Текст книги "Вслед за путеводною звездой (сборник)"

Старик и птица

В одном большом шумном городе жил старый актер. Были времена, когда его улыбка заставляла сердца поклонниц трепетать от восторга, а роскошные черные усы являлись предметом зависти у мужчин. Он играл великих любовников, отважных мореплавателей и полководцев. Песни, которые он пел, распевали подростки на улицах и суровые кондукторы трамваев, продавцы в магазинах и рабочие на стройках. Говорили, что в те прекрасные дни сам глава государства, втайне от подчиненных, тихонько насвистывал мотив веселенькой матросской песенки, которую исполнил актер, играя лихого пиратского капитана по прозвищу Черный Корсар. Но время не щадит никого. Даже знаменитостей.

Годы шли, афиши покрывались пылью, один за другим умирали друзья и знакомые. Все реже и реже звучали музыка и смех в обширной квартире забытого кумира. И однажды настал момент, когда, увидев по телевизору фильм со своим участием, актер не узнал себя в юном щеголе, разбивающем сердце обворожительной герцогини В. Он позабыл все свои песни, а вместо шикарных усов носил неровную бородку-эспаньолку, давно и безнадежно седую.

Не узнавали его и прохожие на улице, когда он гулял со своим дряхлым сварливым пуделем по кличке Баронет. Сердца людей занимали новые кумиры. Только старушки, что сидели летом на скамейке у подъезда, тихонько вздыхали, завидев печальный призрак в длиннополом клетчатом пальто: «Какой был красавец! Какой франт! Помните этот фильм про пиратов? Я тогда влюбилась в него по уши! Эта шляпа с пером, и усы! А-ах…»

Не удивляйтесь. Ведь старушкам тоже когда-то было шестнадцать.

Впрочем, иногда про старика все же вспоминали. Как-то раз актеру позвонили с телевидения, из ток-шоу «Пепел звезд». Хотели приехать, взять интервью. Он согласился, и уже через два дня в квартиру актера ворвался энергичный молодой корреспондент Юра Тщетный, а вместе с ним юная девушка-оператор в красной бандане, комбинезоне веселого персикового цвета и огромных черных очках. Девушка молчала, меланхолично чавкала жвачкой, время от времени выдувая внушительные пузыри и топтала грязными берцами эфиопский ковер, подарок одного чернокожего режиссера. Корреспондент, напротив, тараторил без умолку, хлопал старика по плечу, называл по имени и, вообще, вел себя так, будто они знакомы со школьной скамьи. Актер расчувствовался: «Не забыли! Помнят!» Предложил телевизионщикам чаю с клубникой, а сам тихонько заглянул в шпаргалку с собственной краткой биографией, которую готовил весь прошлый день, прикидывая, что может привлечь суетливого журналиста. Однако вопросы Тщетного повергли старика в шок. Юру интересовало, сколько раз в день и какие таблетки пьет бывший кумир, где и что конкретно у него болит – а не могли бы вы показать язвочки? – велика ли пенсия, нет ли в квартире грибка и далее в том же духе. Чаша терпения актера лопнула, когда девушка оператор неожиданно осведомилась печальным прокуренным голосом: «Сортир снимать пойдем?» Что конкретно он тогда сказал, актер точно не помнил, зато вещи, которые он в ярости швырял на пол, были все на виду. Из-за двери, закрытой на все щеколды, еще некоторое время слышался взволнованный фальцет Тщетного и вялый, слегка шепелявый мат операторши – как видно, жвачку она так и не выплюнула.

Как-то раз осенним вечером актер отправился выгуливать Баронета во двор. На лестнице он встретил соседа, предпринимателя Владика Лихачева. Тот загонял в открытую дверь своей квартиры целый выводок разноцветных воздушных шариков. За широкой спиной горе-бизнесмена сквозь портал входа была видна полутемная прихожая, бугрящаяся овальными силуэтами надувных узников.

Судьба по-разному обходится с людьми. Кому-то выпадает полная чаша, других греет маленькое личное счастье, третьи кочуют от удачи к неудаче. Владик получил от провидения большую черную дыру. Любимое дело, которому он посвятил себя без остатка, старательно высасывало из печального ИП Лихачева все соки и средства.

После короткой беседы выяснилось, что Владик в очередной раз прогорел с бизнесом. Денег на газовый баллон у бедняги не было, и поэтому шары он надувал с помощью обыкновенного насоса.

– Не хотят лететь вверх, – Владик грустно вздохнул. – Детям нравится, когда вверх.

Погода была хуже некуда. Рыхлые серые тучи сыпали мелким противным дождем. Из подворотни во двор проникал промозглый сквозняк и поднимал рябь на поверхности больших смоляных луж;, окружавших островок детской площадки. Актер отстегнул поводок, и пудель в десятитысячный раз отправился обнюхивать знакомую территорию. Старик протиснулся между мокрыми тушами припаркованных у бордюра авто и выбрался на сухое место. Он намеревался укрыться от дождя под ржавым покосившимся навесом-мухомором, что стоял здесь с незапамятных времен. Качели, песочницу и деревянные домики, в которых летом любили «торчать» наркоманы, время от времени обновляли, а мухомор почему-то не трогали.

Актер приблизился к железному грибу и тут увидел, что под красной в белых пятнах кровлей уже есть обитатель. Сначала старик решил, что перед ним бродяга – один из тех несчастных, что обитают вблизи рынков и вокзалов. Актер привык, что обычно их сопровождает целый букет резких, неприятных запахов. Но от неподвижного маленького тела исходил легкий аромат свежескошенной травы и нагретой солнцем древесной смолы. Наверное, этот контраст и заставил актера внимательнее присмотреться к незнакомцу. Тот сидел, опустив голову и подобрав под себя грязные ноги. Бледные, чрезвычайно тонкие руки охватывали измазанные глиной лодыжки. Лицо пряталось в чаще темных нечесаных волос.

– Простите, – нерешительно начал актер, – вы…вам плохо?

Незнакомец медленно поднял голову. Растрепанная копна шевелюры неохотно отступила, открывая бледный овал лица. Перед актером сидел мальчик лет двенадцати. Удивительно чистая бледная кожа впалых щек и высокого лба, казалось, светилась изнутри. Тонкий, с небольшой горбинкой нос и бескровные губы плавали в этой туманной белизне, словно хлопья в молоке. Глаза под арками весьма густых темных бровей были плотно закрыты.

– Мне стыдно, – тихо произнес мальчик.

– Э… всем нам когда-то бывает стыдно, – актер удивлялся сам себе. Почему он стоит здесь и говорит всякие благоглупости этому малолетнему клошару? А ведь на улице, между прочим, дождь, и, скорее всего, простуда уже не за горами.

– Все зря, зря, – мальчик замотал головой, и с его волос во все стороны брызнули холодные капли. – Я не смог. Всех подвел.

– Полно. Нет ничего непоправимого, – выдал очередное клише актер, понимая, насколько фальшиво звучат его слова.

– Есть, – просто ответил ребенок.

– Под дождем всегда так. Все кажется безнадежным. Что, если мы сейчас отправимся ко мне и выпьем по ба-алыпущей чашке горячего шоколада? Как тебя зовут?

– Птица, – мальчик неожиданно прытко вскочил на ноги. – А что такое шоколад?

Люди очень любят свои привычки. В душе каждый из нас жаждет чуда или просто чего-то необычного. Однако когда эти нежданные перемены стучатся в дверь, мы частенько остаемся глухи и стараемся ничего не замечать. Более того! Неожиданности вызывают у нас стресс и раздражение пополам с желанием вернуть расшатанную повозку обыденности в устойчивое положение. Нечто подобное испытывал актер, когда шел по направлению к своему подъезду, держа в одной руке теплую ладонь нового знакомого, а в другой поводок недовольного короткой прогулкой Баронета. Злость на самого себя в душе старика смешивалась с неуверенностью, жалость с брезгливостью.

Медленный старый лифт доставил их на шестой этаж, лязгнул и остановился, предлагая пассажирам самим открывать двустворчатые двери кабины, а затем и скрипящую калитку металлической шахты. Пять шагов по сумрачному, пахнущему картошкой и сигаретами коридору, и вот она – квартира. Старое гнездо старого человека. Актер шагнул через порог и удивленно огляделся. Затхлый аромат холостяцкого жилья давно не вызывал у него отторжения. Но теперь старик словно бы мог провести черту, дистанцироваться от окружающей действительности. Очевидно, причиной тому был удивительный запах, исходящий от нового знакомого. «И Баронет его ни разу не укусил», – подумал актер, провожая гостя в ванную комнату.

– Так значит, тебя зовут Птица? – уточнил актер, когда они уселись на кухне с чашками обещанного шоколада.

– Угу, – гость, чистый и умытый, с упоением поглощал горячий напиток. – Птица – это всегда больше, чем кажется!

– А разве не наоборот? – улыбнулся актер. – Ведь если убрать перья, то птица скорее уменьшится.

– Вот смешной! – Птица, наконец, оторвался от шоколада. – Причем тут перья? Вон они, лежат себе в ванной, а я меньше не стал.

– Да, с тобой не поспоришь, – актер вспомнил мокрые, неопределенного цвета обноски, что наматывали сейчас круги в стиральной машине.

В его новом знакомом было нечто, мешающее задавать обыденные вопросы о семье, прописке, школе. Простая и четкая формулировка словно бы попадала в некое поле, где искажалась до неузнаваемости.

– Так откуда ты? – наконец выдавил актер. На самом деле он хотел спросить адрес.

– Оттуда, – мальчик махнул рукой в сторону окна.

За стеклом в пасмурном небе маячила темная громада высотной башни.

– Из Министерства?!

Гость сокрушенно покачал головой – «до чего же непонятливый!» – выбрался из-за стола и, ухватив актера за рукав халата, повлек того к подоконнику.

– Смотри!

Старик хотел, было, надеть очки, но отчего-то передумал и, чувствуя себя крайне глупо, принялся изучать утопающее в дожде пространство. И, конечно, ничего особенного не увидел. Вот серый брандмауэр соседнего дома с единственным черным бельмом чердачного окна; вот чистенький особняк бывшего посольства – сиротливо торчит опустевший флагшток; чуть поодаль краснокирпичная школа в окружении старых тополей; кусок улицы; светофор; магазин «Хозяйка». Дальше крыши, крыши, крыши. Волны намокшей жести ударяются в мрачный утес Министерства.

– Ну и что, собственно, я… – начал, было, актер и вдруг увидел.

Сначала ему показалось, что на шпиль, вырастающий из макушки чиновной башни, намотан пестрый шарф. Но потом зрение сфокусировалось и то, что выглядело огромным куском материи, распалось на отдельные составляющие. Их было множество. Сто? Тысяча? Больше?

Чем дольше он смотрел, тем отчетливее видел. Окно будто превратилось в увеличительное стекло. Еще немного, и стали видны детали. Гибкие нагие тела, напряженные мышцы, покой красивых отрешенных лиц. И еще у каждого из них было по два мягких, широких крыла.

– Ангелы! Это ангелы? – актер смотрел во все глаза.

– Моя стая, – печально сказал мальчик. В его голосе прозвучала также и нотка гордости.

– Но этого не может быть! – заволновался актер, испытывая легкое раздражение, смешанное со страхом.

– Может, – печально сказал мальчик. – Ты первый, кому я их показал.

Старик замер, пытаясь охватить, осмыслить навсегда изменившуюся картину мира. Будь он серьезным инженером, что жил этажом ниже, или пожилым директором магазина из дома напротив, то, очевидно, возмутился бы столь вопиющим нарушением законов действительности. Но в профессии актера есть нечто, выходящее за рамки привычных схем. В конце концов, кино – это тоже чудо.

Множество вопросов зашевелилось в голове старого человека; они происходили из той маленькой, забытой каморки, куда за ненадобностью были сосланы такие бессмысленные вещи, как восхищение закатным небом, магия первого поцелуя и вера в Деда Мороза. Но «инерция обыденности» – очень липкая вещь.

– А почему они там… э-э… кружат?

– Они заблудились.

* * *

Быстро стемнело, дождь еще усилился, и теперь пейзаж за окном походил на картину депрессивного импрессиониста. Актер сидел неподвижно и слушал худенького взъерошенного паренька, облаченного в старый свитер. И чем дольше он слушал этот тихий печальный голос, тем больше ему казалось, что это его, признанного гения сцены, лауреата премий и прочее и прочее, нашли продрогшего под дождем, привели в дом, помыли и отогрели. Этот привычный, стылый мир, состоящий из квартиры и города, телевизора, газет, сигарет и таблеток, был с ним уже очень много лет. Искусственный и неполный, он скрывал то, что всегда было рядом. А мальчик говорил и говорил.

Он рассказывал о гармонии пространств, заполненных чудной жизнью, о мозаике красок, опрокинутых в бесконечность и звучащих, подобно сладчайшей музыке. О том, что через вселенную и над ней, через сотни сотен небес летят ангелы. Они проходят невозбранно сквозь огонь и воду, крепчайший алмаз и податливую плоть. Лишь одно препятствие у них на пути: темные эмоции смертных. Зависть и злоба, страх и безразличие встают чудовищными громадами, затмевая дорогу. Их острые края ранят тела ангелов, сокрушают мягкие крылья. И случается, что сияющий странник, не выдержав боли, падает вниз, к ногам людей. А те спешат по своим делам, не замечая, как наступают на бьющееся в муке тело.

Чтобы миновать опасные участки пути, ангелам нужен проводник: птица особого рода, из тех, что умеют говорить и принимать иные обличья. Их легко распознать среди прочих, если уметь правильно смотреть. Но мало кто способен на это.

– …а знаешь, как страшно вести за собой стаю? – продолжал Птица. – Меня предупреждали, но я…я не верил. Там, где они начинают путь, небо всегда чистое, а земля, как пуховое покрывало. Здесь совсем не так.

– Здесь? – артист бездумно вертел в руках чашку. – В городе?

– Город? – Птица удивленно посмотрел на старика, будто из омута вынырнул. – Ах, да! Люди. Дома.

– Там, откуда ты, нет городов?

– Не нужны, – тонкая рука потянулась за пряником, – некого бояться.

Актер был в смятении. Вот оно, чудо – сидит за столом напротив. Пьет шоколад и рассказывает такие вещи, за которые не отправят в лечебницу для душевнобольных разве что писателя-фантаста. Однако подтверждение словам мальчика обвивалось сейчас вокруг шпиля Министерства.

– Но почему именно птицы ведут ангелов? – наконец спросил он, чтобы хоть что-то сказать.

– Мы видим их, умеем разговаривать с ними и способны найти проход даже в самом непроглядном мраке, – гость говорил напевно и монотонно, словно читал стихи. – Наши меньшие собратья и те преодолевают огромные расстояния, чтобы свить гнезда и вырастить потомство. Над шумящими морями и острыми скалами, в бурю, в холод и в тяжкий зной летят они, ведомые одним лишь инстинктом. Что же до нашего рода, то… Птица – это всегда больше, чем кажется! – тут мальчик опять помрачнел. – Но мне не удалось. Что-то пошло не так. Уже на окраинах стало трудно, но проход был ясно виден. От одной мечты до другой, от теплой улыбки до ясного взгляда я вел стаю, как меня учили. Чистые, незамутненные тьмой чувства еще живы в людях. И они словно благоприятное воздушное течение для парящих в тонких пространствах ангелов. Но чем ближе к центру, тем сложнее становилось находить дорогу. Я знал, что будет трудно, но не настолько. Громады черноты сходились все плотнее, а затем стали набрасываться на стаю. Такого раньше никогда не случалось, и я очень испугался. Нас окружили над тем большим домом. Тьма была близко, она обступала стаю со всех сторон. Сквозь завесу мрака я видел внизу тысячи людей. Они были в ярости, а люди внутри ненавидели и боялись тех, что снаружи.

– Митинг. Это, наверное, был митинг, – пробормотал актер. – Они теперь все время митингуют.

– Нас словно затянуло в водоворот и крутило, крутило… Наверное, я потерял сознание, а очнулся уже внизу.

– Что будет если не вывести их оттуда?

– Какое-то время они продержаться, но мрак причиняет им боль, я не знаю… – голос Птицы прервался, – не знаю, как им помочь.

* * *

Из кухни они перешли в зал, где во всю стену развернулся пыльный экран. Раньше актер любил смотреть фильмы со своим участием. Но теперь огромный белый прямоугольник отражал только свет уличных фонарей, силуэты древесных ветвей и вертикальные тени дождевых струй. Вода стремилась к земле.

– Хочешь, я поставлю тебе мультфильм? Это такие движущиеся картинки. Очень весело! «Ну, погоди!», «Том и Джерри». У меня где-то было несколько дисков… – актер включил проектор и принялся изучать ряды пластиковых коробок в углу. Баронет гордо прошествовал мимо и, вспрыгнув на диван, расположился там с видом надменным и неприступным.

– Знаю, – кивнул Птица, – вы так обманываете своих детей. Очень хитро придумано.

– Обманываем? – обиделся актер. – Вовсе нет. Сказки учат детей добру и справедливости.

– А еще тому, что смерти нет, и что все кончится хорошо, – кивнул мальчик.

Старик хотел, было, возмутиться и сказать, что это слишком мрачный взгляд на мир для такого юного создания, но вовремя понял что этим-то и докажет правоту мальчишки. В конце концов, то, что говорил Птица, было правдой. Актер вспомнил свое детство и то, как мама уверенно объясняла ему, что любимый спаниель Комо просто устал и прилег отдохнуть.

* * *

Приключений зайца и волка, равно как и американских аналогов, найти не удалось, зато обнаружились «Отроки во вселенной». Актер задумчиво поглядел на Птицу. Поймет ли? Но потом вспомнил, как парень с легкостью рассуждал о небывалых и потрясающих вещах и решил: поймет, еще как поймет. Скормил диск плееру, взялся за пульт, активировал систему. Мощный старинный проектор басовито загудел, нагреваясь, и выплюнул на экран квадрат белесого света, заставляя тени ветвей поблекнуть. Старик хотел было оставить пульт мальчику и пойти почитать, но сам увлекся основательно подзабытым сюжетом. Приключения юных космонавтов так захватили пожилого человека, что он пропустил вечернюю порцию таблеток. И даже не заметил этого. Что уж говорить о Птице, который буквально прирос к экрану.

* * *

Фильм кончился, по стене, уподобившись дождевым струям, покатились белые дорожки титров. Мальчик давно спал, укрытый шотландским пледом. У него в ногах тихо повизгивал во сне умиротворенный Баронет. Лапы пуделя едва заметно шевелились.

Актер устроился в своем любимом скрипучем кресле и смотрел в окно. Ночами, когда непобедимая старческая бессонница накатывала сухой, шершавой волной, он частенько сидел вот так, не двигаясь, врастая в интерьер. Иногда актер воображал себе, что утром кто-нибудь явится, взломает дверь и вместо живого человека найдет облаченный в халат манекен с приклеенной бородкой и наспех намалеванными глазами. Однако этой ночью все было по-другому. Что-то странное, небывалое забрезжило в ветхом, изнуренном годами сознании забытого кумира. Нечто яркое, свежее, удивительное, заставляющее бесформенные тени прошлого вновь обрести цвет и утраченные очертания. Вслед за первой переменой не замедлила явиться и вторая. Целый каскад обыденных звуков: тиканье часов, скрип и шорохи старого дома, стук дождевых капель по карнизам и крышам, шум ветра и отдаленный гул городских магистралей – почудился актеру волшебной симфонией, исполненной великой жизненной силы и тайного смысла. Еще немного, и он прочет послание, зашифрованное в этой ночной мистерии. Актер оперся руками о подлокотники и начал медленно подниматься из кресла. Он чувствовал, как стонут и рвутся тысячи крепких нитей, которые удерживали его в одном положении многие годы. И вот – свобода! Актер сделал несколько шагов по комнате. Точно новорожденный, он неуклюже прошествовал от окна к стене, принялся одну за другой хватать лежащие на столах и полках вещи, подносить их к самому носу, ощупывать, гладить. И темные холодные предметы отвечали на ласку, взрываясь рождественскими фейерверками воспоминаний. Пританцовывая и вполголоса что-то напевая, актер отправился на кухню, открыл холодильник, добрался до запретной банки оливок с анчоусами, одним махом выдернул крышку, вдохнул терпкий, соленый запах Адриатики. Минута заполошных метаний по квартире – и вот на столе матово поблескивает бутылка «Медок» оч-чень хорошего года.

Актер сделал долгий глоток, катая вино по небу, с наслаждением проглотил, а затем аккуратно опустил мокрую блестящую оливку на язык. Еще один взрыв сверхновой! Теперь у него внутри плескалось целое море воспоминаний. Он опасливо поднял голову, уставился в мокрый бриллиантовый сумрак за окном. Стая была там. Старик повернулся спиной к окну и вгляделся в темноту коридора. Отброшенная тьма ждала его в пыльной, пропахшей валокордином глубине, клубилась роем рассерженных черных стрекоз, готовая взять реванш в любой момент. Согнуть, сломать, вывернуть наизнанку изношенное дышащее на ладан дряхлое тело. Нужно было действовать, и действовать быстро.

* * *

Люся жила на втором этаже. Всю жизнь она пудрила, подводила, подтягивала, клеила фальшивые бороды. Неумолимая машина кинематографа выбросила их на обочину почти одновременно: пожилого актера и престарелую гримершу. Ночной звонок не разбудил ее. Бессонница царствовала и в этой квартире. Если старушка и удивилась черному плащу и пыльной, но все еще шикарной шляпе, то не подала виду.

– Нужно лицо, – он сказал это почти без отдышки, а Баронет издал сиплый гавк, подчеркивая слова хозяина.

– Прошу, – Люся произнесла это так, словно давно ждала ночного визита.

* * *

Владик сначала не хотел открывать – думал, пришли кредиторы. И вновь голос Баронета спас положение. Потом заспанный бизнесмен долго разглядывал незнакомца в черной шляпе и плаще со спящим мальчиком на руках и никак не мог понять, что от него требуется, а когда понял и узнал, кто к нему обращается – так удивился, что впал в ступор. Пришлось угощать его оливками и вином.

* * *

Водитель Ахмед ничему не удивился. Мало ли сумасшедших в городе. Его система ценностей была четкой и простой, как молоток. Открываешь дверь – говори «Садись!». На вопрос «Сколько?» – отвечай «триста!» и все будет хорошо. Однако увидев, что пассажиры желают везти груз – да еще какой! – Ахмед произвел в уме чрезвычайно серьезные и нехарактерные для него подсчеты и, с трудом выговаривая незнакомые слова, прохрипел: «Сэмсот нормално будет!».

Актер с мальчиком и пуделем разместились на заднем сиденье, Владик – впереди. Бизнесмен сжимал в руках множество нитей, которыми были перетянуты злополучные шарики, летящие вслед за машиной наподобие маленькой разноцветной тучи.

* * *

Единственный конкурент старого актера по шикарности усов Семен Робертович был гением эпизодической роли. Он играл задорных проводников, смелых пожарных, бравых вояк и веселых прорабов. Гонорары Семен почти не тратил и за много лет скопил изрядную сумму, а затем ошеломил всех неожиданной покупкой.

Вот эта-то безделица, ставшая предметом долгих пересудов, и привлекла старого актера, путь которого в эти ночные часы направляло какое-то потустороннее вдохновение.

Поплутав по темным закоулкам, машина выбралась из заселенных районов на окраину обширной промзоны. Впереди, за редким частоколом тусклых фонарей, угадывались мрачные громады пакгаузов, над которыми возвышались причудливые башни портовых кранов. На горбатых загривках механических гигантов тлели красным угольки габаритных огней.

Восьмой склад нашли не сразу и потом еще долго стучали и звонили, прежде чем массивная металлическая дверь со скрипом отворилась, явив миру кряжистую фигуру Семена Робертовича. Был он в ночной рубашке и старомодном колпаке, из-под которого торчал внушительных размеров шнобель в обрамлении тех самых усов-конкурентов. Разумеется, совершенно седых.

– Капитан! – взревел пожилой здоровяк, завидев плащ и шляпу. – Чтоб мне свисток проглотить! Это ж капитан!

Дело в том, что в приснопамятном фильме про пиратов Семен играл боцмана на корабле Черного Корсара и так вжился в роль, что до сих пор использовал в разговоре специфический жаргон.

– Привет, Робертыч, – актер сжал крепкую шершавую ладонь и потом тихонько, чтобы не будить спящего Птицу, добавил, – свистать всех наверх!

* * *

Ночной звонок застал Юру Тщетного в бесплодных попытках накропать вступление к очередному «грязному» репортажу. Престарелая балерина, попавшая в центр внимания журналиста, оказалась на редкость безупречной старушкой. Ни молодых любовников, ни тайных пороков, ни одного жалкого скандала. Одним словом, полный тупик. Конечно, можно было положиться на воображение, но Тщетный любил отталкиваться от фактов.

– Вы знаете, который час?! – начал, было, заводиться Юра, но, услышав знакомое имя, поутих, а когда дослушал до конца – просиял и тут же схватился за сотовый телефон. Перед ним открывались потрясающие перспективы. Назревала сенсация.

* * *

Пузыря никто не любил. Так повелось еще с детского сада. Было нечто такое в невысоком, кругленьком, аккуратно одетом мальчике, что раздражало буквально всех. Начиная со сверстников и заканчивая уборщицей Лидой, которая, завидев катящийся по лестнице шарик в коротких черных штанишках, орала на весь коридор: «Пузырьков! Опять ты! А ну пшел отседова!» В школе все повторилось. Его часто колотили, отбирали портфель, ломали очки. Девчонки смотрели на Пузыря с отвращением. Учился он хорошо, но круглым отличником никогда не был. Не все преподаватели могли справиться с противоестественной неприязнью.

Только в институте Пузырь, наконец, понял суть своего дара. Оказалось, что человеческую ненависть можно направлять и даже регулировать. Все, что требовалось от него, Пузыря, это как следует разозлить людей, а затем указать им цель. Первый же опыт увенчался полным успехом. Пара ничего не значащих на первый взгляд фраз стала причиной грандиозной драки, в результате которой несколько студентов было отчислено. Со временем Пузырь усовершенствовал свой метод. И вот теперь, наблюдая за волнующимся морем человеческих голов, он ощущал свою безграничную власть над этим страшным, безликим монстром. Пузырь набрал воздуха в грудь и выплюнул в мегафон очередную обличительную реплику. Толпа отозвалась глухим раздраженным ревом – люди, коротавшие ночь в мокрых палатках, были далеки от безмятежности. Пузырь подумал, что если бы ему велели этим пасмурным утром смести Министерство с лица земли, это было бы совсем не сложно. Однако такого заказа не поступало. Необходимо было устроить забастовку по обычному сценарию, и он не собирался отступать от намеченных схем.

Все здесь подчинялось его воле, его удивительной способности возбуждать в людях гнев. Пузырь почувствовал себя дирижером большого оркестра ненависти. На мгновение ему даже привиделись странные пульсирующие покровы, висящие над площадью, словно низкие грозовые тучи. У земли эти зыбкие призраки были окрашены в багрово-красный цвет венозной крови, а дальше становились все темнее и темнее, устремляясь в небо башнями полночного мрака.

Пузырь вдохнул поглубже, готовый продолжить речь, и вдруг замер, удивленно раскрыв свой большой тонкогубый рот.

Над крышами домов вставало солнце. Огромное, рыжее, неторопливое, оно появилось совсем не там, где ему положено. И, тем не менее, это был не обман зрения. На фоне пасмурного неба яркая окружность была отлично видна. Солнце неторопливо накатывалось на площадь, рискуя напороться на телевизионные антенны и островерхие декоративные башенки старинных домов. А еще оно улыбалось. От уха до уха, загадочной, слегка лукавой улыбкой чеширского кота.

«Да это же воздушный шар! – догадался Пузырьков. – Ты смотри, какой огромный!» – тут он с ужасом понял, что сказал это вслух.

Человеческая масса заволновалась. Голос страшного зверя-толпы распался на отдельные реплики. Утес недовольства дал трещину, в которую тут же устремилась волна живого интереса.

Пузырьков хотел было напомнить людям о цели их собрания, но вдруг совершено некстати вспомнил о том, как давным-давно, в незапамятные, почти легендарные времена мама водила его кататься на аттракционах в большой зеленый парк. Там были карусели, горки и комната страха с нелепыми пластиковыми скелетами, и еще вот такой же здоровущий оранжевый шар. На нем можно было подняться высоко-высоко над городом и, если взять с собой бинокль, даже увидеть окна своей квартиры № 22, пятый этаж, переулок Кленов, 16.

Сейчас эта старая гавань принимала других постояльцев. Пузырь жил за городом в своем особняке. Мама давно умерла, и больше никто в целом мире не называл этого обрюзгшего неприятного человека «Мишуткой».

Между тем, фальшивое солнце, сияя нарисованной улыбкой, величественно проплыло над головами людей и вплотную приблизилось к зданию Министерства.

– Лопни мои глаза! Знатное судно у нас по правому борту! – разнесся над площадью хриплый и отчего-то очень знакомый голос. – Якорь мне в печенку, если я не выпотрошу его до последнего пиастра! Джентльмены, на абордаж!

От плетеной гондолы, висящей под брюхом шара, в направлении Министерства бросили канат. Острый крюк тускло блеснул в свете пасмурного утра и вонзился в ящик кондиционера.

– Я захватил это судно, – возвестил хриплый голос, – балласт за борт!

И тут из темнеющей гондолы прямо на митингующих посыпались разноцветные воздушные шары. Удивительным дождем падали они в толпу. А люди ловили их и смеялись.

– Это же Черный Корсар! – радостно воскликнула пожилая, ярко накрашенная дама из свиты Пузыря. В ее пухлой, унизанной перстнями руке трепыхались сразу три воздушных шарика. – Ах, какой был фильм! И этот капитан – я была по уши влюблена в него!

Словно в подтверждение ее слов, на краю гондолы возникла фигура в долгополом плаще и шикарной шляпе с пером.

«Это он! – закричали в толпе. – Смотрите, совсем не состарился! А ведь говорили, что он давно умер».

– Я одержал славную победу и желаю спеть нашу старую пиратскую песню! Что скажешь, боцман? Восславим море за богатую добычу! – загремел на всю площадь Черный Корсар.

И песня тут же зазвучала, потому что слова пиратского капитана никогда не расходились с делами. Ах, что это была за песня! Яростная, веселая, живая. От нее веяло нездешним теплым морем и соленым ветром, нагретой на солнце палубой и хмельным ромом. Услышав ее, даже самый заядлый домосед захотел бы отправиться в далекое, полное опасностей путешествие.

Люди внизу принялись подпевать, легко подхватывая старый мотив. И вот уже вся площадь в едином порыве громко восклицала: «Ио-хо!»

Не пел только Пузырь. Оратор неотрывно смотрел на маленькую черноволосую женщину в легком не по сезону платье, расшитом большими красными цветами. Она стояла совсем рядом с помостом трибуны и улыбалась. Эту улыбку нельзя было спутать ни с какой другой. «Мама», – тихонько прошептал Пузырьков. Он помнил, как много лет назад нечаянно заляпал рукав этого самого платья мороженым, а мама совсем не рассердилась и принялась размазывать пятно, придавая ему форму цветка. Да вот же оно, пятно! Еще свежее. Нужно помочь отмыть.

Пузырьков принялся спускаться с трибуны. Он не видел, как постепенно изгладились, проваливаясь в себя, призрачные башни мрака, висевшие над площадью. Теперь они были совсем не страшные, точно бутафорские скелеты в старом аттракционе.