Текст книги "Новейшая история стран Азии и Африки. XX век. 1945–2000. Часть 2"

Традиционными общностями являются и сохранившиеся во многих странах Азии и Африки племена, мелкие этносы или этноконфессиональные общины, сословные группы и социокультурные коллективы. Печать их влияния, особенно – на менталитет и психологию людей, даже экономически и организационно давно живущих вне традиционных отношений, еще прослеживается всюду на Востоке – от Марокко и Сенегала до Китая и Филиппин. В Марокко исторически сформировавшееся в XIII – XVII вв. сословие «фаси» (из потомков мусульман, изгнанных из Испании) постепенно образовало экономическую и духовную элиту страны, в XX в. сблизившись также с арабской аристократией и составив верхушку бюрократии и бизнеса. С 1930-х гг. им противостоят «суси» – выходцы из берберов южной области Сус, разрушающие монополию «фаси», но преобладающие пока что в средних и низших слоях буржуазии, чиновничества и интеллигенции. И те, и другие имеют свои политические партии, культурные ассоциации, органы печати и рычаги влияния на монарха.

Этнонациональный вопрос – один из важнейших на Востоке. Берберы в Алжире и Ливии, курды в Турции, Сирии, Ираке и Иране, азербайджанцы в Иране, туркмены, узбеки и таджики в Афганистане, патаны (пуштуны) в Пакистане, многочисленные меньшинства в Мьянме (Бирме), монголы, тюрки и тибетцы в Китае, хуацяо по всей Юго-Восточной Азии, тамилы в Шри Ланке, так же как арабы на западе Африки, а индийцы на ее востоке и юге – все они еще ждут решения своего этнического существования в рамках новых государств Востока. Но решение этнической проблемы еще более осложняется наличием проблемы конфессиональной, наиболее ярко иллюстрируемой положением южан в Судане, коптов в Египте, христиан по всему Ближнему Востоку, шиитов – в Ливане и Ираке, исмаилитов – в Афганистане и Таджикистане, мусульман и сикхов – в Индии, мусульман – в Китае и на Филиппинах.

Весь этот традиционный груз социальной и социокультурной архаики во многом мешает процессам модернизации Востока, особенно – процессу формирования и развития «демократического капитала», т. е. мелкого и среднего предпринимательства удачливых мелких торговцев, разбогатевших ремесленников, зажиточных крестьян и даже бывших рабочих., особенно часто сколачивавших состояние во время эмиграции в Европу или в зону Персидского залива, где нередко встречались палестинцы и египтяне с пакистанцами и южнокорейцами. Мелкие и средние предприятия всегда преобладали на Востоке, несмотря на гигантоманию, которой страдали многие индустриализирующиеся страны. В Египте в 1960—1970-е годы 94 % предприятий имело менее 10 работников каждое. В Сирии 97 % предприятий были мелкими, в Ливане – более 99 %, в Индии – до 75 %. Во многих странах, тем не менее, предприятия этого растущего снизу «демократического капитала» давали до 50 % всей промышленной продукции и объединяли под своей эгидой до 39 % всех занятых в промышленности.

Долгое время одной из главных коллизий социального развития Востока была борьба между «демократическим» и «бюрократическим» капиталом. Это объяснялось многими причинами:

1. Засильем иностранной буржуазии, особенно ТНК, подчинявших себе афро-азиатскую бюрократию и связанные с ней паразитические и компрадорские группировки;

2. Привычкой бюрократических элит, особенно – связанных с феодалами и военными, управлять самовластно и произвольно;

3. Наконец, своекорыстием бюрократической буржуазии, стремившейся все держать под своим контролем и довольно эффективно перекрывавшей все пути роста национального предпринимательства снизу путем высоких налогов, искусной политикой различных льгот и субсидий.

Лишь подрыв или устранение влияния триединого блока ТНК, инонационального (или компрадорского) капитала и местных бюрократических групп прозападного толка открывали возможности роста «демократического капитала». В ряде стран (Марокко, Алжир, Сирия) правящие элиты в 1960—1970-е годы сами скорректировали курс государственной политики, начав поощрение мелкого и среднего предпринимательства.

Картина социальных процессов на Востоке будет неполной, если не обозначить, хотя бы приблизительно, тенденции социально-экономического развития на бывшем советском Востоке, в частности – в республиках СНГ. Эти новые постсоветские государства, как бы «возвращаясь» на Восток, с которым они оставались связаны в историческом, цивилизационном и социокультурном отношении, за годы политико-идеологической «разлуки» с ним в чем-то зарубежный Восток обогнали, а в чем-то от него отстали. Безусловно, они ушли вперед в плане модернизации, урбанизации, образования, а также – по многим экономическим показателям. Однако распад экономического пространства СССР и кризис всего постсоветского общества круто изменил положение. Негативно сказался также отток русского и русскоязычного населения, составлявшего значительную (в некоторых отраслях – преобладающую) часть местных квалифицированных кадров. Этот отток продолжается и не может не влиять на положение, ибо около трети населения в восточных республиках СНГ всегда было некоренным, а только русские составляли в 1991 г. 7 % жителей Грузии, 3 % – Армении, 8 % – Азербайджана, 41 % – Казахстана, 13 % – Туркмении, 11 %-Узбекистана, 22 % – Киргизии, 10 % – Таджикистана. Уходит и население прочих некоренных национальностей, ибо вспыхнувшие еще до 1991 г. этнические конфликты дополнительным бременем легли и на экономику, и на социальную обстановку, и на духовный климат постсоветских государств. В них повсеместно наблюдается снижение роли ранее традиционно уважавшейся интеллигенции, выдвижение на первый план новых властных элит (этнократий) и ранее запретной идеологии – национализма (порой доходящего до ксенофобии), возрастание роли местных вооруженных сил и мафиозных клик. Все эти социальные явления получили свое концентрированное и законченное выражение в Чечне, где в 1990-е годы образовался взрывоопасный синтез таких факторов как слияние воедино клановых (тейпы) и конфессиональных (вирды) структур, семейных и мафиозных связей, криминализации бизнеса и крайнего обострения социальных проблем (безработицы молодежи в первую очередь), резкого взлета этноцентрализма и популярности харизматического лидера Дудаева, выбравшего удачный момент для отделения от переживавшей кризис и поглощенной своими внутренними проблемами России.

Определенную роль сыграло и некоторое социальное отставание постсоветского Востока от остального Востока. Для мусульманских регионов СНГ (включая российский Восток) характерно более глубокое влияние суфийских братств, которые в советские времена частично выполняли роль «исламского масонства», т. е. тайной системы сохранения исламского наследия. Отсюда и определенная самостоятельность братств и их ответвлений, в первую очередь – на Кавказе и в Центральной Азии, более высокий, чем за рубежами бывшего СССР, авторитет суфийских наставников – устазов, вакилей, ишанов и т. п. Вместе с тем сохранению здесь в более консервативных формах типичных для традиционного общества отношений личной зависимости, внеэкономического принуждения, патриархальной коллективности и земляческой близости способствовал низкий (раза в 2–3 по сравнению с русскими и русскоговорящими) уровень миграции в города. Для среднеазиатских и кавказских сельчан в целом всегда были показательны тяга к сельскому укладу жизни в «большой семье», неприятие индустриально-урбанизированной модели развития и неизбежного разрушения в городе внутрисемейных и внутриобщинных норм. Экономически это подкреплялось также широким распространением личного подсобного хозяйства (формально – в рамках колхозно-совхозных порядков), которое давало очень большую долю доходов как в деревне, так и в городе. На остальном Востоке это было редким явлением, ибо даже после аграрных реформ 1960—1970-х годов в большинстве стран Азии и Африки сохранялись малоземелье и аграрное перенаселение, толкавшее к миграциям. А в районах интенсивного и высокодоходного земледелия вне СНГ, как правило, господствовало плантационное и фермерское хозяйство, также стремившееся избавиться от «лишних людей».

В целом экономическая, технологическая и социокультурная модернизация Востока во второй половине XX в. шла повсеместно, хотя и неравномерно. Она протекала более стабильно на Дальнем Востоке и в Юго-Восточной Азии в силу сочетания ряда обстоятельств (исторически выработанных, в том числе – в русле религиозных учений синтоизма, буддизма, даосизма, конфуцианства, таких качеств как дисциплинированность, лояльность, трудолюбие, нетребовательность) и внешних факторов (сильного влияния США, «экономического чуда» Японии, энергии хуацяо). Она гораздо менее гладко, но все же эффективно шла в странах, отличившихся большей многоукладностью и межцивилизационной контактностью (в Малайзии, Таиланде, Индонезии), еще сложнее – в странах Южной Азии, особенно в Индии, где модернизация наталкивалась на кастовость, коммунализм (засилье общин), сословность, этническое, религиозное и языковое многообразие. В разных и еще более сложных вариантах то же наблюдалось в Пакистане, Бангладеш и Шри Ланке, которые, к тому же, были зоной повышенной конфликтности в этноконфессиональном плане.

Особый регион Азии представляют Китай, Монголия, Северная Корея, Вьетнам, Лаос, Камбоджа. Ныне это государства с центрально планируемой экономикой, доказывающие (за исключением КНДР) возможность «рыночного» варианта подобного централизма. История пока не дала окончательного ответа на вопрос, может ли существовать в конкретных условиях Востока подобная модель общества, хотя успехи его развития несомненны.

Наконец, модернизация наиболее трудно идет на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Причин тому много. На Западе главной из них считают ислам как религию, наиболее полно регулирующую и контролирующую жизнь верующих, к тому же – более тысячи лет активно враждующую с Западом и, естественно, с «вестернизацией». Значительная доля истины в этом есть. Но можно вспомнить о том, что в Малайзии и Индонезии ислам не стал препятствием для модернизации. Очевидно, не менее важной причиной является географическая близость Ближнего Востока к Европе и традиционность противостояния с ней, а также – более непосредственная и более остро ощущаемая угроза миру ислама со стороны военно-политической, экономической и культурной экспансии Запада. Необходимость сотрудничать с ним является лишь дополнительным источником раздражения. При этом страны Дальнего Востока и Юго-Восточной, да и Южной Азии сумели превратить это вынужденное сотрудничество в мягкую форму полуконкуренции – полупартнерства, полусоглашательства – полукритики, ибо чувствуют себя более уверенно в экономическом отношении. Этого не может чувствовать Ближний Восток, более болезненно, к тому же, реагирующий на любое умаление роли ислама и любое подчеркивание Западом своего военного, финансового или технологического превосходства. «Политизация» ислама и другие формы исламо-экстремизма являются логичным выражением этой реакции. Кстати, переадресование России многих упреков (например, в колониализме), ранее направлявшихся лишь Западу, объясняются, помимо метаморфоз постсоветской эволюции, еще и сближением России с Западом, начиная с 1989–1990 гг.

Таким образом, неоднородность и неравномерность процесса модернизации Востока во многом определяется, искажается и «подправляется» как различием условий в разных регионах Востока, так и воздействием на них политики Запада, действий Японии и Китая, а также – сложных процессов на постсоветском пространстве.

§ 7. Основные тенденции, факторы и противоречия экономического роста развивающихся стран

Результаты экономического развития стран Азии, Африки и Латинской Америки (бывшей колониальной и полуколониальной периферии) за последние полвека весьма неоднозначны и противоречивы. Представляется, однако, что, несмотря на немалые сложности и трудности, попятные движения и кризисные явления, а также вопреки многим пессимистическим прогнозам, сделанным рядом известных экономистов в первые послевоенные десятилетия, развивающиеся страны достигли в целом весьма существенного, хотя и не вполне устойчивого, прогресса в экономической сфере.

В 1950—1990-е гг. несколько десятков афроазиатских и латиноамериканских государств, составляющих 1/6—1/5 их общего числа, но сосредоточивших не менее 2/3—3/4 населения и валового продукта развивающегося мира, так или иначе вступили на путь современного экономического роста.

Минимальный критерий, принятый для отнесения страны к группе государств, развивающихся по пути современного экономического роста, предполагает поддержание ею не менее полуторапроцентного подушевого роста ВВП в среднегодовом исчислении за последние три-четыре десятилетия. К числу важных характеристик этого типа роста относятся также интенсивные сдвиги в отраслевых пропорциях распределения валового продукта и занятости, технологической и стоимостной структурах накопления, повышение темпов роста и вклада в увеличение ВВП совокупной производительности основных факторов производства. Минимальный критерий выбран исходя из того, что средний индикатор прироста подушевого ВВП по ныне развитым государствам на этапе их промышленного «рывка» не превышал 1,3–1,5 % в год на протяжении жизни примерно двух поколений людей, живших в условиях генезиса современного экономического роста.

Завоевание политической независимости, осуществление деколонизации, проведение аграрных реформ, импортзамещающей/экспорториентированной индустриализации, создание экономической и социальной инфраструктуры, налаживание и совершенствование систем макроэкономического регулирования, мобилизация собственных ресурсов, а также широкое использование капитала, опыта и технологий развитых государств способствовали относительно быстрой модернизации социально-экономических структур периферийных стран. При этом данный процесс охватил не только маленьких и средних «тигров» (Сингапур, Гонконг, Тайвань, Южная Корея, Малайзия, Таиланд), но и ряд крупных «драконов» (Бразилия, Мексика, КНР, Индия, Индонезия и др.).

Все это вызвало значительное ускорение экономической динамики слаборазвитых стран: если в 1900–1938 гг. подушевой ВВП в периферийных странах возрастал в среднем ежегодно на 0,4–0,6 %, то в 1950–1998 гг. среднегодовой темп прироста этого показателя достиг 2,6–2,8 %. Конечно, не во всех слаборазвитых государствах экономическая результативность была столь впечатляющей.

Если в передовых странах в послевоенный период наблюдалась тенденция к конвергенции, сближению уровней развития, то на периферии и полупериферии просматривалась иная закономерность – по многим характеристикам усиливалась дивергенция, что заставило многих ученых изучать тенденции их экономической эволюции в рамках типологических групп. По расчетам экспертов ЮНКТАД, в 1960—1990-е гг. коэффициент вариации подушевого дохода в развитых странах сократился с 0,51 до 0,34, в то время как в развивающихся государствах он вырос с 0,62 до 0,87, в том числе в странах Африки – с 0,49 до 0,68 и особенно резко в азиатских государствах – с 0,46 до 0,81.

Однако средневзвешенный индикатор подушевого экономического роста для афроазиатского и латиноамериканского мира оказался в два раза выше, чем по странам Запада в период их «промышленного рывка» конца XVIII – начала XX века и в целом соответствовал показателям по развитым государствам в послевоенный период. В то же время, судя по данным, рассчитанным по паритетам покупательной способности валют, если в развитых странах отмечалась тенденция к сокращению темпов прироста подушевого ВВП (с 3,8–4,0 % в год в 1960-е гг. до 2,4–2,6 % в 1970-е, 2,1–2,3 % в 1980-е гг. и 1,4–1,5 % в 1991–1998 гг.), то в развивающихся государствах, несмотря на кризисные явления во многих странах, темпы прироста ВВП в расчете на душу населения в целом повышались: с 1,9–2,1 % в 1960-е гг. до 2,3–2,5 % в 1970-е гг., 2,7–2,9 % в 1980-е гг. и 3,4–3,8 % в 1991–1998 гг.

Эти сопоставления носят в определенной мере условный характер. Существует много сложностей, связанных с адекватной оценкой конечного результата экономического роста. Ныне действующая система национальных счетов, приспособленная к оценке результативности индустриальных (или индустриализирующихся) обществ, ориентированных на массовый выпуск стандартизированных товаров, имеет много недостатков. Главный из них – применение затратных методов определения многих индикаторов выпуска, особенно в сфере услуг.

Проведенные в последнее время американскими учеными (Ц. Грилихес, М. Боскин, Д. Джоргенсон, Р. Гордон, Л. Накамура и др.) статистико-экономические исследования показывают, что в результате недоучета роста производительности труда и качества продукции в сфере услуг, с одной стороны, и завышения динамики дефляторов – с другой, ежегодные темпы прироста ВВП в развитых странах в 1960-х – первой половине 1990-х гг. оказались занижены на 0,6–1,5 процентных пункта. Принятие этой поправки, которая, правда, оспаривается рядом экономистов (Б. Мултон, К. Мозес), в известной мере корректирует тенденцию к снижению темпов экономического роста в странах Запада и Японии, обнаружившуюся в последние два-три десятилетия. Справедливости ради следует предположить, что в обстановке крупных структурных изменений, происходящих в экономике полупериферийных стран, и технологического трансферта из развитых государств темпы прироста качества продукции (а возможно, и производительности труда) в быстроразвивающихся странах Востока и Юга могут также в известной мере недооцениваться.

Отмеченный феномен связан не только с успехами восточноазиатских «тигров», но и стремительным наращиванием в последние два десятилетия экономического потенциала супергигантов развивающегося мира – Китая и Индии. Сочетание двух факторов – значительных абсолютных размеров ВВП (в паритетах покупательной способности – второе и четвертое место в мире), а также относительно высоких темпов его роста – позволило КНР и Индии занять в 1990-е гг. соответственно первое и третье место по показателю абсолютного прироста ВВП среди пятерки крупнейших стран мира (США, КНР, Япония, Индия, Германия).

Сравнительно быстрые (хотя и снижающиеся) темпы роста населения, а также относительно высокие показатели увеличения подушевого ВВП развивающихся стран способствовали повышению их доли в совокупном продукте мира примерно с 27–29 % в 1950 г. до 34–35 % в 1990 г. и 40–42 % в 1998–1999 гг. Если в 1950-е гг. по доле в мировом ВВП развитые капиталистические государства более чем вдвое превосходили развивающиеся страны, то ныне разрыв не превышает 10–12 %.

Характерно при этом, что некоторые индикаторы, отражающие меру нестабильности и несбалансированности хозяйственного развития в быстро модернизировавшихся странах развивающегося мира, оказались в среднем не хуже, чем в ведущих капиталистических государствах как на этапе генезиса современного экономического роста, так и в послевоенный период. В эпоху до современного экономического роста (середина XIX – 30-е гг. XX в.) коэффициент вариации погодовой динамики ВВП составлял в среднем по ряду крупных стран Востока и Юга (Индия, Индонезия, Бразилия, Мексика) 260–280 %. (Иными словами, усредненная величина отклонений в ежегодных темпах прироста валового продукта от их среднего темпа примерно в 2,5–3 раза превышала среднегодовой темп увеличения ВВП). В период их современного экономического роста (ориентировочно 1950—1990-е гг.) отмеченный индикатор сократился в целом в три-четыре раза – до 70–80 %.

При этом, если в 1950—1970-е гг. коэффициент вариации темпов экономического роста в Индии все еще достигал 110–120 %, а в КНР —150–160 %, то в 1980—1990-е гг. показатель неустойчивости роста уменьшился в вышеупомянутых странах до 30–40 %. Разумеется, далеко не во всех быстро (не говоря уже о медленно) развивающихся странах отмечался такой прогресс в повышении стабильности экономической динамики. Однако факт увеличения устойчивости хозяйственного развития (по данному критерию) в крупнейшие, густонаселенных странах, отягощенных многими социально-экономическими и демографическими проблемами, не позволяет считать, что в конце XX в. развивающийся мир в целом остается зоной повышенной экономической нестабильности.

В среднем по шести ныне развитым крупным странам (Великобритания, Франция, Германия, Италия, США и Япония), коэффициент вариации темпов экономического роста на этапе их промышленного рывка (конец XVIII – начало XX в.) составлял 190–210 %, а в послевоенный период 60–70 %, в том числе в 1951–1973 гг. 40–50 % и в 1974–1998 гг. 80–90 %. Следовательно, мера нестабильности хозяйственного роста в ряде крупных и средних стран Востока и Юга, вступивших на путь современного экономического роста, оказалась, вопреки ряду прогнозов, не выше, а существенно ниже, чем в странах Запада и Японии на этапе их индустриализации. В двух-трех десятках развивающихся стран отмеченный показатель в последние три-четыре десятилетия не превышал (а в Индии и КНР, как отмечалось выше, в 1980—1990-е гг. он был ниже) соответствующего индикатора развитых государств.

Существенное увеличение темпов экономического роста развивающихся стран в последние полвека было во многом связано с процессом ускоренной индустриализации, с распространением демонстрационного эффекта, со значительными сдвигами в структурах занятости населения, основного капитала, валового продукта, а также совокупного спроса. Вместе с тем ученые подчеркивают значительную диспропорциональность хозяйственного развития этих стран, «очаговость» передовых форм производства. Данные характеристики, однако, не следует абсолютизировать и тем более рассматривать как признаки и факторы устойчивой, долговременной специфики, присущей только афроазиатским и латиноамериканским государствам.

При оценке степени рассогласованности экономических и социальных составляющих народнохозяйственного развития периферийных государств некоторые исследователи нередко используют показатель соотношения доли сельского хозяйства в общей занятости и ВВП тех или иных стран. Этот показатель, фиксирующий меру отставания аграрного сектора по относительной производительности труда от народнохозяйственного уровня, принятого за единицу, по группе развивающихся стран обнаружил в целом определенную тенденцию к росту: с 1,4–1,5 в 1900 г. до 1,8–1,9 в 1950 г., 2,8–2,9 в 1973 г. и 3,3–3,4 в 1996 г.

Причины и характер отмеченного явления во многом различались в колониальный и постколониальный периоды. Судя по данным за первую половину XX столетия, отставание первичного сектора периферийных стран по относительной производительности труда было связано не только с уменьшением доли сельского хозяйства в ВВП, но и с увеличением степени аграризации занятости, вызванной усилением колониальной и полуколониальной эксплуатации слаборазвитых стран, разрушением некоторых видов традиционных промыслов, которое обусловило стагнацию и относительное сокращение занятости в индустриальных отраслях и сфере услуг.

Доля самодеятельного населения, преимущественно связанного с сельским хозяйством, увеличилась в Бразилии с 60–62 % в 1872 г. до 67–71 % в 1920 г., в Мексике – с 62–64 % в 1895 г. до 67 в 1910 г. и 71–72 % в 1921 г., в Индии – с 62–65 % в 70-80-е гг. XIX в. до 67–69 в 1901 г. и 72–74 % в 1911 г., в Таиланде – с 75–77 % в 1929 г. до 79–80 % в 1937 г., в Индонезии – с 72–73 % в 1905 г. до 73–74 % в 1961 г. В Египте этот показатель, составлявший, по некоторым оценкам, в 1882 г. 61–63 %, повысился до 68–69 % в 1937 г., а в Китае он возрос с 77–79 % в 1937 г. до 81–83 % в 1950 г.

Переход развивающихся стран к современному экономическому росту привел, к снижению удельного веса населения занятого в агросфере. В целом к концу XX в. развивающийся мир утратил один из важнейших своих атрибутов. По отраслевой структуре занятости он перестал быть преимущественно аграрной периферией. Вместе с тем, несмотря на определенное ускорение динамики сельскохозяйственного производства, еще больше возросли темпы роста продукции в промышленности, строительстве и сфере услуг, в результате чего разрыв в относительной производительности труда существенно увеличился.

Напомним, что и в ныне развитых государствах экономический рост в течение длительного периода сопровождался обострением отмеченной диспропорции. Показатель отставания аграрного сектора по уровню относительной производительности труда возрос в среднем с 1,3–1,4 в 1800 г. до 1,8–2,2 в 1913 г., 2,7–3,2 в 1950 г. В целом по развитым странам этот показатель стал падать лишь в последние десятилетия: он уменьшился с 3,6–3,8 в 1960 г. до 1,7–1,9 в 1973 г. и 1,2–1,3 в 1990–1996 гг.

Что касается проблемы рассогласованности изменений в отраслевых структурах производства и занятости, то интенсивность сдвигов в структуре производства ВВП развивающихся государств возросла по сравнению с периодом их колониального и полуколониального существования в 2–2,5 раза, во столько же раз превысив соответствующие средние показатели по странам Запада и Японии в период промышленного переворота в них. Еще больше (в 8—10 раз!) ускорились темпы изменений в отраслевых пропорциях распределения занятости. В 1960—1990-е гг. развивающиеся страны по этому индикатору значительно опережали ныне развитые страны на этапе их промышленного «рывка» (соответственно 0,9–1,0 и 0,3–0,4 % в год).

Если в первой половине XX в. в колониях и полуколониях наблюдалась значительная разнотемповость в изменениях отраслевой структуры ВВП и занятости (0,4 и 0,1 % в год), то в последние три-четыре десятилетия ситуация в развивающихся странах во многом изменилась. В условиях осуществления, а в ряде государств – завершения первичной индустриализации, широкого развертывания процессов урбанизации, а также «сервисизации» их экономики была достигнута определенная согласованность в динамике приведенных выше показателей. При этом во многих периферийных и полупериферийных странах темпы прироста сдвигов в структуре занятости стали опережать изменения в пропорциях производства. Феномен такого рода «опережения» наблюдался в ныне развитых государствах в XX столетии, приняв ярко выраженный характер в послевоенный период.

Кроме того, вопреки некоторым из имеющихся представлений, ускорение темпов экономического роста развивающихся стран (примерно с 1,5–1,7 % в год в 1900–1950 гг. до 5,0–5,4 % а 1950–1998 гг.) было связано не столько с увеличением вклада индустриального, сколько третичного сектора экономики (соответствующие вклады аграрной сферы, промышленности, включая строительство, а также сектора услуг в повышение темпов общеэкономического роста составили соответственно 5–7 %, 37–39 и 55–57 %). Данные пропорции важнейших секторных источников экономического роста в гораздо большей мере характерны для постиндустриальной модели развития.

Отмеченные тенденции свидетельствуют не только о значительных темпах трансформации обществ развивающихся стран, но и об относительно быстром – по историческим меркам – вызревании сравнительно эффективных экономических структур. В этой связи достаточно убедительными представляются следующие данные.

Если в 1900–1950 гг., когда наблюдался процесс относительной аграризации структуры занятости в периферийных странах, а темпы их экономического роста были сравнительно низкими, вклад межсекторного перераспределения рабочей силы в увеличение их ВВП был отрицательным, то в 1960–1998 гг. этот показатель составил 20–25 %, что вдвое превышает соответствующие данные по ныне развитым государствам в период промышленного переворота и первые послевоенные десятилетия. В результате перемещения занятости в отрасли с более высокой капиталовооруженностью и продуктивностью труда темпы роста народнохозяйственной производительности труда в развивающихся странах увеличились по сравнению с колониальным периодом более чем наполовину, а соответствующий показатель динамики ВВП возрос на 2/5.

Хотя в афроазиатских и латиноамериканских обществах традиционный сектор по абсолютным и относительным размерам остается весьма внушительным, доля нетрадиционных видов хозяйства в общей численности занятых периферийной зоны (без Тропической Африки) повысилась с 30–35 % в 1970–1975 гг. до 50–55 % в 1990–1995 гг. При этом удельный вес современного сектора вырос примерно с 1/10 до 1/5, а промежуточного – с 20–25 до 30–35 %. Эти показатели (первая половина 1990-х гг.) в среднем были значительно выше для латиноамериканских государств (соответственно 28–32 и 45–50 %), несколько ниже для стран Северной Африки, Ближнего и Среднего Востока (20–25 и 38–42 %) и существенно ниже для Южной и Юго-Восточной Азии – 15–17 и 25–30 % (в Тропической Африке доля современного сектора в общем числе занятых не превышала в середине 1990-х гг. 10–12 %).

Чтобы оценить масштаб перемен в развивающемся мире, сопоставим приведенные выше показатели с данными исторической статистики по развитым странам. В странах Запада доля собственно традиционного сектора (в котором использовались не машинные, а инструментальные технологии) в одной из наиболее передовых отраслей производства – обрабатывающей промышленности составляла в общей численности занятых в 1860 г. 50–60 % и в 1913 г. 30–40 %. Если учесть данные по другим отраслям экономики, можно обнаружить, что к началу первой мировой войны, когда промышленный переворот в ряде ключевых звеньев народного хозяйства большинства западных стран завершился, удельный вес современного сектора в общей численности их занятого населения достигал 20–25 %, а промежуточного – 35–40 %. При этом перевод на индустриальные методы большинства отраслей первичного и третичного секторов экономики стран Южной и Западной Европы не был полностью закончен ни в межвоенный период, ни в первые годы после второй мировой войны.

Это означает, что охват их населения современными формами занятости не был полным, а кое-где (Греция, Португалия, Ирландия, Испания, Южная Италия) сохранялись достаточно заметные «очаги» полутрадиционных форм производства.

Таким образом, нестабильность, неравномерность, рассогласованность, а также «очаговый» характер современного экономического роста свойственны как для развивающихся, так и для ныне развитых стран на этапе их промышленного «рывка». Более того: многие развивающиеся страны в целом значительно быстрее преобразуют свои отсталые, традиционные структуры производства и занятости, чем государства Запада и Япония в XIX – начале XX в., и даже опережают последних по темпам отмеченных преобразований в послевоенный период.