Текст книги "Гордость и предубеждения женщин Викторианской эпохи"

В конце спора, вероятно, каждый остался бы при своем, но слушатели диспута, несомненно, обогатились бы знаниями и идеями для обдумывания.

В каком-то смысле противостояние между Лондоном и провинцией было противостоянием между тесно сплоченной традиционной общиной и сообществом образованных индивидуалистов. Но это не значит, что среди провинциалов не было ярких натур и индивидуальностей. Напротив. В семействе провинциального священника Джеймса Остина из графства Хэмпшир, к примеру, имелся даже некоторый их избыток.

Джейн Остин. Художник – Кассандра Остин. 1810 г.

Юношеские произведения

Джейн Остин начала писать рано – в пятнадцать лет. Начала с пародийного романа «Любовь и дружба», посвященного Элизе де Фейид и повествующего о приключениях двух чрезвычайно сентиментальных дам, одна из которых постоянно падала в обмороки и в конце концов умерла, а другая то и дело впадала в бешенство и выжила. Большой гурман от литературы Гилберт Кит Честертон оставил нам такой восторженный отзыв о первом романе Остин: «„Любовь и дружба“… действительно потрясающий бурлеск, значительно превосходящий то, что дамы тех времен называли „приятной болтовней“. Это одна из вещей, которые тем с большим удовольствием читаешь, что они с удовольствием писались; другими словами, тем лучше, что они ранние, потому что от этого они полны веселья. Говорят, Остин написала эти вещи, когда ей было семнадцать, очевидно, так же, как многие ведут семейный журнал: в рукопись включены медальоны работы ее сестры Кассандры. Все в целом исполнено того хорошего настроения, которое всегда скорее проявляется в своем кругу, чем на людях, подобно тому, как дома смеются громче, чем на улице. Многие из восхищающихся талантом Остин не подготовлены к такого рода юмору, многие, возможно, не восхитятся письмом к молодой леди, „чьи чувства были слишком сильны для ее слабого ума“ и которая, между прочим, замечает: „Я убила отца в очень нежном возрасте, с тех пор я убила и мать, а теперь собираюсь убить сестру“. Лично мне это кажется восхитительным – не поведение, а признание. Но в юморе Остин, даже и на этой стадии литературного развития, ощущается не только веселость. Есть там почти всюду какое-то совершенство бессмыслицы. Есть там и немалая доля чисто остиновской иронии. „Благородный юнец сообщил, что его зовут Линдсей, однако у нас есть особые причины утаить этот факт и именовать его в дальнейшем Тальботом“. Неужели кто-то способен желать, чтобы это пропало в корзине для бумаг?»

Кстати, из текста «Любви и дружбы» можно заключить, что Джейн действительно читала Дэвида Юма и разобралась в его философии, разобралась настолько, чтобы ее успешно высмеять:

«Когда мы видим какой-нибудь объект или явление природы, то, как бы понятливы или прозорливы мы ни были, мы не способны ни открыть, ни даже предположить без помощи опыта, какое явление будет им вызвано, и не можем распространить свое предвидение за пределы того объекта, который непосредственно вспоминается или воспринимается нами. Даже после единичного примера или опыта, в ходе которого наблюдалось следование одного явления за другим, мы не вправе устанавливать общее правило или же предсказывать, что будет происходить в сходных случаях, ибо справедливо считается непростительной смелостью судить обо всем течении природы на основании единичного опыта, как бы точен или достоверен он ни был» – это Юм, из «Исследования о человеческом разумении».

«Однажды, поздним декабрьским вечером, когда отец, матушка и я сидели у камина, мы вдруг, к величайшему изумлению, услышали громкий стук в двери нашего скромного сельского жилища.

Мой отец вздрогнул.

– Что там за шум? – спросил он.

– Похоже, кто-то громко стучит в нашу дверь, – ответила матушка.

– В самом деле?! – вскричала я.

– И я того же мнения, – сказал отец, – шум, вне всяких сомнений, вызван неслыханно сильными ударами в нашу ветхую деверь.

– Да, – вскричала я, – не иначе, кто-то стучит, чтобы его впустили.

– Это уже другой вопрос, который нам нечего и пытаться решить – для чего человек может стучать, – ответил он, – хотя в факте самого стука в дверь я уже почти убежден» – это уже Остин.

Второй роман, «Замок Лесли», высмеивал уже не сентиментальные, а готические романы.

Кассандре она посвятила «Историю Англии», весьма веселую, в стиле «Всемирной истории Сатирикона», с целью «доказать невинность шотландской королевы (Марии Стюарт. – Е. П.)… и чтобы изругать Елизавету». Уж и не знаю, к какой добродетели отнести это намерение – к intelligent или к sensible. Пожалуй, все-таки к sensible, недаром Джейн пишет о Марии Стюарт: «Это выдающийся характер, очаровательная принцесса, у которой при жизни только и было друзей, что один герцог Норфолк, а в наше время – мистер Уитакер, миссис Лефрой, миссис Найт и я».

Фрэнсису была посвящена история мистера Харли, служившего капелланом на корабле, поскольку его отец хотел сделать из него священника, а мать – моряка. Через полгода плавания он сошел на берег и поехал к своей невесте Эмме. В карете вместе с ним ехала Юная Дама. «Вскоре мистер Харли сообразил, что это его Эмма, и вспомнил, что женился на ней незадолго до отъезда из Англии».

Постепенно она становится чем-то вроде семейного сочинителя, пишет шутки, скетчи и памфлеты как подарки к семейным праздникам, например на свадьбу брата, к Рождеству и просто для того, чтобы почитать вечерами у камина и посмеяться. Из-под ее пера выходят: «Собрание писем» («Мой дядя становится все более скуп, а тетя делается все более привередливой, я же с каждым днем все больше влюбляюсь. Что станет с нами к концу года, если мы будем продолжать в том же духе?»), «Прекрасная Кассандра» («Прекрасная Кассандра зашла в кондитерскую, где попробовала шесть сортов мороженого, отказалась заплатить за них, сбила с ног кондитера и убежала»), «Фредерик и Эльфрида» («Хрупкое здоровье Эльфриды не вынесло расстройства. Она лишилась чувств, а вслед за тем принялась падать в обморок с такой скоростью, что едва успевала очнуться от одного обморока прежде, чем свалиться в другой…»), «Генри и Элайза», «Катарина, или беседка», «Девица-философ», «Всякая всячина». В семье ее творчество одобряют, но не придают ему большого значения. Ее брат Джордж в тот же период основывает собственную юмористическую газету «Зевака», которая вскоре закрывается из-за недостатка средств, однако несколько вышедших выпусков получаются очень удачными. Остины – талантливое семейство, как сказали бы сейчас, креативное, но они используют свою креативность в основном для развлечения, в отношении же добывания хлеба насущного уповают на добросовестный упорный труд.

* * *

Особняком среди «ювеналий» Джейн Остин стоит роман в письмах «Леди Сьюзен», написанный между 1796 и 1798 годами. Это, по сути, тоже памфлет, но памфлет небывалого размаха для двадцатилетнего автора. Его героиня – пресловутая леди Сьюзен – безнравственная женщина с обворожительными манерами, которая пытается выдать дочь за бывшего возлюбленного. Ее циничная философия, ее лицемерие, хитрость и властолюбие показаны без малейшей тени наивности и обольщения, читатель не сомневается, что общество готово все простить леди Сьюзен за ее родовитость и умение прятать концы в воду, которое называют «пленительным лукавством», «естественностью», «находчивостью и обходительностью».

Она вступает в связь с женатым мужчиной, она беззастенчиво обирает брата («Я, право же, к нему расположена: ничего не стоит вертеть им как угодно!» – пишет она), она своим кокетством расстраивает чужие помолвки, которые ей не по нраву, распоряжается чужими наследствами, с легкостью убеждает окружающих, что черное – это белое, а белое – это черное. Она – царь и бог маленького светского мирка, и люди покорно ей служат: их ослепляет ее притворство, они верят в ее ложь больше, чем в правду, которую говорят им друзья и родные. Потому что в светской гостиной лгуны в фаворе, а искренние люди считаются нелепыми и невоспитанными.

А ведь автор сама лишь недавно вышла в свет. Ей полагается быть по-детски наивной, восторженной и обманываться в суждениях.

Провинциальные балы и разбитые сердца

Для 18-летней титулованной аристократки светская жизнь начиналась с торжественного представления при королевском дворе. Одетая в платье с трехметровым шлейфом девица в сопровождении матери представала перед королевой, делала глубокий реверанс, целовала ей руку и выходила из комнаты, пятясь и стараясь не запутаться в шлейфе.

В провинции все было проще. Девочки начинали танцевать на семейных вечеринках, потом на вечеринках у друзей семьи: у Биггов и Ллойдов, с чьими дочерьми дружили Кассандра и Джейн, у Лефроев и Дигуидов, далее – везде. Это «везде», впрочем, включало в себя лишь круг ближайших соседей, где все всех знали на протяжении не одного поколения.

По словам Джейн Остин, «to be fond of dancing was a certain step towards falling in love» – «страсть к танцам есть прямой путь к влюбленности». Действительно, танцы были любимым занятием молодежи – будь то великосветский бал в королевском дворце Сент-Джеймс или вечеринка в кругу друзей где-нибудь в провинции. Человеку, не умеющему танцевать, вход на светские мероприятия был заказан. «Танцы сами по себе – занятие пустяшное и глупое, но это – одна из тех упрочившихся глупостей, в которых людям умным приходится иногда принимать участие, а коль скоро это так, то они должны делать все, что при этом положено, умело», – писал лорд Честерфильд сыну.

* * *

Какие же танцы были в моде в то время?

В танцевальных залах, как и в парламенте и на полях сражений, англичане проявляли себя истинными патриотами. С XVII и по XX век в Англии были очень популярны так называемые «народные танцы», или контрдансы. Разумеется, эти танцы прошли специальную обработку, «приспособившую» их к запросам светского общества.

Еще в 1651 году в издательстве Джона Плейфорда вышла книга «The English dancing master», содержавшая описание 105 контрдансов, в 1653 году она вновь переиздается под названием «The dancing master» и содержит уже 112 танцев, всего с 1651 по 1750 год этот каталог танцев выдержал 18 изданий, а последний сборник вышел в 1850 году.

Контрдансы сразу понравились: в них не было сложных шагов и фигур, характерных для XVI века, поэтому танцевать их могли почти все желающие: в зале можно было устроить несколько квадратов, кругов, колонн по 4–8 человек, и все общество могло веселиться.

В контрдансах было очень мало помпезности и много веселости, живости, игривости, того, что англичане называют playfulness. Об этом красноречиво говорят сами названия танцев: «Дженни собирает груши», «Приятная компания», «Все в лесу зеленое», «Однажды летним днем», «Возвращение весны» и т. д.

И хотя известный английский щеголь Джордж Браммел с презрением писал о тех, кто склонен «предаваться неуклюжему веселью деревенского танца», все же большинство англичан обожали контрдансы. В письме сестре Кассандре от 5 сентября 1795 года Джейн Остин пишет: «Мы обедали в Гуднестоне, а вечером танцевали деревенские танцы и буланже». С не меньшим удовольствием танцевали под ирландские и шотландские мелодии, например рил – веселый шотландский танец.

Позже среди контрдансов выделилась кадриль. В английском варианте кадриль была спокойным танцем, который считали изображением светской жизни. В кадрили, так же как в светских гостиных, люди встречались, перебрасывались парой слов, щеголяли изяществом и остроумием, расходились, меняли партнера. «Кадриль представляет собой вид турнира, где с одинаковым равнодушием атакуют и парируют удары, где небрежно выказывают расположение и так же небрежно его ищут», – писал Ф. Лист.

Другим популярным танцем был котильон. Это танец-импровизация – первая пара придумывала фигуры, часто заимствуя их из других танцев, последующие пары их повторяли.

В письмах и романах Джейн Остин упоминается упрощенный вариант котильона – буланже. В этом танце дамы все время меняли партнеров, так что каждая успевала хоть немного потанцевать с каждым из участвующих в развлечении джентльменов.

Но наиболее действенным средством вскружить голову даме или кавалеру был, разумеется, вальс.

Еще в XVI веке во Франции появился крестьянский танец в ритме «три четверти». Этот танец исполнялся под народную музыку, называемую «Volta» – это слово на итальянском языке означает «поворот». Уже в первых вариантах танца основой его являлось непрерывное вращение.

В течение XVI столетия вольта становится популярной в бальных залах Западной Европы. При этом во время танца партнеры не просто быстро кружились – партнер, сжимая партнершу в объятиях, поднимал ее над полом и переносил по воздуху. Из-за этого в светском обществе танец стал считаться крайне безнравственным и был запрещен королем Франции Людовиком XIII (1610–1613).

В 1695 году в очередном издании «The dancing master» был описан подобный вольте танец на три счета под названием «Hole in the Wall» («Дыра в стене»).

В 1754 году танец на три счета появился в Германии, где он назывался «Waltzen», то есть снова «вращение». В 1812 году танец появляется в Англии под названием «немецкий вальс» и вызывает большую сенсацию, а следом и большой скандал. В 1833 году в книге «Правила хорошего поведения» мисс Селбарт писала: «Этот танец – только для девиц легкого поведения!». Но не только чопорные английские леди восстали против нового безнравственного танца. Лорд Байрон, увидев свою жену в руках друга на недопустимом расстоянии, писал: «Здоровый джентльмен, как гусар, раскачивается с дамой, как на качелях, при этом они вертятся подобно двум майским жукам, насаженным на одно шило».

Но танец был слишком соблазнительным, чтобы от него отказались по соображениям морали. Молодежь вальсировала с воодушевлением. Наибольшей популярности вальс достиг в 1816 году, когда его танцевали на балу принца-регента.

* * *

Запыхавшуюся от танцев молодежь угощали чаем. На аристократических балах угощение могло быть подчеркнуто скромным, – несколько видов сэндвичей, фрукты, мороженое – таким образом устроители бала подчеркивали, что изысканная публика явилась сюда исключительно для общения, вкусно поесть они могли бы и дома. Сельские джентльмены смотрели на жизнь проще: после долгой и тряской дороги в экипаже, особенно в холодное время года, неплохо и закусить поплотнее. В ход шли холодные и горячие мясные закуски, всевозможные пудинги, пироги, сладкие пирожки, кексы.

На одном из таких балов на Рождество 1796 года Джейн Остин встретила молодого человека по имени Том Лефрой. Он был юристом из Дублина, сыном небогатого армейского офицера, и приходился родней хэмпширским Лефроям. По всей видимости, он ей очень понравился. Она тоже понравилась ему, и парочка с удовольствием эпатировала публику. «Вообрази самое безрассудное и скандальное обращение друг с другом, – пишет она позже Кассандре. – Вот именно так мы себя и вели…»

Интересно, что вы себе вообразили?

Оказывается, «самое безрассудное и скандальное обращение друг с другом» в английской гостиной конца XVIII века выглядело так: «танцевали… (видимо, больше двух раз – танцевать два раза с одним и тем же партнером или партнершей было еще в рамках приличий. – Е. П.) а потом сидели вдвоем».

Семейство Лефроев, одним из членов которого была миссис Лефрой – поклонница Марии Стюарт, отнеслось к эпатажу с должной серьезностью и почло за лучшее разлучить их, потому что у Тома на попечении было пять сестер и он не мог позволить себе романа с бесприданницей. Молодые люди никогда больше не видели друг друга. Позже Лефрой выгодно женился и стал главным судьей в Ирландии – неплохая карьера для self made man.

В том же году случилась беда с Кассандрой. Ее жених Том Фаул, уехавший в Вест-Индию на заработки – проклятый «денежный вопрос!» – умер от лихорадки. Они очень любили друг друга, и Кассандра осталась навсегда верна его памяти.

Дарси и Браммел – братья навек?

В третьей главе романа «Гордость и предубеждение» мы с вами оказываемся на провинциальном балу и наконец можем познакомиться поближе как со старшими дочерьми Беннетов, так и с мистером Бингли, его сестрами и его лучшим другом мистером Дарси.

Собственно говоря, на протяжении всей главы персонажи только тем и занимаются, что оценивают друг друга. Прежде всего, в полном соответствии с русской пословицей, оценке подвергается внешний вид; второй, не менее важный критерий – манеры и особенности поведения.

Для начала уже знакомые нам леди Лукас и сэр Вильям выносят о мистере Бингли свое титулованное мнение: «wonderfully handsome, extremely agreeable». Что это значит?

Handsome – определение, которое будет очень часто встречаться на страницах нашего романа, в отношении как женщин, так и мужчин, – красивый, статный, любезный, обходительный – словом, весь краткий свод светских достоинств. Второе определение, agreeable, означает: приятный, милый, охотно выражающий готовность сделать что-либо.

И мистер Бингли тут же подтверждает эту характеристику – он не только выражает готовность явиться на бал в Незерфильде, но и обещает привезти с собой компанию: сестер, шурина и друга.

Мэттью Макфэдьен и Саймон Вудс в ролях мистера Дарси и мистера Бингли. Экранизация романа «Гордость и предубеждение». 2005 г.

«Несмотря на различие характеров, Бингли был связан с Дарси теснейшей дружбой. Дарси ценил Бингли за его легкую, открытую и податливую натуру, хотя эти качества резко противоречили его собственному нраву, которым сам он не был недоволен… Где бы не показался Бингли, он сразу вызывал к себе дружеские чувства. Дарси же постоянно всех от себя отталкивал» (Джейн Остен «Гордость и предубеждение»)

Итак, мистер Бингли – человек в высшей степени любезный, общительный и «общественно активный». Собственно, этого достаточно для того, чтобы вызвать симпатии новых соседей. Именно эти качества – любезность, обходительность, и сдержанный энтузиазм – необходимы для того, чтобы с успехом выполнять свою роль в светском обществе – обществе, занятом исключительно обустройством браков и поиском способов бессодержательно, но интересно провести время. Этот эталон «светскости» совершенно не меняется с ходом лет или с переменой географических координат. Учебники светского этикета, вышедший в России сто лет спустя, дает такие характеристики светского человека:

«Для того чтобы быть приятным членом общества, нужно обладать крепким здоровьем, ровным веселым характером, помогающим легко переносить многочисленные и разнообразные неудобства деревенской жизни» («Жизнь в свете, дома и при дворе». – СПб.: 1890).

«В общественной жизни ровное и всегда дружелюбное расположение может считаться светской добродетелью, заменяющей нередко красоту, таланты и даже ум. Что может быть несноснее гостя меланхолического, своенравного, причудливого! Это живая пытка для бедных хозяев, которые не будут знать, чем угодить ему и чем развеселить его. Крайне тяжелы также сосредоточенные молодые люди, предающиеся одной любимой идее и считающие, что все другое недостойно их внимания» («Светский человек, изучивший свод законов общественных и светских приличий». – СПб.: Типография Б. Н. Яснопольского, 1880).

Определение вовсе не такое невинное, каким может показаться на первый взгляд. Ведь, если следовать ему, получается, что все неравнодушные, увлеченные, склонные к серьезным размышлениям люди нежелательны и неприятны в светских гостиных. В этом нет ничего страшного, если у этих людей есть иное место для того, чтобы поговорить на серьезные темы, – дружеский кружок, университетская аудитория, на худой конец – форум в Интернете. Но у общества, описанного Джейн Остин, такой возможности просто нет. Светская жизнь – это единственный образ жизни, который им доступен. И если мужчина еще может поступить в университет, отправиться в путешествие, вступить в масонскую ложу, то для женщины гостиная и бальный зал являются альфой и омегой – она должна устроить свою судьбу, «свить гнездо», и у нее нет времени отвлекаться на что-либо иное.

Но, возможно, все не так страшно? Ведь большинство членов общества – люди заурядные, ничем не выдающиеся, и некий налет светскости не только ни чем не повредит их личности, но, напротив, несколько облагородит их.

Однако это не так, и у нас есть тому доказательство. Дочь Федора Ивановича Тютчева – Анна Тютчева много лет была фрейлиной и воспитательницей детей Александра II. Разумеется, малолетним цесаревичам и цесаревнам давали самое что ни на есть светское воспитание и Анна Тютчева смогла ясно увидеть, к чему приводит подобная светская шлифовка. Вот отрывок из ее мемуаров:

«Жизнь государей, наших, по крайней мере, так строго распределена, они до такой степени ограничены рамками не только своих официальных обязанностей, ко и условных развлечений и забот о здоровье, они до такой степени являются рабами своих привычек, что неизбежно должны потерять всякую непосредственность. Все непредусмотренное, а следовательно, и всякое живое и животворящее впечатление навсегда вычеркнуто из их жизни. Никогда не имеют они возможности с увлечением погрузиться в чтение, беседу или размышление. Часы бьют, – им надо быть на параде, в совете, на прогулке, в театре, на приеме и завести кукольную пружину данного часа, не считаясь с тем, что у них на уме или на сердце. Они, как в футляре, замкнуты в собственном существовании, созданном их ролью колес в огромной машине. Чтобы сопротивляться ходу этой машины, нужна инициатива гения. Ум, даже хорошо одаренный, характер, но без энергии Петра Великого или Екатерины II, никогда не справится с создавшимся положением. Отсюда происходит то, что как государи они более посредственны, чем были бы в качестве простых смертных. Они не родятся посредственностями, они становятся посредственностями силой вещей. Если это не оправдывает их, то, по крайней мере, объясняет их несостоятельность. Они редко делают то добро, которое, казалось, было бы им так доступно, и редко устраняют зло, которое им так легко было бы уврачевать, не вследствие неспособности, а вследствие недостатка кругозора. Масса мелких интересов до такой степени заслоняет их взор, что совершенно закрывает от них широкие горизонты».

Может показаться, что мы слишком далеко унеслись из скромных гостиных провинциальной Англии, и все же я хочу, чтобы вы почувствовали одно: все эти дамы и кавалеры – «wonderfully handsome, extremely agreeable» – не так уж счастливы. Они озабочены своим материальным положением, они находятся в постоянном стрессе из-за необходимости структурировать время – так, чтобы, с одной стороны, спастись от скуки, а с другой – не увлечься чем-то слишком сильно, они вовлечены в негласное и тем не менее очень жесткое и напряженное соревнование. И тем не менее они веселятся!

Однако теперь, возможно, вы не так уж удивитесь, узнав, что веселятся не все.

* * *

«Затем, что он равно зевал средь модных и старинных зал», – о ком сказаны эти слова? Об Онегине или о мистере Дарси? Но ведь их разделяет не только Ла-Манш, но и почти полвека. Пушкин заставил Онегина подражать героям Булвер-Литтона – безупречным английским джентльменам. Но кому подражали сами эти джентльмены?

«Есть различные разряды пороков, равно как и добродетелей, и, надо отдать должное моим соотечественникам, им обычно присущи пороки самого низкого пошиба, – сетовал в 1748 году лорд Честерфильд. – Их ухаживание за женщинами – это постыдный разврат публичного дома, за которым неизбежно следует возмездие: потеря здоровья и потеря доброго имени. Трапезы их заканчиваются непробудным пьянством, диким разгулом, они бьют стекла, ломают мебель и очень часто – как они, впрочем, того и заслужили – ломают друг другу кости. Игра для них не развлечение, а порочная страсть; поэтому они предаются ей без всякой меры, разоряют своих товарищей или из-за них разоряются сами. Так они ведут себя за границей, в такой компании проводят там время, а потом приезжают домой, нисколько не переменившись к лучшему, такими же глупыми и неотесанными, какими мы привыкли их видеть каждый день, – а видим мы их только в парке и на улицах, потому что в хорошем обществе их никогда нельзя встретить: они недостаточно воспитаны, чтобы в него вступить, и у них нет никаких заслуг для того, чтобы их там приняли. Им свойственны повадки конюхов и лакеев, да и одеваются они тоже под стать тем и другим: ты ведь, верно, видел их у нас на улицах: ходят они в грязных синих кафтанах, в руках у них дубинки, а их ненапудренные жирные волосы прикрыты огромными шляпами. Приобретя в результате всех своих путешествий столь отменное изящество, они поднимают скандалы в театрах, пьянствуют в тавернах, бьют там стекла, а нередко и самих хозяев этих таверн. Это завсегдатаи публичных домов, их пугала и вместе с тем и их жертвы. Эти несчастные заблудшие люди думают, что они для всех – свет в окошке, это действительно свет, но так светится в темноте какая-нибудь гнилушка».

Какая разительная перемена свершилась в XIX веке!

«Манеры денди были сами по себе очаровательны, – писал Барбе д’Оревильи, автор трактата „О дендизме и Джордже Браммеле“, посвященного „джентльменам новой генерации“. – Денди отличались приятным стилем речи и безукоризненным языком. Многие из них обладали высокими дарованиями и преуспевали во всем, что они делали; менее талантливые, если им что-то не удавалось, умели вовремя остановиться, без особых иллюзий или энтузиазма. Они демонстрировали джентльменскую выучку – щедрость и великодушие. Эфемерные, как молодость и духи, они все же имели одну постоянную черту – верность в дружбе, несмотря на позднейшее соперничество».

Что же произошло?

* * *

Моду на особое изящество в одежде и манерах, в сочетании с продуманной небрежностью, дерзостью и язвительной иронией, легенда связывает с именем Д. Б. Браммела (1778–1840) – автора книги «Мужской и женский костюм», которого современники называли «премьер-министром элегантности».

Именно вдохновляясь примером Браммела, Булвер-Литтон сформулировал в столь любимом Пушкиным романе «Пэлем» знаменитые правила «искусства одеваться».

«Уметь хорошо одеваться – значит быть человеком тончайшего расчета… В манере одеваться самое изысканное – изящная скромность, самое вульгарное – педантическая тщательность.

Одевайтесь так, чтобы о вас говорили не „Как он хорошо одет!“, но „Какой джентльмен!“.

Избегайте пестроты и старайтесь, выбрав один основной спокойный цвет, смягчить благодаря ему все прочие. Апеллес пользовался всего четырьмя красками и всегда приглушал наиболее яркие тона, употребляя для этого темный лак.

Изобретая какое-либо новшество в одежде, надо следовать Аддисонову определению хорошего стиля в литературе и стремиться к той изысканности, которая естественна и не бросается в глаза».

Были также правила поведения для денди, рассчитанные на то, чтобы, используя минимум средств, производить максимальное впечатление на окружающих:

Первое правило – «Nil admirari» («ничему не удивляйся») – призывало сохранять бесстрастие и презрительное безразличие при любых обстоятельствах. «Я неоднократно наблюдал, что отличительной чертой людей, вращающихся в светском обществе, является ледяное, несокрушимое спокойствие, которым проникнуты все их действия и привычки – от самых существенных до самых ничтожных: они спокойно едят, спокойно двигаются, спокойно живут, спокойно переносят утрату своих жен и даже своих денег, тогда как люди низшего круга не могут донести до рта ложку или снести оскорбление, не поднимая при этом неистового шума», – писал Булвер-Литтон.

Правило второе – «сохраняя бесстрастие, поражай неожиданностью».

Правило третье: «Оставайтесь в свете, пока вы не произвели впечатление; лишь только оно достигнуто, удалитесь».

Одним из способов произвести впечатление было «к несерьезному относиться серьезно, а над серьезным посмеиваться» – так писал об особенностях юмора денди Эрнст Юнгер.

Вот как Браммел реализовывал эти правила на практике: придя в три часа ночи под окна известного ученого, члена Королевского общества Снодграсса, что было сил постучал в окно, а когда несчастный Снодграсс выскочил в ночной рубашке на мороз, решив, что в доме пожар, Браммел вежливо сказал: «Простите, сэр. Вас зовут Снодграсс? Какое чудное имя, клянусь, в высшей степени чудное, ну что же, мистер Снодграсс, доброе утро!». Смешно? Рискуя прослыть занудой, скажу: как-то не очень.

А вот еще образчик «изысканного эпатажа» Браммела. Рассказывали, к примеру, что однажды он пришел на бал и, потанцевав с самой красивой дамой, поинтересовался: «Что это за уродец стоит возле камина?». «Но как же. Вы должны быть с ним знакомы – ведь это хозяин дома», – ответила дама. «Вовсе нет, – беззаботно сказал Браммел, – ведь я явился на бал без приглашения».

* * *

Похоже на Дарси? Может быть, да, а может быть, и нет.

Он вроде и одет с элегантной небрежностью, и бесстрастен до презрительности, и не упускает случая удивить собеседника неожиданным замечанием – как, например, о танцах в Сент-Джеймсе, – и имеет неприятную манеру крайне неблагожелательно отзываться о внешности окружающих. Так что же, мистер Дарси – денди, а Джейн Остин – пророк его?

Едва ли. Браммел и его последователи, эпатируя общество своим высокомерием, все же всецело зависят от общественного мнения. Кажется, вся их жизнь посвящена одной цели – чтобы о них не забыли. Недаром презрительный денди Браммел, по воспоминаниям современников, «обладал выдающимся даром развлекать». «Происходит своего рода „обмен дарами“, заключается негласный договор: денди развлекает людей, избавляя их от скуки, отучает от вульгарности, а за эти функции общество должно содержать денди, как политическая партия содержит своего оратора», – поясняет Барбе д’Оревильи. У Дарси идея такого «общественного договора», несомненно, вызвала бы омерзение.

Дарси кажется искренним в своем раздражении и угрюмости. Он не пытается казаться скучающим, чтобы набить себе цену, ему действительно скучно среди хартфордширских дворян. Почему? Может быть, потому, что он слишком горд?

В начале XIX века наследственная аристократия начала ощутимо сдавать позиции под напором «новых дворян» – фабрикантов-нуворишей, недавно получивших дворянские титулы. Отчасти мода на дендизм была реакцией на этот процесс. Аристократы-денди старались наглядно продемонстрировать нуворишам, что «деньги – это не все», что элегантная небрежность манер и равнодушная невозмутимость – это неотчуждаемое наследство «истинного дворянства» – потомков средневековых рыцарей. Денди являл собой некий недостижимый эталон «высшего существа», по сравнению с которым буржуа и их буржуазные ценности казались особенно «скучными» и «пошлыми». «Он представляет не только моду, но и форму культуры, – пишет о Браммеле немецкий исследователь Отто Манн в эссе „Дендизм как консервативная форма жизни“. – Поэтому он пребывает в напряженных отношениях с обществом. Он олицетворяет собой форму культуры, которой должно было бы обладать, но в полной мере не обладает общество. Он, по сути, противостоит обществу». (Ирония судьбы в том, что Браммел как раз происходил из буржуазной семьи, но сумел поставить себя так, что все считали его самым аристократичным из аристократов.)