Текст книги "Сцены частной и общественной жизни животных"

С помощью печати Лафонтен, единственный из Людей, о котором к чести его можно сказать, что он был оплакан всеми Зверями, тот самый Лафонтен, о чьей смерти мы сегодня скорбим особенно сильно, сделал для каждого Зверя больше, чем все победители Александра, Шапура и Таррагоны вместе взятые, и даже больше, чем три сотни Лисиц, которые вместе с Самсоном и ослиной челюстью истребили филистимлян[147]147
  Ветхозаветный Судья-герой Самсон в борьбе с филистимлянами «поймал триста лисиц, и взял факелы, и связал хвост с хвостом, и привязал по факелу между двумя хвостами» и пустил лисиц на поля филистимлян; затем, когда жители Иудеи хотели предать его в руки филистимлян, Самсон убил тысячу человек ослиною челюстью (Суд. 15: 4–5, 15–17).


[Закрыть].

Частные разговоры и всеобщее воодушевление заглушили этот протест

Осел гордо поднимает голову. При имени Лафонтена все звери встают и почтительно кланяются. Иные из них предлагают перенести его прах в Ботанический сад[148]148
  Пародия на перенос во время Революции праха Вольтера (1791) и Руссо (1794) в бывшую церковь Святой Женевьевы, превращенную в 1791 году в Пантеон – усыпальницу великих людей Франции.


[Закрыть].

Натуралисты полагали, что главное – взвесить кровь Животных, пересчитать их позвонки и постараться объяснить их благороднейшие склонности посредством физического устройства.

Только сами Животные, уже четыре тысячи лет страждущие под гнетом Человека, способны рассказать о неведомых горестях своей жизни, о своем безграничном мужестве и редких радостях.

Оратор не скрывает своего волнения, и оно передается Ассамблее.

Помолчав несколько мгновений, Лис прибавляет очень решительно:

– что только с помощью печати госпожи Сороки, Гусыни, Утки, Курицы и Клуши – все те, кто в любом другом бою был бы обречен на поражение, – заклюют любого противника, ибо смогут с толком использовать не только свои острые клювы, но и свои прославленные перья;

– что не в стенах представительного собрания надлежит этим дамам предъявлять те по меньшей мере странные претензии, какими они попытались поделиться в этих стенах; по мнению подавляющего большинства, у дам, занимающихся политикой, точно у древних амазонок, становится одним изъяном больше и одной прелестью меньше[149]149
  Амазонки отсекали себе одну грудь, чтобы удобнее было стрелять из лука. Нежелание Лиса видеть «дам» выступающими на звериной ассамблее вполне соответствует общему отношению французов XIX века к женскому участию в политической жизни; даже в ХХ веке положение изменилось далеко не сразу: француженки получили избирательное право лишь в 1945 году.


[Закрыть]; итак, пусть по-прежнему остаются украшением лесов и птичников и готовятся в часы, свободные от семейственных забот, поделиться своими соображениями в той публикации, о какой идет речь; самое же главное заключается вот в чем:

он, Лис, имеет честь поставить на обсуждение господ представителей звериной нации три нижеследующие статьи.

Статья первая. Открывается неограниченный кредит для публикации народной, национальной и иллюстрированной истории великого звериного рода.

Кредит будет предоставлен министерством народного просвещения. Левый депутат вносит поправку с требованием предоставлять отчет об использовании предоставленных средств. Крот возражает; он любит покров тайны; он говорит, что не следует проливать свет куда попало. Собравшиеся находят это соображение весьма справедливым и отклоняют поправку.

Статья вторая. Во избежание лжи и клеветы, этих двух ненавистников истины, указанную историю напишут сами Животные, единственные настоящие знатоки вопроса.

Статья третья. Поскольку среди Животных художества и книгопечатание развиты еще недостаточно, звериная нация через посредство своих посланников обратится к Человеку по фамилии Гранвиль, который был бы достоин именоваться Животным, если бы время от времени не осквернял свой прекрасный талант изображением – впрочем, неизменно мастерским – себе подобных (см. «Метаморфозы»[150]150
  «Метаморфозы нашего времени» – цикл из 71 литографии, которые Гранвиль печатал по отдельности в 1828–1829 годах, а затем в 1829 году соединил под одной обложкой. В этом первом произведении, принесшем ему славу, художник уже использует тот способ изображения, который потом лег в основу «Сцен»: люди и животные соединяются в гротескные фигуры с человеческим телом и звериной головой. В 1836 году альбом был переиздан под названием «Метаморфозы нашего времени, или Люди со звериными головами»; в 1854 году, уже после смерти Гранвиля, переиздан с заново написанными текстами Л. Юара, Л. Люрина, Ш. Монселе и др.


[Закрыть]).

Что же касается печатания, звериная нация обратится в издательский дом, снискавший уже немалую известность среди художников, – им командуют господа Ж. Этцель и Полен, Люди без предрассудков[151]151
  Жан-Батист-Александр Полен (1796–1859) – журналист и издатель, вскоре после выхода «Сцен» прославившийся основанием еженедельника «Иллюстрация», в котором, как легко догадаться по его названию, тексты сопровождались иллюстрациями. Этцель поступил к Полену приказчиком в 1836 году, а с 1837 года стал его компаньоном; издательство располагалось, как следует из дальнейшего текста, в доме 37 по улице Сены; в 1843 году Этцель завел самостоятельное издательское дело и перебрался в дом 76 на улице Ришелье, а c 1860 года его издательство располагалось в доме 18 на улице Жакоб; именно этот адрес указан в комментируемом фрагменте текста в издании 1867 года, а в качестве издателя, к которому обратились животные, там упомянут один Этцель.


[Закрыть].

Три статьи поочередно ставятся на голосование и принимаются, несмотря на единодушный протест центра.

Когда Председатель, так умело руководивший дебатами, ничего не говоря и ничего не делая, объявил результат голосования, Ассамблея, как будто под действием электрической искры, поднялась вся, как один Зверь, а многие кинулись пожимать лапу оратору, который, вполне удовлетворенный результатом своей речи, скромно прошел сквозь толпу и уселся у подножия трибуны, вновь поместившись не справа, не слева и не в центре.

«О век болтунов! – воскликнул старый Ирландский Сокол, – о странная логика! у вас есть когти и зубы, весь мир открыт вам, где-то вас ждет свобода, а вы только и думаете о том, чтобы марать бумагу!»

Частные разговоры и всеобщее воодушевление заглушили этот протест.

Ворон вырвал из крыла перо и составил на гербовой бумаге протокол заседания.

Каковой протокол был прочтен, одобрен и парафирован комиссией, назначенной для надзора за его исполнением; каждый из участников собрания обещал по мере сил unguibus et rostro[152]152
  Клювом и когтями (лат.); в переносном смысле: всеми возможными и доступными средствами.


[Закрыть] способствовать успеху предприятия.

На рассвете Лис, поставивший на голосование три статьи, вместе с Орлом, Пеликаном и Юным Кабаном, избранными по жребию нарочно для сего случая, отправились в Сен-Манде и предстали перед господином Гранвилем.

Встреча сия оказалась замечательной сразу в нескольких отношениях.

Господин Гранвиль принял депутатов со всеми почестями, подобающими посланникам, и без труда с ними сговорился. От Лиса он получил некоторые весьма хитроумные наставления касательно нравов и обычаев звериной нации и собирается ими воспользоваться. Решено было, что ради вящего беспристрастия в книге будут изображены не только Животные и что кое-где в ней найдется место и для Человека.

Чтобы добиться этой уступки, господин Гранвиль намекнул, что разница между Человеком и Животным не так велика, как полагают господа посланники, да вдобавок от сравнения Животные только выиграют. Немного поупрямившись из вежливости и скромности, господа послы признали справедливость этого замечания и пришли к согласию также и по этому вопросу.

Поспешность послам не к лицу; Их Превосходительства неторопливо уселись в фиакр и возвратились в Париж. На заставе чиновник, взимающий ввозную пошлину, показал себя очень скверным натуралистом: он принял Кабана за Хряка и попытался получить с него пошлину[153]153
  Чиновник принял дикого Кабана за домашнего Хряка, то есть за ввозимую пищевую продукцию, и захотел взять с него так называемый octroi – налог на продукты питания и спиртные напитки, ввозимые в столицу; налог взимался на шести десятках застав – проходов, проделанных в окружавшей Париж до 1860 года крепостной стене. Сен-Манде – восточный парижский пригород, где Гранвиль с 1837 года снимал квартиру неподалеку от Венсенского леса, располагался вне крепостной стены, отсюда и «въездные» проблемы Кабана.


[Закрыть], получил же лишь удар клыком. Господа послы остановились у дома 37 по улице Сены.

Они были очарованы любезным приемом, какой оказали им издатели.

Сии последние, польщенные тем, что звериная нация, к которой они всегда относились с большим почтением, избрала именно их для публикации столь значительной, обещали работать над этой книгой, сулившей им больше чести, нежели выгоды, со всем возможным тщанием.

Даже Кабан, до того питавший некоторые предубеждения, остался совершенно доволен и с живейшим удовольствием принял в подарок «Историю французов» Т. Лавалле, которую, кажется, оценил весьма высоко[154]154
  Весь нижеследующий абзац содержит рекламу собственной продукции издательского дома компаньонов – Полена и Этцеля. В издании 1867 года этот список книг обновлен: вместо «Истории французов» Теофиля-Себастьена Лавалле (1804–1866), которую Полен и Этцель выпустили в 1838–1840 годах, Кабан – по-прежнему «с живейшим удовольствием» – получает книгу педагога Жана Масе «История куска хлеба. Письма к маленькой девочке о жизни человека и животных», изданную Этцелем в 1861 году.


[Закрыть]. Пеликану господин Этцель вручил для его детей, о которых он слышал весьма хвалебные отзывы[155]155
  В издании 1867 года Пеликан (по легенде, птица, кормящая голодных птенцов собственной кровью и потому считающаяся символом самоотверженной родительской любви) вместо шеститомного иллюстрированного издания волшебных сказок «Книга для детей», которое Этцель и Полен выпустили в 1840 году, получает «Журнал для обучения и развлечения» («Magasin d’éducation et de récréation»), который Этцель вместе с Жаном Масе начал выпускать в 1864 году.


[Закрыть], прелестную серию детских книжек; любящий отец был весьма растроган поступком столь деликатным. Господин Полен, к своему великому огорчению, смог лишь пообещать Орлу «Историю Консульства и Империи» г-на Тьера, с которой сей доблестный пернатый давно мечтал познакомиться[156]156
  В издании 1867 года Орел уносит под крылом «Национальные романы» Эркман-Шатриана и «Необычайные путешествия» Жюля Верна (автора, издания которого принесли Этцелю основную славу), а многотомная книга Тьера, которую Полен начал выпускать только в 1845 году, не упоминается вовсе. Интерес Орла к «Истории Консульства и Империи» понятен: Орел занимал центральное место на гербе Наполеона I и считался императорским символом; но заодно Этцель/Сталь, возможно, обыгрывает контраст между маленьким ростом Тьера, автора этой «Истории», и его непомерным (орлиным) политическим честолюбием. Сохранился неизданный рисунок Гранвиля к «Истории Наполеона, рассказанной его Орлом», которую Этцель первоначально планировал включить в «Сцены» (опубл. в: Renonciat A. La vie et l'œuvre de J. – J. Grandville. P. 213): на нем Орел гордо восседает на вершине колонны, куда тщетно пытаются взобраться другие животные.


[Закрыть]. Что же до Лиса, то этот плут наотрез отказался от подарков и согласился лишь унести несколько тысяч проспектов, которые с хитрым видом посулил распространять везде, где только можно.

После завершения некоторых формальностей было решено, что Павиан и Попугай возьмут на себя роль посредников: они будут сообщаться с господами Животными и получать от них рукописи, в которых авторы не преминут указать адреса своих гнезд, берлог, насестов и проч., и проч., дабы издатели знали, куда посылать оттиски.

Прежде чем расстаться, господа главные редакторы рекомендовали господам будущим сотрудникам присылать в редакцию только рукописи, чисто переписанные разборчивым почерком, дабы при наборе избежать ошибок и опечаток. Они прибавили, что при издании книги, созданной талантами столь многочисленными и разнообразными, всякий порядок расположения очерков оказался бы несправедливым и произвольным, а посему рукописи будут публиковаться по мере поступления; каждой рукописи будет присвоен номер и эту последовательность не сможет нарушить ничто в мире. Господа Животные одобрили эту меру и с потупленным челом и туманным взором разошлись по клеткам, обдумывая кто свою собственную историю, а кто историю своего ближнего.

P.S. Наш друг Попугай под большим секретом сообщил нам кое-какие подробности заседания, которые настоятельно просил не разглашать; однако мы очень хотим порадовать ими читателей, Попугай же, как мы надеемся, сменит гнев на милость, получив несколько дюжин орехов и сахарную голову, которые мы ему только что отправили.

Павиан поначалу выдвинул соблазнительную идею издавать газету с орлиным размахом[157]157
  В оригинале упомянут формат grand aigle (букв. «большой орел») – формат бумаги 75 × 106 см, использовавшийся для кадастровых планов. Об упомянутой ниже сатирической газете «Шаривари» см. примеч. 546.


[Закрыть]; он даже сочинил бесконечно скучную передовицу «Вести из леса», в которой с непревзойденным мастерством рассмотрел все вопросы, кроме насущного.

Некий Зверь, пожелавший остаться неизвестным и уже видевший себя в мечтах столь же прославленным, что и сочинители, скрывающиеся за буквами Ж. – Ж., Икс, Игрек и Зет, и проч., и проч., подписал своими инициалами фельетон, воспевавший блистательный дебют в новом балете одной несравненной Стрекозы.

Сине-желтый Ара, Какаду и Колибри взяли на себя иностранные корреспонденции и бόльшую часть раздела «Происшествия». Позволим себе процитировать одну из новостей, которою эти Птицы намеревались украсить первый номер: «Утка с берегов Гаронны сообщает: в наших болотах все чрезвычайно встревожены исчезновением юной Лягушки, любимой всеми товарками. Поскольку пропавшая отличалась весьма пылким воображением, не исключено, что она сама решила свести счеты с жизнью. Все кругом теряются в догадках относительно причин, которые могли толкнуть несчастную на этот отчаянный шаг».

Вот что только что вышло из печати! Великолепные сцены частной и общественной жизни животных. Животные, нарисованные ими самими и списанные с натуры другим. Цена всего 6 су

Пересмешник попросил позволения заканчивать каждый номер газеты подборкой каламбуров на манер парламентской хроники газеты «Шаривари»; он предложил для своей рубрики остроумное название «Бред сивой Кобылы».

Газету предполагалось издавать без рекламных объявлений. Индюк намеревался лично запатентовать идею столь необычную, но Шакал, вхожий на биржу, убедил его, что это излишняя предосторожность, поскольку подражателей у него не найдется[158]158
  Газета без рекламных объявлений в самом деле оказалась бы неслыханным новшеством: после того как в 1836 году журналист Эмиль де Жирарден произвел настоящую революцию в газетном деле, вдвое снизив цену подписки на свою газету «Пресса» именно за счет систематической публикации платных рекламных объявлений (а для привлечения читателей стал печатать романы с продолжением, так называемые «романы-фельетоны»), его примеру поспешили последовать редакторы других крупных парижских газет.


[Закрыть].

Оставалось найти название и управляющего, и дело сладилось бы окончательно, но Лис как зверь здравомыслящий и Заяц как зверь отважный, но все-таки не герой, убоялись сложностей, сопряженных с подобным предприятием. Лис очень мудро заметил, что, издавая газету, Животные непременно скатятся с вершин философии, науки и морали в болото ежедневной политики; что путь журналиста отнюдь не усыпан розами; что Зверям придется иметь дело с сентябрьскими законами о печати и с прокуратурой, за спиной которой маячат штрафы и тюрьма[159]159
  В сентябре 1835 года, после неудавшегося покушения Фиески на короля Луи-Филиппа, во Франции была вновь введена предварительная цензура для рисунков, литографий и гравюр. Кроме того, закон запрещал призывы к смене государственного строя и нападки на короля и королевскую фамилию; за публикацию текстов такого рода власти возбуждали судебные процессы против газет или авторов; виновные рисковали быть приговоренными к денежным штрафам и даже к тюремному заключению.


[Закрыть]; что у Зверей-газетчиков будет много врагов, но мало подписчиков; что им придется уплатить колоссальный гербовый сбор и представить огромный залог[160]160
  С декабря 1830 года издатели ежедневных парижских газет должны были ежегодно платить 2400 франков в качестве залога (в провинции залог был в три раза меньше), а также гербовый сбор – 6 сантимов с каждого печатного листа площадью 30 квадратных дециметров.


[Закрыть]; что на это уйдет весь их капитал; что при нынешних ценах на газеты Звери, которые не купаются в роскоши, например Крысы, не наскребут денег на подписку; что всякий, кто задумывает предприятие, полезное для просвещения масс и популярное среди них, обязан прежде всего позаботиться о его дешевизне; и наконец, что газеты уходят, а книги остаются (во всяком случае, на складах).

Я надеюсь в один прекрасный день доказать, что в руках умной Сороки орудие это имеет не меньше силы, чем в когтях Льва или в лапах Лиса

Эти и многие другие причины заставили исключить пункт о газете из повестки ночи без дальнейшего обсуждения.

Вообще нужно заметить, что сей достопамятный заговор был устроен так ловко и так удачно, что назавтра ни г-н префект парижской полиции, ни сторожа Ботанического сада не обнаружили в Париже никаких перемен; они до сих пор пребывают в неведении касательно необыкновенных происшествий этой ночи, навсегда вошедшей в историю революций животного мира и составившей одну из самых чудесных ее страниц.

(Получено по эстафете)

Не успели господа делегаты покинуть издателей «Сцен частной и общественной жизни Животных», как Почтовый Голубь принес им нижеследующее циркулярное письмо, подлежащее немедленному обнародованию и распространению.

Господа Павиан и Попугай,

главные редакторы

Всем Животным

Любезный будущий сотрудник,

Считаем своим долгом сообщить Вам постановление комиссии, уполномоченной надзирать за изданием.

Ради морального и материального успеха той публикации, за которую мы взялись все вместе, рекомендуем господам Животным-сочинителям излагать свои мнения с такой умеренностью и таким беспристрастием, чтобы Животные любого возраста, пола и убеждений, включая Людей, нашли там полезные советы, суровую и справедливую критику, но не сумели обнаружить ничего противного незыблемым законам нравственности и приличий.

По сей причине было постановлено, что всякая статья, содержащая призывы к насилию и злобные выпады, которые столь часто порочат печатные произведения в мире человеческом, оскорбляя чистые сердца и тонко организованные натуры, будет возвращена автору, а имя его с этих пор исчезнет из списка наших сотрудников.

N.B. Редакционный комитет был вынужден привлечь к изданию, исключительно на предмет вычитки гранок, несколько Людей, которые в совершенстве владеют этим нелегким ремеслом и заслуживают благорасположения звериной нации хотя бы по причине своего мизантропического нрава.

Составлено в парижском Ботаническом саду

По рекомендации господ главных редакторов распространение этого важного документа было поручено многоопытному Ворону, который завел на сей предмет Рекламное агентство, превзошедшее все, чего достигли в этом роде представители рода Человеческого. Сей умный Пернатый взял на себя также рассылку проспектов и доставку выпусков подписчикам в Париже, в департаментах и за границей; нанятые им Утки не боятся ни ветра, ни дождя и превосходят в ловкости самых дерзких из наших разносчиков, а служащие ему Гончие оставят позади самых проворных почтальонов. Благодаря Почтовым Голубям подписчики всех стран станут получать очередные выпуски быстрее, чем по самой прославленной эстафете, причем подписчики городские не будут иметь никаких преимуществ перед подписчиками сельскими. По приказу Ворона афиши будут расклеены на стенах во всех частях света, не исключая и знаменитой Китайской стены. Господа редакторы надеются увидеть в числе своих подписчиков всех Животных и всех Людей, которые достаточно искренни и беспристрастны, чтобы не убояться истин, достойных огласки.

П. – Ж. Сталь

ИСТОРИЯ ЗАЙЦА, его частной, общественной и политической жизни в городе и деревне, записанная с его слов дружественной Сорокой

Несколько слов, адресованных госпожой Сорокой господам Павиану и Попугаю, главным редакторам

Господа! Ассамблея, заседание которой привело к появлению настоящей публикации, постановила лишить нас права говорить, но оставила за нами по крайней мере право писать.

Итак, с вашего позволения, почтенные главные редакторы, я взялась за перо.

Перо, благодарение Господу, есть орудие учтивое, оно уравнивает силы сторон, и я надеюсь в один прекрасный день доказать, что в руках умной Сороки орудие это имеет не меньше силы, чем в когтях Льва или в лапах Лиса.

Нынче речь не обо мне и не о госпожах Гусынях, Курицах и Клушах, которым оратор равно остроумный и глубокий, разом и жалобщик, и судья, столь целомудренно посоветовал ограничить жизнь домашним кругом[161]161
  Те из господ подписчиков, которые еще не успели забыть, что на заседании нашей Генеральной ассамблеи дамам было отказано в праве голоса, сочтут, несомненно, совершенно естественным, что первой нам написала именно дама. Мы надеемся, что готовность, с какою мы поспешили опубликовать письмо госпожи Сороки, поможет ей забыть неприятное впечатление, какое, судя по всему, произвели на нее некоторые части выступления Лиса (см. Пролог). Со скромностью, которая, как нетрудно догадаться, далась ей нелегко и которая свидетельствует о редкостном совершенстве вкуса, повествовательница смиренно отходит на задний план всякий раз, когда того требуют интересы ее героя. (Примечание редакторов.) О лишении звериных «дам» права голоса на общем собрании зверей см. примеч. 29. Об авторе этого рассказа П. – Ж. Этцеле, писавшем под псевдонимом П. – Ж. Сталь, см. во вступительной статье.


[Закрыть]; нет, я намерена рассказать вам историю Зайца, которого его злосчастья прославили среди Зверей и Людей, в городе и деревне.

Поверьте, господа, что если я решаюсь, говоря о делах, которые не касаются меня лично, нарушить молчание, которое я, как известно, всегда соблюдала неукоснительно, то лишь потому, что, поступив иначе, изменила бы священному долгу дружбы.

Глава первая, в которой Сорока пытается приступить к сути дела

Предварительные философические размышления Зайца, героя этой истории. – Последняя охота Карла Х. – Наш герой попадает в плен. – Заячья теория храбрости

Недавним вечером, сидя на груде камней, я обдумывала последние строки поэмы в двенадцати песнях, посвященной защите попираемых прав нашего пола[162]162
  Первая – но далеко не последняя в «Сценах» – насмешка над женщинами-писательницами и защитницами женских прав, которых в это время во Франции было уже немало.


[Закрыть], как вдруг ко мне подскочил молодой Зайчонок, правнук героя моей истории.

Старший из Зайчат бросил все дела и почтительно уселся на колени деда; младший, страстный любитель сказок, застыл, навострив уши; а самый юный уселся на землю и принялся посасывать стебелек клевера

– Госпожа Сорока, – крикнул он, не успев даже перевести дух, – там на опушке дедушка, он мне сказал: «Беги скорей за нашей приятельницей Сорокой…» – вот я и прибежал.

– Ты славный Зайчонок, – отвечала я, дружески похлопав его по щеке, – хорошо, что ты так спешишь исполнять поручения деда. Но если ты будешь бегать так быстро, то можешь заболеть.

– Нет, – отвечал он мне очень грустно, – я-то не заболел, а вот дедушка болеет. Его искусала Борзая лесничего… Мы за него волнуемся!

Однажды там в поле два Зайчонка играли со своей сестрицей, а большая злая Птица встала у них поперек дороги

Медлить было нельзя; в мгновение ока я оказалась подле моего несчастного друга, который встретил меня с той сердечностью, какая приличествует добропорядочным Животным.

Правая лапа его висела на перевязи, кое-как устроенной из листьев тростника; на лбу покоился компресс из листьев душицы – дар сострадательной Лани; один глаз был скрыт под окровавленной повязкой.

Я тотчас догадалась, что здесь приложил свою гибельную руку Человек.

«Дражайшая Сорока, – сказал мне старец, чья физиономия хотя и была исполнена непривычной печали и серьезности, однако же не утратила исконного простодушия, – мы приходим в этот мир не для радости.

– Увы! – отвечала я, – с этим не поспоришь.

– Я знаю, – продолжал он, – что мы обязаны всегда всего бояться и что честному Зайцу редко удается умереть спокойно в собственной норе; но, как видите, я еще меньше других могу рассчитывать на так называемую прекрасную смерть; дела мои плохи; я, должно быть, окривел и наверняка стал калекой; меня сможет прикончить самый ничтожный Спаниель. Даже те из наших, что всегда верят в лучшее и упорно твердят, что охотничий сезон рано или поздно закрывается, не могут не признать, что через две недели он откроется; полагаю, что мне пора привести дела в порядок и завещать потомству историю моей жизни, дабы потомство, если, конечно, оно на это способно, извлекло из нее урок. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Если Господь позволил мне воротиться в родные края после того, как я столько лет жил и страдал среди Людей, значит, ему угодно, чтобы мои злосчастья послужили уроком грядущим Зайцам. О многих вещах никто не говорит из осторожности или из приличий; но перед лицом смерти лгать бесполезно и можно высказать все без утайки. Вдобавок признаюсь в собственной слабости: приятно, должно быть, остаться в памяти потомков и знать, что не умрешь весь; как по-вашему?

Мне стоило очень большого труда убедить его в том, что я с ним вполне согласна, ибо, живя среди Людей, он совершенно оглох, но упорно отрицал свою глухоту. Сколько раз проклинала я недуг, отнимавший у него счастливую возможность слушать других! Я крикнула ему в самое ухо, что сохраниться в своих произведениях – это прекрасно и что перед неизбежным концом утешительно думать о славе, могущей прийти на смену жизни; во всяком случае, ничего дурного в этом нет.

Тогда он сказал мне, что находится в большом затруднении; что не может писать, поскольку, на беду, сломана у него как раз правая лапа; что он пробовал диктовать своим детям, но бедняги умеют только играть да жевать; что он собрался было воспитать из старшего сына рапсода, который выучит всю историю отцовской жизни наизусть и сообщит ее грядущим векам, но этот повеса бегает так быстро, что у него все тотчас выветривается из головы. «Я вижу, – продолжал Заяц, – что устная традиция не способна запечатлеть факты со всей достоверностью; я не желаю становиться мифом, наподобие великого Вишну, Сен-Симона, Фурье и проч.[163]163
  Оба создателя утопических учений, и Клод-Анри де Рувруа, граф де Сен-Симон (1760–1825), и Шарль Фурье (1772–1837), ко времени выхода «Сцен» были уже мертвы, но оставили множество продолжателей и почитателей, что и дает Этцелю/Сталю основания уподобить их одному из верховных богов индуизма – Вишну.


[Закрыть]; вы, добрая Сорока, особа грамотная, благоволите же послужить мне секретарем, история моя от этого только выиграет.

Я уступила его настояниям и приготовилась слушать. Речи стариков многословны, но в них всегда содержится что-то поучительное.

Желая сообщить торжественность этому деянию, важнейшему и, быть может, последнему в его жизни, мой старый друг в течение пяти минут собирался с мыслями и, вспомнив, что некогда был Зайцем ученым, счел уместным начать с цитаты. (Это пристрастие к цитатам он унаследовал от одного старого актера, с которым свел знакомство в Париже.) Итак, заимствовав начало своего рассказа у трагического писателя, за которым Люди наконец согласились признать некоторые достоинства, он произнес следующие слова:

Приблизьтесь, сыновья! Настал тот час желанный,

Когда я вам могу свои поведать планы[164]164
  Расин. Митридат. Д. 3, сц. 1; пер. Ю. Стефанова. В 1820-е годы под пером сторонников романтизма классицистические трагедии Расина представали символом устаревшей литературы, не соответствующей потребностям нового времени (см., например, трактат Стендаля «Расин и Шекспир», 1823–1825). Фраза о том, что за Расином «наконец согласились признать некоторые достоинства» – иронический намек на «реабилитацию» драматургии Расина и Корнеля, которая произошла незадолго до публикации «Сцен», в самом конце 1830-х годов, во многом благодаря появлению на сцене «Комеди Франсез» молодой актрисы Рашель (см. примеч. 265 и 608).


[Закрыть].

Похититель мой был королевским лакеем

Эти два стиха Расина, которые некий Митридат обратил к своим сыновьям по совершенно другому поводу[165]165
  У Расина царь Понта Митридат делится с сыновьями своими планами завоевания Италии.


[Закрыть], вкупе с превосходной декламацией рассказчика, произвели действие самое разительное.

Старший из Зайчат бросил все дела и почтительно уселся на колени деда; младший, страстный любитель сказок, застыл, навострив уши; а самый юный уселся на землю и принялся посасывать стебелек клевера.

Старец, удовлетворенный вниманием публики и видя, что я готова записывать, продолжал так:

Мой секрет, дети мои, – это моя история. Пусть она послужит вам уроком; ведь мудрость приходит к нам лишь с годами, но мы можем пойти ей навстречу.

Мне исполнилось десять лет. На моей заячьей памяти не было случая, чтобы Зверь дожил до таких преклонных годов[166]166
  В статье «Заяц» из «Естественной истории» Бюффона (т. 15, 1767), на которую рассказчик ссылается чуть ниже, предельным сроком жизни зайцев названы 7–8 лет.


[Закрыть]. Я появился на свет во Франции, от французских родителей, 1 мая 1830 года здесь неподалеку, за вон тем громадным дубом, красою нашего прекрасного леса Рамбуйе, на подстилке из мха, которую добрая моя матушка покрыла своим мягчайшим пухом.

Я еще помню те прекрасные ночи моего детства, когда я радовался своему появлению на свет, когда жизнь казалась мне такой легкой, свет луны таким чистым, трава такой вкусной, чабрец таким душистым.

Есть дни ненастные – но красен божий свет![167]167
  Андре Шенье. Молодая узница; пер. И. И. Козлова.


[Закрыть]

В ту пору я был резов, ветрен и ленив, как вы теперь; я наслаждался вашей младостью, вашей беззаботностью и собственными четырьмя лапами; я ничего не знал о жизни, я был счастлив, да, счастлив! ибо Заяц, знающий, из чего состоит существование Зайца, умирает ежеминутно, трепещет постоянно. Опыт, увы, есть не что иное, как память о несчастье.

Светская публика в Тюильри

Впрочем, очень скоро я выяснил, что не все к лучшему в этом печальном мире[168]168
  Реминисценция из повести «Кандид» (1759), в которой Вольтер, пародируя доктрину «предустановленной гармонии» Лейбница, вкладывает в уста доктора Панглосса оптимистическую констатацию: «Все к лучшему в этом лучшем из миров»; о полемике с этой доктриной см. также примеч. 61.


[Закрыть], что день на день не приходится.

Однажды утром, всласть набегавшись по здешним лугам и полям, я послушно возвратился к матушке и, как подобает дитяти моего возраста, улегся спать у нее под бочком, но очень скоро меня разбудили два раската грома и ужасные крики… Матушка лежала в двух шагах от меня; ее застрелили, ее убили!.. – «Беги! – крикнула она. – Беги!» – и испустила дух. Последняя ее мысль была обо мне.

Мне достало одной секунды, чтобы уразуметь, что такое ружье, что такое несчастье, что такое Человек. О, дети мои, не будь на земле Людей, земля была бы раем для Зайцев: она так хороша и так плодоносна! Нам было бы довольно знать, где самый чистый источник, где самая укромная нора, где самые вкусные травы. Разве нашлось бы на свете существо счастливее Зайца, спрашиваю я вас, если бы за грехи наши Господь не выдумал Человека? но увы, у всякой медали есть обратная сторона, подле добра всегда гнездится зло, рядом с Животным непременно обретается Человек.

– Поверите ли, дражайшая Сорока, – воскликнул он, – что мне случалось прочесть в книгах – впрочем, сочиненных не Животными, – что Бог создал Человека по своему образу и подобию? Какое богохульство!

– Скажи, дедушка, – спросил меньшой из Зайчат, – однажды там в поле два Зайчонка играли со своей сестрицей, а большая злая Птица встала у них поперек дороги; это был Человек?

– Не болтай глупостей, – отвечал ему один из братьев, – раз это была Птица, то уж точно не Человек. И вообще замолчи: чтобы дедушка тебя услышал, надо кричать очень громко, а от этого шума нам всем станет страшно.

– Тише! – вскричал старец, заметив, что никто его не слушает. – На чем, бишь, я остановился? – спросил он у меня.

– Ваша матушка испустила дух, но успела крикнуть вам: «Беги!»

– Бедная матушка! Она не ошиблась: ее смерть была только началом. Матушка пала жертвой большой королевской охоты. С утра до ночи продолжалась ужасная резня: земля была усеяна трупами, повсюду текли реки крови, молодые побеги падали, сраженные свинцом, гибли даже цветы: Люди не жалели их и попирали ногами. Пять сотен наших собратьев расстались с жизнью в тот ужасный день! Можно ли понять извергов, которые находят удовольствие в том, чтобы заливать кровью поля, и называют охоту, иначе говоря – убийство, милой забавой!

Впрочем, матушка была отомщена на славу. Та королевская охота, говорят, оказалась последней. Человек, который ее устроил, однажды еще раз проехал через Рамбуйе, но уже не для охоты[169]169
  Король Карл Х очень любил охотиться в лесу, окружавшем его резиденцию Рамбуйе. Сразу после Июльской революции, свергнувшей его с трона, король бежал из столицы и прибыл в замок Рамбуйе вечером 31 июля, когда наместником королевства был уже назначен его кузен герцог Орлеанский (очень скоро ставший новым королем под именем Луи-Филиппа). 7 августа 1830 года Гранвиль выпустил карикатуру «Национальная охота на королевских землях», где король и его приближенные (с мордами медведя, осла, змеи и проч.) на четвереньках убегают от «охотников» – восставшего народа.


[Закрыть].

Я последовал советам матушки: она велела мне бежать, и я побежал, причем для Зайца восемнадцати дней от роду бежал я очень резво; да, клянусь честью, очень резво. И если вам, дети мои, доведется попасть в такую передрягу, ничего не бойтесь, бегите что есть сил. В этом нет ничего постыдного, так поступали самые великие полководцы, и называется это не струсить, а отступить перед превосходящими силами противника.

Я не могу без возмущения слышать, как Зайцев называют трусами. Можно подумать, что сделать ноги в минуту опасности – это пара пустяков. Все эти краснобаи, которые, вооруженные до зубов, охотятся на беззащитных Животных, сильны только благодаря нашей слабости. Они велики лишь потому, что мы малы. Нашелся один честный писатель, Шиллер, который так и сказал: не будь на свете Зайцев, не было бы и героев[170]170
  «Жалкий удел быть зайцем на этом свете. Но зайцы-то и нужны господину» (Шиллер. Разбойники. Акт 1, сц. 1; пер. Н. Ман).


[Закрыть].

Итак, я бросился бежать и бежал очень долго; я совсем запыхался и наконец у меня началось такое колотье в боку, что я упал замертво. Не знаю, сколько времени я провалялся без чувств, но когда очнулся, то с ужасом обнаружил себя не среди зеленых лесов, не под ясным небом, не на любимой траве, а в узкой темнице, в закрытой корзинке.

Удача мне изменила! Впрочем, я убедился, что еще не умер, и это меня обрадовало; ведь я слыхал, что смерть – худшее из зол, потому что самое последнее; впрочем, слыхал я также, что Люди пленных не берут, и, не зная, что со мною станется, предался печали. Меня довольно сильно трясло, и ощущения я при этом испытывал не самые приятные, но куда хуже стало, когда от одного толчка, более резкого, чем прочие, крышка моей темницы приоткрылась и я смог разглядеть, что Человек, на руке у которого висела корзинка, не шевелится, а между тем очень быстро движется вперед. Вы еще не знаете жизни и с трудом сможете мне поверить, а между тем я говорю чистую правду: мой похититель ехал на Лошади! Человек был сверху, а Лошадь снизу. Звериному разуму этого не понять. Что я, бедный Заяц, стал повиноваться Человеку, в этом ничего удивительного нет. Но чтобы Лошадь, создание огромное и сильное, наделенное крепкими копытами, согласилось, наподобие Собаки, служить Человеку и малодушно подставлять ему спину, – вот что могло бы заставить нас усомниться в великом предназначении Животного, когда бы не надежда на жизнь за гробом, а главное, когда бы не уверенность в том, что наши сомнения ровным счетом ничего не изменят.

Похититель мой был королевским лакеем, он служил тому королю Франции, которого беспристрастный историк обязан заклеймить позорным званием величайшего охотника современности.

При этом энергическом восклицании старца я не могла не подумать, что, как ни сурово его проклятие, несправедливым его не назовешь; факты доказывают неопровержимо, что Карлу Х не удалось завоевать любовь Зайцев[171]171
  Карл Х был изгнан из Франции собственными подданными и умер в 1836 году в Гориции, на территории Австрийской империи.


[Закрыть].

Глава вторая, где рассказывается об Июльской революции и ее роковых последствиях, а также о пользе занятий изящными искусствами

Помолчав несколько мгновений, мой старый друг, которого возвращение в прошлое сильно взволновало, покачал головой и продолжил свой рассказ уже более спокойным тоном:

Я не противился моему похитителю.

С помехами мудрец сумеет примириться[172]172
  Расин. Эсфирь. Д. 3, сц. 1; пер. Б. Лившица.


[Закрыть].

Среди Людей все кому-нибудь служат; разница лишь в формах; очутившись в ужасном цивилизованном мире, я был вынужден жить по его законам. Итак, королевский слуга сделался моим хозяином.

К счастью, его малолетняя дочка приняла меня за Кота и ко мне привязалась. Посему было решено, что убивать меня не станут, так как я слишком мал, так как на королевской кухне довольно Зайцев куда более мясистых и, наконец, так как хозяйка моя нашла, что я очень мил. Быть милым означает не противиться, когда тебя дергают за уши, и выказывать ангельское терпение. Я был тронут добротой хозяйки; пользуюсь случаем заявить, что Женщины – это не совсем Люди; они лучше: ведь они не охотятся.

Мне не только сохранили жизнь, но и не надели на меня оков; мне верили на слово. Я бы не роптал, когда бы мог надеяться сбежать, но, даже представься мне такой случай, бежать я бы не решился: слишком страшили меня грозные штыки

Той стражи, что стоит у Луврского порога[173]173
  Ф. Малерб. Утешение господину Дюперье (1599).


[Закрыть].

В маленькой комнате под крышей дворца Тюильри я не раз орошал слезами хлеб, крошками которого меня кормили и который, клянусь, не имел ничего общего с теми благословенными травами, какие родит земля нам на радость. Как уныл дворец, из которого ты не можешь выйти, когда заблагорассудится! Первые дни я пытался развлечься, глядя в окно, но частенько даже забавы не идут впрок. Только тот, кто доволен своей участью, не хочет ее менять. Эта однообразная жизнь мне в конце концов опротивела.

Чего бы я только ни отдал за час на воле и за стебелек чабреца! Сотню раз меня посещало искушение выпрыгнуть из окошка этой прекрасной тюрьмы и либо зажить на свободе среди любимых трав, либо умереть. Поверьте, дети мои, счастье не водится среди позолоты.

Хозяин мой был придворным слугой, а значит, целыми днями ничего не делал; со своей человеческой точки зрения он полагал мое образование незаконченным и пожелал его довершить. Посему мне пришлось выучить (одному Богу известно, чего мне это стоило) целую череду постыднейших и, главное, труднейших фокусов. О, какой позор! я очень скоро научился притворяться мертвым и вставать на задние лапы точь-в-точь как какой-нибудь Пудель. Тиран мой, ободренный моей податливостью, которой я сам стыдился и которая объяснялась беспримерной суровостью его методы, захотел обучить меня не только этим серьезным вещам, но и тому, что он именовал изящными искусствами; он преподал мне такие жестокие уроки музыки, что, несмотря на всю мою ненависть к шуму, я в мгновение ока выучился довольно прилично выбивать барабанную дробь[174]174
  Этот трюк описан еще у Бюффона, который сообщает, что, поскольку заяц от природы легко усаживается на задние лапы, его нетрудно выучить колотить передними лапами по барабану. Такие дрессированные зайцы, судя по мемуарам, в самом деле водились во дворцах; так, в жизнеописании Людовика XVII, сына казненного в 1793 году короля Людовика XVI, упомянут эпизод, происшедший в Тюильри в июле 1792 года, незадолго до заключения королевской семьи в тюрьму Тампль: семилетний принц играет с подаренным ему дрессированным зайцем и говорит подошедшему придворному: «Мой заяц роялист, он выбивает дробь в честь короля; но вы никому об этом не говорите, иначе его убьют» (Beauchesne A. de. Louis XVII: sa vie, son agonie, sa mort. Paris, 1861. T. 1. P. 180).


[Закрыть]; больше того, мне приходилось демонстрировать этот новый талант всякий раз, когда какая-нибудь особа королевской крови выезжала из дворца.