательными знаками. Она до сих пор носит брюки со складочками на поясе. И проводит большую часть времени со старым биноклем на шее, подглядывая за крылатыми созданиями на заднем дворе, а потом выкладывает снимки на eBird – интернет-сообщество любителей птиц, основанное учеными в Корнелле. Джек совершил роковую ошибку, рассказав ей о нем как-то на День благодарения. У нее есть привычка расписывать незнакомым людям свой вклад в науку.

И еще она плачет. Много. В детстве я слышала, как она плачет в своей комнате: ей казалось, что она скрывала от меня это одинокое занятие.

– Дейзи-медвежонок, – говорила она, выходя из комнаты с распухшими глазами и улыбкой, будто приклеенной к ее лицу, как фальшивые ресницы. Я часто гадала, не спрятана ли у нее в ящике с косметикой коллекция улыбок рядом с тюбиками помады из аптеки и коробочками с тенями для век.

Но теперь она плачет картинно, не скрываясь, и не только, когда ей грустно.

– Прогресс, – утверждает ее психотерапевт. Она побеждает в десятилетней битве с депрессией, принимает как должное жизнь вместе со всеми эмоциями, пусть даже и с неприятными. Но дочь во мне корчится. И от выставления этих самых эмоций напоказ, и от моего эгоистичного и тайного желания, чтобы она снова стала плакать за запертыми дверями.

Я нажимаю «отправить» и смотрю на курсор – мигающий перпендикуляр на белом экране. Это рефлекс, но я, очевидно, не могу ответить. Что, я собираюсь сообщить ей по почте о возвращении моего рака? «О, и передай Микси привет».

И это напомнило, что, когда у меня в первый раз обнаружился рак, я поняла: единственное, что может быть хуже рака, – это попытка объяснить людям, что у тебя рак. Я уже не говорю о близких родственниках вроде матери, которая так разрыдается, что наверняка потеряет сознание от таких усилий.

Но опять же, еще неприятнее сообщать новости людям, которые присутствуют в твоей жизни в силу обстоятельств: коллегам, соседям, парикмахеру. Тебя жалеют. Но тут же начинают давать советы. И речь всегда начинается с «моя двоюродная бабушка Этель» или «кузина мужа моей лучшей подруги», потому что все знают кого-то, болевшего раком. И тогда приходится выслушивать их истории о страшном раке и лечении, которому подвергались больные. Все почему-то мнят себя экспертами в онкологии. И это так утомительно.

Мой мобильник неожиданно оживает на журнальном столике, прерывая невеселые мысли.

Кейли. На этой неделе она звонит сотый раз, и я больше не могу отмалчиваться.

– Дейзи, – шипит она мне на ухо, когда я отвечаю. – ГДЕ ты была?

Я подношу телефон ближе к уху, стараясь расслышать.

– Почему ты шепчешь?

– Я в чулане творческого класса, – говорит она.

Я представляю ее прячущейся среди полок с палочками от эскимо и банками темперы всех основных цветов. А также безопасных ножниц с пластиковыми ручками. И тут меня словно перенесли назад в начальную школу, потому что до ушей доносятся слабые голоса поющих детей.

– Ребятишки все еще там?

– Да, – шепчет она. – Памела ведет кружок. Я сказала, что мне нужно папье-маше.

– Что случилось?

– С папье-маше? С ним все в порядке.

– Нет, с тобой. Почему ты звонишь посреди уроков?

– О да. Гаррисон пришел. В школу. Думаю, он меня преследует.

Я молчу, пытаясь вспомнить, кто такой Гаррисон.

– Девятнадцатилетний баскетболист, – подсказывает Кейли.

– О, Иисусе. Конечно, он тебя преследует. Ты – кугуар, укравший его девственность.

– Он не был девственником.

Кейли делает паузу, и я знаю, что сейчас грызет ногти. Ее вечная нервная привычка.

– Я так не думаю. Но все равно, где ты была? И что случилось у доктора? Я всю неделю пыталась до тебя дозвониться.

Обыденность нашей беседы на короткий миг втягивает меня в другую вселенную. Мимолетную, свободную от рака вселенную, где я могу дышать без стальной пластины, давящей на грудь. Но ее вопрос взрывает защитный пузырь, и я с грохотом лечу обратно в реальность.

И рассказываю о том, что было у доктора.

– Мать твою, – выдыхает она.

– Да, – соглашаюсь я. Потому что всегда любила в Кейли ее честную лаконичность.

Закончив разговор, я снова возвращаюсь к компьютеру и открываю «Гугл». Набираю в строке поисковика: «Рак груди IV стадия».

У меня перехватывает горло, когда первая же ссылка, на которую я кликаю, повторяет сказанное доктором Сандерсом. «Неизлечим».

Слышать это невыносимо. Видеть – подлый удар в живот.

Я продолжаю читать. Согласно WebMD, варианты лечения – химия и облучение, но они лучше действуют на ранней стадии IV, когда метастазы, кроме груди, распространились в еще одно место. Я считаю части своего тела, пораженные метастазами: мозг, легкие, кости, печень. Четыре.

Потом мой взгляд падает на ссылку. История в «Нью-Йорк таймс» о женщине, которая прожила семнадцать лет с четвертой стадией рака груди. Во мне загорается надежда. Я кликаю на ссылку и пробегаю глазами статью. У нее метастазы распространились только в кости. А гормонотерапия сработала. Мой трижды негативный рак груди не реагирует на гормонотерапию. Надежда гаснет.

Остаток дня я брожу по лабиринтам информации о раке груди. Читаю очень личные блоги умирающих. Плачу, когда замечаю, что последняя запись в моем любимом сделана два года назад. Жадно глотаю истории о чудесах, в которых люди клянутся, что излечились вливаниями витамина С, гипербарической оксигенацией[12]12
  Применение кислорода под высоким давлением в лечебных целях.


[Закрыть], диетой с китайским жемчужным ячменем. И делаю заметки, чтобы потом расспросить доктора Сандерса. Проглядываю сотни статей из медицинских журналов и сообщения о последних исследованиях.

К вечеру спина затекает, глаза горят, и я эмоционально подавлена. Существует столько работ по раку и можно читать их хоть десять лет подряд, но это все равно что сделать один шаг, когда остальные бегут марафон.

Я смеюсь над своей самонадеянностью. Тысячи ученых посвятили жизни, чтобы найти лекарство. Спасти жизни. А я, всего лишь немного посидев в «Гугле», считаю, что ответ выскочит сразу? О, вот что тебя излечит! Вот где ответ!

Я точно знаю, что Джек прилагает те же самые бесплодные усилия. Когда он не говорит по телефону с доктором Лингом или другими студентам, пытаясь нагнать то, что пропустил сегодня, и не спрашивает о Рокси, я слышу, как он стучит по клавиатуре компьютера.

Я закрываю ноутбук и кладу его на журнальный столик. Слышу шаги Джека в коридоре. Они останавливаются у двери. Я поднимаю глаза.

– Разрешите войти?

– Так и быть, – киваю я, поднимая руки над головой.

Он садится рядом на диван и тянется к моим ногам. Поднимает их на колени и начинает растирать затянутые в носки щиколотки. Я издаю тихий стон, кладу голову на подушку и закрываю глаза.

– Обедала? – спрашивает он.

Я качаю головой:

– Полагаю, супа ты не хочешь.

Я смешливо фыркаю и открываю глаза. Скобки, в которые заключен его рот, углубляются, и все, о чем я могу думать – как люблю его лицо. Несколько лет назад вышло исследование о том, что симметрия черт – определяющий фактор привлекательности. Исследователи рассматривали и измеряли физиономии знаменитостей для выпуска журнала «Самые красивые люди». Единственное, что у них было общего? Симметрия черт. У Джека нет никакой симметрии. Правый глаз немного больше левого. Когда он чем-то интересуется, может поднять только левую бровь. У него не растет густая борода. Когда он пытался отрастить ее в последний раз, на лице росли островки волос, отчего он выглядел так, словно неудачно побрился. Потом его неправильный прикус. Но все эти несовершенства только добавляют ему обаяния. Лицо Джека не бросается в глаза, но обезоруживает. И хотя за те годы, что мы были вместе, я изучила каждый дюйм его лица, запомнила каждую морщинку, веснушку, его недостатки по-прежнему обладают способностью согревать, как солнце.

И я нежусь в его лучах.

– Почему ты меня терпишь? – спрашиваю я, поднимая голову с подушки и кладя ему на грудь.

– Храп, – отвечает он, прижимая меня к себе. – Ужасно сексуальный.

Позже, когда Джек выходит погулять с Бенни, я понимаю, что пора. И так оттягивала, сколько могла.

Беру мобильник и, вместо того чтобы найти в контактах ее имя, нажимаю каждую цифру номера, который знаю наизусть, и каждая цифра приближает меня к разговору, которого я так боюсь.

Она отвечает после первого звонка.

– Мам? – спрашиваю я.

– Дейзи-медвежонок! – восклицает она. – Случилось нечто поразительное. Ястреб! Огромный! То ли ширококрылый, то ли еще какой… не поняла, – приземлился на столб ограды, на заднем дворе. Смотрит прямо на меня. Я попыталась сбегать за камерой, но он улетел как раз, когда я нажала спуск. Совершенно потрясающий размах крыльев! Так что, возможно, он и ширококрылый!

Я киваю, хотя она не может видеть меня. Набираю в грудь воздуха и рассказываю о раке. О том, что он вернулся. И теперь распространился по всему телу.

Она молчит, так долго, что я гадаю, не прервалась ли связь, но когда отнимаю телефон от уха, чтобы проверить, слышу, как она требовательно спрашивает:

– Где. Повсюду?

Словно это я виновата в расположении метастазов.

Я перечисляю.

– Это невозможно, – восклицает голос на октаву выше и на грани истерики. Я, напротив, снижаю свой. Она бомбардирует меня вопросами, и я отвечаю, стараюсь фокусироваться на позитивном.

– Сейчас я асимптоматична, по крайней мере, чувствую себя хорошо. И доктор Сандерс считает, что лечение должно помочь.

Но что бы я ни говорила, невозможно остановить приливную волну эмоций, которую сама выпустила на волю.

Поэтому я замолкаю и сжимаю телефон так крепко, что костяшки болят. И жду.

И жду.

И еще жду.

Пока мама перестанет плакать.

Глава 7

– Вы действительно хорошо себя чувствуете? Головных болей нет? Заметного упадка энергии?

Мы с Джеком сидим напротив худого черного мужчины в белом халате, на вид ненамного старше нас, в офисе на противоположном от доктора Сандерса конце города. Но они вполне могли быть соседями, настолько одинаковы комнаты. Свет отражается от его блестящей лысой головы, и толстые губы раздвигаются, когда он просматривает результаты второй ПЭТ и МРТ. И даже не пытается скрыть недоумения, когда смотрит на меня. Я качаю головой: нет. Он повторяет движение, словно мы в актерской школе и играем в зеркало и отражение. И продолжает разглядывать меня, словно некое медицинское чудо. Может, так и есть. Может, я буду первой, кто превзойдет ожидаемый процент выживаемости для Рака Повсюду. Может, мои опухоли образуют некий вид симбиотической связи с организмом, вместо паразитической, и все мы будем жить долго и счастливо.

Он пытается снова.

– Никакой боли или дискомфорта?

Он настолько недоверчив, что мне приходится еще раз проверить себя. Я действительно не чувствовала боли или просто не могу вспомнить? Или переключалась на что-то другое?

Потом я вспоминаю документальный фильм на «Дискавери» о девушке, которая не чувствовала боли. Могла положить руку на раскаленную плиту, и, хотя кожа была сожжена, она ничего не испытывала.

Может, у меня то же самое?

Но тут я вспоминаю, как в пять лет сильно прищемила руку дверью машины, и ужасную боль, когда в средней школе подвернула ногу, и белые открытые язвы на горле во время химиотерапии, и два отпавших ногтя и головную боль всего два дня назад на полу кухни. Я способна чувствовать боль.

– Это хороший признак? То, что у нее нет симптомов? – спрашивает Джек.

– Это не означает, что ее состояние менее серьезно. И это большое несчастье: она могла бы прийти к нам несколько месяцев назад, если бы необычная боль заставила ее искать медицинской помощи.

– Что вы рекомендуете? Химию? Облучение?

Он смотрит на Джека.

– Честно?

И молчит, словно действительно ожидает, пока Джек ответит: «Да, пожалуйста, будьте откровенны».

Я почти смеюсь, поскольку сцена удивительно напоминает диалог Эббота и Костелло[13]13
  Американский комедийный дуэт 1940-х годов.


[Закрыть].

– Думаю, это будет никчемной тратой времени. Его… слишком много.

Он спрашивает, обращались ли мы к поддерживающей терапии, и дает нам карточку с номером хосписа и брошюру, озаглавленную «Как справляться с раком в терминальной стадии».

По оценке Запата этот доктор не получил бы ни одной звезды.

Дома Джек бросает ключи на кухонную стойку. Они скользят по ламинату и останавливаются в нескольких дюймах от края. Он подходит к холодильнику и рывком открывает дверь. Хватает клюквенный сок, делает три глотка прямо из бутылки, ставит в полочку на двери, предназначенную строго для соусов и салатных заправок, и хлопает дверью.

Он взбешен. Это бывает так редко, что я только слежу за ним, словно за редким явлением: трехголовой леди или мальчиком-аллигатором в передвижном зверинце. Однажды я спросила его, выходит ли он из себя до такой степени, чтобы бросаться вещами или рычать от ярости. Он пожал плечами:

– Я со Среднего Запада.

Он по-прежнему повернут ко мне спиной, рука по-прежнему лежит на двери холодильника. Я осторожно беру его ключи и вешаю на крючок у двери.

Мы стоим молча, не двигаясь, как дети в игре «Замри», дети, которым так и приказали: «Замри!»

И тут Джек говорит:

– Этот доктор – идиот.

Ворчливо. Измученно.

Я киваю, хотя он меня не видит.

Молчание возвращается снова и висит в воздухе между нами. Занавес отчужденности, чтобы скрыть истинные мысли.

И снова Джек прерывает его.

– Я буду в кабинете, – говорит он, но на слове «кабинет» его голос дрогнул, так, что у меня перехватывает дыхание.

Я снова киваю, хотя он меня по-прежнему не видит.

Он уходит, и я жду, пока его шаги затихнут в коридоре, а дверь кабинета закроется. Потом подхожу к холодильнику открываю дверцу и ставлю клюквенный сок на место.

Перебрав и переместив все, что было в холодильнике, и выбросив мои ненужные импульсивные покупки в мусорку, я сажусь за наш крохотный кухонный стол на двоих. И барабаню пальцами по стеклянной поверхности, оставляя на ней отпечатки, которые придется стереть позже. Вот и хорошо. Хоть какое-то дело.

И тут до меня доходит, что впервые в жизни мне нечего делать. У меня нет плана. Когда у меня впервые нашли рак груди, все завертелось так быстро. Подгоняло ощущение неотложности: мы поймали рак вовремя, давай, скорее вырежем, задавим химией, облучим, избавимся от него. А теперь времени чересчур много. И мне не слишком хочется обдумывать происходящее.

Я знаю, что необходимо принять решения. Но никто не давит на меня, требуя их принять. И я сознаю это, потому что выбор у меня примерно такой, как у смертника, которого спрашивают, как он хочет умереть: на электрическом стуле или под расстрелом. Примерно это и сказал сегодня доктор, от которого требовалось мнение номер два. Можно пройти химию и облучение – и умереть. Или можете просто умереть.

У доктора Сандерса совершенно иные методы общения с пациентом. Более утешительные. Он дает мне третью возможность, единственную, где смерть не является немедленным побочным эффектом.

Смерть.

Смех пузырится в уголке моих губ. Именно это со мной происходит? Сама мысль кажется смехотворной. Смерть – это для стариков, осиротевших детей в Африке, с раздутыми животами, и отцов, сбитых машинами, когда они спокойно едут на велосипедах, не на том перекрестке, не в то время дня. А не для двадцатисемилетней женщины, только что вышедшей замуж, мечтающей о детях, чувствующей себя здоровой и бодрой и не испытывающей ни малейшей боли. Ощущение такое, словно я сижу в ресторане, и официант перепутал мой заказ. Смерть? Нет, очевидно, это ошибка. Я такого не заказывала.

Но не могу отослать блюдо назад. И теперь меня ждут четыре месяца или шесть, или год, и что теперь с этим делать?

На нашем четвертом свидании мы с Джеком пошли в «Барнс и Ноубл» и медленно бродили мимо полок, гладя руки друг друга, как бывает только с влюбленными. Играли в глупую игру, где по очереди выбирали книгу наугад и читали первую строчку или сочиняли собственную. Потом второй должен был угадать, подлинная ли это строчка или нет. В процессе игры мы наткнулись на книгу, озаглавленную «Если: вопросы к игре в жизнь». Сидя посреди прохода, мы часами стреляли друг в друга вопросами вроде «Если придется избавиться от одной конечности, какую вы выберете?» (Джек выбрал левую ногу, я – левую руку.) «Если вам позволено есть только одно блюдо каждый день до конца жизни, что это будет?» (Джек: чили-спагетти его мамы, я – гуакамоле).

Но я не могу не думать об одном вопросе. Хотя не помню, кто его задал.

«Если бы вам предстояло умереть через месяц, что бы вы делали?»

Я ответила что-то вроде сложить вещи, забронировать трансатлантический рейс, снять дом на побережье Амальфи и с головой погрузиться в подлинную итальянскую пасту и вино.

Теперь я думаю только о том, как наивно-амбициозна была. И немного стыжусь самоуверенной девушки двадцати одного года, не позволявшей перспективе смерти угнетать ее. Она будет жить одним днем! В компании бутылки красного вина, пока не испустит последний вздох. Глупая девчонка! Что она знала?

Но есть кое-что, чем я восхищаюсь в ней: у нее был план.

В пятницу приходит проектировщик, проверяющий происхождение выпуклой неровности в кабинете. И новости, которые он сообщает мне, ненамного лучше.

– Это подпорка. Поставлена наспех, – объясняет он, жуя зубочистку. – Похоже, установлена пять-десять лет назад. Что-то вроде пластыря на рану.

– Но инспектор сказал, что выпуклость ничего не значит. Просто осадка, нормальная для такого старого дома.

Он пожимает плечами, игнорируя непрерывное тявканье Бенни, который вертится у его ног, требуя, чтобы ему почесали за ухом.

– Плохой у вас был инспектор. Бывает.

– Так что нам делать?

Я нагибаюсь, чтобы подхватить Бенни одной рукой, и он вознаграждает меня, облизывая щеки шершавым язычком.

– Нужно семь, может, восемь новых балок.

Он вынимает изо рта зубочистку и держит ее двумя пальцами, как крошечную сигарету.

– Но это обойдется недешево.

– Сколько?

– Если по две сотни за балку – тысяча четыреста – тысяча шестьсот.

Я благодарю его, закрываю за ним дверь и прислоняюсь к ней спиной. Опускаю извивающегося Бенни на пол, и он бежит к кабинету Джека. Будь моя мама здесь, она наверняка процитировала бы одно из вышитых изречений, развешанных по всему дому, вроде «Пришла беда – отворяй ворота». Или: «У каждой тучки есть серебряная подкладка». Почему у нее на каждый случай есть свои пословицы? И нет ли там пословицы про цунами? Потому что сейчас в моей жизни, кажется, бушует именно оно.

Я смотрю на часы.

Половина десятого.

Нужно загерметизировать окна.

Нужно рассчитать, сколько заплатить за новые балки в подвале.

Нужно позвонить доктору Сандерсу и спросить, как попасть в группу клинических испытаний.

Я глубоко вздыхаю, оставляю свой пост у двери и иду по выщербленному полу коридора. Сворачиваю в спальню, полностью намереваясь застелить постель, взбить подушки и оставить крохотную спальню в полном порядке. А самой начать свой день.

Но вместо этого ложусь, забираюсь под одеяло и тут же засыпаю.

Уик-энд проходит как во сне, и я понимаю, что смотрю, в основном, на три вещи: морскую звезду потолочного вентилятора, озабоченное лицо Джека, маячившего в дверях спальни, и на изнанку собственных век. Временами я просыпаюсь и нахожу кусочки фруктов на тумбочке: яблок, бананов, апельсинов, которые Джек оставлял мне, как приношение Помоне[14]14
  Римская богиня древесных плодов и изобилия.


[Закрыть]. Я ем, не чувствуя вкуса, чтобы избавиться от урчания в животе. В редкие моменты просветления, приходя в сознание, я замечаю рядом с гроздью винограда брошюру, которую дал второй доктор. Не могу вспомнить, это я ее туда положила или Джек. Немного раздраженная, я подкладываю подушку под спину, чтобы сесть повыше, и листаю ее, жуя зеленые ягоды.

Заглавие «Как справляться с раком в терминальной стадии» напечатано на фоне грозовой тучи, сквозь просвет в которой едва проглядывает солнце.

Очевидно, та самая тучка с серебряной подкладкой.

Я закатываю глаза.

Внутри сообщается, что у горя семь стадий. Мое раздражение уменьшается, когда я вижу список. Списки – вот это я понимаю. Списки – это мое. Я читаю пункт первый.

Шок и отрицание.

Да! Я испытала и шок, и отрицание. Я чувствую себя, как в шестнадцать лет, на контрольном опросе по математике. Я получила ответ. «Верно! Далее!»

Гнев и попытки торговаться.

Гнев – да. Попытки торговаться?

«Вы можете безуспешно торговаться с высшими силами, вроде: «Если исцелишь мой рак, я проведу остаток жизни, работая волонтером и жертвуя на благотворительность».

Хм-м-м… Неверно! Я пропустила эту стадию, отчего мне становится не по себе, потому что не люблю оставлять что-то незавершенным. Я решаю вернуться потом, а пока идти дальше.

Депрессия.

«Эта стадия может не начаться даже через несколько месяцев после постановки диагноза, но обычно сопровождается долгим периодом грустных размышлений и изоляции от людей. Вы можете постоянно хотеть спать и не пожелаете вылезать из постели».

Теперь я просто лопаюсь от самодовольства. Меня диагностировали менее недели назад, и я уже на третьей стадии. Я Продвинутый Скорбящий. Если бы ставили оценки по скорби, я была бы отличницей.

Я кладу брошюру на тумбочку, поворачиваюсь на бок и засыпаю.

В субботу вечером, по крайней мере, мне кажется, что это вечер субботы, знакомый звон ложки о миску доносится из кухни. И я понимаю, что Джек ужинает хлопьями с молоком. Меня так и подмывает встать и приготовить ему настоящий ужин, но порыв прошел так же быстро, как нахлынул. Я снова закрываю глаза и отплываю в пятый или шестой раз. Я потеряла счет.

К воскресному утру мысль о том, чтобы сесть, не ошеломляет меня. Поэтому я сажусь. Потом встаю. Ноги немного подкашиваются, и кровь к голове прихлынула так быстро, что мне приятно потянуться. Я иду в прихожую, ощущая запах пота от подмышек. Джек идет навстречу, держа на ладони клементин. И останавливается на полушаге, когда видит меня.

– Ты проснулась, – говорит он.

– Мне нужно в душ.

– Ванная там.

Он показывает левой рукой и глупо улыбается.

– Сначала я хочу глоток воды.

Он перемещается вправо, загораживая дорогу.

– Я принесу. Ты иди в душ.

– С чего это? Подвинься, – приказываю я, протискиваясь мимо. – Я не инвалид.

Я вхожу в кухню, преследуемая по пятам Бенни и Джеком, и, когда резко останавливаюсь и охаю, Джек едва не сбивает меня сзади.

– Дейзи… подожди.

Назвать кухню кошмаром – ничего не сказать. Я осматриваю комнату слева направо и сверху вниз, замечая кружки, миски и пластиковые контейнеры, усеявшие все поверхности. В них – остатки молока и разбухшие хлопья, а также чашки с разным уровнем того, что, по моим предположениям, было остывшим кофе. По полу комками летает шерсть Бенни, как перекати-поле, квадратные картонки с жирными пятнами и этикетками сбоку «Горячая свежая пицца» стоят на стеклянном кухонном столе. Не нужно их поднимать, чтобы догадаться: отпечатки моих пальцев (с четверга) никуда не делись.

Первый вопрос, который приходит мне на ум: сколько я проспала?

Но озвучиваю я второй.

– Почему двери шкафа под раковиной открыты?

Джек вздыхает:

– Пытаюсь починить.

– Починить что?

– Где-то засорилась труба, – мямлит он и чешет в затылке. – Вода не проходит.

И тогда я ощущаю вонь. И вижу грязные тряпки и инструменты, которые усеивают розовый пол перед раковиной.

Джек многое умеет, но просить его что-то починить бесполезно. Когда он пытался установить вентилятор на потолке в нашей спальне, забыл выключить свет и его стукнуло током.

– Подумаешь, маленький удар, – раздраженно буркнул он, когда я стала над ним издеваться.

– Подумаешь, большое дело.

Я наняла электрика, чтобы тот закончил установку.

Я закрываю глаза.

Нужно вызвать сантехника.

Добавить этот пункт в список.

Но мой список лежит на другом конце комнаты. На стойке.

Поэтому я возвращаюсь в постель.

Позже меня будит Джек, укладывающийся в постель.

– Который час?

– Одиннадцать.

Он отводит мои спутанные волосы со лба.

– Прости. Не хотел тебя будить.

– Все в норме.

Я приподнимаюсь.

Он сует руку под одеяло, стягивает по одному носки с волосатых щиколоток.

– Я позвонил доктору Лингу, сообщил, что на той неделе тоже не приду, – говорит он и тянется к выключателю лампы. Комната погружается в темноту. Он наклоняется ко мне, и его губы приземляются где-то между моим носом и щекой.

– Спокойной ночи, – шепчет он.

С минуту я лежу парализованная. До получения степени, над которой он работал более семи лет, осталось менее четырех месяцев. Он уже пожертвовал целой неделей работы в клинике, да еще в последнем семестре, пока я была полностью поглощена (хотя и ускоренным) процессом семиэтапной скорби и даже не обратила внимания на то, как подействовал на него мой Множественный Рак.

Я тянусь к выключателю своей лампы и дергаю его. Свет снова наполняет комнату.

– Тебе нужно ехать в клинику. Ты должен закончить курс.

– Дейзи, – щурится он, поднося руку к глазам, чтобы защититься от света. – Я тебя не оставлю.

– Но ты же не на другой конец страны уезжаешь? Ты по-прежнему будешь со мной.

Он не отвечает.

– Джек, я серьезно. Ты так много работал ради этого. Мы так много работали ради этого. Я хочу, чтобы ты закончил.

И едва слышно добавляю.

– Мне это нужно.

И сказав это, я понимаю: все правда. Джек продолжает работу в клинике, заканчивает диссертацию, и это означает, что его жизнь идет как обычно. Привычный ритм наших дней может возобновиться, как у пары танцоров, споткнувшихся на важных соревнованиях, но они тут же берут себя в руки и продолжают вальс. На прошлой неделе мы споткнулись, но теперь обязаны идти дальше.

– О’кей, – говорит он, смирившись. – Я поеду.

– Спасибо.

Я коротко киваю и снова тянусь к выключателю.

– Но только если ты тоже поедешь.

Моя рука замирает в воздухе:

– Что?!

Я представляю, как хвостом хожу за Джеком по ветеринарной клинике, словно животное на поводке. И это так смешно, что я едва не взрываюсь от хохота.

– Ты тоже должна вернуться на занятия. Завтра.

О! На свои занятия.

Это вызывает поток слов: моя степень, мой экзамен по гендерным исследованиям, моя диссертация, моя карьера. Обо всем этом я абсолютно не думала целую неделю, с тех пор как сидела в офисе доктора Сандерса. Но теперь при мысли об этом меня обуревает абсурдное желание смеяться и плакать одновременно. Все это кажется таким… бессмысленным.

– Разве не так сказал доктор Сандерс в первый раз? – говорит он. – Что тебе следует работать и придерживаться ежедневного графика? Это помогает.

– Джек, это не в первый раз, – тихо напоминаю я.

Он складывает руки на груди.

– Таково мое условие. Я поеду, если поедешь ты.

Я обдумываю его слова. И уверена, что, если продолжу спор, выиграю. Он, очевидно, не принял в расчет количество занятий, которое я буду пропускать из-за визитов к доктору, и апатию, которую у меня (да и у любого) вызывает работа над никчемной степенью. Но я так устала. И в самом деле, что еще мне делать со своим временем?

Я неожиданно пугаюсь гигантского количества ничем не заполненных, незапланированных часов и дней, простирающихся передо мной пустым пространством. Даже если они займут от четырех до шести месяцев.

– Хорошо, – киваю я.

Глаза Джека становятся огромными. И я понимаю: он не рассчитывал на то, что я так легко сдамся. Я быстренько выключаю свет и оставляю его наслаждаться победой в темноте.

Матрац проседает, когда он вертится, чтобы завернуться в буррито из одеял, и через несколько минут его дыхание становится медленнее и глубже. Одна из тех вещей в Джеке, которые сводят меня с ума: как он может засыпать, едва закрыв глаза? Однажды я попыталась заставить его научить меня, как это делается. Хотела узнать секрет, как одолеть мою постоянную бессонницу.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Я просто отпускаю все мысли, позволяю им бродить свободно и не успеваю заметить, как уже сплю.

Когда я отпускаю все мысли, сон – последнее, что способно меня одолеть.

Сегодня я представляю Джека в мантии и шапочке, с гордой улыбкой на физиономии. Мой муж, дважды доктор. И гордости, которой я ощущаю за него в этот момент, почти достаточно, чтобы одолеть чувство потери и тоски по своим нереализованным мечтам. Почти. А потом в моем мозгу прорастает идея, и, как я ни пытаюсь выбросить ее из головы, она растет, будто кудзу[15]15
  Лазающее лиановидное растение, которое полностью опутывает деревья, кустарники, столбы – все, что встречается ему на пути.


[Закрыть], и душит все счастливые образы, которые создаю в воображении: а если я не доживу, чтобы это увидеть?

Я сглатываю. Глубоко дышу. Доживу. Конечно, я буду на церемонии. Должна быть. «Пожалуйста. Пожалуйста, позволь мне дожить до выпускной церемонии Джека. Я сделаю все на свете».

Не знаю, с кем я говорю: с богами, судьбой, некоей божественной сущностью, которая верит в меня, даже если я не верю в нее (разве это не то, что говорят обреченные люди?). Или просто с собой? Но чувствую себя лучше, потому что мое путешествие в скорбь обретает все большую законченность: я торгуюсь.

Джек ворочается и стонет, мешая мне думать.

– Дейзи? – шепчет он хриплым со сна голосом.

– Что?

– Почеши мне спинку.