Текст книги "Сцены частной и общественной жизни животных"

Сказанное, впрочем, вовсе не означает, что «Сцены» вообще не связаны ни с каким общефилософским или, точнее, натурфилософским контекстом. Для Бальзака, например, был очень важен спор двух натуралистов: Кювье и Жоффруа Сент-Илера; второй выдвинул идею об отсутствии непереходимой границы между животными и людьми как видами[67]67
  C м. подробнее в примеч. 189, 200 к тексту «Сцен».


[Закрыть], и гранвилевских зверолюдей можно в самом деле считать шаржированным воплощением этой теории. Любопытно, что это почувствовал даже очень недоброжелательный современник-рецензент, вообще оценивший «Сцены» весьма пренебрежительно: в статье «Иллюстрированная литература» за подписью Лаженеве, напечатанной в начале 1843 года в журнале «Ревю де Де Монд», говорится, что рисунки Гранвиля, где в одной и той же фигуре смешиваются животные и человеческие черты, могли бы послужить доказательством системы Жоффруа Сент-Илера – теории «единства, восходящей лестницы существ, многообразного животного мира, где человек является последним звеном», однако Гранвиль все испортил своей шаржированной манерой[68]68
  Lagenevais F. de. La littérature illustrée // Revue des deux mondes. 1843. T. 1. 15 février. P. 662. Под этим именем, согласно каталогу Национальной библиотеки Франции, выступал барон Блаз де Бюри; впрочем, существует и другая точка зрения, согласно которой эта фамилия – коллективный псевдоним редакции журнала «Ревю де Де Монд».


[Закрыть].

Собственно говоря, Гранвиль продолжал здесь давние «визуальные» демонстрации единства животного и человеческого мира, содержащиеся, например, в трудах создателя физиогномики Лафатера: на одной из иллюстраций к его труду показано, как постепенно, в 24 стадии, голова лягушки превращается в голову Аполлона[69]69
  Картинка эта распространялась в виде отдельного эстампа; о предшественниках и последователях Лафатера в демонстрации этой эволюционной схемы см.: Ямпольский М. Б. Зоофизиогномика в системе культуры // Труды по знаковым системам. Вып. 23. Тарту, 1989. С. 63–79.


[Закрыть]. Этот прием охотно использовали карикатуристы[70]70
  Cходным образом, но в обратном порядке в известной серии рисунков карикатурист Филиппон превращал голову короля Луи-Филиппа в грушу (см. эту иллюстрацию в кн.: Мильчина В. А. Париж в 1814–1848 годах. С. 846).


[Закрыть]; не был исключением и Гранвиль, хотя и старался относиться к моде на Лафатера иронически; одна из его карикатур называлась «Господь Бог вершит страшный суд с помощью Кювье, Лафатера и Галля» и сопровождалась подписью: «Люди воскреснут во плоти, в рединготах и фраках, со своими привычками и жестами, тростями и зонтами, галстуками, шляпами и даже сапогами… ибо в противном случае сам Всевышний не разберется, кто есть кто»[71]71
  Цит. по: Renonciat A. La vie et l'œuvre de J. – J. Grandville. P. 101 (Галль – создатель френологии, или, как писали в России в XIX веке, черепословия, то есть науки об определении характера по форме черепа; натуралист Кювье был известен умением восстанавливать облик ископаемых животных по одной кости). О Гранвиле и Лафатере см. также: Lyon-Caen B., Thérenty M. – È. Balzac et la littérature zoologique. P. 6; Kænel Ph. Buffon de l’humanité. La zoologie politique de J. – J. Grandville (1803–1847) // Revue de l’Art. 1986. № 74. Р. 21–28.


[Закрыть]. Однако если оптимист Лафатер изображает эволюцию от лягушки к Аполлону, то куда более пессимистический Гранвиль, наоборот, демонстрирует своим читателям не эволюцию, а инволюцию: в апрельском номере «Живописного журнала» («Magasin pittoresque») за 1843 год он напечатал две серии профилей: на одной, носящей название «Человек опускается до животного», хорошенький мальчик, взрослея, постепенно превращается в какого-то злобного зверя; на другой, именуемой «Животное возвышается до человека», щенок превращается во взрослого пса, который, вздев на нос очки, играет в шахматы и домино; под этой последней картинкой помещена издевательская подпись: «Возраст и опытность убелили его голову сединами, и теперь он способен решить величайшие вопросы общественной, умственной и научной жизни»[72]72
  См.: Hardouin-Fugier E. Le peintre et l'animal. P. 145–147; Renonciat A. La vie et l'œuvre de J. – J. Grandville. P. 108–110; эти серии профилей были воспроизведены в «Литературной газете» (1844. № 13. С. 226) под названием «Фантазия Ж. – Ж. Гранвиля». Ср. суждение Бодлера о гранвилевском мировосприятии: «С нечеловеческим мужеством он всю жизнь пытался переделать Божий мир. Он хватал его, корежил, перестраивал, объяснял, комментировал, и природа под его руками превращалась в сущий Апокалипсис» (Бодлер Ш. Об искусстве. М., 1986. С. 167; пер. Н. Столяровой и Л. Липман).


[Закрыть]. Наконец, в августе 1844 года в том же журнале Гранвиль опубликовал рисунок, полностью опровергающий Лафатера: здесь очень быстро, всего в шесть приемов, из Аполлона получается лягушка[73]73
  См.: Renonciat A. La vie et l'œuvre de J. – J. Grandville. P. 110.


[Закрыть].

Впрочем, соотношение человеческого и звериного в персонажах Гранвиля всегда остается неопределенным: животное ли на его рисунках очеловечивается, встает на две ноги, или человек оскотинивается, обзаводится звериной мордой?[74]74
  Биограф Гранвиля Шарль Блан считал, что целью художника было напомнить людям об их родстве с животными, чтобы они не слишком зазнавались (Blanc Ch. Grandville. P. 28).


[Закрыть] Показывают ли нам звериное в человеке или человеческое – в животном? Равно возможны обе трактовки. Сам Гранвиль претендовал на синтез, слияние в каждой фигуре человеческого и звериного. В одном из писем он писал Этцелю не без иронии, но, видимо, совершенно искренне: «Тот из двух спорщиков, кто утверждает, что на картинке с нищим изображен пес, выиграл, но… тот, кто утверждает, что этот нищий – человек, не проиграл. Ибо эта фигура – пес и человек разом, и я не хотел бы, чтобы кто-то видел в нем более одного, чем другого»[75]75
  Цит. по: Renonciat A. La vie et l'œuvre de J. – J. Grandville. P. 204. Сказать наверняка сложно, но, вероятно, Гранвиль имел в виду иллюстрацию, которая в нашем издании напечатана на с. 643.


[Закрыть]. Об этом же единстве говорит и та иллюстрация к «Приключениям Мотылька», где в зеркало смотрит Жук, изображенный со спины, а лицо в зеркале отражается человеческое (см. с. 188). Кстати, Гранвиль не делал исключения и для собственной персоны: он любил рисовать себя в виде дикобраза.

Зоофизиогномика, то есть «описание человеческих страстей через код символического бестиария»[76]76
  Ямпольский М. Б. Зоофизиогномика в системе культуры. С. 69. О многовековой традиции зоофизиогномики см.: Baltrusaitis J. Physiognomonie animale // Baltrusaitis J. Aberrations. Essai sur la légende des formes. Les perspectives dépravées-1. Paris, 1995. P. 13–85. Сердечно благодарю Н. Н. Мазур, напомнившую мне об этой монографии.


[Закрыть], согласно которому каждое животное воплощает какую-то страсть, – важная традиция, которую и Гранвиль, и литераторы, принявшие участие в создании «Сцен», разумеется, в той или иной форме (зачастую, вероятно, бессознательно и опосредованно) впитывали. Однако животные в «Сценах» нередко порывают со своими привычными репутациями. Да и вообще, хотя в книге постоянно идет речь о животных, авторов, разумеется, прежде всего интересуют люди; как писала 11 октября 1841 года петербургская газета «Северная пчела», в «Сценах» изображены «животные с человеческими страстями»[77]77
  Сам Этцель в уже цитировавшемся письме к Альфреду де Мюссе формулировал это так: «Люди, вообще говоря, ничем не хуже и не лучше животных. Страсти, заботы и радости – все это примерно одинаковое у всех живых существ, летают ли они, плавают ли или ходят на четырех ногах» (цит. по: Parménie A., Bonnier de La Chapelle C. Histoire d’un éditeur et de ses éditeurs. P. 23).


[Закрыть], причем изображены в декорациях сугубо современных и наделены сугубо современными чувствами.

В этом радикальное отличие «Сцен» от басен, хотя басенная традиция, безусловно, повлияла и на всех авторов по отдельности, и на замысел книги в целом. Однако классическая басня не описывает повседневной жизни с приметами конкретного места и конкретного времени; в классической басне нет места парламенту и бирже; басенные звери не носят модного платья, не ходят в театр, не цитируют Вергилия или Расина[78]78
  Еще одно отличие от басни приводит в своем предуведомлении сам Этцель: в басне Человек «всегда играл главную роль, а Животное – второстепенную; одним словом, там Человек занимался Животным, а здесь, в нашей книге, Животное занимается Человеком» (см. наст. изд., с. 56).


[Закрыть]. Между тем звери из «Сцен» все это проделывают; в этой книге, как писал биограф Гранвиля Шарль Блан, «звери надели наше платье, обули наши башмаки и вошли в наши салоны»[79]79
  Blanc Ch. Grandville. P. 21–22.


[Закрыть]. Кроме того, басня использует «эссенциалистскую модель»[80]80
  Déruelle A. L’animal, alibi de l’histoire. P. 5 (http://www.equipe19.univ-paris-diderot.fr/Colloque%20animal/Déruelle.pdf). Гранвиль в начале своей карьеры отдал дань и таким изображениям: на обложке «Метаморфоз» (1828–1829) люди смотрят на экран, где им показывают звериные морды с подписями: Козел – сладострастие, Лев – ярость и проч. (Renonciat A. La vie et l’œuvre de J. – J. Grandville. P. 48).


[Закрыть]: в ней звериные характеры всегда одни и те же, каждому животному приписывается неизменный набор качеств и свойств. Напротив, в «Сценах» к традиционным звериным «репутациям» (заяц труслив, крокодил плотояден, муравей трудолюбив и экономен и т. д.) прибавляются другие, совершенно неожиданные и сугубо человеческие черты, благодаря чему порой возникают такие парадоксальные фигуры, как Медведь – руссоист и байронист. Именно наложение человеческих черт и обстоятельств на традиционные звериные репутации и привычки обуславливает комический эффект «Сцен» – который, впрочем, пришелся по вкусу не всем современникам. Хотя, как уже было сказано, книга имела большой успех у читателей, нашелся критик-педант, который совершенно не оценил гранвилевскую манеру; это автор уже цитированной выше статьи «Иллюстрированная литература». Он писал:

В «Животных, нарисованных ими самими» художник насильственно наделяет породы, имеющие очень мало сходства с человеком, нашими жестами, привычками и костюмами. Г-н Гранвиль создал слонов, которые курят сигары, улиток, которые величественно разъезжают в каретах, крокодилов, которые восседают за столом, уставленным блюдами и бутылками, и лошадей, которые держат копытом перо. Это ребячество, доведенное до крайности, это отсутствие вкуса приводят к тому, что фантастические изображения становятся бесцеремонными и неуместными. Несмотря на свою изощренную наблюдательность, г-н Гранвиль не понял, что эти остроумные маскарады оправданы лишь в исключительных случаях, ибо очень немногие животные так сильно схожи с человеком[81]81
  Lagenevais F. de. Littérature illustrée. P. 662.


[Закрыть].

Та самая парадоксальность рисунков Гранвиля, которая кажется нам особенно пленительной, вызывает у критика-«реалиста» недоумение и досаду; да, он прав, конечно, лошади не пишут пером, а крокодилы не сидят за столом – но именно тем Гранвиль и удивителен, что у него они все это делают – и безо всякой натуги.

Впрочем, о текстах, вошедших в «Сцены», автор статьи в «Ревю де Де Монд» судит еще более несправедливо, чем об иллюстрациях, ибо считает их всего лишь второстепенной добавкой к рисункам Гранвиля, причем добавкой весьма посредственного качества:

Вся литературная часть сводится к более или менее остроумным намекам на палату депутатов, более или менее внятным шуткам по поводу научных споров. Кажется, будто талантливые авторы совершенно растерялись. Лукавое, изящное и тонкое добродушие отказало Нодье в «Записках Жирафы», равно как и в истории «Лиса, попавшего в западню». «Первый фельетон Пистолета» свидетельствует лишь о той легкости, с которой г-н Жанен марает бумагу.

«Путешествие парижского Воробья» автор статьи именует «многословным и претенциозным разглагольствованием»[82]82
  C м. подробнее примеч. 226 к тексту «Сцен».


[Закрыть] и вообще убежден, что все рассказы, за исключением «Истории белого Дрозда» Альфреда де Мюссе («очень язвительной и очень тонкой насмешки над некоторыми литературными слабостями»), написаны «в самой посредственной газетной манере»: «не стоило наделять животных даром речи, чтобы речи эти оказались столь неостроумными». Автор статьи не находит в «Сценах»

никакой связи, кроме общности намерения. Быть может, авторы желали подвергнуть критике наши пороки, наши смешные черты, наши политические установления, нашу нынешнюю литературу? Ничуть. Они выказывают смутное желание сочинить сатиру на все эти вещи сразу, но притом даже самый проницательный человек не может быть в этом уверен. Буйство фантазии не искупает отсутствия плана; постоянная толкотня и путаница между авторами и их персонажами все время сбивает читателя с толку. Мораль, или, если угодно, заключение книги, скрывается в тумане[83]83
  Lagenevais de. Littérature illustrée. P. 663–664.


[Закрыть].

Последнее суждение представляется мне совершенно несправедливым. Особенность «Сцен» именно в том и заключается, что, в отличие, например, от «Французов, нарисованных ими самими», где каждый автор выступал со своей собственной системой ценностей и республиканец соседствовал с монархистом, а иронические очерки – с очерками патетическими, у «Сцен» имеется не только сквозной сюжет, но и единая мораль, которая пронизывает самые разные тексты. Причем особенно любопытно, что эта мораль не совпадает с тем, что нам известно о политических убеждениях инициатора и организатора издания, П. – Ж. Этцеля. Этцель, как и его первый компаньон Полен, были люди либеральных взглядов (Полен в 1830 году, накануне Июльской революции, вместе с Тьером и Минье основал газету «Насьональ», в ту пору резко оппозиционную по отношению к правящей королевской власти). Старый приятель Эдуард Гренье называл Этцеля «прирожденным республиканцем, другом старых карбонариев»[84]84
  Grenier E. Souvenirs littéraires. P. 235.


[Закрыть], а после переворота Луи-Бонапарта (1851) Этцель из-за своих свободолюбивых убеждений вынужден был даже покинуть Францию. Тем не менее, если судить по текстам, открывающим первую и вторую части «Сцен» и написанным им лично, его отношение к революционным переворотам как минимум скептическое[85]85
  Впрочем, в неопубликованных набросках предисловия к изданию 1852 года Этцель признается, что теперь, в эпоху воскрешенной империи, смотрит на представительные собрания более снисходительно (BNF NAF. № 17013, fol. 210).


[Закрыть]. Революции совершаются одними людьми, а плоды их присваивают себе другие: «Открыл дверь Слон, а вошел в нее Лис» (с. 385); тратится много слов, иногда проливается много крови, но в результате ничего не изменяется к лучшему – вот картина революции, которую рисует Этцель/Сталь.

Гораздо правильнее избрать другой путь – не искать приключений, не пытаться переменить свою судьбу, а вести патриархальный образ жизни в семейном кругу, и если счастье не выдумка, то обрести его можно только на этих путях. Эта мораль настолько очевидно просматривается практически во всех рассказах, вошедших в «Сцены» (и тех, которые сочинил Этцель/Сталь, и тех, которые принадлежат другим авторам), что не заметить ее, кажется, просто невозможно; тем не менее о ней (как, впрочем, и о самих «Сценах» как едином литературном произведении) написано очень мало[86]86
  Особенно странно, что этой морали не заметил именно критик «Ревю де Де Монд» – журнала, который в 1840-е годы был главным блюстителем консервативной морали и в литературной, и в общественной жизни; см.: Diaz J. – L. La Revue des Deux Mondes et les canons littéraires (1831–1852) // Revue d’histoire littéraire de France. 2014. № 1. Р. 67–88.


[Закрыть].

Что происходит с персонажами «Сцен»? Заяц (правда, не по своей воле) покидает родной лес Рамбуйе и становится жертвою множества самых ужасных катастроф, а затем возвращается в этот «возлюбленный» лес врачевать свои душевные раны; Крокодил из эгоизма не желает заводить подругу, за что и расплачивается жизнью[87]87
  «Причиной всех моих бедствий стало мое одиночество; создай я семью, быть может, она выручила бы меня в час опасности, и ныне я не влачил бы унылое существование изгнанника, обреченного питаться лишь несъедобными моллюсками» (с. 143).


[Закрыть]; английская Кошка, равно как и Кошка французская, уступает соблазну променять тихую семейную жизнь на любовное приключение и горько в этом раскаивается; Мотылек не умеет побороть своего непостоянства и любопытства – и сгорает в пламени газового рожка; Медведь поначалу отрекается от жизни в семейном кругу ради руссоистского одиночества, но в конце концов обретает «покой и радость в лоне семьи» (с. 205); Воробей путешествует по разным странам и исследует разные политические режимы, но возвращается домой, в Париж, не удовлетворенный ни одним из них; напротив, африканский Лев и африканская Жирафа по разным причинам разочарованы поездкой в Париж и мечтают вернуться на родину; Лису лучше было бы жить, как все Лисы, и не влюбляться в Курицу, а Пингвину – жить, как все Пингвины, и не влюбляться в Чайку; представитель обезьяньего племени Топаз остался бы в живых, если бы, охваченный честолюбивой мечтой о просвещении сородичей, не освоил ремесло дагерротиписта; Скарабей не обрел счастья после того, как отринул «мирные сельские радости» из-за снедавшей его «тяги к неведомому», а белый Дрозд испытывал сплошные неприятности, пока скитался в поисках собственной, говоря современным ученым языком, идентичности. И конечно же, Ласточка, отправлявшаяся в путь с твердым намерением жить и странствовать, не связывая себя узами брака, возвращается под крыло подруги Канарейки с перебитой лапкой и разочарованием в душе. Из «странствователя и домоседа»[88]88
  Название стихотворения русского поэта Батюшкова тут как нельзя кстати.


[Закрыть] авторы «Сцен» безусловно выбирают домоседа[89]89
  В этом выборе оживает та древняя басенная традиция, которую М. Л. Гаспаров назвал «желанием продемонстрировать незыблемость мирового порядка», определяющим структуру басенного сюжета: «Некто захотел нарушить положение вещей так, чтобы ему от этого стало лучше; но когда он это сделал, оказалось, что ему от этого стало не лучше, а хуже» (Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. 1. О поэтах. М., 1997. С. 248–249).


[Закрыть].

Собственно говоря, выбор, который встает перед персонажами почти каждого рассказа «Сцен», – это, как ни парадоксально может прозвучать такое утверждение применительно к зайцам и медведям, кошкам и крокодилам, тот выбор, который вставал с самого начала перед всеми героями европейского романтизма. Какое существование избрать – полное приключений или мирно-патриархальное? взбунтоваться или искать счастье исключительно на «проторенных путях»? Последнее выражение взято из повести Шатобриана «Рене» (1802), заглавный герой которой – прообраз всех романтических разочарованных скитальцев XIX века. Однако хотя Шатобриан с очевидным сочувствием описывает скитания и терзания героя, кончает он свою повесть нравоучительной отповедью, которую дают молодому герою старый индеец Шактас вместе со священником отцом Суэлем: следует отречься от «необыкновенной жизни», приносящей одни лишь горести; счастье обретается на проторенных путях[90]90
  Об этом моралистическом аспекте повести Шатобриана, который предпочли не заметить читатели XIX века, узнававшие себя в Рене и восхищавшиеся его примером, вместо того чтобы уберечься от подражания ему, см.: Glaudes P. «René»: un récit exemplaire? // Chateaubriand et le récit de la fiction / F. Bercegol et P. Glaudes éd. Paris, 2013. P. 141–169. Почти дословные цитаты из повести «Рене», касающиеся, в частности, привычки как замены счастья, см. в рассказе Л. Бода «Медведь» (с. 201–202).


[Закрыть].

Легко сказать, но трудно выполнить. Сколько бы писатели романтического поколения ни убеждали себя и читателей в том, что страсть приводит к бедам, а бесстрастная патриархальность служит залогом счастья, все равно страсть под их пером остается привлекательной, а патриархальность – несколько бледной и вымученной. Эта оппозиция занимает особенно важное место в творчестве Бальзака. Она ясно различима, например, в романе «Воспоминания двух юных жен», который печатался в газете «Пресс» почти одновременно с выходом «Сцен» (с 26 ноября 1841 по 15 января 1842; отдельное издание – январь 1842). Это история двух подруг: страстной и безрассудной Луизы и рассудительной и умеющей владеть собой Рене. Рене выходит замуж без любви, но обретает счастье в мирной семейной жизни и воспитании детей; Луиза живет страстями и потому губит своей ревностью одного мужа, а затем умирает сама, потому что не захотела слушаться голоса разума и совершенно безосновательно приревновала другого. Отзвук этой коллизии особенно отчетливо слышен в «Переписке Ласточки с Канарейкой» Мари Менессье-Нодье, где Ласточка пишет подруге-домоседке: «Вы окружены детьми, которых обожаете самозабвенно; одним словом, Вы образцовая супруга и мать; я так высоко не мечу. Если бы мне пришлось жить в окружении этих несносных маленьких крикунов, которые все время чего-то требуют, причем, как правило, все одного и того же, я бы наверняка умерла от усталости» (с. 482), но затем, разумеется, убеждается в правоте этой самой подруги.

Если Бальзаку по-своему милы обе жизненные стратегии: и «мудрая», и «страстная», и именно напряжение между этими двумя полюсами обеспечивает глубину его романам, то другие авторы, писавшие в начале 1840-х годов, решали вопрос проще. В 1842 году журналист Луи Ребо выпустил роман «Жозеф Патюро в поисках своего места в обществе»; это история скромного буржуа, который пробует себя в самых разных ролях – от поэта-ультраромантика и сенсимониста до директора акционерной компании и журналиста – и в результате возвращается к доставшемуся по наследству ремеслу шляпника. Роман имел успех, и в 1846 году вышло его новое издание, иллюстрированное, между прочим, не кем иным, как Гранвилем; так вот, рекламный проспект этого издания утверждал: «Нe все Патюро возвратились к семейному прилавку или семейному плугу; да поможет перо сатирика вернуться на путь истинный всем тем, кто еще не погиб окончательно»[91]91
  Цит. по: Lyon-Caen J. Louis Reybaud panoramiste // Romantisme. L’Œuvre-monde au XIX^e siècle. 2007. № 136. P. 38. Исследовательница отмечает, что о необходимости избавиться от неуместных претензий и занять в мире именно свое, пусть и скромное, место говорят также многие сочинения знаменитого романиста Поля де Кока (Ibid. P. 32).


[Закрыть].

И вот именно для проповедования этой патриархальной морали оказываются чрезвычайно кстати фигуры животных с их природными «репутациями». Здесь пригождается уже не старая «зоофизиогномика» с ее символическим воплощением человеческих характеров в фигурах животных, но своего рода зоологический фатализм: каждое животное в природе повинуется своему инстинкту, и потому в реальной жизни, в отличие от художественной литературы, коты не основывают «крысолюбивое общество» (как в бальзаковских «Сердечных страданиях английской Kошки»), а ослы не занимаются преподаванием (ну разве что в переносном смысле); в природе каждый сверчок знает свой шесток и покинуть его не стремится[92]92
  По-видимому, с этой убежденностью, что никто не должен менять установленного порядка вещей и собственного социального статуса, связаны и более или менее резкие насмешки над женщинами-писательницами, «протофеминистками», которые не желают ограничить свою жизнь «домашним кругом» (особенно много говорится об этом в рассказе, написанном как раз женщиной, – в «Письмах Ласточки к Канарейке» Мари Менессье-Нодье).


[Закрыть]. В 1830-е годы во французской литературе зоологическая метафора обретает новую функцию: литераторы и мыслители используют ее для подкрепления собственных социальных концепций и для опровержения утопических реформаторских теорий. Впрочем, и сами утописты тоже охотно прибегали к сравнениям с животным царством. Характерен в этом смысле пример Шарля Фурье, с которым язвительно полемизирует Этцель/Сталь в рассказе «Жизнь и философические мнения Пингвина». Фурье предлагал людям учиться у животных, которые трудятся не из-под палки, а с удовольствием (так бобры, например, строят плотины[93]93
  C м. популярное изложение доктрины Фурье в книге его страстной почитательницы: Gatti de Gamond Z. Fourier et son système. Paris, 1838. P. 92–93.


[Закрыть]), а в своей книге «Новый промышленный и общественный мир» (1829) построил целую систему аналогий с животным миром, с помощью которых доказывал правильность своих суждений о человеческом обществе: улей служит ему примером полезной ассоциации, а осиное гнездо – вредной, паук с его паутиной – это символ лживой торговли, препятствующей свободной конкуренции, орел и ястреб – великие существа, которые достойны царствовать, а страус (тело без головы) – пример существа крупного, но царствовать недостойного и т. д.[94]94
  Fourier Ch. Le Nouveau monde industriel et sociétaire. Paris, 1829. P. 546–547. Аналогии животных с социальными типами вообще были в ту пору распространены; на них, например, построил свою книгу «Ум животных» (1847) фурьерист А. Туссенель, к сожалению известный не только этим сочинением, но и своими антисемитскими декларациями. Об этом аналогическом принципе у Туссенеля и об отказе от него у Мишле в книгах «Птица» и «Насекомое» см.: Roman M. Histoire naturelle et représentation sociale après 1848 (Toussenel/Michelet) // L’Animal au XIX^e siècle (http://www.equipe19.univ-paris-diderot.fr/Colloque%20animal/Roman.pdf).


[Закрыть] Так вот, Этцель в «Жизни и философических мнениях Пингвина» обращает против Фурье его собственное оружие. Апелляция к инстинктам животных помогает ему опровергнуть утопические идеи Фурье о возможности всеобщего счастья: куница, которой отдали «на воспитание» куриное яйцо, непременно съест либо яйцо, либо едва вылупившегося цыпленка; такова ее аттракция (фурьеристский термин, означающий природное влечение), и с этим ничего не поделаешь; такой куницу создала природа[95]95
  Ср.: Sylvos F. Matérialisation de l’immatériel dans quelques utopies de la première moitié du siècle // La production de l'immatériel: théories, représentations et pratiques de la culture au XIX^e siècle. Saint-Étienne, 2008. P. 309–310. Аналогичным образом несколькими годами раньше Альфред де Мюссе во второй статье из цикла «Письма Дюпюи и Котоне» (Revue de Deux Mondes. 1836. Décembre) для опровержения утопических социально-реформаторских теорий прибегает к сравнению людей с животными: орлов не заставишь идти гуськом друг за дружкой, а утки не умеют жить в одиночестве; точно так же человеческое общество не переделаешь, как ни старайся.


[Закрыть].

Авторы «Сцен» едва ли не завидуют животным, которым не надо выбирать себе стезю и образ жизни, ибо все это дано им от рождения. В этом отношении очень показателен финальный монолог Анны, героини рассказа Бальзака «История любви двух Животных»: «В природе никто не думает о деньгах, все слушаются только инстинкта и так неукоснительно движутся по раз и навсегда намеченному пути, что, хотя жизнь течет очень однообразно, никаких несчастий в ней не случается» (с. 544). В рассказе этом изображены параллельно события из человеческого мира и из мира насекомых; так вот, насекомые проявляют чудеса героизма и идут на подвиги ради своей любви – однако все это следствие не свободного выбора, а их природы, которой они изменить не способны; ничто не может свернуть их с «проторенных путей», и Анну печалит то прискорбное обстоятельство, что люди не всегда умеют вести себя с тем благородством, которое насекомым присуще, выражаясь современным языком, «по умолчанию».

Итак, зоологическая метафора призвана показать иллюзорность политических утопий и романтических порывов; на примере животных сделать это оказывается куда проще, чем на примере людей: понятно, что кот-фантазер, который в «Сердечных страданиях французской Кошки» утверждает, что «однажды Мыши устроят революцию и свергнут Кошек и что они поступят очень правильно» (с. 461), – не более чем пустой прекраснодушный мечтатель. А Лис, как бы горячо он ни любил Пеструшку, в конце концов «слопал бы свою милую» (с. 292).

Но «Сцены» были бы занудным нравоучительным трактатом, а не остроумной блестящей прозой, если бы эта патриархальная мораль проповедовалась в них напрямую, в лоб. Между тем прелесть «Сцен» состоит в том, что это проза игровая: в ней происходит постоянное перетекание звериного в человеческое и обратно (примерно так же, как в рисунках Гранвиля человек перетекает в зверя, а тот – в человека). Животные существуют вроде бы в своих, вполне звериных обстоятельствах и решают звериные проблемы, но их мир не просто находится рядом с человеческим, но одновременно повторяет и пародирует его, примерно так, как представление в театре зверей в рассказе Жанена пародирует драму Виктора Гюго. «Мораль» корректируется иронией (которая неизбежна уже потому, что высокие моральные принципы прописываются не кому иному, как кошкам, крокодилам или ослам), но смех, однако, не исключает морального смысла.

Дальнейшая судьба «Сцен» сложилась сравнительно удачно. Первый раз книга была переиздана в 1852 году в том же составе, но в одном томе (мелким шрифтом в две колонки, с иллюстрациями прямо в тексте, а не на отдельных страницах) в серии «Шедевры литературы и иллюстрации» – не у Этцеля, а у другого парижского издателя, Мареска, которому Этцель после вынужденной эмиграции в Бельгию продал права на издание[96]96
  Мареск еще раз выпустил эту книгу в 1855 году.


[Закрыть]. В 1867 году Этцель, к этому времени уже возвратившийся на родину, сам выпустил, также в одном томе, «исправленное и дополненное» издание «Сцен» (впрочем, как раз слово «Сцены» из названия исчезло; книга теперь называлась «Частная и общественная жизнь животных»)[97]97
  Некоторые исследователи ошибочно считают этот год датой первой публикации сборника (см., напр., примеч. 452 к тексту «Сцен»). В литературе встречается также указание на издание 1866 года, но в каталоге Французской национальной библиотеки оно не значится и увидеть его мне не удалось. Судя по тому, что 25 декабря 1866 года Золя благодарил Этцеля за этот сборник (Parménie A., Bonnier de La Chapelle C. Histoire d’un éditeur et de ses auteurs. P. 474), он вышел из печати в конце 1866 года, но с датой 1867 на титульном листе.


[Закрыть]. В издании 1867 года изменена композиция и снято предуведомление издателя; в него включены несколько новых рассказов Гюстава Дроза, для которых иллюстрации выкроили из прежних, иначе распределив по тексту (Гранвиль к тому времени уже умер и не мог нарисовать новые картинки). Этцель еще раз выпустил «Сцены» в этой форме в 1880 году.

Затем начиная с 1972 года книгу переиздавали несколько раз в полном виде (последнее такое издание появилось в 2014 году), иногда с предисловием (статья Луи Жановера, предваряющая двухтомное издание 2011 года), но ни разу – с примечаниями. Примечаний удостоились только тексты классиков, переиздававшиеся отдельно, – рассказы Бальзака[98]98
  C м.: Balzac H. de. Œuvres complètes. Paris, 1973. T. 25 (Les Bibliophiles de l’originale) / Notices et notes par J. – A. Ducourneau; Balzac H. de. Nouvelles et contes. Paris, 2006. T. 2 (Quarto) // Édition établie, présentée et annotée par I. Tournier.


[Закрыть] и Альфреда де Мюссе[99]99
  Musset A. de. Contes. Paris, 2010 / Présentation, notes, notices, chronologie et bibliographie par S. Ledda.


[Закрыть]. Бальзаковская история английской Кошки вообще имеет отдельную и очень счастливую судьбу: она не только неоднократно переиздавалась, но даже легла в основу мюзикла; в мюзикл была превращена и послужившая ей продолжением история французской Кошки, сочиненная Этцелем/Сталем[100]100
  C м. подробнее примеч. 101 и 470 к тексту «Сцен».


[Закрыть]. Этцель, как уже говорилось выше, переиздал свои «звериные» рассказы в однотомнике 1854 года «Звери и люди». Мюссе включил «Историю белого Дрозда» в издание своей прозы 1854 года (с небольшой правкой, о которой см. примеч. 597 и 600). Несколько раз (1927, 1951, 1953, 1955) переиздавались рассказы Шарля Нодье и его дочери. Но, разумеется, наибольшая популярность была уготована гравюрам по рисункам Гранвиля. Они переиздавались и переиздаются постоянно по самым разным поводам и зачастую без всякой связи со сборником, для которого были выполнены. Понятно, что книга, на титульном листе которой выставлен вопрос «Имеют ли животные душу?», сопровождается рисунками Гранвиля[101]101
  Picard M. – A., Vidal G. L’animal spirituel. Les animaux ont-ils une âme? Paris, 1994.


[Закрыть], но и сборник сатирических зарисовок на современные темы, написанный Кристианом Мийо (сооснователем знаменитых гастрономических гидов Го и Мийо)[102]102
  Le Guide des restaurants fantômes, ou les Ridicules de la société française. Paris, 2007.


[Закрыть], украшен теми же гранвилевскими рисунками.

Знали «Сцены» и в России, где они появились почти сразу после выхода из печати во Франции[103]103
  «Cеверная пчела» сообщает 15 мая 1842 года, что в Петербург привезли весь первый том «Сцен» и 20 тетрадок второго. Но еще до этого, 5 апреля и 11 октября 1841 года, газета помещала информацию о появлении «Сцен», тогда существовавших только в виде отдельных выпусков.


[Закрыть] и где, как правило, название книги метонимически замещали фамилией Гранвиля[104]104
  Случались, впрочем, смешные недоразумения: «Литературная газета» в 1845 году (№ 29. С. 485) поместила очень лестную заметку об авторе рисунков к книге «Животные, нарисованные ими самими», назвала эти рисунки шедеврами в своем роде, а художника – настоящим Лафонтеном или Крыловым в живописи, однако на протяжении всей заметки художник этот именуется… Гаварни, хотя подразумевается несомненно Гранвиль.


[Закрыть]. Владимир Даль начинает свой рассказ «Денщик» (1845) со ссылки на «единственного в своем роде Гранвиля», который «неподражаемо умел схватывать сходство и отношения [с тем или иным животным] и переносить их карандашом на бумагу», и применяет эту же методу к своему герою – «небывалому, невиданному чудовищу, составленному из пяти животных»[105]105
  Даль В. И. Избранные произведения. М., 1983. C. 239.


[Закрыть]. И это не единственный пример русского усвоения французской «анималистики», какой она предстала в «Сценах». Автор другого «физиологического очерка» той же эпохи, В. Толбин, напоминает, что если провинции населены «только барсуками, телятами, чечетками и горлицами», то столицы «изобилуют зверьми очень редкими, такими, которых трудно отыскать иногда и в самом полном зверинце»; так, в Петербурге «множество особенной породы львов, онагров, баранов, кротов, премиленьких и предорогих мускусовых крыс»[106]106
  Толбин В. Моншеры // Финский вестник. 1847. № 8. С. 17; цит. по: Цейтлин А. Г. Становление реализма в русской литературе. С. 203–204.


[Закрыть].

Следует, впрочем, упомянуть и случай, когда вывод о зависимости русского сочинения от «Сцен» приходится счесть ошибочным. Евгений Гребёнка выпустил в 1844 году повесть «Путевые записки зайца», начало которой, казалось бы, говорит само за себя: дедушка повествователя, знающий все языки, включая звериные, говорит, что знаком с историей зайца, потому что читал его записки. «Где же вы читали? разве зайцы пишут? – Пишут; теперь все животные грамотны, и лесные, и полевые, и водяные: все пишут; даже насекомые имеют свою грамоту и своих писателей»[107]107
  Гребёнка Е. П. Записки студента. Путевые записки зайца. СПб., 1900. С. 98.


[Закрыть]. Уже современники поспешили укорить Гребёнку в подражании французскому изданию «Животные, нарисованные ими самими», и с этим выводом согласны исследователи ХХ века[108]108
  См., напр.: Цейтлин А. Г. Указ. соч. С. 169.


[Закрыть]. Между тем впервые «Путевые записки зайца» были опубликованы в «Литературной газете» в 1840 году; цитированные строки о животных, которые «все пишут», опубликованы в 11-м номере этого издания (7 февраля), когда ни один выпуск «Сцен» еще не вышел в свет. На приоритет Гребёнки, кстати, указала сама редакция «Литературной газеты» в № 22 от 8 июня 1844 года; авторы редакционной заметки спорят с «Библиотекой для чтения» и «Москвитянином», назвавшими Гребенку подражателем, тогда как на самом деле «“Записки зайца” не могли быть подражанием изданию, о котором говорит “Библиотека для чтения”, потому что явились в свет гораздо прежде этого издания. Бόльшая половина “Записок зайца” была напечатана в “Литературной газете” 1841, за март и апрель месяцы, а первые ливрезоны “Les animaux peints par eux-mêmes” [Животные, нарисованные ими самими] явились в Париже в 1842 году, стало быть, целым годом позже». В заметке две ошибки в датах: на самом деле повесть Гребёнки начала печататься в «Литературной газете» не в 1841-м, а в начале 1840 года, а первые «ливрезоны», то есть выпуски «Сцен» появились в Париже в конце этого года, но по сути все правильно: русский заяц взялся за перо независимо от зайца французского.

В начале 1870-х годов несколько рассказов из «Сцен» появились на русском языке в иллюстрированном журнале «Переводы лучших иностранных писателей», которые издавала в Петербурге Марко Вовчок[109]109
  Псевдоним украинской и русской писательницы М. А. Вилинской, которая в 1865 году в Париже познакомилась с Этцелем и вскоре получила от него исключительные права на перевод опубликованных им книг, в том числе романов Жюля Верна (см.: Dmytrychyn I. Les aventures extraordinaires d’un éditeur en Russie: Marko Vovtchok et la maison d’édition Hetzel // Французы в научной и интеллектуальной жизни России XIX века. М., 2013. C. 76–94).


[Закрыть]. Здесь напечатаны «Огорчения одного крокодила» (1872, № 2) и «Похождения одного мотылька» (1872, № 5) в переводе Марии Михайловской и «История белого дрозда» (1871, № 11) в переводе самой Марко Вовчок. Впрочем, если первые два текста – это в самом деле более или менее точные переводы французских оригиналов, то «Историю белого дрозда» назвать переводом довольно затруднительно; скорее это некая фантазия переводчицы, местами приближающаяся к оригиналу, но местами не имеющая с ним решительно ничего общего[110]110
  Вот один образец переводческой методы Марко Вовчка. Рассказ Мюссе кончается монологом Соловья, влюбленного в Розу: «Я всю ночь заливаюсь в ее честь, а она спит и не слышит меня. Теперь ее чашечка закрыта, и она качает в ней дряхлого Скарабея; завтра утром, когда я улечу спать, не помня себя от горя и усталости, она раскроет свои лепестки и Пчела вонзит жало прямо ей в сердце!» (с. 637). В переводе 1871 года мы не найдем ничего подобного; здесь место этого трагического финала занимает вялая нравоучительная концовка, в которой повествователь-Дрозд сводит счеты с обманувшей его Дроздихой: «Жизнь моя была надолго разбита, но я не мстил. Я не только не мстил, но старался извинить ее в своих глазах. Я говорил себе: Все-таки, если она и не была Белой Дроздихой, она желала казаться Белой Дроздихой. Значит, у нее все-таки было стремление, было сознание… Увы! от этих объяснений и оправданий мне не много легче! О вы, легковерные Белые Дрозды! Да послужит вам мой печальный пример полезным уроком! Смотрите в оба при выборе Белой Дроздихи!» Ни Розы, ни Соловья; пример в самом деле печальный – для переводчиков…


[Закрыть].

Во второй половине XIX века «Сцены» дважды выходили на русском языке отдельными изданиями: в 1876 году в Санкт-Петербурге под названием «Общественная и домашняя жизнь животных» в переводе Н. А. Шульгиной под редакцией А. Н. Плещеева и в 1897 году в качестве приложения к петербургскому журналу «Стрекоза»[111]111
  Сталь П. – Ж. Сцены из частной и общественной жизни животных: этюды современных нравов / Перевод с французского под редакцией И. Ф. Василевскаго (Буква). CПб., 1897.


[Закрыть]. Оба издания неполны; в первом напечатаны пятнадцать рассказов из издания 1842 года, во втором – десять. В первом рассказов больше, однако в нем не сохранена «рамка»: есть только «Парламентский отчет», но нет ни рассказа о второй звериной революции, ни «Заключительной главы». Рассказ о второй революции не вошел и в издание 1897 года, зато завершается оно «Заключительной главой». Издание 1876 года содержит только текст рассказов, изданию 1897 года предпослано предисловие издателей, где, в частности, говорится: «Текст книги отличается эластичностью и приспособляемостью рассказа, неожиданностью и пикантностью милых, безобидных шуток, намеков и сближений, живостью, легкостью повествования и безукоризненно-художественным изложением. ‹…› Выпуская нынешнюю книгу как главную премию к нашему журналу за нынешний год, мы утешаем себя мыслью, что даем нашим читателям произведение, во всех отношениях заслуживающее сочувствия и внимания». С этим мнением трудно не согласиться.

В дальнейшем на русский язык заново переводились три рассказа Бальзака (об английской Кошке, Осле и африканском Льве)[112]112
  C м.: Бальзак О. де. Собр. соч.: В 15 т. Т. 15. М., 1955; пер. Б. Грифцова.


[Закрыть], «История белого Дрозда» Мюссе[113]113
  В ХХ веке «История белого дрозда» была выпущена отдельной брошюрой в 1911 году в Вильне (без указания переводчика), а затем вышла в переводах К. А. Ксаниной (впервые: Мюссе А. де. Избранные произведения: В 2 т. Т. 2. М., 1957) и А. Косс (впервые: Французская романтическая повесть. М., 1982).


[Закрыть], рассказы Нодье о Лисе и о Жирафе[114]114
  Иностранная литература. 2003. № 4; Там же. 1999. № 8; с незначительными исправлениями оба рассказа перепечатаны в кн.: Нодье Ш. Сказки здравомыслящего насмешника / Пер. В. Мильчиной. М., 2015.


[Закрыть]; наконец, пролог к книге («Генеральная ассамблея животных») был напечатан по-русски в моем переводе в недолго просуществовавшей газете «Русский телеграф»(27 декабря 1997 года), а «История Зайца» – в журнале «Отечественные записки» (2014. № 3).

Но помимо прямых откликов – переводов и упоминаний в критике – существует еще гораздо более зыбкая сфера в разной степени доказуемых литературных влияний и отзвуков.

Не исключено, например, что о «Сценах» помнил Салтыков-Щедрин, когда сочинял свои «Сказки», где действующие лица из числа зверей, существуя во вполне «звериных» обстоятельствах, живя в норах или берлогах, решают совершенно человеческие проблемы, а порой даже имеют дело со вполне человеческими бытовыми реалиями, вроде лотерейного билета, по которому премудрый пескарь во сне выиграл большую сумму.

Другое предположение гораздо менее гадательно. Трудно усомниться в том, что когда Анатоль Франс назвал свою книгу «Остров пингвинов» (1908), он, известный книгочей, держал в памяти главу «Остров пингвинов» из «Жизни и философических мнений Пингвина» Этцеля/Сталя; конечно, книга Франса написана с иной целью, и пингвины у него не те, что у Этцеля, и о гранвилевских рисунках он некогда отозвался весьма неодобрительно, однако совершенно очевидно, что когда-то прочитанный рассказ из «Сцен» впечатался ему в память[115]115
  C м. подробнее примеч. 561 к тексту «Сцен».


[Закрыть].

Наконец, еще более очевидно, что со «Сценами» был знаком Джордж Оруэлл, автор «Скотного двора» (1945)[116]116
  Это предположение уже было высказано французской исследовательницей творчества Бальзака; см.: Balzac H. de. Peines de cœur d’une chatte anglaise / Éd. R. Fortassier. Paris, 1985. P. 13.


[Закрыть]; конечно, его памфлет написан совершенно в другом, несравненно более трагическим регистре (сказался опыт ХХ века), но начинает-то он свое повествование точно с того же, что и Этцель/Сталь: однажды ночью звери собираются вместе, чтобы сказать друг другу, что человек их эксплуатирует, а между тем они заслуживают лучшей доли!