Текст книги "К последнему городу"

– Моему мужу хотелось, чтобы я поехала с ним.

Но он даже не замечает ее, со злостью подумал Франциско. Его интересуют только свои собственные мысли.

– Понятно, – сказал он.

Но ему было непонятно. Он ведь дал обет безбрачия – и как священник никогда не женится, – и сейчас он подумал о том, сможет ли когда-нибудь понять такое. Возможно, все браки – это большая тайна. В конце концов, брак – это одно из церковных таинств.

Камилла тоже думала о том, как глупо прозвучали ее слова. Как будто она когда-нибудь была его секретарем или собакой. И когда она увидела, что в глазах Франциско зажглось возмущение, она вдруг почувствовала непонятную благодарность. В нем чувствовалось какое-то благородство, даже в его руках, которые он рассеянно поднес сейчас к лицу. Но она сказала:

– Мне пора возвращаться. Мой муж будет беспокоиться, куда я делась. – У нее были причины, по которым ей не хотелось рассказывать обо всем этом Роберту.

– Да, да, конечно. – Но Франциско почувствовал внезапный приступ паники. Как только они окажутся на поверхности, за стенами этого святилища, она станет такой же, какой была до этого, смешается с остальными, залитыми солнечными светом. Ему страшно захотелось прикоснуться к ней. Он убрал руки от лица, и они безвольно повисли.

Камилла заметила это и даже представила, как он касается ее щек. Она вдруг почувствовала странную грусть.

– Нам лучше вернуться, – сказала она.

Глава четвертая

Трех часов мучений хватило для того, чтобы они все окончательно сосредоточились на однообразном переходе. Еще пять дней они бессмысленно поднимались по склонам и спускались в лощины, как роботы. Их разум, казалось, полностью онемел, а глаза следили только за тропой. Если даже кто-то и останавливался, чтобы восхититься пейзажем, то втайне от других, потому что у него ужасно болели ноги и ныли легкие. Они концентрировали свое внимание только на том, чтобы пробраться между камней, или на темной земле под мокрыми деревьями тропического леса. Подъем становился круче, и боль в мышцах усиливалась. Долгий спуск вызывал дрожь в коленах; подъем оставлял кровавые волдыри на их пятках. И вот теперь всех их все сильнее и сильнее начала охватывать тревога, она превратилась в заразную болезнь. Они осознали, что назад пути нет.

Этой тревоге не поддавались только погонщики. Терпеливо навьючив поклажу на мулов, они отправлялись в путь значительно позже остальных, обгоняли всех к полудню и разбивали лагерь за несколько часов до того, как туда добирались измученные путешественники. До поздней ночи европейцы слышали, как они болтают друг с другом на своем гортанном языке индейцев кечуа, а иногда до них доносился их мелодичный смех. Казалось, когда все устали, индейцы начали относиться к ним гораздо мягче. Каждый день они занимались одним и тем же. В шесть часов утра они приносили в каждую палатку горький индейский кофе и будили ее обитателей негромкими криками; через полчаса они снабжали всех теплой водой в эмалированных мисках; в семь часов всех путешественников уже ждал завтрак из кукурузных хлопьев со вкусом кокоса, и вскоре после него вся группа отправлялась в путь.

При каждом восходе солнца европейцы с благоговейным страхом разглядывали горы, которые накануне заслоняла от них усталость прошедшего дня. По утрам окружающие их силуэты, невидимые ночью, туманными контурами выделялись на фоне зари или превращались в серебристую линию, протянувшуюся через все небо; восходящее солнце рассыпало свои лучи между их вершинами. Иногда до них доносился рев какого-то далекого притока Амазонки или гул водопада в скалах. Но уже через час или два пути – дорога была очень крутой – они переставали замечать все, кроме тропы, по которой они шагали. Они как будто катались на американских горках. По горному склону, покрытому низкой жесткой травой, они поднимались в высокогорную долину, которую мокрые облака превращали в джунгли, полные тумана и древних деревьев.

Роберту казалось, что горы вокруг стали недобрыми. Когда-то по их склонам пронеслись лавины, вырывая с корнем все на своем пути. Он начал замечать, что становится невнимательным. Один раз он оставил компас на валуне – его подобрал один из погонщиков, – дважды он падал, зацепившись за корни деревьев, и потом долго не мог прийти в себя. Много миль тропа тянулась над пропастями, и по ее краю росли густые заросли низкого кустарника. Один неправильный шаг – и вы ухнете в пропасть и будете лететь вниз пару сотен футов, пока не упадете в заросли бамбука, который разорвет вас в клочья. По берегам рек парили стаи москитов. После их укусов на покрасневшей, воспаленной коже оставались плотные шишки.

Один раз они даже прошли через деревню индейцев кечуа; в ней жили крестьяне, выращивающие картофель. Дома были покрыты тростником, как это делали их предки-инки. Из дверей вышли маленькие женщины в розовых и красных юбках и робко посмотрели им вслед, а несколько мужчин обменялись с ними короткими, деловыми рукопожатиями. Их присутствие в этой глуши должно было подействовать на всех успокаивающе, но это было не так. Измученные путешествием, молчаливые, они казались сами себе призраками в этой деревне живых.

Каждый раз, когда Луи приходилось слезать с лошади, он старался идти медленным, но ровным шагом. Чем больше открывалась для него эта страна, тем сильнее она его отталкивала. К тому же – Луи прекрасно знал это – он задерживал остальных, даже Жозиан, которая шла перед ним, часто и тихо дыша. Казалось, его бока и бедра – плоды тех лет, которые он провел в роскоши и комфорте, – весили целую тонну и мешали ему идти быстрее. Для остальных такое путешествие вполне подходило, но ему-то уже исполнилось пятьдесят девять лет. Он прислушался к собственному сердцебиению. У Луи вызывало тревогу то, что сердце бешено колотится в грудной клетке. Вокруг него было слишком много мяса. В любой момент, думал он, оно может взорваться и превратиться в мешанину из желудочков и клапанов – настоящее boeuf bourguignon[12]12
  Говядина по-бургундски (фр.)


[Закрыть]. Ему даже стало жалко свое сердце, как будто оно жило своей собственной, отдельной от него жизнью. Он останавливался перед каждым вторым поворотом и ждал, пока его учащенное сердцебиение – самые громкие звуки в этой отвратительной стране – не успокоится.

Только Роберт постоянно что-то обдумывал. Его коленная чашечка воспалилась, в ней зловеще пульсировала боль, но время от времени он все еще оглядывался на горы и ущелья и пытался найти слова для их описания. Он был рад, что никто больше открыто не восхищается ими. Он мог примириться с их непреклонностью только в одиночку. По утрам, перед выходом, он снова пытался писать, все так же возбужденно. Но всегда получалось одно и то же. Может быть, у меня проблемы с воображением, подумал он. Вы входите в ущелье, по которому несется один из притоков Амазонки. За вашей спиной, до самого горизонта, расстилается бассейн реки Апуримак. Но когда вы пытаетесь описать все это, то кажется, что земля скрывает от вас самые важные детали. Может быть, его сломила эта постоянная игра света и облаков, подумал Роберт. А может, просто невероятные размеры всего, что его окружает: английские слова не созданы для подобных описаний. Эти пейзажи годились только для того, чтобы смотреть на них и изумляться. Избитые фразы пристали к нему, как сажа. Может быть, лучше будет попробовать написать обо всем этом дома, когда они вернутся, при обычном, спокойном и стабильном освещении.

Но, возможно, все это вообще было не важно. Ведь горы не были картой мышления древних инков, они ничего не объясняли. По вечерам он снова садился на камни. Он думал, а может, во всем виноват свет звезд? Его слова неровно бежали по листу, как будто их писал кто-то другой.

Вечером: я прошу проводника собрать всех погонщиков, я хочу поговорить с ними. Они собираются очень неохотно: в них нет враждебности, они просто озадаченно сидят на корточках в палатке. Широкие, спокойные лица. Интересно, а если их ударить, они улыбнутся?

Чего я хочу? Я не знаю: чтобы они раскрыли мне тайну этих гор, какую-нибудь случайную мысль, воспоминание. Никак не могу избавиться от ощущения, что они что-то скрывают. Это ужасно глупо: эта насмешка безразличных ко всему лиц.

Двое из них почти все время молчат. Другие трое болтают без умолку. Скользкий, завораживающий язык. Часто кажется, как будто они читают молитвы. В каждом слове предпоследний слог ударный, он очень резкий, как удар в маленький гонг. Может быть, именно из-за этого ритма и думаешь, что речь инков могла быть записана при помощи идеограмм в одежде или керамике.

Я спрашиваю об этом, но они мне не отвечают Никакой реакции.

Я спрашиваю, не считают ли они эту землю до сих пор святой. И не напоминают ли им о чем-нибудь руины инков? Они хмурятся. Но не отвечают. Это не их земля, говорят они. По крайней мере, неродная земля.

Я вспоминаю их игру на флейтах и спрашиваю: а нет ли слов к их музыке? И никогда не было? Один из них – самый высокий, его зовут Юпанки – говорит, что в Лайме можно найти хорошие поп-песни. Он включает свой транзистор, но мы слышим только помехи. Остальные смеются.

Проводник переводит все это с усталой улыбкой на губах. Не знаю, кого он опекает – меня или их?

Юпанки: благородное инкское имя. Но этот погонщик просто говорит: «Я известный человек в своей деревне».

Они расслабились. Проводник говорит мне: «Вы просто теряете время». Повар все это время не издает ни звука.

Некоторые ученые предполагают, что у инков существовал язык, известный только знати: язык, который был уничтожен в результате испанского завоевания. Но как он мог так быстро и бесследно исчезнуть?

Лингвисты не находят никаких остатков его в современном языке индейцев кечуа. Так что, может быть, он существовал в невербальной форме, высеченный на недолговечном дереве или ткани. Что-то вроде немой музыки. Или простого воспоминания.

Глава пятая

Может быть, он зря так стремился познать что-то новое? Его новый роман оказался весьма сдержанным и мимолетным. Он думал, что сделал разумный выбор, и Камилла ни о чем не догадывалась. В их первый вечер в Перу он бродил в одиночестве по Лайме и заглянул в какой-то ночной клуб возле Плаца-де-Армас.

Он сидел в длинном ряду столиков, на каждом из которых стояли зажженные свечи. В клубе почти никого не было. На стенах были росписи с претензией на декаданс: какие-то глаза, демоны, грубо вырисованные обнаженные тела. Несколько бизнесменов негромко обсуждали друг с другом последние новости; за ними сидела компания молодежи в джинсах и модных жакетах. Казалось, это место еще само не решило, чем ему стать – дискотекой или ночным баром в небольшой гостинице.

Она была одета в простое черное платье. У нее были блестящие волосы и смуглая, немного матовая кожа. Он видел ее ноги под столом. Он заказал себе «Писко Сауа». Трио музыкантов принялось играть на свирелях и флейте заунывную инкскую музыку.

Может быть, на него слишком сильно подействовало спиртное, потому что, когда он в следующий раз посмотрел на часы, на них было почти одиннадцать. Камилла, наверное, уже лежала в постели, в гостинице, и беспокоилась, куда он подевался. Женщина сидела между двумя клиентами клуба, которые переговаривались через ее спину. Когда он поднялся, чтобы уходить, она спросила его: «Ме invita a un trago, senor?»[13]13
  Сеньор, не хотите меня угостить? (Исп.)


[Закрыть] Она вытянула ноги. Они были длинными и гибкими.

– Простите. У меня нет времени.

– Otra noche, quizas?[14]14
  Может быть, в другой раз? (Исп.)


[Закрыть]

– Да, думаю, да. В другой вечер.

Еще долго, после того как он ушел из клуба, его раздражало это въевшееся в память неудовлетворенное желание, это неприятное чувство незавершенности. Как будто в его душе освободилось место, а его так никто и не хотел занимать.

Он вспомнил все это, наблюдая, как Жозиан спускается к реке в один из вечеров. Его очень удивило, что у нее еще хватило на это сил в конце дня – она выглядела такой хрупкой. Вскоре после этого Роберт заметил в сумерках вспышки света от ее фотоаппарата. Ему почему-то пришла в голову мысль, что она фотографирует его, и он пошел к ней. Но вместо этого он обнаружил, что она стоит на коленях у самой кромки воды, снимая белые лилии, которые плавали в воде у берега.

– Imaginez si on avait des fleurs pareilles chez nous! On ne les voit que dans des boutiques de luxe![15]15
  Представьте, если бы у нас росли такие же цветы! Сейчас их можно найти только в самых дорогих салонах! (Фр.)


[Закрыть]

Он присел на корточки рядом с Жозиан. Он ничего не знал про лилии. Они казались ему неинтересными, слишком закрытыми и абсолютно одинаковыми.

– Но они вовсе не одинаковые, – сказала она.

– А чем они отличаются друг от друга?

Но она только рассмеялась ему в ответ – глухое позвякивание, – как будто он был слепым.

Он пристально смотрел на нее. Как ей удавалось быть такой независимой? Ее стройная фигура пряталась под мохнатый свитер и толстые брюки. Шляпа от солнца лежала на земле. Из-за нее светлые волосы Жозиан прилегли к голове. Полные, чувственные губы разошлись в открытой улыбке.

– Вы фотографируете все, что видите, – сказал он.

– Если я не буду этого делать, я все забуду. Я забуду, что была здесь.

– А вот это вряд ли.

– А вот это вряд ли. – Тот же самый сухой смех.

Так, значит, фотографии были для нее памятью, а не хобби. Разговаривая с ним, Жозиан не переставала наводить резкость, выбирать нужный ракурс и щелкать затвором своего фотоаппарата.

– Вы, должно быть, ужасно устали, – сказал Роберт.

– Это очень тяжелое путешествие. Намного тяжелее, чем то, которое мы совершили по Амазонке. Меня это сильно беспокоит.

По непонятным причинам он вдруг почувствовал какое-то странное волнение.

– Почему?

– Из-за Луи. Как вы сами видите, он уже немолод.

Он жестоко согласился:

– Да, вижу.

Жозиан по-детски сказала:

– Я думаю, он может на меня рассердиться.

– Рассердиться? На вас? – С таким же успехом можно рассердиться на цветок.

– Понимаете, это я захотела отправиться в это путешествие. Мне очень нравится ездить верхом. Но с этими лошадьми что-то не так. Да, они очень сильные и выносливые, но они ничего не чувствуют. Ими невозможно управлять.

Роберт заметил, что ее английский становится все чище и чище, оставляя лишь легкий, носовой французский акцент. Наверное, раньше ей очень мешала стеснительность.

Ему вдруг очень захотелось вызвать ее на откровенность.

– Как вы с ним познакомились?

– Мы познакомились на празднике. – Она снова рассмеялась. Положила фотоаппарат в карман. – А вы? Камилла очень сильная женщина, и, думаю, она счастлива. Кажется, она даже не замечает всех этих трудностей.

– Счастлива? – Он задумался над тем, что она сказала: была ли Камилла счастлива?

– Да. Она больше счастлива, чем все мы. Больше даже, чем Франциско.

– Ну, Франциско очень странный молодой человек.

– Может быть, он просто еще очень молодой. – Он не ожидал, что она будет так говорить; сначала Роберт отнес это к ее средним знаниям языка, но теперь он уже не был так в этом уверен. Он снова подумал о том, сколько ей лет. Ей вряд ли намного больше, чем Франциско, ведь так? Он быстро посмотрел на ее руки. Они были белыми, безупречными, с опаловыми ногтями, как будто она только что сделала маникюр. Единственное, что их портило, – это обручальное кольцо.

Слабо застонав, она поднялась на ноги. Ему захотелось задержать ее здесь еще на несколько минут. Он привык к тому, что женщины отвечали на его флирт. Да, высокомерный, если хотите (Камилла уже обвиняла его в этом). Он уже представлял себе, как золотая рыбка-Жозиан наивно плывет в его сети; но на самом деле она оказалась угрем, совершенным и хитрым (хитрее всех, кого он знал до этого), который ловко выскользнул из сети и уплыл восвояси.

Его голос прозвучал несколько грубо:

– Ну и чем же вы занимаетесь у себя дома, в Бельгии? У вас есть дети?

Она ответила со злостью:

– Я не люблю детей.

Роберт вспомнил своего сына и засмеялся:

– Честно говоря, они недолго остаются детьми!

Она и сама была похожа на ребенка – женщина без возраста. Роберт подумал, что ее наивность часто обеспечивает ей доступ туда, куда другим нет никакого пути, что-то вроде невинного рассудка.

Она продолжила:

– Там, в Бельгии, я – infirmiere a domicil, частная сиделка. Я ухаживаю за старыми, Роберт.

Ему стало приятно, что она наконец произнесла его имя (она сказала его на французский манер, с ударением на последний слог – Робэр).

– Как же вы за ними ухаживаете?

– Я перевязываю им ушибы и раны… jambes ulceres. Иногда купаю их.

Но, вместо того чтобы помочь ему понять Жозиан, подумал он, этот допрос еще больше его запутал. Как она могла посвятить себя старым людям? Она измеряла им температуру, помогала ходить в туалет, обмывала их тела. Наверное, это как обмывать мертвеца. Он ненавидел возраст, он боялся его. Но, как это ни странно, Жозиан как будто заключала его в себе, даже пародировала его своим собственным бесплодным телом. Роберт вдруг понял, что завидует Луи; завидует даже этими дряхлым, голым телам. У нее были такие красивые руки.

– Вы работаете со старыми людьми? – спросил он.

– Некоторые из них очень добрые.

– Но они умирают прямо у вас на глазах.

– Ах да. – Она улыбнулась. – Однажды я пришла и застала мадам Ривуар сидящей в кресле, выпрямившись. Думаю, это было la rigidite cadaverique[16]16
  Трупное окоченение (фр.)


[Закрыть]. Ее подбородок был сильно вздернут, вот так. – Она закрыла глаза, повернулась к нему боком и вздернула подбородок.

Несколько минут Роберт с наслаждением разглядывал ее напрягшиеся черты – широкий лоб с примятыми светлыми локонами, прикрытые длинными ресницами глаза, гладкие щеки, узкий подбородок. Казалось, она застыла в этой позе на много часов, и ему вдруг пришло в голову, что, может быть, она тоже в конце концов начала флиртовать с ним. Ему захотелось поцеловать эти полные губы. Они были немного приоткрыты. Но через секунду ее ресницы снова распахнулись, и он услышал собственный голос – в нем сквозила растерянность и в то же время намерение продолжать флирт:

– Она, наверное, была очень старой?

– Но старые тоже не хотят умирать. Их часто боятся, – ответила Жозиан.

– Они часто боятся, – поправил ее Роберт.

– Да, они часто боятся. Очень боятся.

Роберт подумал: «Но человеческие жизни и без того слишком длинные. Зачем посвящать себя тому, чтобы их продлевать?»

Он сказал:

– Что заставило вас пойти в сиделки?

Но она только ответила ему:

– Я думаю, вы очень нетерпимый человек. – И он снова услышал ее смех.

Может, его вопросы были слишком грубыми, слишком очевидными, подумал он. Или она просто привыкла так отражать любые попытки заигрывать с ней?

Ее смех раздавался после каждого очередного раунда, как в боксе.

Внезапно она спросила:

– Вы напишете о путешествии?

Она застала его врасплох. Может, она подозревала, что он задает ей вопросы, пытаясь выжать из нее какую-нибудь историю, в поисках сюжета для очередной книги или статьи? Да, действительно, когда он начал с ней разговаривать, в нем еще играло обычное писательское любопытство: Роберт примечал ее язык жестов, запоминал ее любимые фразы и выражения, то, как у нее растут брови – взлетают вверх на концах. Но уже много-много минут он и думать об этом забыл. Она сама помогла ему в этом.

Жозиан продолжала:

– О чем вы пишете, Робэр?

– О том, о чем я в состоянии писать. – Теперь это казалось суровой правдой.

– Тогда вы, наверное, напишете и обо мне? – что-то среднее между вопросом и утверждением. – Да, мне это очень интересно. Напишите обо мне.

Вот и она. Жозиан. Описанная в блокноте с разорванной обложкой.

Она ездит верхом очень легко, как эльф. Эти фиалковые глаза, полные любопытства. Удивительный контраст с Луи. Он похож на лягушку: вечно страдающий одышкой, с широким ртом (слишком много разговаривает) и выпуклыми глазами. Как они могли соединиться? И сколько все-таки ей лет? Может, двадцать пять. Но с таким же успехом ей может оказаться восемнадцать или тридцать.

Вчера вечером, ужасно устав, я увидел, как она кормит свою лошадь черствыми круассанами: из запасов Луи, я полагаю. Потом пошел за ней к реке, где она фотографировала лилии. Она совершенно сбила меня с толку. Этот смех после каждой законченной фразы. «Я не люблю детей». Смех. «Эти лошади ничего не чувствуют». Смех. «Старых боятся». (Может, она действительно хотела сказать именно это?)

Наверное, так происходит, когда ум чем-то подавляют, он проявляется в виде наивности.

Но она всех озадачивает, всех застает врасплох. Она ухаживает за беспомощными телами. Она сама – как дорогое блюдо. Луи похож на Бальзака (говорит она). Лилии – это воспоминания.