Текст книги "Вслед за путеводною звездой (сборник)"

12 ноября 1848 года Лаврентий Алексеевич Загоскин был избран действительным членом Императорского Русского географического общества. Членский билет № 250. 17 апреля 1849 года ему была вручена Демидовская премия Академии наук.

Современники справедливо отмечали, что труд Л. А. Загоскина, написанный не специалистом-географом, не ученым, а рядовым морским офицером, отличается скрупулезной точностью и ясностью географических наблюдений и описаний. Наиболее ценны этнографические наблюдения Загоскина. Они рассыпаны по всей книге и собраны, кроме того, в ряде специальных очерков, посвященных эскимосам и атабаскам американского Северо-запада.

Русскими на огромном своём протяжении была пройдена великая река Квихпак, что доказало её географическую тождественность Юкону, той самой «Большой реке», о которой писал ранее Маккензи. Сэр Александр Маккензи – шотландский путешественник. В 1793 году он первым в истории прошёл всю Северную Америку, пересёк Скалистые горы севернее Мексики и вышел 20 июля 1793 года к Тихому океану. В 1801 году он составил описание своего путешествия и вскоре был возведён в рыцари.

К сожалению, дальнейшая судьба Лаврентия Алексеевича сложилась иначе, что, впрочем, не в новинку в России. После возвращения Загоскин некоторое время продолжал службу на родине. Находясь в отпуске в Пензе и в Москве, Лаврентий Алексеевич познакомился с Анной Алексеевной Томиловской (1810-1890 гг.), на которой женился в 1847 г. В январе 1848 года, по собственному желанию он вышел в отставку в чине капитан-лейтенанта. После отставки Лаврентий Загоскин жил в имении Краснополье Пензенского уезда. В 1850 г. Л. А. Загоскин продал доставшееся ему в наследство от отца имение, погасив тем самым долг в губернском приказе общественного призрения. Перед продажей Загоскин дал вольную большинству крепостных, а затем переехал жить в село Абакумово Рязанской губернии, лежащее по Скопинскому тракту между Рязанью и Пронском, в 12 верстах от последнего. В этом селе жена Загоскина получила в наследство небольшое имение. Затем они с супругой переехали в Рязань на улицу Вознесенская, дом 64. В семье Загоскиных родилось 8 детей: дочери Екатерина, Александра, Анна, Варвара, сыновья Николай, Алексей, Михаил, Петр.

«И всюду, чего ни коснись, имя этого человека постыдно предано забвению», – так говорил Валентин Пикуль о Лаврентии Загоскине – человеке, который вернулся с «того света», совершив невозможное. Умер великий русский путешественник 22 января 1890 года, и был похоронен на кладбище Спасского мужского монастыря в Рязанском кремле.

Так чем же для меня так примечательно это село на вершине холма, именуемое Загоскино? Сколько раз любовался я им издали в детстве, ходил рыбачить на Озерки, лежащие близ речки Пензы у подножия загоскинского холма, внимал вечерами маминым и бабушкиным рассказам о стародавних временах под треск дров в деревенской печке-голландке… До недавнего времени у всех проезжающих через Загоскино появлялось любопытство во взглядах при виде заброшенного двухэтажного здания из кирпича, с парком и садом, находящимися на левом берегу реки Пензы, справа от автомобильной трассы Пенза – Тамбов: дворянская усадьба эпохи классицизма. В 1930-1999 годах в здании находилась сельская школа, та самая, в которую когда-то ходила учиться моя мама, когда меня ещё и в помине не было, да и не могло быть. Увы, в 1999 году здание дворянской усадьбы разрушили и расхитили…

Одним из владельцев села, по фамилии которого оно и получило своё название, был Никифор Иванович Загоскин. Родоначальником пензенской ветви этой старинной дворянской фамилии был его троюродный брат Дмитрий Фёдорович Загоскин, о некоторых из потомков коего я уже упоминал.

В селе издавна проживали представители многих известных дворянских фамилий: Загоскины, Танеевы, Потуловы, Бахметевы, Мур. Усадьба могла не один раз переходить из рук в руки, но со слов старожила села Загоскино Виктора Николаевича Неклюдова известно, что последней ее хозяйкой (в 1913 году, а может, и после) была Софья Александровна Ладыженская. Я позвонил сегодня матери и спросил о Неклюдовых. Оказалось, она хорошо помнит эту семью и отзывается о них по-доброму. 30 августа 1824 года по пути из Чембара в Пензу село Загоскино посетил император Александр I, а 25 августа 1836 года по пути из Пензы в Чембар – его брат, император Николай I. Здесь же 14 января 1839 года по пути из Санкт-Петербурга в Сибирь и далее на Аляску останавливался у родных Лаврентий Алексеевич Загоскин.

Дом в Пензе, где жила семья Загоскина (на пересечении улиц Свердлова и Куйбышева), к сожалению, снесён. Но, к счастью, хорошо сохранился второй дом, где жили Загоскины, поскольку ныне в нём музей народного творчества.

О печальной судьбе церкви в селе Загоскино скажу отдельно. Исстари населённый пункт назывался селом лишь в том случае, если в нём находилась церковь. На карте Пензенского наместничества (Санкт-Петербург, 1792 г.), составленной по результатам генерального межевания 1782-1792 годов, Загоскино обозначено как село. Это, безусловно, говорит о том, что уже тогда здесь стоял храм. В 1805 году «тщанием поручика Ивана Ивановича Бровцына» с прочими прихожанами был построен каменный храм с деревянной колокольней, на двух столбах, обитых тёсом, однопрестольная холодная во имя Святителя Николая Чудотворца. Освящен храм в 1806 году, в его приходе состояли деревни Дубенская, Потуловка и Бланка. В 1845 году на средства надворного советника Герасима Макаровича Лысова была построена каменная колокольня.

В 1886 году на средства помещицы деревни Дубенской – Анны Герасимовны Лысовой – был возведен новый трёхярусный, хорошей золочёности и резьбы иконостас, стоимостью 1200 рублей.

В 1899 году Алексей Иоаннович Инсарский пожертвовал от себя колокол весом около 90 пудов и стоимостью 1500 рублей. В 1924 году храм был занят обновленцами. В 1933 году в храме состоялась последняя служба. В 1937 году с церкви сбросили крест и колокол. Сбрасывали канатами в сторону села. Само здание церкви использовалось под склады зерна до 1944 года. С 1944 по 1952 годы в здании церкви была расположена механическая мастерская (МТС). Вот этот момент моя матушка помнит хорошо. Так оно и было по её словам. С 1954 года здание церкви оставалось пустовать и под действием природных условий – дождей, морозов и ветра постепенно разрушалось. Долгое время около здания церкви находилась цистерна, наполовину врытая в землю, в которой хранилась вода для механической мастерской, а последние годы (до 80-х годов прошлого века) в ней хранился керосин, который продавали жителям села. И, наконец, в 1968 году святыня, простоявшая 163 года, была взорвана безбожниками.

Помню руины другой церкви – в Дубасово. Как прекрасны были лики святых и ангелов на фрагментах её фресок. Мы, деревенские дети, не раз играя среди заросших бурьяном, крапивой и лопухами стен храма, невольно заглядывались на них и любовались. Теперь и этих руин, наверняка, уже нет…

Стараниями в первую очередь энтузиастов, краеведов и верующих людей в последние годы положение дел начало меняться. 31 мая 2008 года по случаю двухсотлетия со дня рождения Лаврентия Алексеевича Загоскина в селе Загоскино состоялся большой праздник. Был торжественно установлен четырехметровый крест, изготовленный на личные средства почетного гражданина Пензенской области, ветерана Великой Отечественной войны, основателя спортивного туризма в Пензе Татьяны Тарасовны Мартыненко. Поклонный крест был воздвигнут точно на месте поруганной святыни – православного храма во имя Святителя Николая, Архиепископа Мир Ликийских, Чудотворца через сорок лет после его варварского уничтожения. А перед этим, 1 мая 2008 года в здании школы села Загоскино открылся «Музей географического центра Пензенской области». Напомнил о былой славе Лаврентия Алексеевича Загоскина и всемирно известный путешественник Фёдор Конюхов. Уже будучи широко известным, он, не афишируя своих посещений, многократно приезжал в Загоскино, чтобы организовать в местном школьном музее экспозицию о Лаврентии Алексеевиче Загоскине. В день празднования юбилея путешественника состоялось открытие мемориальной базальтовой доски, которая была прикреплена к поклонному кресту, упоминавшемуся мной только что. В бывшем доме Загоскиных (теперь музее народного творчества) пензенским отделением русского географического общества проводятся регулярные научные конференции по материалам исследований Л.А. Загоскина на Аляске. В одном из докладов, например, старший научный сотрудник Пензенского краеведческого музея А. В. Тюстин привёл доказательства того, что Лаврентий Алексеевич Загоскин писал императору секретную докладную записку об имеющемся на Аляске золоте. Однако эта информация была императором проигнорирована.

Центр Пензенской области – точка, равноудалённая от северной и южной, а также от западной и восточной границ Пензенской области, имеет географические координаты 53°9′54.34» северной широты и 44°34′19.73» восточной долготы, определённые основателем и руководителем Клуба путешественников «ЗАГОСКИНЪ» Александром Шиловым. Находится центр на небольшом островке при слиянии рек Пензятки и Пензы между сёлами Дубенское и Загоскино. Лично я считаю это глубоко символичным и закономерным, далеко не случайным фактом. Почетным председателем клуба «ЗАГОСКИНЪ» согласился стать известный путешественник, писатель и художник Фёдор Конюхов.

То ли мне кажется, то ли действительно в этом что-то есть, но какие-то схожие подводные течения судьбы своей и героя моего очерка – Лаврентия Алексеевича Загоскина мне всё же чудятся вновь и вновь. Тяга к путешествиям возникла у меня определенно в детстве, именно тогда, когда Загоскино было рядом. Удивительно и то, что флотская жизнь не раз приводила корабль Загоскина именно в бакинский порт, в город, где я родился, где тоже, как и он, слышал легенды о Степане Разине, где не раз бывал в пещере и на горе его имени. Судьба занесла Лаврентия Алексеевича на Аляску, в Северную Америку, где ему довелось близко общаться с эскимосами, атабасками и представителями иных индейских племен. Меня же не так давно судьба направила в Южную Америку, где в тропическом лесу у величественного водопада Игуасу довелось мне слушать песни индейцев гуарани… Не знаю, но что-то в этом, может быть, и есть? Характеры, наверное, похожи.

«Он мог бы иметь и доход, и почёт…»

 
Он мог бы иметь и доход, и почёт,
Квартиру, машину и дачу.
Но рвёт его ветер, и дождик сечёт,
И стужа терзает, и солнце печёт,
А он всё спешит наудачу.
Какая удача? Во имя чего?
Нужны ли такие лишенья?
Ни хлеба, ни имени нет у него.
Но он не оставит пути своего
И не переменит решенья!
И так до последних, до талых минут –
Пока они вовсе не канут…
Он верит, что следом другие идут, –
Пусть даже, когда обо всех помянут,
Он так и не будет помянут.
 

Валентина Боован-Куукан
08 Республика Калмыкия
Я из рода волчицы

Памяти отца

 
Я из рода свирепой волчицы,
«Чон» зовётся моя родня,
Здесь очерчены строго границы
Между «можно» и строгим «нельзя».
 
 
Предавайся безудержной страсти,
Но достоинство, честь береги.
Достигая всесильной власти,
О корнях своих память храни.
 
 
Пусть в кармане твоём ни гроша,
Не услышишь упрёков: «Ты – нищий»,
Оставалась бы щедрой душа,
Удостоишься почестей высших.
 
 
Говорят, будто всё, кроме камня,
По зубам всем, кто родом из «Чон»,
Оседлать можем всех, но не волка,
Чтит волчицу наш род испокон.
 
 
Да, мой род Чоном-волком зовётся,
Но добрей и родней не сыщу,
Если в жизни мне туго придётся,
Я за помощью к Чонам пойду.
 
 
Мне внушает не страх – восхищенье
Этот серый разбойник степной,
Что его пред людьми прегрешенья,
Коль бесстрашен красавец лихой.
 
 
Жизнь свою я сверяю по Чонам,
Что ни слово – то личная честь.
Родовым наивысшим каноном
Не сотру я с достоинства спесь.
 

«Оцепененье. Это волк…»

 
Оцепененье. Это волк
В двух метрах от меня,
И к горлу подступил комок,
И ватная нога.
 
 
Глаза ни добрые, ни злые
Смотрели на меня.
И мы безмолвно говорили
О том, что мы родня.
 
 
А волк, наверно, вспоминал,
Как в стужу для волчат
Мой дед барашка оставлял
Волчице. Был ей брат.
 
 
Мгновенье вечность поглотило…
Как он исчез, не помню,
Лишь сердце трепетно молилось
Легенде, ставшей былью, –
Праматерь рода моего
Волчицею была.
 

Александр Тихонов
55 Омская область

Из недописанной поэмы

 
Я рос на руинах великой Державы,
Где вместо заводов – тяжелый бурьян
Повсюду стоял арматурный и ржавый
Под вопли кликуш, воронья и ворья.
 
 
Не помню развала Державы на части –
Был мал, и поэтому в розовый цвет
Раскрашивал мир. Батя продал запчасти,
Чтоб нас прокормить. Мы сдавали цветмет
 
 
Втроём с пацанами: Никитой и Пашкой,
Искали кругом алюминий и медь,
Бутылки пивные (читай – «Чебурашки»)
Меняли на жвачку и разную снедь.
 
 
Но сколько мальчишеской радости было,
Когда «Чупа-чупсы» и «Турбо» могли
На деньги от сданных в киоски бутылок
Купить, чтоб беспечно надуть пузыри!
 
 
Вокруг пузырились и лопались банки,
Наследье Союза трещало по швам.
В Европе – чужие ракеты и танки.
Кто помнил тогда, что Россия жива?
 
 
Пока на Кавказе горланили пушки,
В сибирской глубинке жила детвора:
Сдавала бутылки, играла в «войнушки»,
Дралась с малышнёй из чужого двора.
 
 
Я позже узнал, что в конфликтах дурацких
(Решили, что вместе им тягостно жить)
Народы из близких, практически братских,
Друг друга пытались поднять на ножи.
 
 
Кто с кем и зачем? Был умело запутан
Клубок наших бедствий, и комом с горы
Катилась тяжелая, долгая смута
В глухие дворы, где полно детворы.
 
 
Из детства протянута ниточкой тонкой,
Сквозь память пропущена струнка души.
Тогда мне Россия казалась ребёнком.
Мы вместе росли и учились, как жить.
 
 
Я с Родиной в сердце из детства протопал
По узкой тропинке, ведущей на свет.
Ты помнишь, Россия, как в спину Европа
Плевала, ведь знала – не плюнешь в ответ?
 
 
Давили, пинали, но в ржави и гнили,
Под вопли кликуш, воронья и ворья,
Россия росла на отцовской могиле,
Где вместо надгробья – тяжелый бурьян.
 
 
А дети взрослеют! Я вижу: сегодня
Враг понял – иные пришли времена,
Налитые злобой, холодные поднял
Глаза и увидел, кем стала Она.
 
 
Россия из пепла и праха былого
Встаёт на крыло, чтоб продолжить полёт.
Жар-птица ли, феникс? Как новое слово,
В бессмертном народе начало берёт.
 

Ссора

 
Свист метких стрел сейчас ловлю во фразе я,
А боль от слов лирически остра.
В сибирских генах заблудилась Азия:
Степная ширь и отблески костра.
 
 
А ты глядишь – усталая, но гордая.
И непокорность жестами кричит:
«Русь никогда не соглашалась с ордами…
На варварские правила мужчин!»
 

«Кем мы были на этом свете…»

 
Кем мы были на этом свете,
Как любили, о чём мечтали,
Будут знать лишь бродяга-ветер
Да полоска булатной стали.
А крестьянин, взглянув на небо,
Поле сечи забытой вспашет.
И взметнутся колосья… хлеба
Над безвестной могилой нашей.
Горевать нам с тобой нелепо,
Ведь не зря подчинимся тленью.
Нам кормить свежим русским хлебом
Поколенье за поколеньем!
Хлебом-солью приветят князя,
И усобиц костры погаснут.
Значит, падали с криком наземь
Не напрасно.
 

«Сибирские реки на север текут…»

 
Сибирские реки на север текут –
Об этом с рождения знают
Татарин и русский, остяк и якут.
И каждая птица лесная,
И сумрачный лес, перешедший в тайгу –
Сплетение веток упругих.
Сибирские реки на север влекут
То утлые лодки, то струги.
 
 
До снежных пределов, где космос лежит
На спинах у белых медведей…
Сибирские реки – на север, где жить
Способен лишь выстывший ветер.
 
 
Меж; топей брусничных, в таёжной глуши
Любая тропа – словно речка.
Теряясь, петляя, на север шуршит
И шепчет на вечном наречье.
 

«Проносятся тучи над Ошею…»

 
Проносятся тучи над Ошею.
Провинция в самом соку.
Провинция – слово хорошее,
Когда не уходят в загул
 
 
Её деревенские жители,
Не тащат на сдачу цветмет,
В соседстве живут уважительно
И Ганс, и Иван, и Ахмед.
 
 
Когда, словно в тексте у классика,
Словечко к словечку – строка:
То луг со стогами, то пасека,
То в диком разливе река.
 
 
…Пейзаж перешел в наваждение.
Провинции тихой исток
Всё чахнет, но избы с рождения
На запад глядят и восток.
 
 
Им в пасмурных сумерках кажется,
Что время повёрнуто вспять:
Не срубы из брёвен – лишь саженцы,
Которым крепчать и взрастать.
 

Лена Мирная
28 Благовещенск Амурской обл.
Бухта Тикси

«Штиль…»

 
Штиль…
Облаками
раскрашена
бухты гладь.
За пару
лишь миль
глядь –
И ты уже в небе.
А был горизонт
или не был…?
 

Порт Тикси

 
На краю земли,
В мерзлой дали
Стоят корабли
На вечном
ржавом причале.
Попали!
Не знали,
Под флагом советским
Входя в этот порт,
Что выкинут их за борт
Империи.
Верили,
Как впрочем, и все,
Кто с флагом империи шел,
Что будет
Все хорошо.
 

Арктика

 
Арктика – свалка
советской эпохи,
Из под завалов –
охи.
Где былое величье?
Русланы садились
Из дали столичной
чуть ли не
каждый день,
Роились.
Северный путь
обходили суда
И возвращались
сюда,
В бухту
приписки,
где с риском
Длинные руки
Советской власти
Север хватали
часть за частью,
Бились за каждый
градус широт.
И вот…
Обломки первых
судов,
в бухту зашедших,
Море выносит
И шепчет:
«Возьмите историю вашу,
Она не хуже
да и не краше
Любой имперской судьбы».
Вот если бы….
 

Полярная звезда…

 
Красивое имя
дали
Судну,
куда согнали
ЗК и отправили
в ночь души.
Хотя…
не спешим.
Был это день
полярный.
В тундре весна
вышивала крестом
Узор из маленьких
неясных цветочков.
Также крестом
ГПУ вышивало
И ставило
жирные точки
На судьбах ЗК.
Хотя…
наверняка
Жизнь оказалась
сильнее УИНа.
Назвали сына
Тикси…
 

Город Тикси

 
Дома-доминошки
На ножках Полярной стройки
стандарт
Не арт
а норма ГОСТа
Строить не просто
за такой широтой
И город пустой
Без цветов и деревьев
И лавочки нет
ни одной
У подъездных дверей
О чем говорить?
На границе
тундры и моря
Вдали от столицы
Где солнце
как чайка
все лето
Кружит
над этим
бетонным гнездом
Но ни тепла
ни света
Ему не хватает
даже
полярным днем
Зачем
нелепая
точка эта
На карте ледовых
широт
Бог разберет
Хотя…
здешние любят
и тундру и город
и море
надеясь что вскоре
Империя крылья
расправит
И вновь
отправит
Свои корабли
на край
одичавшей земли
 

Ледовитый Океан

 
На берегах твоих
Бухт каменистых
Вместо туристов
Глыбы льда
Загорают,
Не тают.
И летом
Синего цвета
Скромная
кромка воды
отделяет
Берег
От матрицы
Льдов,
Матери
Всех
Холодов
И снегов
Королевы.
Туристы!
Форевер!
 

Андрей Галамага
77 Москва

Замоскворечье

 
Последним воскресением зимы
По узким улочкам Замоскворечья,
По тем местам, где вместе были мы,
Пройтись, наружу вырвавшись из тьмы,
И не отчаяться, и не отречься.
 
 
Казалось бы, всего на полчаса
Нам стоит оказаться на Ордынке,
И снова ты поверишь в чудеса –
Прекрасна, как весенняя роса
На тоненькой нетронутой травинке.
 
 
Часы застыли. Тиканье пружин
Прервалось на последнем обороте.
Я снова жив. Но снова здесь один,
Как будто безраздельный властелин
Всех проходных дворов и подворотен.
 
 
Мы знали тайну. В предрассветный час
Они, как музыкальная шкатулка.
Их звук с тобой мы слышали не раз,
И не было волшебнее для нас
Замоскворецких сонных закоулков.
 
 
Я не могу поверить, что сюда
Ты больше никогда не возвратишься.
Что я один – невелика беда,
Но нет страшнее слова – никогда,
Из словаря посмертного затишья.
 
 
И каждый день, как грешник, по утрам
Я нашему молюсь Замоскворечью.
Брожу по переулкам и дворам
И жду, что небо улыбнется нам,
И ты – нечаянно шагнешь навстречу.
 

Париж

 
Москвою снова правит листопад.
Почти тысячелетие подряд
Усталая листва под ветром сохнет.
Пускай непритязателен, но храбр, –
Берет палитру с красками октябрь
И сурик густо смешивает с охрой.
 
 
День-два – и город тяжело узнать;
Едва ли это можно оправдать
Издержками сезанновского взгляда.
Он был замысловат, лукавый галл,
Но сам себе при этом он не лгал,
И, стало быть, его винить не надо.
 
 
Париж; всегда был тайной под замком,
И все ж казалось, – нас туда пешком
Вела географическая карта.
Уж за семь лет с тобою как-нибудь
Небрежно мы преодолели путь
От Крымской набережной до Монмартра.
 
 
Там тот же листопад во всей красе;
Но все под дебаркадером д'Орсе
Предпочитают черпать впечатленья.
А я, набрев на игроков в шары
На пятачке у сада Тюильри,
Был счастлив, как участник приключенья.
 
 
Я смог припарковать «Рено» на спор
У самой базилики Сакре-Кёр,
Как будто выиграл пари на тышу.
Сведя на полушепот разговор,
Мы не спеша с тобой прошли в собор,
Кощунственно не подавая нищим.
 
 
Перед тобой рассеивалась тень;
Степенно, со ступени на ступень
Ты восходила, словно королева.
И верилось, что мир – неразделим,
И нас хранит Саровский Серафим,
Как нас хранит святая Женевьева.
 
 
Через три дня, на праздник Покрова
Нас будет ждать осенняя Москва,
Дождливых улиц дрожь и ветер колкий.
Но вновь Парижем станет воздух пьян,
Когда с тобой нас позовет Сезанн
К Цветаевскому дому на Волхонке.
 

Ярославль

 
Сойду в уснувшем городке,
Где никому я неизвестен,
Но здесь я, кажется, уместен
Хотя бы тем, что – налегке.
 
 
Спрошу в курилке огонька,
А заодно и сигарету.
А в кошельке – копейки нету,
Да впрочем, нет и кошелька.
 
 
Под утро тающий снежок
Укроет землю слоем тонким,
И я отправлюсь потихоньку
Сквозь посветлевший городок.
 
 
Отнюдь не праздный экскурсант,
Уткнувшийся в путеводитель,
Я здесь почти как местный житель –
Бреду куда не зная сам.
 
 
Вперед? Назад? Да все равно.
Дойду по улице до храма
И обращусь к старушке: «Мама,
Простите, я не ел давно».
 
 
Мне повезет в который раз,
И сердобольная старушка
Протянет хлеба мне краюшку
И молча гривенник подаст.