Текст книги "Сцены частной и общественной жизни животных"

И он испустил дух.

Он умер в расцвете лет, прожив всего два с половиной месяца – половину срока, отпущенного Мотылькам.

Я оплакала его, сударь; однако, представив себе печальную старость, которую он готовил себе своим неисправимым легкомыслием, я подумала, что все к лучшему в этом лучшем из всех возможных миров. Ибо я согласна с Лабрюйером: ветреный и любвеобильный старец есть уродливое искажение природы[283]283
  Лабрюйер. Характеры. Гл. XI (О человеке), фрагмент 111.


[Закрыть].

Что же до Стрекозы, на которой Мотылек женился, вы можете увидеть ее наколотой на булавку под номером 1840 в коллекции одного германского великого князя, страстного любителя Насекомых, который на следующий день после роковой свадьбы охотился на бабочек в окрестностях Бадена.

Рядом вы увидите под номером 1841 прекрасного Усача. Стрекоза и Усач были пойманы в один и тот же день одним и тем же сачком, принадлежавшим удачливому великому князю, который, казалось, родился на свет нарочно для того, чтобы послужить слепым орудием неумолимого Провидения.

П. – Ж. Сталь

МЕДВЕДЬ, ИЛИ ПИСЬМО С ГОРЫ[284]284
  Это письмо не было предназначено для публикации. Юный Медведь, которому оно адресовано, счел, что не совершит нескромности, предав гласности эту исповедь друга. Он решил, что советы его старого товарища могут принести пользу и другим живым существам. Вдобавок сегодня автор письма уже перешел в мир иной, и скоро увидят свет его «Записки», представляющие собой не что иное, как продолжение данного письма. (Примечание главного редактора.) Автор рассказа «Медведь» Луи Бод (наст. фам. Боле, 1804–1862) – литератор, автор многих популяризаторских книг для юношества по литературе, истории и мифологии, переводчик латинских классиков. Бод продолжил сотрудничество с Этцелем и после «Сцен»; в 1857 году вместе с Луи-Жюльеном Ларше он начал составлять для него «Энциклопедию, или Словарь мысли», но по вине соавторов этот проект не был осуществлен (см. переписку Бода с Этцелем об этом издании: BNF. NAF. № 16934, fol. 271–288). Уже подзаголовок рассказа отсылает к Жан-Жаку Руссо, который в 1763–1764 годах написал девять «Писем с горы» (изд. 1764), где опровергал вердикт Малого совета Женевы, приговорившего его к изгнанию за публикацию «Общественного договора» и «Эмиля». Из дальнейшего становится ясно, что философический Медведь-повествователь – смесь руссоиста и романтика.


[Закрыть]

Felix qui potuit rerum cognoscere causas![285]285
  Счастливы те, кто вещей познать умели причину (Вергилий. Георгики. II, 490; пер. С. Шервинского).


[Закрыть]

С самого рождения я чувствовал в душе острейшую тягу к уединению[286]286
  Ср. у Руссо в первой книге «Исповеди»: «Любовь к воображаемым предметам и легкость, с которой я заполнял ими свой внутренний мир, окончательно отвратили меня от всего окружающего и определили мою склонность к одиночеству, оставшуюся у меня с этих пор навсегда» (пер. М. Н. Розанова). Вся исповедь Медведя представляет собой развертывание этого признания Руссо.


[Закрыть]. По всей вероятности, тяга эта была мне дана не случайно; но, вместо того чтобы направить способности, полученные от природы, на достижение полезной цели, отвечающей моему месту в гармонии мироздания, я долгое время пытался заглушить в себе голос естества. Еще в детстве, попытавшись впервые взобраться на вершину дерева, я рухнул вниз и навеки остался хром[287]287
  Первый намек на Байрона, с которым судьба столкнет Медведя впоследствии и который был хром от рождения.


[Закрыть]. Несчастное это происшествие оказало могущественное воздействие на мой характер и способствовало развитию моей меланхолии. Берлога моего отца была всегда открыта для соседних Медведей. Батюшка был отменный охотник и щедро угощал гостей: с утра до вечера они плясали и пировали, но я оставался чужд семейственных радостей. Гости мне докучали, яства были по вкусу, но застольные песни внушали отвращение. Эти чувства проистекали не из одной моей организации, хотя современная философия и считает организм источником всех наших ощущений, как положительных, так и отрицательных. Желание нравиться и невозможность удовлетворить его из-за моего изъяна стали для меня источником горечи и тревог. Постепенно природная тяга к уединению и тишине переросла в мрачное расположение духа, и я начал находить удовольствие в том, чтобы представать в роли Непонятого Медведя, носителя непризнанного гения или высшей добродетели, не созданных для нашего несовершенного мира. Глубоко изучив себя и других, я пришел к выводу, что источник этой грусти, этих смутных мыслей, рожденных в бледном свете луны и под шорох тростника, – не что иное, как гордыня. Однако прежде чем раскаяться в этом грехе, я должен был пройти испытание несчастьем.

Мало того что я огорчал отца и мать зрелищем своей мономании[288]288
  Термин «мономания» для обозначения частичного одностороннего и однопредметного помешательства был введен в обиход французским психиатром Эскиролем во второй половине 1820-х годов; однако Бод, вероятнее всего, употребил это слово под влиянием статьи Шарля Нодье «Пиранезе. По поводу рефлективной мономании» (1836), в которой Нодье рассуждает о значении этого слова в медицине, а затем прибавляет к уже известным еще один тип мономании, связанный со способностью предаваться грезам, строить воздушные замки и предпочитать мечты реальности. Эта мечтательная мономания близка к описанным ниже думам Медведя.


[Закрыть], я задумал оставить их и отправиться на поиски незнаемого никем укромного уголка, где я мог бы свободно предаться склонности к жизни уединенной. Тщетно совесть напоминала мне о горе, какое я причиню родителям. Я посвятил в свое намерение друга нашей семьи, дабы никто не сомневался в том, что я отрекся от мира добровольно, и не подумал, что я стал жертвой несчастного случая.

Никогда не забуду тот день, когда я покинул отчий дом. Я ушел на рассвете: отец был на охоте, мать еще спала. Я воспользовался случаем исчезнуть незамеченным. Земля была покрыта снегом, заиндевевшие верхушки сосен печально гнулись под порывами ледяного ветра. Всякого другого смутило бы это зрелище природы, погруженной в траур, но нет ничего сильнее бессмысленной решимости, и я двинулся в путь уверенно и бесстрашно.

Трудно было отыскать на земле место более безлюдное, чем то, где я поселился. На протяжении пяти лет я не заметил ни вблизи, ни вдалеке ни одного живого существа, за исключение одного Орла, который прилетал посидеть на дереве неподалеку от моей берлоги. Занятия, которым я предавался в ходе жизни созерцательной, были совсем простые. На заре я усаживался на вершине скалы и наблюдал за восходом солнца. Утренняя свежесть пробуждала мое воображение, и первые часы дня я посвящал сочинению палингенезической поэмы, в которой располагал живописать страдания тех скитальческих душ, которые поднесли было губы к чаше бытия, но затем отпрянули[289]289
  Термин палингенезия («новое рождение»), восходящий к швейцарскому философу и естествоиспытателю Шарлю Бонне, автору труда «Философическая палингенезия, или Мысли о прошлом и будущем состоянии живых существ» (1769), сделался популярным в конце 1820-х годов благодаря философу Пьеру-Симону Балланшу, автору труда «Опыты социальной палингенезии» (1827–1829), проникнутого верой в возможность возрождения человеческого общества в усовершенствованном виде вследствие «палингенезии». У Бода этот термин играет роль иронической отсылки к романтическому жаргону, о чем свидетельствует упоминание рядом такого романтического клише, как «скитальческие души». Противники чрезмерной идеологизации литературы охотно посмеивались над «палингенезической» словесностью; она, например, упомянута в весьма нелестном контексте в предисловии Т. Готье к его роману «Мадемуазель де Мопен» (1835).


[Закрыть]. В середине дня я изучал лекарственные травы, вечером следил за тем, как одна за другой зажигаются звезды на небе; я уносился мыслью к Луне или кроткой планете Венере, и порой «мне казалось, что я способен сотворять миры»[290]290
  Цитата из повести Ф. – Р. де Шатобриана «Рене» (1802) – первого во французской литературе XIX века портрета разочарованного и непонятого героя, которому подражает романтический Медведь.


[Закрыть]. Пять лет протекли в этих однообразных занятиях; за это время многие чувствования потускнели, многие мечты развеялись, а восторги угасли; постепенно я перестал видеть вещи так, как видел их вначале. Я вступил в один из тех критических периодов умственного существования, какие часто повторяются в жизни и, как правило, сопровождаются невыносимой тоской. В такое время хочется любой ценой покончить с сердечной смутой, и стыд удерживает нас тем меньше, что среди наиболее загадочных следствий этого состояния надобно назвать утрату способности любить. Одним словом, скука превозмогла все сомнения и заглушила голос самолюбия, хотя всякому живому существу претит необходимость отречься от собственных принципов; я решился воссоединиться с себе подобными, разделить труды других Медведей и опасности, им грозящие, одним словом, возвратиться к жизни общественной и принять ее условия. Однако, потому ли, что высшей воле не угодно было, чтобы я вновь испытал добровольно отвергнутое мною блаженство, не искупив предварительно своих прегрешений, или же потому, что так было суждено, но я попал в руки Людей.

Его ученики еще блеяли кое-как, а мои уже ревели во всю глотку

Я двинулся в путь утром, намереваясь исполнить мой замысел, но не прошел и половины лье, когда из узкого ущелья раздались голоса: «Медведь! Медведь!» Не успел я остановиться, чтобы прислушаться к этим незнакомым звукам, как упал, сраженный невидимой рукой. Пока я катался по земле, четыре огромных Пса в сопровождении трех Человек набросились на меня. Несмотря на боль от раны, я долго боролся с Псами, но в конце концов от укуса одного из этих безжалостных Зверей лишился чувств.

Очнувшись, я обнаружил, что привязан к дереву веревкой, проходящей через кольцо, вдетое мне в нос. Дерево росло подле дома, располагавшегося в горах, но у большой дороги. Все происшедшее казалось мне сном – но увы! иллюзия длилась недолго! Очень скоро я постиг всю глубину моего несчастья. Мне стало совершенно ясно, что если жизнь мне сохранили, то о свободе надобно забыть, ибо с помощью рокового кольца, которое мне непостижимым образом вдели в ноздри, слабейшее создание в мире может подчинять меня своим желаниям и прихотям. О, как прав был Гомер, когда сказал, что потерявший свободу теряет половину своей души![291]291
  «Если власти хозяина раб над собою не чует, // Всякая вмиг у него пропадает охота трудиться. // Лишь половину цены оставляет широкоглядящий // Зевс человеку, который на рабские дни осужден им» (Одиссея, XVII, 320–323; пер. В. А. Жуковского). Эту фразу Гомера во второй половине XVIII – первой половине XIX века цитировали самые разные авторы, от присяжного сочинителя похвальных слов А. – Л. Тома, использовавшего ее в 1765 году в похвальном слове Декарту, до философа Пьера Леру в книге «Человечество» (1840).


[Закрыть] Размышления о собственной судьбе заставляли меня еще острее ощущать унижение и страдать от рабского состояния. Именно в эту пору я осознал яснее, чем когда-либо, в какую ловушку заманила меня гордыня, внушившая мне, будто я могу не зависеть от внешнего мира. В самом деле, что изменилось в моем положении? Я по-прежнему мог любоваться простором небес, величавыми цепями гор, лучезарным сиянием солнца, светом луны и блеском звезд. Отчего же эти красоты природы перестали меня радовать? Я вынужден был признаться самому себе, что в глубине души не отрекся от мира и только потому смог прожить вдали от него несколько лет подряд, что всегда был уверен в возможности воротиться назад, лишь только захочу.

Вы станете великим ученым, а я объявлю об этом всему миру

Я оцепенел от отчаяния; так прошло несколько дней. Однако сознание собственной слабости помогло мне смириться с несчастьем. А из смирения родилась надежда, и постепенно душа моя исполнилась покоя, какого я прежде не ведал. Вообще, если бы что-либо могло заменить утраченную свободу, я бы, пожалуй, почти совсем забыл о своем рабском состоянии, ибо вел жизнь весьма приятную: хозяин мой обращался со мной в высшей степени учтиво, как с сотрапезником. Ночи я проводил в стойле вместе с несколькими другими Животными мирного и общительного нрава, а днем сидел под платаном у порога дома и наблюдал за беготней хозяйских ребятишек, относившихся ко мне с большой нежностью, а также за проезжавшими экипажами, и потому никогда не скучал. По воскресеньям крестьяне и крестьянки из окрестных деревень приходили плясать подле моего платана под звуки волынки; ведь хозяин мой был владелец постоялого двора. В его заведении горцы в дни отдыха сдвигали стаканы и распевали веселые застольные песни. За трапезами следовали танцы, продолжавшиеся до глубокой ночи; на них я всегда был желанным гостем. Обычно я открывал бал с самой хорошенькой поселянкой; мы танцевали тот танец, который некогда на Крите Дедал сочинил для любезной Ариадны[292]292
  Во французских книгах, посвященных греческой мифологии и истории танца, часто упоминается танец, которому художник и изобретатель Дедал научил дочь Критского царя Миноса, «прекрасную» или «очаровательную» Ариадну; движения этого танца напоминали лабиринт, выстроенный Дедалом на Крите.


[Закрыть]. После я получил возможность изучить частную жизнь Людей на другом конце общественной лестницы и, сравнивая их судьбу с судьбою горцев, пришел к выводу, что сии последние гораздо счастливее, чем те, кого считают баловнями века; в то же самое время я вывел и умозаключение более общего характера: Человек может быть счастлив, лишь если он невежествен. Безрадостная альтернатива, вне всякого сомнения ставящая Человека ниже всех прочих Животных и прежде всего ниже Медведя, известного простотою нравов и характера.

Полгода я, уподобившись Аполлону, пасущему стада царя Адмета, вел это пасторальное существование. Однажды, когда я, по обыкновению, сидел в тени своего дерева, перед нашим постоялым двором остановилась почтовая карета. В нее была запряжена четверка Лошадей, а внутри сидел путешественник, который, как мне показалось, принадлежал к высшему обществу. В самом деле, как я узнал позже, путешественник этот был английский поэт лорд Б., в ту пору известный всей Европе. Он возвращался из артистического путешествия по Востоку и остановился, чтобы перекусить[293]293
  В «Мемуарах лорда Байрона», опубликованных в 1830 году Томасом Муром, цитируется письмо Байрона 1807 года, в котором тот пишет, что привез из путешествия по Шотландии в Кембридж «нового друга, самого прекрасного и самого редкого, какой только может быть, – дрессированного медведя» и собирается «учить его на профессора» (Mémoires de lord Byron, publiés par Thomas Moore. Paris, 1830. T. 1. P. 191); тот же эпизод с медведем в Кембридже вошел и в статью о Байроне во «Всеобщей биографии, древней и новой» Мишо (1835, т. 59). В путешествие на Восток Байрон отправился уже после эпизода с медведем, в 1809 году. Ниже упомянуты основные события байроновской биографии, ставшие частью его легенды: несчастная семейная жизнь, отъезд в Грецию. Эпизод с посещением лондонского театра вымышлен.


[Закрыть]. Мне послышалось, что во время трапезы он завел с хозяином разговор обо мне. Я не ошибся. Лорд Б. дал хозяину постоялого двора несколько золотых монет, тот подошел ко мне, отвязал меня от дерева и с помощью кучера усадил в карету. Не успел я опомниться, как мы уже умчались далеко от той долины, где я провел столько счастливых и полезных дней.

Я заметил, что всякая перемена в образе жизни наполняет мою душу смутной тревогой; опыт убедил меня, что счастье состоит в однообразии, в верности привычкам, пробуждающим одни и те же чувства[294]294
  Еще одна почти точная цитата из повести Шатобриана «Рене». У Шатобриана: «я люблю однообразие жизненных ощущений, так что, имей я неосторожность все еще верить в счастье, я искал бы его в привычке». Напомню, кстати, что знакомый всем русским читателям пушкинский афоризм: «Привычка свыше нам дана: / Замена счастию она», заимствована именно из «Рене», на что указал сам Пушкин в авторском примечании к «Евгению Онегину».


[Закрыть]. Не могу выразить, с какой сердечной мукой бросал я последние взгляды на те места, где появился на свет. Прощайте, думал я, прощайте, о любезные горы!

Увы, утратив вас, я память не утратил![295]295
  Цитата из стихотворения поэта-песенника Пьера Ложона (1727–1811) «Сожаления об утраченном».


[Закрыть]

Я почувствовал, что любовь к родине бессмертна, что путешествия, которые современный песенник именует «жизнию хмельной»[296]296
  Цитата из песни Беранже «Цыгане», оканчивающейся, вполне в духе медвежьей философии, словами: «А счастье воля нам дает».


[Закрыть], оборачиваются чаще всего лишь постоянной усталостью ума и тела, и понял, отчего чары богини Калипсо не смогли помешать Одиссею возвратиться на бедную и любимую Итаку, дабы вновь узреть дым отечества над крышей родного дворца.

Vivite felices, quibus est fortuna peracta! Vobis parta quies, nobis maris æquor arandum[297]297
  Счастливы будьте, друзья! Ваша доля уже завершилась; / Нас же бросает судьба из одной невзгоды в другую (лат.; Вергилий. Энеида. III, 493–494; пер. С. Ошерова).


[Закрыть].

В Байонне мы сели на корабль, отплывший в сторону Британских островов. Два года я провел с лордом Б. в его шотландском замке. Под влиянием того, что я наблюдал, живя в обществе Человека – мизантропа и поэта, окончательно сложился в моей голове тот план жизни, от которого я, обретя свободу, больше никогда не отклонялся. В Шотландии я уже исцелился от умственного недуга, заставлявшего меня вести жизнь уединенную; но я оставался подвержен другому, не менее опасному заболеванию, которое могло рано или поздно лишить меня плода всех моих несчастий и всей моей опытности. Увлекаемый той потребностью изливать душу, которая заставляет нас делиться нашими заботами и тревогами с окружающими, я остался верен мании сочинительства. Между тем, увы, лишь горстке избранных душ позволено сочетать энтузиазм с покоем, останавливать взор только на прекрасных пропорциях и переносить их в свои создания. Я страдал, как говорят непризнанные души и дурные поэты, и желал высказать мои химерические страдания в стихах. Вдобавок я никогда не имел

Встревоженные ученые послали к ним академика, и тот явился во всеоружии своих сочинений

 
Удачи верной легких тех умов,
Которым музы вход в сокровищницу слов
Открыли уж давно[298]298
  Цитата из «Оды графу де Люку» Жан-Батиста Руссо (1671–1741).


[Закрыть].
 

В погоне за вдохновением я ложился то на брюхо, то на спину; порой я, на манер Поупа, прогуливался широким шагом по сумрачным аллеям в окрестностях замка[299]299
  Возможно, ернический намек на эпизод, приведенный во всех биографиях английского поэта Александра Поупа (1688–1744): жертвы его сатир выпустили памфлет, где утверждали, что когда он «мирно прогуливался», двое незнакомцев раздели его и высекли.


[Закрыть] и пугал Птиц глухим ворчанием, вырывавшимся из моей груди. Поверите ли? тайная досада от собственной беспомощности внушала мне злые мысли: я ненавидел тех, кто счастлив, ненавидел общественные установления, ненавидел прошлое, настоящее и будущее, ненавидел всех и вся. Со времен царя Соломона люди написали много книг, но одна так до сих пор и не создана, хотя ей бы не было цены: это книга, которая бы изобразила все горести литературной жизни. Exoriare aliquis![300]300
  Дословно: «Да восстанет некий» (лат.; Вергилий. Энеида. IV, 625); в пер. С. Ошерова: «О, приди же, восстань из праха нашего, мститель».


[Закрыть]…И даже сам лорд Б. со всем его гением… Но я замолкаю из почтения и благодарности. Скажу лишь, что, утомленный жизнью поэтической, он решил возвратиться к жизни обыденной и успокоить бури своего сердца в лоне супружеской любви. Однако было уже поздно: брак окончательно разрушил его существование. Несчастному Б. не осталось ничего другого, как отправиться умирать на чужбине. Какой величественный урок для меня, несчастного косолапого поэта! Поэтому я мечтал лишь об одном – наконец обрести свободу и применить на практике все то, чему я научился среди Людей.

Избавление пришло раньше, чем я мог надеяться. При первых же известиях о восстании в Греции лорд Б. решился искать славной смерти на земле эллинов. За несколько дней до отъезда он решил в последний раз побывать в Лондоне. Он воспользовался представлением трагедии Шекспира «Гамлет», любимой своей пьесы, чтобы еще раз предстать перед английской публикой. В день спектакля мы отправились в театр в открытой коляске. Когда мы показались в ложе напротив сцены, зала была уже полна. В один миг все взоры, все лорнеты устремились в нашу сторону. Дамы склонялись к барьерам лож, точно цветы на горных склонах. Даже после поднятия занавеса внимание зрителей долгое время разделялось между Шекспиром и нами. Лишь при появлении призрака, играющего в трагедии «Гамлет» очень важную роль, взгляды все-таки обратились к сцене. Кстати, трагедия эта как нельзя лучше подходила для того, чтобы приучить зрителей к нашему присутствию. В ней все или по крайней мере почти все персонажи сходят с ума. Это необыкновенное представление дало пищу для статей всем столичным журналистам. А ведь именно к журнальным статьям сводятся в последние два десятка лет все великие политические, религиозные, философские и литературные события ученой Европы.

Назавтра мы поплыли во Францию. На мое счастье, лорд Б. решил сделать крюк, чтобы осмотреть развалины Нима. Однажды вечером, пока он сидел у подножия одной старой башни в окрестностях этого города, я воспользовался его задумчивостью и бросился бежать со скоростью снежной лавины. Четыре дня и четыре ночи я мчался по горам, ни разу не оглянувшись. Наконец, утром четвертого дня я очутился в Пиренеях. Не помня себя от радости, я целовал землю отечества; затем я направился к берлоге, где «очам блеснул впервые свет»[301]301
  Корнель. Гораций, д. 1, сц. 1; пер. Н. Рыковой.


[Закрыть]. Там жил старый друг нашей семьи. Я спросил у него о своих родителях.

Те простофили, которые только и знают, что выгонять учеников на прогулку

– Они умерли, – отвечал он.

– А Карполен?

– Умер.

– А Ламарр, а Бездомный?

– Умерли[302]302
  Это сведение ошибочно. Карполен, Ламарр и Бездомный до сих пор живы. Они служат в труппе театра у заставы Травли и каждое воскресенье выступают в роли гладиаторов. (Примечание главного редактора.) О заставе Травли см. примеч. 71.


[Закрыть].

Оплакав ушедших, я отправился на Монте-Пердиго[303]303
  Третья по высоте горная вершина в Пиренеях.


[Закрыть] и поселился там. Остальное вам известно.

Вот уже четыре года как я обрел покой и радость в лоне семьи и, пожалуй, более счастлив, чем лорд Б., потому что менее склонен к стихотворству. Супруга моя очень добра, а дети прелестны. Мы живем своим кругом и ненавидим докучных визитеров. Счастли́в, кто может век в своем дому прожить[304]304
  Лафонтен. Человек, который ищет Удачу (Басни. VII, 11).


[Закрыть]. Я бы добавил: и кто стихов не пишет.

Вы, конечно, возразите мне и сошлетесь на мнение философов. Отвечу, что философы никогда не имели надо мною власти. «Я знаю свое сердце и знаю Медведей», – сказал один из них[305]305
  Цитата из самого начала «Исповеди» Руссо (пер. М. Н. Розанова); в оригинале, разумеется: «…знаю людей».


[Закрыть]. Святые – другое дело; их я уважаю и не стану смешивать с философами; впрочем, и им, подобно всем прочим, случается показать свое истинное лицо, а Пес святого Роха кажется мне олицетворенным протестом против жизни уединенной[306]306
  По преданию, святой Рох (ок. 1340–1379), больной чумой, удалился в лес и жил там в одиночестве; компанию ему составлял только пес, который приносил ему еду; поэтому святого Роха обычно изображают в обществе собаки (по одной из легенд он даже в рай отказывался войти без своего верного пса), а во французском языке выражением «святой Рох и его пес» обозначают двух неразлучных друзей.


[Закрыть].

Что до меня, я молю богов и богинь позволить мне до последнего часа сохранять спокойствие души и понимать законы природы. В самом деле, чего еще желать? Разве наяда, обитающая в здешнем источнике, не изливает из своей несякнущей урны чистую воду для утоления моей жажды? разве любимое дерево Кибелы не клонит свою вечно зеленую крону над входом в мое жилище?[307]307
  Аттис, возлюбленный Кибелы, фригийской, а затем древнегреческой богини плодородия, после смерти превратился в сосну.


[Закрыть] разве дриады не ведут вечные хороводы под сенью здешних лесов, старых как мир? Наконец, разве не располагаю я всем, что потребно Медведю без амбиций? Остальное зависит от меня. Благодарение богам, я чувствую, что нынче сам распоряжаюсь своей жизнью: я живу на вершине своей горы в покое, превыше гроз и бурь! Подобно тростнику, я не завидую скиталице-волне, которая со стоном разбивается о берег. Надеюсь, что сохраню верность этим чувствам до того мгновения, когда душа моя вознесется к сверкающему созвездию, имя которого, запечатленное на небесах, свидетельствует о благородстве моего происхождения[308]308
  Имеются в виду созвездия Большая и Малая Медведица.


[Закрыть].

Да будет так!

Л. Бод

РУКОВОДСТВО ДЛЯ ОСЛОВ, МЕЧТАЮЩИХ ВЫЙТИ В ЛЮДИ[309]309
  Этот рассказ Бальзака впервые опубликован в апреле-мае 1841 года в двадцать третьем – двадцать шестом выпусках «Сцен». В нем в шутовской форме обыгран тот спор между двумя естествоиспытателями, с упоминания о котором Бальзак начинает написанное чуть позже «Предисловие к “Человеческой комедии”» (1842): «Есть только одно живое существо. Создатель пользовался одним и тем же образцом для всех живых существ. Живое существо – это основа, получающая свою внешнюю форму, или, говоря точнее, отличительные признаки своей формы, в той среде, где ему назначено развиваться. Животные виды определяются этими различиями. Провозглашение и обоснование этой системы, согласной, впрочем, с нашими представлениями о Божьем могуществе, будет вечной заслугой Жоффруа Сент-Илера, одержавшего в этом вопросе высшей науки победу над Кювье» (Бальзак О. де. Собр. соч.: В 15 т. М., 1951. Т. 1. С. 2; пер. К. Локса). Оба имени, названных в «Предисловии», присутствуют в сохранившейся рукописи «Руководства»: вместо «великого человека» здесь фигурирует Жоффруа Сент-Илер, а вместо барона Серсо – Жорж Кювье. Однако если в «Предисловии» Бальзак полностью принимает сторону Жоффруа Сент-Илера, то в «Руководстве» все несколько сложнее: фигура «великого человека» описана с величайшим уважением, но теория его отдана на откуп двум шарлатанам (аналогичная пародия на идеи Жоффруа Сент-Илера присутствует и в другом рассказе Бальзака, написанном для «Сцен»; см. примеч. 345). Что же касается Кювье, то отношение Бальзака к нему также не было однозначным: если в «Руководстве» барон Серсо – скорее функционер, чем ученый, то в других произведениях, в частности в «Шагреневой коже» (1831) и в «Теории походки» (1833), Бальзак отзывается о Кювье, способном восстанавливать облик ископаемых животных по одной кости, с восторгом. Наконец, в «Утраченных иллюзиях» (1839), упоминая о споре Кювье и Жоффруа Сент-Илера, Бальзак называет их равными гениями: и в самом деле, идея классификации, или анализа (связанная с именем Кювье) была ему дорога не меньше, чем идея «единого организма», или синтеза, воплощенная в теории Сент-Илера. Об отношении Бальзака к Кювье см. также примеч. 201, о споре Кювье и Жоффруа Сент-Илера см. подробнее примеч. 200. Этот научный контекст важен для понимания «Руководства», но еще важнее помнить другое – Бальзак рассказывает не только и не столько о науке, сколько о том, как ею пользуются проходимцы, опошляя и оскверняя ее подлинные достижения.


[Закрыть]

Господа редакторы, Ослы ощущают настоятельную потребность возвысить голос со звериной трибуны против несправедливой молвы, изображающей их символом глупости. Даже если пишущему эти строки недостало талантов, никто во всяком случае не скажет, что ему недостает храбрости. Вдобавок если какой-либо философ исследует однажды глупость в ее отношениях с обществом, он обнаружит, возможно, что счастье ведет себя в точности, как Осел. Наконец, без Ослов не составить большинства: таким образом, Осла можно считать образцовым подданным. Впрочем, я вовсе не собираюсь говорить о политике. Моя задача скромнее – показать, что у нас или у тех, кто нам подобен, куда больше шансов добиться славы, чем у людей острого ума: учтите, что преуспевший Осел, посылающий Вам сию трогательную меморию, живет – увы, без спутницы – на деньги британского правительства, о чьих пуританских притязаниях поведала вам тамошняя Кошка[310]310
  Намек на бальзаковские же «Сердечные страдания английской Кошки» (см. наст. издание, с. 144–170).


[Закрыть].

Хозяин мой был простой учитель начальной школы в окрестностях Парижа, человек очень бедный. Первое и главное сходство наших характеров заключалось в том, что оба мы очень любили ничего не делать и при этом жить припеваючи. Черту эту, в равной мере свойственную и Ослам, и Людям, именуют честолюбием: утверждают, что она есть плод жизни в обществе, я же полагаю ее совершенно естественной. Узнав, что я принадлежу школьному учителю, Ослицы начали посылать ко мне своих детишек, которых я вознамерился научить правильно выражать свои мысли; однако начинание мое не имело никакого успеха, а класс разогнали палками[311]311
  Гранвиль впервые изобразил фигуру школьного учителя с головой осла еще в «Метаморфозах нашего времени» (см. примеч. 30).


[Закрыть]. Хозяин явно позавидовал моей славе: его ученики еще блеяли кое-как, а мои уже ревели во всю глотку, и я слышал, как он, допуская вопиющую несправедливость, говорил своим воспитанникам: «Вы ослы!». Тем не менее учитель был потрясен результатами моего метода, который явно оказался более действенным.

– Отчего же, – задумался он, – человеческие детеныши тратят гораздо больше времени на то, чтобы научиться говорить, читать и писать, чем Ослы на то, чтобы превзойти все потребные им науки? Как же эти Животные так быстро усваивают все то, что знают их отцы? Каждое Животное владеет некой суммой идей, собранием неизменных правил, которых ему хватает для устройства собственной жизни и которые так же несхожи меж собой, как и сами Животные. Отчего же Человек лишен этого преимущества?

Хотя мой хозяин и был совершеннейшим невеждой по части естественной истории, он заметил, что навеянные мною размышления полны премудрости, и решился искать места по министерству народного просвещения, дабы исследовать этот вопрос за государственный счет.

Мы вступили в Париж один верхом на другом через предместье Сен-Марсо. Лишь только мы взошли на ту возвышенность за Итальянской заставой, откуда открывается вид на столицу, оба, каждый на своем языке, произнесли превосходную просительную молитву следующего содержания[312]312
  Бальзак пародирует самого себя, а именно знаменитое обращение Растиньяка к Парижу с другой возвышенности (кладбища Пер-Лашез) в финале романа «Отец Горио» (1835): «А теперь – кто победит: я или ты?»


[Закрыть]:

Он. О священные дворцы, где стряпается бюджет! когда же преуспевший профессор своею подписью дарует мне стол и кров, крест Почетного легиона и кафедру не важно чего и не важно где! Я намерен отзываться так хорошо обо всех на свете, что трудно будет отзываться дурно обо мне! Но как преуспеть в охоте на министра и как доказать ему, что я достоин какого-либо места?

Я. О пленительный Ботанический сад, где Животные живут, не зная забот! блаженный уголок, где каждый ест и пьет вдоволь, не боясь палочных ударов, откроешь ли ты когда-нибудь мне свои степи площадью двадцать квадратных футов, свои швейцарские долины шириною тридцать метров? Сделаюсь ли я когда-нибудь Животным, пасущимся под сенью бюджета? Удостоюсь ли я ярлыка с номером и надписью: «Африканский Осел, дар такого-то, капитана первого ранга?» и смогу ли умереть от старости за твоей элегантной решеткой? Придет ли король взглянуть на меня?

Приветствовав таким образом город акробатов и фокусников, мы спустились в зловонные низины прославленного квартала кож и наук[313]313
  Науки упомянуты потому, что неподалеку находится студенческий Латинский квартал; кожи – потому, что в этом квартале на берегу реки Бьевры, которая тогда еще не была спрятана под землю, располагались мастерские дубильщиков кожи, испускавшие зловоние. Предместье Сен-Марсо, куда попали осел и его хозяин, считалось одним из самых бедных и грязных районов Парижа.


[Закрыть] и поселились в скверном трактире, где кишмя кишели ученые Животные, как то: савояры с Сурками, итальянцы с Обезьянками, овернцы с Собаками, парижане с Белыми мышами, арфисты без арф и певцы без голоса. Хозяина моего отделяли от самоубийства шесть монет по сто су[314]314
  Монетой в сто су назывались пятифранковые серебряные монеты.


[Закрыть]; иначе говоря, надежд у него оставалось ровно на тридцать франков. Трактир этот, носивший название «Милосердие», принадлежал к числу тех человеколюбивых заведений, где можно провести ночь за два су, а пообедать – за девять[315]315
  Одно су равнялось пяти сантимам, значит ночлег стоил десять сантимов, а обед – 45, что было очень дешево (даже один франк за обед считался ценой сравнительно дешевой).


[Закрыть]. При нем имелась просторная конюшня, куда нищие, бедняки и странствующие комедианты помещали своих Животных и куда, натурально, определили и меня, ибо я был выдан за Осла ученого. Мармус – так звали моего хозяина[316]316
  Бальзак явно дорожил этим именем, которое фигурирует также в написанных чуть позже набросках незаконченного романа «Среди ученых» (1842); вначале он хотел назвать хозяина осла Адам Брикетер, но затем переименовал его в Мармуса. Между тем если в «Руководстве» Мармус – явный шарлатан, в «Между учеными» Мармус де Сен-Ле (или, в других вариантах, Мармус де Сен-андрий) – почтенный ученый, в котором нетрудно разглядеть многие черты Жоффруа Сент-Илера. Латинизированное окончание «ус» служило Бальзаку символом преувеличенной научности; ср. во второй части «Мелких невзгод супружеской жизни» (1845) определение XIX века как «эпохи, которая всему присваивает номера, рассаживает каждую тварь в особую склянку и занята в настоящее время тем, что классифицирует 150 000 разновидностей насекомых и дает им названия, оканчивающиеся на “ус”» (Balzac H. de. La Comédie humaine. Paris, 1981. T. 12. P. 148).


[Закрыть] – не мог не полюбоваться на забавное собрание развращенных Зверей, в чьем обществе намеревался меня оставить. Мартышка – маркиза в шляпке с перьями и в платье с воланами и золотым поясом, вспыхивающая, как порох, любезничала со старым Кроликом, героем народных представлений, бравым солдатом, отлично знавшим все строевые приемы. Умный Пудель, исполнявший один все роли в современных драмах, обсуждал капризы публики с большим Павианом-трубадуром, восседавшим на собственной шляпе. Несколько серых Мышей отдыхали, с восхищением глядя на Кошку, приученную уважать неприкосновенность двух Канареек, а та беседовала с неспящим Сурком.

Великий философ впал в глубочайшую печаль

– А я-то полагал, что открыл новую науку – сравнительное инстинктоведение! и вот в этой конюшне все мои надежды рассыпаются в прах! Все эти Животные сделались Людьми!

– Вам, сударь, желательно стать ученым? – обратился к моему хозяину некий Юноша. – Вы погружаетесь в науки, и все без толку! По вашему платью видно, что вы мечтаете о славе; учтите же, юный честолюбец, что, дабы выйти в люди, нужно двигаться, а чтобы двигаться, нужно освободиться от багажа.

– С каким великим политиком имею я честь говорить? – спросил мой хозяин.

– С бедным малым, который все испробовал, все потерял, кроме огромного аппетита, и, за неимением лучшего, пробавляется газетными утками и живет в «Милосердии». А вы кто?

– Отставной учитель начальной школы, разумеется, не слишком образованный, но задавшийся вопросом, отчего Животные рождаются, наделенные знанием жизни, которое именуется инстинктом, а Человек должен всему учиться сам и с великим трудом.

– Оттого что наука бесполезна! – вскричал Юноша. – Вы разве не изучали «Кота в сапогах»?[317]317
  О Коте в сапогах как современном мифе см. выше примеч. 100.


[Закрыть]

– Я пересказывал его ученикам в награду за хорошее поведение.

– Так вот, любезнейший, там прописаны правила поведения для всех, кто желает выйти в люди. Что делает Кот? Он объявляет, что у его хозяина есть земли, и ему верят! Поймите, достаточно дать всем знать, что у вас что-то есть, что вы кем-то стали и чем-то владеете! Не важно, что у вас ничего нет, что вы никто и не владеете ничем, – главное, чтобы остальные считали иначе! Но Писание говорит: vae soli![318]318
  Горе одному (лат.; Эклезиаст, 4:10).


[Закрыть] В самом деле, в политике, как и в любви, произвести нечто на свет можно только вдвоем. Вы, любезнейший, изобрели инстинктологию и получите кафедру сравнительного изучения инстинктов[319]319
  Если «инстинктология» (instinctologie) – неологизм, изобретенный Бальзаком, то кафедры сравнительного изучения тех или иных областей знания существовали на самом деле; так, Кювье в 1802 году основал в Национальном музее естественной истории, располагавшемся в Ботаническом саду, кафедру сравнительной анатомии.


[Закрыть]. Вы станете великим ученым, а я объявлю об этом всему миру, Европе, Парижу, министру, его секретарю, чиновникам штатным и заштатным! Магомет прославился по-настоящему, когда завел человека, сообщавшего всем и каждому, что перед ними пророк.

Дамы пришли в восторг. Какое красноречие! такие восхитительные вещи можно услышать только во Франции!

– Я согласен стать большим ученым, – сказал Мармус, – но ведь меня попросят объяснить, в чем суть моей науки.

– Что же это будет за наука, если вы сможете объяснить, в чем ее суть?

– И потом, нужен же отправной пункт.

– Это точно, – подтвердил молодой журналист, – нам нужно Животное, которое опровергло бы все утверждения ученых. Барон Серсо, например, потратил жизнь на то, чтобы раз и навсегда распределить Животных по разрядам; он очень дорожит своей классификацией и видит в ней источник своей славы; но в настоящее время великие философы разбивают все перегородки барона Серсо. Мы затеем дискуссию. Мы скажем, что инстинкт есть мысль Животного, которая, разумеется, более внятно высказывается в его интеллектуальной жизни, нежели в костях, фалангах, зубах и позвонках. Так вот, хотя инстинкт подвержен изменениям, он един в своей сущности и ничто лучше не доказывает единства всех вещей, несмотря на их мнимое разнообразие. Итак, мы будем утверждать, что существует всего одно Животное, точно так же как существует всего один инстинкт; что инстинкт во всех животных организмах есть не что иное, как приспособление к обстоятельствам, и что меняются лишь эти самые обстоятельства, но не принцип[320]320
  См. выше в примеч. 189 цитату из «Предисловия к “Человеческой комедии”». В чуть утрированном и сильно сокращенном, но в общем довольно точном виде Бальзак описывает здесь противоположность взглядов Жоффруа Сент-Илера и Кювье на происхождение и устройство животного мира. Взгляды эти оба ученых не только излагали в своих трудах, но и защищали в дискуссии, проходившей в марте-апреле 1830 года на нескольких заседаниях Академии наук; Бальзак уже тогда был осведомлен об этих спорах: в очерке «Благодарность парижского мальчишки» («Карикатура», 11 ноября 1830) он сопоставляет надменный взгляд заглавного героя с тем, «какой, должно быть, Кювье кидает на Жоффруа Сент-Илера, когда тот безрассудно бросается на него в наступление с кафедры Института». Жоффруа Сент-Илер был сторонником трансформизма, то есть учения о происхождении всех форм органического мира от одной или нескольких простейших форм в результате непрерывных превращений под воздействием среды (именно эта идея пародируется в образе псевдозебры, у которой под влиянием африканского климата развились «неправильные» полоски и «неправильная» походка); напротив, Кювье отстаивал теорию неизменности видов и на ее основе строил свои классификации и номенклатуры (воздвигал «перегородки», о которых говорит бальзаковский персонаж). Это противопоставление сторонника единства приверженцу жестких классификаций было так дорого Бальзаку, что после написания «Руководства» он намеревался уже в серьезной, а не пародийной форме вернуться к нему в романе «Среди ученых», который, впрочем, так и остался незаконченным.


[Закрыть]. Посредством нашей новой науки мы атакуем барона Серсо и поддержим великих естествоиспытателей-философов, отстаивающих Единство зоологического мира, а затем на выгодных условиях продадим нашу науку всемогущему барону[321]321
  На то, что за образом барона Серсо скрыта фигура Жоржа Кювье (1769–1832), указывает не только баронский титул (Кювье получил его в 1829 году), но и сама фамилия этого вымышленного персонажа, метонимически связанная с прототипом: cuvier [кювье] по-французски означает «чан», а cerceau [серсо] – стягивающий его обод. Кювье в самом деле занимал высокие административные посты и при Империи, и при Реставрации, и при Июльской монархии; он был членом Государственном совета (где несколько раз исполнял обязанности вице-председателя комитета внутренних дел), а за год до смерти, в 1831 году, был удостоен звания пэра Франции. Что же касается Жоффруа Сент-Илера, то его карьера ограничивалась строго научной сферой: он руководил кафедрой зоологии в Национальном музее естественной истории.


[Закрыть].

Мой хозяин, по-прежнему упорно именуемый славным Мармусом

– Чем больше науки, тем грязнее руки, – сказал Мармус. – В таком случае Осел мне уже не понадобится.

– У вас есть Осел! – воскликнул журналист. – Мы спасены! Мы превратим его в необыкновенную Зебру, которая привлечет внимание ученого мира к вашей сравнительной инстинктологии, ибо выбьется из всех разрядов. Ученые живут номенклатурами, опровергнем же их номенклатуру. Они встревожатся, они пойдут на попятную, они станут наc подкупать, а мы, подобно многим другим, согласимся на подкуп. В этом трактире живут шарлатаны, владеющие самыми чудесными секретами. Именно отсюда выходят дикари, пожирающие живых Зверей, Люди-скелеты, карлики весом в сто пятьдесят килограммов, бородатые Женщины, исполинские Рыбы и прочие монстры. За небольшую плату мы сможем получить диковину, которая произведет революцию в науке.

Под каким же соусом меня собирались подать? Ночью мне выбрили спину, сделали на ней поперечные надрезы и шарлатан полил их неведомой жидкостью. Не прошло и нескольких дней, как я прославился. Увы, я узнал, ценой каких ужасных страданий покупается слава. Парижане читали во всех газетах:

«Отважный путешественник, скромный натуралист Адам Мармус, пересекший Африку и побывавший в самом ее центре, привез с Лунных гор[322]322
  Об этой горной цепи в центре Африки писал еще Птолемей, утверждавший, что именно там располагается исток Нила, однако поскольку и о местонахождении этого истока в середине XIX века ничего не было известно наверняка, упоминание Лунных гор призвано набросить на происхождение зебры покров загадочности (а заодно и сделать его непроверяемым). Сегодня считается, что Лунным горам соответствует Рувензори, горная цепь в Восточной и Центральной Африке.


[Закрыть] Зебру, которая решительно опровергает основы зоологии и подтверждает правоту прославленного философа, провозгласившего, к восторгу немецких ученых[323]323
  Теория Жоффруа Сент-Илера в самом деле пользовалась большим успехом среди немецких натурфилософов (тогда как во Франции и Англии большинство естествоиспытателей приняли сторону Кювье); самым знаменитым из немецких сторонников Жоффруа Сент-Илера был, конечно, Гёте, который в сентябре 1830 года опубликовал пространный анализ дискуссии двух натуралистов, а незадолго до смерти опять вернулся к этой теме; французский перевод этих двух статей Гёте был напечатан в пятом томе сборника «Париж, или Книга ста и одного автора» (1832); Бальзак упоминает этот одобрительный отзыв Гёте о Жоффруа Сент-Илере в «Предисловии к “Человеческой комедии”». См.: Piveteau J. Le débat entre Cuvier et Geoffroy Saint-Hilaire sur l'unité de plan et de composition // Revue d'histoire des sciences et de leurs applications. 1950. T. 3. № 4. Р. 359.


[Закрыть], что все Животные устроены одним и тем же образом. У этой Зебры желтые полоски на черном фоне[324]324
  В отличие от настоящей зебры, у которой черные полоски располагаются на светлом фоне.


[Закрыть]. Между тем сторонники зоологических классификаций, как известно, стоят на том, что диких Лошадей вороной масти на свете не существует. Ученый Мармус располагает в ближайшее время выпустить прекрасную книгу, в которой объяснит происхождение желтых полосок своей Зебры и тем упрочит собственную славу; книга эта посвящена сравнительной инстинктологии – науке, которую он создал, наблюдая за многими неведомыми Животными в центре Африки. Зебра Мармуса, единственный научный трофей, который ученый смог привезти из опасного путешествия, ходит на манер Жирафы[325]325
  Жирафы передвигаются иноходью, вынося вперед сначала обе правые, а потом обе левые ноги.


[Закрыть]. Следовательно, инстинкты Животных зависят от окружающей среды. Из этого факта, неизвестного науке, вытекает новая теория, имеющая первостепенное значение для зоологии. Г-н Адам Мармус изложит свои идеи в публичной лекции, невзирая на интриги других ученых, которые отказали ему в праве выступить в Ратуше, в зале Святого Иоанна, ибо его открытие грозит положить конец их теориям».

Все газеты, не исключая и степенный «Монитёр»[326]326
  «Монитёр» в описываемый период – официальный орган французского правительства.


[Закрыть], перепечатали эту дерзкую утку. Ученый Париж задумался, а Мармус и его друг тем временем переехали в пристойную гостиницу на улицу Турнона[327]327
  На этой улице в Латинском квартале с 1824 по 1826 год жил сам Бальзак.


[Закрыть]; меня они заперли в конюшню, а ключ забрали себе. Встревоженные ученые послали к ним академика, и тот, явившись во всеоружии своих сочинений, не скрыл, что наша Зебра опасна для фаталистической доктрины барона Серсо. Если инстинкт Животных изменяется вместе с климатом и средой, это не может не произвести революцию в Животном мире. В результате Великий Человек, утверждающий, что принцип жизни один на всех, одержит окончательную победу над хитроумным бароном, полагающим, что каждый разряд устроен по-своему. В таком случае придется признать, что различия между Животными придуманы только для удовольствия коллекционеров. Естественные науки отныне сделаются детской забавой! Выяснится, что Устрица, Коралловый полип, Лев, Зоофит, микроскопические организмы и Человек – все это одно и то же существо с более или менее усовершенствованными органами. Бельгиец Сальтенбек, Фос-ман-Беттен, сэр Фэрнайт, Гобтуссель, ученый датчанин Соттенбах, Кранеберг[328]328
  Выдуманные имена.


[Закрыть] – все эти любимые ученики французского профессора и сторонники унитарной доктрины возьмут верх над бароном Серсо с его номенклатурами. Никогда еще у двух противных сторон не появлялось такого страшного яблока раздора. За Серсо стояли академики, Университет, легионы профессоров и правительство, поддерживавшее теорию, которая якобы одна-единственная находится в согласии с Библией.

Мармус и его друг были непреклонны. На вопросы академика они отвечали сухим перечнем фактов и изложением своей доктрины. Уходя, академик сказал: