Текст книги "О чем думают экономисты: Беседы с нобелевскими лауреатами"

Рост денежной массы, стабилизаторы денежного обращения и Алан Гринспен

Фридман: [Показывая на рис. 6.1 и 6.2] Я подумал, вам будет интересно взглянуть на эти графики. Вы не думаете, что это выглядит так, как если бы в 1990-х гг. Федеральная резервная система (ФРС) стала использовать новый усовершенствованный регулятор денежного обращения!1

Тейлор: Я вижу, как изменилось соотношение между ростом денежной массы и реальным ВВП и насколько существенно сократилась амплитуда колебаний в экономике. С начала 1980-х наблюдается прогрессирующая стабильность.

Рис. 6.1. Ежегодное изменение показателей реального денежного агрегата М2 и ВВП в США в период с 1960 по 1999 г.

Рис. 6.2. Скорость обращения денежной массы (агрегаты М1, М2, М3) и логарифмические тренды по данным 1959–1980 гг., годовых отчетов 1959–1999 гг.

Фридман: Стабильность на самом деле наступила в 1992 г.

Тейлор: Не является ли 1982 г. точкой перелома?

Фридман: Думаю, что точка перелома – 1992 г. [Показывая на график на рис. 6.2.] На этих схемах видны скорость обращения денежной массы (агрегаты М1, М2 и М3) по отношению к логарифмическому тренду.

Тейлор: Я обратил внимание на 1982 г., поскольку в это время начался рост экономической активности. Существуют также статистические исследования, которые проводили разные ученые, чтобы узнать, когда произошли существенные изменения колебаний. Большинство из них утверждают, что это было в начале 1980-х гг. Именно с этого времени колебания реального ВВП кажутся меньше. Экономический спад произошел однажды, в 1991 г., но он был незначительным.

Фридман: [Указывая на резкое сокращение роста реального ВВП в 1990–1991 гг.] Но это выглядит как достаточно серьезный экономический спад.

Тейлор: Хорошо, какой бы ни была точка перелома, почему вы думаете, что все изменилось? Почему, как вы утверждаете, ФРС сегодня намного лучше управляет стабилизирующими инструментами денежно-кредитной политики? В чем причина?

Фридман: Не знаю. Я бы сам хотел это знать. В это вообще трудно поверить. Они не узнали ничего нового, чего не знали бы раньше. Никакой новой информации или новых знаний. Не знаю, что думать.

Тейлор: Может быть, они поняли, что инфляция оказывает более негативное влияние, чем они предполагали в конце 1970-х гг., и поэтому с помощью правильной политики в отношении процентных ставок сумели сдержать инфляционные процессы и уменьшить амплитуду бумов и спадов?

Фридман: Я вижу два момента. Первое – это изменение значимости управления инфляцией и стабильности экономики, что стало наблюдаться с 1980-х гг. Второй момент – нарушение взаимосвязей между денежной массой и ВВП. Это происходило в начале 1990-х гг. в результате значительного снижения колебаний ВВП. И меня удивляет, что специалисты из ФРС вдруг поняли, как надо регулировать экономику. Создается впечатление, что Алан Гринспен обладает особой проницательностью в отношении различных процессов в экономике и их нарушений, чего другие люди лишены.

Тейлор: Возможно, и так.

Фридман: Другое объяснение – информационная революция позволила компаниям значительно повысить уровень управления материально-производственными запасами, как вы отмечали недавно в одном из обсуждений. Но данное объяснение не может быть ответом на вопрос, поскольку с нематериальными активами происходит то же самое.

Тейлор: Согласен. Если вы посмотрите на конечные продажи, то увидите точно такие же изменения в отношении стабильности, но до тех пор, пока вы концентрируете внимание на краткосрочных отклонениях – таких как ежеквартальные изменения реального ВВП в период экономической активности.

Фридман: Однако все может снова измениться в сторону увеличения. Возможно, это статистические отклонения. Возможно, они как-то изменили свои методики. Существенные изменения претерпели оценки и расчеты.

Тейлор: Но возвращаясь к вопросу, что ФРС возможно обладает большими знаниями и информацией, не думаете ли вы, что они научились управлять ликвидностью и денежной массой, осознавая при этом факт наличия сдвигов в скорости обращения?

Фридман: Если вы посмотрите на эти сдвиги в скорости обращения, то увидите, что они появляются лишь с 1992 г.

Тейлор: И что это значит?

Фридман: Прежде всего, это касается агрегата М1, но агрегат М2 всегда был приоритетным, особенно с точки зрения подобных изменений, которые появляются в результате отмены запрета на начисление процентов по бессрочным вкладам. Поэтому я не думаю, что это можно объяснить скоростью денежного обращения. Скорее им каким-то образом удалось в 1991–1992 гг. заменить плохой регулятор на хороший. Значит, Алана Гринспена – по сравнению с другими председателями ФРС – можно назвать «хорошим регулятором»? Сомневаюсь.

Великая инфляция – причины начала и завершения

Тейлор: Да, в это трудно поверить. Хорошо, давайте вернемся к периоду, когда все было не так хорошо. В последние годы большой интерес вызывала тема инфляции 1970-х гг. – причины возникновения и окончания. Почему в США в конце 1960-х и 1970-х гг. произошел рост инфляции?

Фридман: Да, Великая инфляция… Причины ее роста в большей степени лежат в плоскости политики, чем экономики, поскольку начало этого роста связано с выборами Кеннеди в 1960 г. Он смог использовать преимущество унаследованной им безинфляционной экономики, чтобы «заставить ее снова двигаться вперед». Из-за нулевого уровня инфляционных ожиданий, рост монетарной и фискальной нагрузки повлиял главным образом на объем производства. Отложенный рост цен аукнулся только в середине 1960-х гг. и постепенно начал набирать обороты. К тому времени Дэррил Фрэнсис (Федеральный резервный банк Сент-Луиса) уже жаловался на чрезмерный рост денежной массы. Небольшой экономический спад притормозил инфляционные процессы, но все вернулось на круги своя, когда ФРС слишком «близко к сердцу» восприняла этот спад и отреагировала соответствующим образом. Хотя я не люблю об этом говорить, но считаю Артура Бёрнса заслуживающим большого порицания за то, что в 1970-е он знал об угрозе, нависшей над страной. В своем выступлении перед Конгрессом он заявил, что если предложение денег будет расти больше чем на 6–7 % в год, это приведет к инфляции, а в период его правления в ФРС оно росло более высокими темпами. Он был приверженцем количественной теории денег, но никогда не был абсолютным монетаристом. Он в большей степени доверял своему инстинкту политика, а также собственному мнению. В 1960 г., когда он был советником Никсона, он утверждал, что страна находится на пороге экономического спада, а это сильно ударит по Никсону на предстоящих выборах. Так и произошло, после чего Никсон стал доверять ему еще больше.

Во всем, что случилось с момента прихода Бёрнса в ФРС, я думаю, главенствующую роль сыграла политика. И особенно в том, что касается Никсона, – это я знаю из собственного опыта. Я встречался с Никсоном году в семидесятом. Он хотел, чтобы я убедил Артура поскорее увеличить количество денег в обращении [смеется]. И я сказал президенту: «Вы действительно этого хотите? Ведь в результате вы столкнетесь с еще большей инфляцией, если, конечно, вас переизберут». А он ответил: «Мы будем думать об этом, когда меня переизберут». Типичная картина. Нет никаких сомнений, что именно было важно для Никсона.

Тейлор: По вашему мнению, Бёрнс просто следовал веяниям времени, когда не обращал особого внимания на инфляцию? Или он хотел рискнуть и ценой инфляции сохранить низкий уровень безработицы (исходя из кривой Филипса)?

Фридман: Отнюдь. Во всех работах Артура на эту тему одной из главных мыслей было недопущение высокой инфляции. Он не входил в группу кейнсианцев. На самом деле он выражал несогласие с кейнсианскими идеями. Однако они повлияли на мнение в Вашингтоне, на то, что должна была делать ФРС и что не должна. Таким образом, именно эти факторы сыграли роль, а не его вера в возможности инфляции.

Тейлор: Также говорят, что Бёрнс, как и многие другие, не совсем верно оценивал потенциальный ВВП. Он считал, что экономика страны работала не на полную мощность и могла бы расти более быстрыми темпами. Можно ли, на ваш взгляд, рассматривать это как один из факторов?

Фридман: Не думаю, что это один из главных факторов. Это могло бы быть одним из факторов.

Тейлор: В первую очередь политическим?

Фридман: Да.

Тейлор: Что вы можете сказать по поводу окончания Великой инфляции? Она продолжалась и после ухода Бёрнса – как во времена Уильяма Миллера, так и Пола Волкера.

Фридман: Нет никаких сомнений в том, что именно положило конец инфляции. Это был приход Рональда Рейгана. Если вы вспомните, выборы состоялись в 1980 г. В октябре 1979 г. Пол Волкер вернулся из Белграда, где на конференции в ответ на критику Соединенных Штатов он заявил, что ФРС перейдет от политики использования процентной ставки в качестве инструмента регулирования к использованию банковских резервов или денежной базы. Однако последующий период был одним из наиболее нестабильных с точки зрения количества денег на рынке. Заявление о денежных агрегатах было необходимо Волкеру, чтобы вернуться к управлению процентными ставками.

[Показывая на схему 6.1.] Вот он, этот период… график разворачивается то вверх, то вниз. (График номинального предложения денег практически такой же, как и для реального предложения денег.) Они нажали на тормоз, и вдобавок где-то в феврале 1980 г. Картер взял под контроль потребительские кредиты. Когда экономика восстановилась, страна готовилась к выборам, ФРС дала по газам. За пять месяцев до выборов предложение денег стало стремительно расти. Пол Волкер тоже был политиком. Через месяц после выборов предложение денег сократилось. Если бы победил Картер, я даже не знаю, что бы произошло. Но победил Рейган, а он был настроен на то, чтобы остановить инфляцию, и готов был рискнуть. В 1981 г. начался серьезный экономический спад. Рейтинг Рейгана упал. Думаю, что любой президент послевоенного периода заставил бы в этой ситуации ФРС изменить курс. Но Рейган не сделал этого. Спад продолжался в течение 1981 и 1982 гг. В 1982 г. Волкер наконец-то развернул собственный курс и начал увеличивать предложение денег. С этого момента спад пошел на убыль, и экономика стала расти.

Тейлор: Ваше объяснение как начала, так и окончания Великой инфляции в большей степени связаны с изменениями в головах высокопоставленных людей, а не с изменениями на уровне идей. Судя по вашим словам, в первую очередь это были Бёрнс, Никсон и Рейган. Могли бы вы рассказать об этом подробнее?

Фридман: Возможно, я преувеличиваю роль Бёрнса. Но я не преувеличиваю роль Рейгана. Опять же, и в том и в другом случае, я могу судить по собственным наблюдениям. Я был одним из тех, кто говорил с Рейганом на эту тему. И, безусловно, Рейган понимал взаимосвязь между количеством денег и инфляцией. Было ясно, что он хотел «выпустить пар». Он и сам все понимал, но другие ему также говорили о том, что невозможно снизить инфляцию без экономического спада.

Тейлор: В первом случае президент не внял вашему совету, а во втором случае – послушался.

Фридман: Беспричинная корреляция. Они были совершенно разными. У Никсона уровень IQ был выше, чем у Рейгана, но он был менее принципиальным, он был в высшей степени политиком. У Рейгана был приличный уровень IQ, но не такой как у Никсона. Но у него были жесткие принципы, и он стремился им следовать – чего бы это не стоило. Но они оба могли поступить так, как если бы не встречались со мной и не слышали, что я им сказал.

Возникший интерес к экономике

Тейлор: Я хотел бы сменить тему и перейти от политики к вашей научной деятельности в экономике. Думаю, вам есть что сказать, особенно об исследованиях в макроэкономике. Как формировались ваши взгляды? Кто оказал на вас наибольшее влияние? Что из вашего образования или опыта работы сыграло наиболее значительную роль? Я понимаю, это было очень давно…

Фридман: Да, это было давно! Но я готов поговорить об этом, хотя уже не надеюсь на свою память.

Тейлор: Тогда давайте начнем с вашей учебы в колледже в Ратджерс. Сначала вы активно занимались математикой, но потом увлеклись экономикой. Это так?

Фридман: По существу моими основными предметами в колледже были как математика, так и экономика.

Тейлор: То есть вы заинтересовались экономической наукой уже в колледже?

Фридман: Да.

Тейлор: И на ранних этапах, по вашим словам, большое влияние на вас оказали такие экономисты, как Артур Бёрнс и Гомер Джонс. Не могли бы вы рассказать об этом подробнее? В какой области Бёрнс оказал большее влияние – в микроэкономике или макроэкономике?

Фридман: В большей степени – в макроэкономике. Бёрнс вел у нас семинары, где мы познакомились с его рукописью, посвященной тенденциям развития производства в США. Такая работа с черновым материалом вместе с автором – пример бесценного опыта и знаний, которые я когда-либо получал. Благодаря этим семинарам я понял, как проводить исследования. Он воспринимал критику от людей, которые были младше его и ниже по положению, и это имело весьма положительный воспитательный эффект.

Что касается Гомера Джонса, он вел у нас курс статистики и страхования. Он только начинал свою карьеру преподавателя. Он учился у Франка Найта, представителя Чикагской школы. Он сам был членом Чикагской экономической школы. Джонс оказал на меня огромное влияние – не только как преподаватель, но и как человек, благодаря которому я оказался в Чикаго!

Рис. 6.3. Милтон Фридман у себя в гостиной

Тейлор: Он преподавал в основном статистику?

Фридман: Статистику и страхование – в рамках этого курса рассматривались и вопросы экономики.

Тейлор: Получается, вы тогда почти не изучали макроэкономику и теорию денег?

Фридман: У меня был курс по банкам и денежному обращению. Это был стандартный базовый университетский курс без какого-либо разбора вопросов макроэкономики. Серьезную подготовку в области экономической науки мне удалось получить, только когда я переехал в Чикаго – для продолжения учебы в магистратуре.

Тейлор: Удивительно, что Бёрнс в процессе своего тщательного исследования работает со студентами.

Фридман: Бёрнс в это время заканчивал писать диссертацию. Он был молод и не похож на остальных. Он только что женился и жил в Гринич-виллидж. И у него были длинные волосы и длинные ногти. Знаете, он был совсем не таким, каким стал позднее. Но он всегда был очень способным человеком, нацеленным на то, чтобы как можно лучше сделать свою работу. Не знаю каким образом, но его пути и пути Маршалла пересеклись. Он был одним из лучших студентов Маршалла и его большим поклонником.

Тейлор: Он познакомил вас с Маршаллом?

Фридман: Да.

Тейлор: Как вы думаете, свободный рынок – это хороший способ организации общества? Вам рассказывали об этом на семинарах по микроэкономике?

Фридман: Не забывайте, я рассказываю о том, что произошло в 1928–1932 гг. Это было до того, как общественное мнение на этот счет изменилось, на тот момент это не было столь насущным вопросом, как впоследствии. Конечно, вопрос кризиса экономической системы обсуждался, но я окончил университет в июне 1932 г. и в течение большей части времени моего пребывания там, в 1928, 1929 гг., нам не говорили: «Если рынки работают нормально…» Нам просто о них рассказывали. Мы воспринимали это как само собой разумеющееся. Конечно, существовало мощное движение интеллектуальной моды в сторону социализма, но оно было несравнимо с тем, каким стало потом. Норман Томас, главный социалист того времени, был очень уважаемым человеком и на президентских выборах в 1928 г. набрал больше голосов, чем какой-либо другой кандидат-социалист до и после него. Интеллектуальное сообщество того времени в общем и целом было склонно к социалистическим идеям, чего я не могу сказать об экономическом факультете.

Тейлор: То есть у вас нет мыслей на этот счет?

Фридман: Я никогда не занимался политикой. Возможно, я мог бы назвать себя социалистом. Кто знает. Когда я закончил колледж, я написал эссе о том, во что верил в то время. Я оставил его в квартире моей матери, мой отец умер, когда я еще учился в старших классах. Когда я вернулся несколько лет спустя и попытался найти эссе, то не смог его отыскать и очень сожалею об этом. Сейчас была бы отличная возможность узнать, что я думал обо всем об этом.

Тейлор: Вы даже не можете предположить, о чем написали тогда?

Фридман: Я практически уверен, что там не было тех идей, которые я потом развил. Скорее всего, это были стандартные мысли о том, что нам необходимо что-то сделать. Но у меня нет конкретных предположений.

Тейлор: Экономическая наука имела тогда более технический характер, чем философский, она в основном состояла из кривых спроса и предложения, показывающих как работает рынок. Это так?

Фридман: На мой взгляд, она была намного менее философской.

Тейлор: А как Гомер Джонс подвигнул вас отправиться в Чикаго?

Фридман: Он не только подвигнул меня отправиться туда – он сделал все возможное, чтобы я туда попал. Сегодня никто не может представить, как раньше все происходило. Выделялось всего несколько студенческих стипендий и практически не было стипендий на проведение научных исследований, которые мы сегодня воспринимаем как само собой разумеющиеся. По окончании Ратджерсского университета я направил в несколько мест запросы на поступление в магистратуру, но в итоге мне пришло только два предложения: одно из Университета Брауна – по прикладной математике; другое – спасибо Гомеру – из Чикагского университета, по экономике. Оба предложения подразумевали лишь компенсацию за обучение и никаких дополнительных денег. Это была распространенная практика того времени. Студенты магистратуры, как правило, сами оплачивали свою учебу.

Тейлор: Вы уже предполагали тогда, над чем хотите работать как экономист?

Фридман: Совершенно не предполагал. Когда я только поступил в колледж, я думал, что буду актуарием. Я даже сдал экзамены на актуария, поскольку на тот момент думал, что только так смогу зарабатывать деньги математикой. Эта работа требовала высокой квалификации. Только после того, как нам наравне с математикой стали преподавать экономику, я понял, что существуют и другие пути. Безусловно, тот факт, что страна в это время переживала депрессию, способствовал тому, чтобы экономика стала одним из наиболее важных предметов.

Магистратура и обучение на рабочем месте

Тейлор: Вы проучились в магистратуре в Чикагском университете год, затем уехали на год в Колумбийский университет, а затем снова вернулись в Чикаго. Я так понимаю, за это время благодаря Генри Шульцу из Чикагского университета, а также Гарольду Хотеллингу и Уэсли Митчеллу из Колумбийского, вы заинтересовались математической статистикой и работой с данными. По окончании магистратуры вы сразу же получили работу в Вашингтоне – в проекте, посвященном исследованию потребительских расходов. Затем вы отправились в Нью-Йорк, где вместе с Саймоном Кузнецом работали с данными исследования доходов американцев. Вам интересно было работать с данными и применять методы математической статистики?

Фридман: Да, конечно. Еще во время учебы в Чикаго я прослушал курс Шульца по статистике, а когда вернулся через год из Колумбийского университета, то стал его ассистентом. Но позвольте мне вернуться к временам моей учебы в Ратджерсском университете, к Артуру Бёрнсу, поскольку его книга «Тенденции развития производства в США» (Production Trends in the United States), его докторская диссертация, которую мы разбирали и обсуждали, в большей степени посвящены анализу данных. Главная идея его книги состояла в следующем – замедление роста в любой отрасли не предполагает замедления экономики в целом.

Тейлор: У меня складывается впечатление, что, по крайней мере, на ранних этапах работы с данными исследований вы больше делали акцент на описание фактов и применение моделей математической статистики, чем на экономические модели или формальные теории.

Фридман: Я так не думаю. Я пытался объяснить полученные данные, но не с помощью моделей, состоящих из нескольких уравнений, а более неформальным способом – в основном пытаясь апеллировать к взаимосвязям на уровне микроэкономики.

Мой первый год учебы в Чикагском университете дал мне понимание экономической науки как теоретической дисциплины. Джекоб Винер, Франк Найт и Ллойд Минтс были тогда моими главными учителями в области всего, что сейчас называют микро– и макроэкономикой. Я ненавижу эти два слова. Я считаю, это просто теория цен и теория денег. Какого черта мы должны использовать греческие слова?

Так или иначе, мне казалось тогда, что год в Чикагском, а затем год в Колумбийском университете – это идеальное сочетание. Чикагский университет дает теоретическую базу, с помощью которой ты можешь интерпретировать те или иные данные. Кроме того, Чикагский университет славился эмпирическим уклоном – в отличие от институционального подхода в Колумбийском. Когда в 1935 г. я приехал в Вашингтон и начал работать в Национальном комитете по природным ресурсам, моя работа была преимущественно связана со статистикой, и в меньшей мере с экономической теорией.

Тейлор: До того, как вы уехали в Вашингтон, вы успели написать свою первую работу – статью, в которой критикуете метод, предложенный Пигу, знаменитым профессором Кембриджского университета. Статья вышла в 1935 г. в Quarterly Journal of Economics. Она, должно быть, была написана в первый или во второй год вашей учебы в магистратуре. Что подвигло вас написать и опубликовать такую статью?

Фридман: Книга Шульца, в работе над которой я принимал участие. Она была посвящена теории спроса и его измерению, а статья Пигу касалась вопросов эластичности спроса. Таким образом, статья – это результат того, над чем я работал вместе с Шульцем. Возможно, он и предложил мне написать и опубликовать эту статью, но я уже точно не помню.

Тейлор: Пигу воспринял вашу статью как очень серьезную критику его предложений, и начал с вами дискутировать. Вам понравился такой поворот событий?

Фридман: Вот как это было на самом деле. Я направил свою статью в Economic Journal – редактором в то время там был Джон Мейнард Кейнс. Он отверг статью, поскольку Пигу не считал правильным ее публиковать. Тогда я обратился в Quarterly Journal of Economics, где редактором был Фрэнк Тауссиг. Я рассказал, что уже обращался со своей статьей в Economic Journal и почему мне там отказали, а также почему я думаю, что они были неправы. Подозреваю, что выходу моей статьи в Quarterly Journal of Economics в немалой степени способствовало то, что ее рецензентом был Василий Леонтьев. Затем Пигу пришел к Тауссигу и принес свой ответ на мою критику, и редактор отправил мне копию этой критической статьи. В итоге в Quarterly Journal of Economics вышли и критическая статья Пигу, и мой ответ на эту критику.

Тейлор: Способствовал ли такой опыт развитию склонности к полемике?

Фридман: Сейчас трудно сказать. Это было 65 лет назад.

Тейлор: Эта история напоминает мне вашу рецензию, которую вы написали для меня, когда я был редактором American Economic Review. Вы подписали свою «анононимную» рецензию!

Фридман: Я всегда считал, что должен отвечать за каждое написанное мной слово. Я не хотел публиковаться как аноним. И у меня никогда не возникало также желания публиковать что-либо под собственным именем, если это писал кто-то другой. Меня очень часто просили о такой услуге, чтобы продвинуть ту или иную идею, но я не считал, что вправе это делать.

Тейлор: Хочу спросить вас о вашей работе во время Второй мировой войны в Группе статистических исследований в Колумбийском университете, но что еще важного случилось для вас в тот период?

Фридман: С точки зрения интересующих вас вопросов о моей работе, связанной с экономикой и статистикой, необходимо отметить, что до того, как я пришел в Группу статистических исследований, я два года проработал в Министерстве финансов США, где занимался экономикой и практически не занимался статистикой. Мы разрабатывали программы налогообложения на время войны. К сожалению, большая часть сегодняшних налогов на доходы – это последствия принятых во время войны решений в области налогообложения. Именно тогда появилось такое понятие, как «удержание налогов», и именно тогда налоговые ставки стали стремительно расти, а налоговая шкала становилась более прогрессивной. Поэтому и тогда и сегодня обсуждались и обсуждаются одни и те же темы, касающиеся налогообложения, в том числе и так называемое «семейное бремя» или «семейный штраф» (marriage penalty). В предложении, которые мы подготовили в Министерстве финансов, мы исключили «семейное бремя», но наше решение было политически неоправданным. В министерстве в то время работала группа выдающихся экономистов, таких как Лоуэлл Харрис и Уильям Викри.

Тейлор: Следовательно, это было также и частью военной экономики?

Фридман: Безусловно. Я пришел в министерство в 1941 г. незадолго до того, как мы вступили в войну, и большой проблемой в тот период было разрешить спор между теми, кто предлагал контролировать цены, и теми, кто хотел сдержать рост инфляции с помощью налогов. Летом 1941 г. мы с Карлом Шоупом участвовали в одном исследовательском проекте, а потом написали книгу «Налоги против инфляции» (Taxing to Prevent Inflation). Нельзя сказать, что я горжусь этим сегодня. Она была написана в виде модели и рассказывала о том, сколько необходимо собрать налогов, чтобы предотвратить развитие инфляции, но сегодня я считаю, что это неправильно.

Тейлор: В 1942 г. вы опубликовали в American Economic Review работу, посвященную вопросу инфляционного разрыва. Она также имела отношение к вашей работе в Министерстве финансов?

Фридман: Да, я опубликовал ее, когда работал в министерстве.

Тейлор: Расскажите о вашей работе в Группе статистических исследований в Нью-Йорке во время войны. Это была преимущественно работа, связанная со статистикой. Но насколько велика в ней была экономическая составляющая?

Фридман: О, это была работа, полностью связанная со статистикой, никакой экономики. Хотя я не должен говорить, что она совсем не была связана с экономикой. Одно из наших открытий, сделанных во время войны, заключалось в том, что специалисты в области общественных наук более эффективны по сравнению с представителями естественных наук при решении многих вопросов, связанных с информацией во время войны. Дело в том, что первые привыкли работать с некачественными данными, а последние, наоборот, привыкли к качественным. Поэтому когда необходимо использовать анализ данных, вы получаете весь набор проблем.

Тейлор: Вы считаете, что у специалистов в области общественных наук лучше развита способность к аппроксимации? Каково их преимущество?

Фридман: Они стараются оценить качество данных, найти косвенную информацию, различные варианты замены и возможные способы их оценки. Если говорить о работе нашей Группы статистических исследований, то зачастую многое, что мы делали, не было столь очевидно.

Тейлор: Над чем вы работали?

Фридман: В первую очередь мы решали такие проблемы: есть зенитная ракета и есть возможность выбора количества частей, на которые она будет распадаться после взрыва. Должна ли она распадаться на множество мелких частей, что повысит вероятность попадания, но снизит силу поражения?! Или она должна распадаться на несколько достаточно крупных частей, каждая из которых сможет сбить самолет, но при этом вероятность попадания будет ниже?! Один из моих проектов был связан с тем, чтобы рассчитать оптимальное количество частей, на которые должен распадаться снаряд. У нас были данные различных испытательных стрельб на предмет степени поражения фрагментом снаряда определенного размера при попадании в определенное место самолета и т. п. Это было своего рода проблемой. Сегодня это проблема экономического характера.

Тейлор: Не могли бы вы подробнее рассказать, в чем заключается экономическая проблема?

Фридман: Я имею в виду в более широком смысле слова. С тем, с чем мы сталкивались в ходе проекта, вы сталкиваетесь и в экономике. Если вы попросите обычного человека назвать ведущие отрасли в США, то каждый раз вы будете получать неверный ответ. Люди будут говорить о сталелитейной или автомобильной промышленности. В сфере обслуживания работает намного больше людей, чем в сталелитейной или автомобильной промышленности, еще больше – в оптовой и розничной торговле. И все потому, что в этих отраслях работает огромное множество небольших компаний. Поэтому в нашем ракетном проекте эксперты военно-морских и сухопутных войск все как один заявили: снаряд должен распадаться на несколько крупных частей, чтобы при попадании в цель она наверняка была бы уничтожена. Наши расчеты показывали обратное – необходимо, чтобы снаряд распадался на множество мелких частей, поскольку это значительно повышало степень вероятности попадания в цель. Вот почему я говорю, что это проблема экономического характера – максимизация в пределах ограничений. Опять же возникает следующий вопрос, нужен ли вам один большой авианосец или два поменьше.

Тейлор: Может быть, вы расскажете немного о вашей работе над темой последовательных испытаний? Как вы к этому пришли?

Фридман: Аллен Уоллис рассказал об этом в своей статье для Journal of the American Statistical Association. Как-то он пришел в офис и сказал, что только что пообщался с капитаном ВМС, прибывшим для наблюдения за испытательными стрельбами. По словам капитана, «статистики всегда вынуждены делать большое количество выстрелов, но я еще задолго до окончания испытаний знаю, какой из выстрелов правильный». «В каком-то смысле он прав», – сказал Уоллис. Мы согласились с ним и стали думать над решением этой задачи. Я создал пример, на котором мог показать, что при наличии эффективного правила остановки можно на основе значительно меньшей выборки достичь такого же уровня вероятности ошибки.

Мы понимали, что нам недоставало математических знаний, а также времени, чтобы самим провести подобные расчеты, поэтому мы стали искать специалистов на стороне. Но мы сформулировали проблему так, что статистики не решались за нее взяться. Мы сказали, что «знаем, как создать критерий, который будет иметь бо́льшую мощность, чем равномерно наиболее мощный критерий». Они ответили, что «это математически невозможно и вы это сделать не сможете – мы уже доказали, что это самый мощный критерий». Таким образом, статистики не собирались ничего делать. Тогда мы решили поговорить с Абрахамом Вальдом, но его первая реакция была такой же. На следующий день он позвонил и сказал, что мы правы, и он знает, как это можно сделать, и знает ответ.