Текст книги "Вслед за путеводною звездой (сборник)"

О Москве в её день

 
Разлетаются брови твоих мостов,
О, Москва! Ты пусти меня на постой:
Подари мне дом, тихий двор и сад,
Где качели тихо во сне скрипят.
 
 
Я люблю воробьев на холмах твоих,
Где скамейки не хватит нам на двоих:
Пусть садятся рядом, с руки клюют
Протяжённость кратких, как жизнь, минут…
 
 
А глаза твои цвета глубинных вод
Отражают храмов небесный свод –
Много башен смотрятся в зеркала,
Прихорашиваются… Стоишь, светла!
 
 
Мы сойдёмся на Сходненской и пойдём
В полукружиях арок искать мой дом.
В перекрёстках мечущихся дорог
Собирать эту россыпь алмазных строк.
 
 
В перекрестье Иисусом горит алмаз –
Не для праздных и любопытных глаз…
Ты, кольцом Садовым раскрыв уста:
«Досчитай до ста, досчитай до ста!»
 
 
А твоим Отрадным отравлен всяк:
Будь – заклятый друг иль сердечный враг.
Досчитала честно, отскверив «сто».
Ухожу, ладоней раскрыв цветок…
 
 
В говорливой, бурлящей толпе (как шторм!)
Я услышу из рупора: «Только что
Потерялась дочь…» И Москва замрёт
В ожиданье у главных своих ворот.
 
 
Путь отмеряй коломенскою верстой.
Мне семь вёрст – не крюк. Ты дождись, постой!
 

Церковь в Дубровицах

 
Бродильницы в тебе укроются,
Скиталицы найдут приют,
О, церковь странная в Дубровицах!
Порожек лествичный столь крут,
 
 
Что голова моя закружится
(Сама – дремучее дубрав),
Качая каменное кружево,
Околдовавшее Петра.
 
 
По блюдцу яблоко покатится,
Показывая красный бок.
Кровь разольётся вдруг по скатерти…
А, может, виноградный сок?
 
 
Лозу по осени-то спелую
Ещё попробуй отыскать!
Знать, храмовою «изабеллою»
Нас угощает Божья Мать.
 
 
А ветви пальмы, словно палицы –
Святые – вооружены!
В окошки церкви сосны пялятся,
И солнце жаждет тишины,
 
 
В резном укрывшись белокаменье,
Пуская «зайчиков» с икон:
Колоколами, каблуками ли –
Ненарушаемый закон.
 
 
Блудницы тянутся, убийцы ли
Под золочёный, в солнце, крест –
Из дальних – белой голубицею –
Мест – облюбованный насест.
 
 
Она слетела, что пословица,
Знаменье мудрости явив:
Прикосновение к Дубровицам
Нечеловеческой любви.
 

О Подольске…

 
Ненавижу подольские пробки,
Агафонниковские вечера…
Здесь когда-то жил Вильям Похлёбкин.
Ощущение, что вчера!
 
 
В этом городе нет мне работы.
Есть бездомный, извечный ад.
– Где же памятник Вильяму?
– Что ты,
Здесь Похлёбкины не стоят!
 
 
Села в кресло Екатерина
И куда-то побрёл Толстой:
У бюджета расход старинный.
И расчёт его – непростой…
 
 
А когда мне вручали Дюка,
Написали: «Москва»… Ну, вот,
Понимаешь, какая штука –
Здесь Аксёнова не живёт!..
 
 
А почётные жители города
Улыбаются со стены,
Да у мэра такая морда,
Что маячит из-за спины!
 
 
«Не получишь при жизни крова!» –
Заявил мне в лицо, смеясь…
Я, как памятник Льва Толстого,
Вдруг в Хамовники собралась.
 
 
Впрочем, жили в Подольске поэты…
Настоящие. Не фигня.
Но имён их у скверов нету…
Начинайте уже с меня!
 

Георгий Бойко
77 Москва

Ярославский вокзал. 1955 год

 
Он помнил, ощущая каждым нервом,
Как было это всё в пятьдесят первом:
 
 
Печёнкой чуял, что его «пасут»,
Уже почти неделю был на взводе –
Гулять ему недолго на свободе.
Да здравствует наш справедливый суд!
 
 
С ним были, вспоминается теперь,
Ваншенкин Костя, Винокуров Женька…
Они тогда набрались хорошенько…
А ночью громкий стук раздался в дверь.
 
 
Иным хватило раза одного,
А для него же ходка стала третьей.
Неясно, что теперь в Москве он встретит,
Друзей куда-то делось большинство…
 
 
Увы, он больше не увидит мать
В уютной комнатёнке на Арбате –
Ушла туда, откуда нет возврата,
Когда ему впаяли двадцать пять.
 
 
Он в зоне был с бедой наедине.
Амнистия. В карманах ветер свищет.
В Москве осталось только пепелище,
Но всё же телеграмму дал жене.
 
 
Она ему давно уж не жена,
Но слух прошёл. Одни другим сказали,
И вот на именном его вокзале
Толпа известьем разбережена.
 
 
Пришли друзья и не совсем друзья,
И молодёжь зелёная, и мэтры.
Поскольку перемен подули ветры,
То пропустить событие нельзя.
 
 
И кто-то руки потирал: «Ага!»
Пусть возвращается! Он всем теперь до фени.
Он не воскреснет, чай не птица Феникс!
Приятно унижение врага!
 
 
А кто переживал наверняка –
Встречать-то будут всё же по одёжке…
А с гардеробом дело безнадёжно
Сегодня у вчерашнего ЗэКа!
 
 
Подходит поезд Воркута – Москва.
За стёклами мелькающие лица…
Из Приполярья вырвались в столицу,
Архипелага бросив острова.
 
 
Ну вот и он. При шляпе и в пальто.
Костюмчик даже чересчур нарядный.
Для воркутинца вид незаурядный –
Такого ожидать не мог никто.
 
 
Глядите на него во все глаза!
Поэт отнюдь не вызывает жалость.
А кое-кем уже воображалась
На нём и телогрейка, и кирза!
 
 
Нет! Что-то не читаются следы
Судьбы его зловещих траекторий,
Как будто прошвырнулся в санаторий,
Как будто бы и не было беды!
 
 
А он уже ступает на перрон
С немного даже нарочитой ленью.
Не появленье, а скорей – явленье!
Глаза, глаза, глаза со всех сторон!
 
 
Он всех живее – вопреки и несмотря…
Глядите же, глядите и дивитесь,
Что жив-здоров последний третий витязь,
Три раза переживший лагеря,
Судьбой три раза брошенный на дно!
И пусть душа осталась в рваных ранах,
Сегодня здесь он равный среди равных!
 
 
Предугадать пока что не дано,
Что скоро властью будет он обласкан,
Что станет он в президиумы вхож;,
Что ордена ещё украсят лацкан,
И ляжет на погосте… для вельмож;.
 
 
Пока же отмечали все вокруг,
Что гладко выбрит он и наодеколонен.
 
 
В купе за кадром оставался друг,
Друг настоящий – Михаил Луконин,
 
 
Чтоб зритель ненароком не допёр,
Что у спектакля «Возвращенье в лоно»
Имелся постановщик-режиссёр,
Не пожелавший выйти на поклоны…
 

Афанасий Фет 1861 год

 
У Фетов скромная усадьба,
Уют простецкий, без затей
И без изысков, что подать бы
Для двух известнейших гостей…
Уж чай с вареньем будет скоро…
Тем для бесед привычный круг…
И, право ж, из какого вздора
Конфликт сей разгорелся вдруг!
И голова, ну прямо кру́гом,
Что из-за ссоры той пустой
Теперь хотят УБИТЬ друг друга
Тургенев и граф… Лев Толстой!
Но нет дуэльных пистолетов…
Их нет и не было у Фетов!
Толстой промолвил, грудь напружа,
– К чему волынка-канитель?
У нас охотничьи есть ружья!
Дуэль! Немедленно дуэль!
Гуляют желваки по скулам,
Звучат обидные слова…
А Фет, нахохлившись сутуло,
Подумал: – Как же-с! Чёрта с два!
Пускай поищут пистолеты
И успокоятся слегка
Два преотменнейших стрелка!
Весьма непросто будет это!
А вслух сказал он: – В самом деле,
Простите, милые друзья,
Без пистолетов нет дуэли!
Без них, пардон, никак нельзя!
Записки разошлём соседям
На все четыре стороны́, –
За пистолетами к ним едем!
И… секунданты нам нужны!
Пусть были аргументы лживы,
Зато, остались оба живы!
И не случилось той дуэли,
Чего и добивался Фет,
Хотя мириться не хотели
Они семнадцать долгих лет!
«Войну и мир», «Отцы и дети»
Читая, вспомните о Фете!
Мы воспарим-не воспарим,
Не знаю… Ведь порою сдуру
Он напечатать мог халтуру,
За что друзьями был корим,
Но ЭТОТ вклад в литературу
И не одну литературу,
А в мировую всю культуру (!)
И для врагов неоспорим!
Блажен незло́бивый поэт,
Что звался – Афанасий Фет!
 

Алла Дементьева
26 Ставропольский край, Пятигорск

Пятигорск
(к 200-летию со дня рождения М.Ю. Лермонтова)

 
Этот город прославлен поэтом великим,
Пятигорск величавый, красивый, родной.
Лермонтов в нем творил душою владыки,
В дом-музее царит образ… будто живой.
 
 
Был здесь Пушкин, Толстой в неизбитое время,
В веке том, где нам жить, увы, не привелось.
Очень жаль, что не свиделась с ними со всеми,
Очень жаль, не родилась во времена их эпох.
 
 
Пятигорск славится лечебным нарзаном,
С ближних стран, городов, съезжаются к нам:
Отдохнуть, погулять на Провал, да в беседку,
И встретить рассвет с видом на храм.
 
 
Наступит октябрь, а с ним день рождения,
Ведь Лермонтову двести лет в этот год.
Мы чтим память поэта, его же творения,
Жаль, жизнь так закончилась рано его.
 
 
В Лермонтовском сквере в тайне, в секрете,
Прогремит офицерский бал, вечернего дня:
Дамы в платьях, а их кавалеры в жилете,
В долгом вальсе кружат, сердце сердцу даря.
 
 
Пятигорск, Пятигорск! Вот такой он у нас:
Помнит множество добрых, волнующих фраз,
Помнит лица, фигуры, великих людей,
Помнит искренний свет машукских аллей.
 

Людмила Захарова
58 Пензенская область
О мастерах города Никольска Пензенской области

Выдувальщик

 
На соломинке одуванчика
Мыльный пузырик дрожит… –
Ворожит диво дивное мальчика,
Мальчик за чудом бежит!..
 
 
Он бежит, спотыкаясь и падая,
Под ногами вращая шар…
Вечно круглое душу радует:
Творцу и художнику – дар…
 
 
Как соломинку одуванчика,
А на ней шар стеклянный огня,
Крутит трубку старик-выдувальщик,
Непонятное все же поняв….
 
 
Вспоминает бегущего мальчика….
Выдувальщик – философ в веках:
«Ах! Без детства и одуванчика
Чуда не было б в наших руках!»…
 

Мастеру Виртузаеву

 
Бог творил и Тебя, и Лукреция
По образу своему, по подобию…
Ты творил… Но даже Венеция
Не могла лицезреть подобного!..
 
 
Кобальт неба на вазе синей…
Нить – лозою, как росчерк пера…
Как лучисты глаза России…
И хрустального света игра!!!..
 
 
Как тонки, кружевно-поэтичны
Нити звонкие, мастер, Твои!
Лишь с поэзией Данте сравнимы…,
Да еще, может быть, Навои…
 
 
Ариадны волшебная нить
В пыль веков и столетий одета…
А Венецию с Русью роднить
Будет нить виртуозная эта!..
 

Сергей Злыднев
77 Москва

 
Висит косою месяц в небе пьяном,
Кудрявой головой качает тополь,
Мне не нужна та жизнь за океаном,
Мне ни Париж; не нужен, ни Акрополь.
 
 
Зарос бурьяном дом до самой крыши,
Никто не косит сочную отаву,
Здесь по углам шуршат одни лишь мыши,
Ведь некому подсыпать им отраву.
 
 
Покошены незапертые двери,
С петель слетели узенькие ставни,
Но все же, очень хочется мне верить,
В то, что здесь жизнь была еще недавно;
 
 
В то, что жила здесь добрая старуха
И все смотрела пристально в окно –
Где видно неба половина брюха,
Да поля незасеянного дно,
 
 
И малость еще виден старый тополь,
И месяц в этом маленьком окне –
Он мне родней и ближе, чем Акрополь,
Да и Парижа он дороже мне.
 

Юрий Кузнецов
Москва 77

Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург

 
Путь к Соловкам весомым ляжет грузом,
Но память не билет, назад уже не сдать,
И будет цепь тюремных камер-шлюзов
Хрипеть во сне: «Век воли не видать».
 
 
В ответ на вспышку фотоаппарата
Предупрежденье-окрик в мегафон,
Грозит бедою призрак с автоматом:
«Стой, кто идёт! Снимать – запрещено!»
 
 
А на речном калязинском раздолье,
Печальным последействием беды,
Нам будет отраженье колокольни
Крестом-перстом строжить из-под воды.
 
 
Быть может, зря тревожили руины,
Столбов-тотемов вырубив штыри,
Из чрева капищ, предками любимых
И поверх них взметнув монастыри.
 
 
Зло рукотворное залечит мать-природа,
Но может нам обиды не простить,
Из лабиринта света выпустив народы,
Вновь лабиринтом мрака поглотить.
 
 
Кресты от звёзд пошли своей дорогой
И вот уже на Петроградской стороне,
Нам будут много говорить о боге
И как-то мало – о блокаде, о войне!
 

Цветочный ряд
У знаменских ворот

 
Весенним днём, осенней непогодой
Впотьмах ложится, с солнышком встаёт
Внебрачный сын торговли и природы –
Цветочный ряд у Знаменских ворот.
 
 
Пускай вокруг дырявят небо краны,
Пусть город метастазами растёт,
Ласкает глаз завидно-постоянный
Цветочный ряд у Знаменских ворот.
 
 
Когда в пустой борьбе иссякнут силы,
Когда смешных обид невпроворот,
Помирит и с женою, и с любимой
Цветочный ряд у Знаменских ворот.
 
 
А если вдруг забросит на чужбину
Судьбы-индейки странный поворот,
Я не забуду городок старинный,
Цветочный ряд у Знаменских ворот.
 

Любовь Колесник
77 Москва

«Наводнённый варягами, фрицами выжженный город…»

 
Наводнённый варягами, фрицами выжженный город,
я любила тебя и стеснялась, как пьющую мать.
Сколько будешь в пустыне, пустыней?
Как Мойша, лет сорок? –
чтоб себя изменить – или что-то хотя бы понять.
Здесь крутые холмы и великие прежде заводы,
здесь речные откосы заплёсканы памятью войн,
тут святые отцы
и купцы,
тут дела и заботы,
только память над Волгой – как вдовий отчаянный вой…
В забурьяненых парках шпана полосует скамейки,
треть моих одноклассников умерли или сидят.
Я по пыльным дорогам старательно делаю змейки,
поминая бомбёжку и тщетно полёгших солдат.
По путям неметёным без страха хожу даже ночью…
Не боюсь темноты, но мой ужас другой и сильней:
что душой обезбожен, как улицами обесточен,
город; ты меня жжёшь, как велел преподобный
Матфей,
чтобы было светло и не холодно мирно жующим.
Ты не любишь меня.
Ну, а я в тебе просто живу.
Сколько ты простоишь на изломе меж; прошлым
и сущим?
Моя мать никогда не пила.
Уезжаю в Москву.
 

«Радищев матерился точно так…»

Радищев матерился точно так, как я, увязнув в расписные хляби.

– Опять застряла! Погоняй, дурак!

У трав по берегам дорог оттенок жабий,

их трогаешь, и на ладонях грязь

от тысяч здесь проехавших, прошедших.

– Ну, мертвая! Резвее понеслась!

Кто бродит тут? Слепец и сумасшедший меж; Питером блуждает и Москвой. Шаверма, шаурма… Бордюр, поребрик… Радищев спит, кивая головой – он так войдет в нечитанный учебник. Все тот же мост, и там опять ремонт, как в тысяча семьсот бог весь каком-то, и бригадир – пьянчуга, идиот, мерзавец, вор; и тянется раскопка. Здесь экскаватор водит крепостной, и барин наземь харкает из «прадо». Радищев, милый, выпейте со мной, не откажите, нам обоим надо! Похмелье. Тошно. Значит, я живу. Я, значит, еду. – Н-но, пошла, подруга! Беспечный путь из Питера в Москву, Дорога от Москвы до Петербурга.

«в твери все обычно…»

 
в твери все обычно
под колесами «москвича» пострадал нетрезвый
отпущен домой
в коротких сводках в адских печах
горят мои сутки
попахивает тюрьмой
и землей немного местный несытный хлеб
в подворотнях пиво и героин
очередной авгий вычищает наш древний хлев
чтоб на этот хлеб намазывать маргарин
в кафе на набережной
с видом на волжский лед
сижу
с телефона читаю Карамзина
он плакал в Твери еще в тысячу восемьсот
весна
 

«Никто не умер, но такая грусть…»

 
Никто не умер, но такая грусть…
Не будет песен, молодость проходит.
Дай руку, я когда-нибудь вернусь –
кататься по Неве на пароходе.
Спасибо, друг, ты дышишь мне в плечо,
присутствуя на этой панихиде.
Мы сыплем бисер букв, мы ни о чём
беседуем, важнейшего не видя –
как ты робеешь, будто бы влюблен,
но не влюблен, а просто март, наверно.
Моих волос невыбеленный лен
летит по злому питерскому ветру.
В воде чугунной – вроде бы фрегат –
подобие, декор, инсценировка.
Я выстыла на этих берегах,
мне холодно и больно, и неловко.
Пора домой, тебе в машину, мне
в машину; все понятно, мы не дети.
В Неве, на самом дне, на глубине
остались годы – лучшие на свете.
 

«Еду ощупью в ночи…»

 
Еду ощупью в ночи.
Мой немой усталый город,
твой истаивает морок,
тихо двигатель мурчит.
От руля тепло руке,
шепчут старенькие шины,
я пою чуть-чуть фальшиво,
что-то тает вдалеке –
вроде стройных этажей
за рекой и обелиском.
Поздний стриж летает низко.
Темень, павшая уже,
осязаема на пальцах.
Я петляю по прямой.
Негде выспаться остаться
и не хочется домой…
 

«Мальчик застенчивый слушает диск Успенской…»

Саше Аносову

 
Мальчик застенчивый слушает диск Успенской.
На Дерибасовской лето, кабриолет
розовый едет. Мальчик измучен спешкой,
снегом, работой. У мальчика счастья нет.
 
 
Где-то на Брайтоне шепчущими губами,
хриплыми нотами гладит свой микрофон
дальняя женщина. Мальчик бредет дворами.
Зимняя Тверь искажается в странный сон;
 
 
в страшный, и мальчику холодно и погано,
мальчик не хочет в пустую квартиру – спать
снова один. Но, как черный курок нагана,
stop нажимает и падает на кровать.
 
 
Он засыпает. Спать – это ведь не спиться,
это полезно, и будто бросает вспять.
Мальчику снится стареющая певица,
Мальчику снится, что он не один опять.
 

Светлана Кунакулова
102 Уфа, Республика Башкортостан

Судьба дворняги

 
На трамвайной остановке
Под одним зонтом стояли
Две девушки: одна в ветровке.
 
 
Они обе транспорт ждали.
Мелкий дождик моросил.
Вдруг на рельсах появился,
Ковыляя, что есть сил…
 
 
Пёсик. Может, заблудился?
Или бросили беднягу?
Мокрый, тощий и хромой.
Стало очень жаль дворнягу.
 
 
«Заберу его домой», –
Одна из девушек сказала,
Та, что в ветровке. А другая,
Пожав плечами, отвечала:
«Как же мечта о попугае?» –
«Попугая на потом,
А собаке нужен дом!
 
 
Ну, привет, малыш, скучаешь?
Пойдешь, со мною будешь жить?
Быть послушным обещаешь?
Будем мы с тобой дружить?»
 
 
Тот, как будто бы почуял,
Что решается судьба.
Если б говорить умел он,
То давно б ответил: «Да!»
 
 
«Ну всё, пойдём скорей домой,
Пока здоров ты, не простужен».
И понял пёс, что, наконец,
Он тоже стал кому-то нужен!
 

Как просыпается природа

 
Вы видели, как просыпается природа,
И уплывает по течению луна, прощаясь?
Как, предвещая дивную погоду,
Восходит из-за леса солнце, улыбаясь?
 
 
Как утром разлетаются скворцы –
Стать леса, его тайны охраняя?
Как бабочки порхают на цветы,
Целуя их и нежно обнимая?
 
 
Вы слышали, как страстно поёт ветер,
То низких, то высоких нот едва касаясь?
Как шепчет ласково берёзке на рассвете
Слова любви дубок, пред нею преклоняясь?
 
 
Как зажурчит, пробившись, ручеёк
И устремится вдаль навстречу ветру?
Как начинает путешествие жучок,
Беспечно завершая сказку эту?
 
 
Нет ничего прекраснее на свете
Под голубым простором небосвода,
Чем наблюдать и слушать звуки эти –
Как утром просыпается природа!
 

Галина Смелова
47 Ленинградская область, г. Тихвин
Моя Тихвиниана

Гимн Тихвину – городу воинской славы

Землякам., защитникам Отечества…

 
Богом избранный край, летописцем воспетый,
Уголок освящённый великой страны!
Веру предков храним, свято чтим их заветы,
Испокон мы корнями своими сильны!
 
 
Край чудесных легенд о превратностях жизни,
О делах ратоборцев, купцов, мастеров,
Что свой дом берегли и служили Отчизне,
Почитая их выше всех слов и даров!
 
 
Бились тихвинцы смело под воинским стягом
В регулярных войсках, ополченных рядах.
Дали стойкий отпор дерзновенным варягам
И на суше, и в водах на местных судах[1]1
  «На местных судах» – имеются в виду знаменитые баржи-«тихвинки»; в 1815 г. именно на основе такой «тихвинки» в Санкт-Петербурге на заводе Бёрда был построен первый в России пароход.


[Закрыть].
 
 
Думы-планы Петра претворяли когда-то,
Самого Бонапарта изгнать помогли,
Гибли в бойнях в Крыму и болгарина-брата
От османского ига в сраженьях спасли.
 
 
В смертных схватках с фашизмом за обе столицы
Живота не щадили Отчизны сыны.
Гром победы их, свет её первой зарницы
И сегодня нам ясно слышны и видны.
 
 
Гордо реяло в битвах победное знамя –
За идею и веру шли в бой до конца
Наши предки, чьи подвиги славятся нами,
И поныне питая умы и сердца.
 
 
Город воинской славы – символ воинской славы!
Величается гордо ныне Тихвин родной.
Был и будет всегда он верным сыном державы,
Город воинской славы и иконы святой!
 

Признание

 
Люблю весёлый птичий грай,
Садов, лугов благоуханье.
Твоё я чувствую дыханье,
Былинный Тихвин, отчий край!
 
 
Мила мне песнь родной реки,
Ладьи купеческие знавшей
И память ту не растерявшей
Годам-невзгодам вопреки.
 
 
Люблю могучий Вепсский лес,
Под ним возвышенности плечи,
Он знает водопадов речи
И тайны всех былых чудес.
 
 
На кочках клюкву – дар болот,
Святых источников студёность,
Озёр проточных просветлённость
И терпко-сладкий мёд из сот,
 
 
Тропинок ленты и поля,
Что вьются, стелются узором, –
Люблю и, обнимая взором,
Дышу тобой, моя земля!
 

К истокам

 
А было так: окрест боры глухие,
Меж; них проплешины болот и змейки рек,
Звериный рык и посвисты лихие…
Среди опасностей, трудов – за веком век
Струилась жизнь далёких предков наших:
Славян и вепсов, инородцев – круг широк! –
Что, мир храня, вбирали мудрость старших,
Сносили тяготы родных путей-дорог.
 
 
Познать стремились дальних стран творенья,
Народов тамошних устои, лад и быт.
С лихвой хватало им и сил, и рвенья
Стенанья волн сносить и стук копыт,
К булгарам волжским водный путь торили,
В Стекольне шведской завели гостиный двор,
Ромеев, греков сладки вина пили,
Везли на Тихвинку Востока дух – убор.
 
 
С Ганзейским миром мен вели толково,
Своя Заступница хранила их в беде.
Умны и ловки. Верным было слово.
Ворчали недруги: мол, «свято место, где…»
Былых эпох преданья, планы, были
Анналы выборочно нам гласят. Увы…
Забытых строк немало мы открыли.
Потомки, верные, откройте больше вы!
 

На образование Тихвинского района

 
Лето двадцать седьмое двадцатого века.
Август. Первое. Новый случился отсчёт:
Создан – внове! – район, и иная опека –
Область ныне его Ленинградская ждёт.
Был исконный уезд навсегда перекроен –
Только пятую часть сохранили за ним…
Мне так жалко людей, чей уклад – враз! – расстроен,
Предков земли, селенья… На том ли стоим?
Нет без них исторически верной картины.
Нет размаха и тихвинской удали – нет!
Пусть другие твердят: «Чухари те детины,
Меж; лесов и болот затерялся их след».
 
 
Да. Болотами славятся здешние дали.
Много речек, озёр и дремучих лесов.
Только первыми вепсы названья им дали –
С каждой карты и знака их слышится зов.
Позже эти места заселили славяне.
Жили мирно соседи – без распрей и смут.
Рыбы, дичи, зверья и… цветов на поляне –
Вдоволь было всего. Каждый гнул свой хомут.
Знали всё про руду, из болотин добыту,
В дуплах мёд собирали и воск для свечей.
Друг у друга учились ремёслам и быту.
Тайны трав постигали и силу ключей.
Время шло. Зачастили сюда новгородцы.
Князь их вольные земли себе приписал…
Уж не с той ли поры и пошло: «инородцы…»?
Боль ту угрский народ на века «затесал».
Правда, тихвинский люд, перемешанный дюже,
Жил как прежде – не ведая этно-страстей.
Коль не вор, не охальник, то, стало быть, друже.
Здесь встречали с добром и заморских гостей.
В те года – неспокойные, часто лихие –
Край далёко от центра – в пятине – тужил.
Был подвластен боярам, огню и стихии,
Жил в трудах и молебны природе служил.
 
 
Чудо землю его освятило однажды:
Образ Девы Пречистой с младенцем Христом.
Он явился с небес – и уверовал каждый:
Бог – Спаситель, Един и в обличье простом.
Земли княжеств – как в сноп – на века собирая,
Стала новою – общей – столицей Москва.
Орды полчищ степных – раз несчётно! – бивая,
Миром высилась – клич разносила молва.
 
 
В крае нашем и пришлые строились лица,
Пашни, промыслы, пристани – в дали и вширь! –
Храмы каменные – помогала столица,
Средь лесов возвели не один монастырь.
Чаще стали менять рукоделье, съестное.
Там – рядок, здесь – посадец вставал вдоль дорог.
Чаще топот копыт гнал затишье лесное:
«Гей!» – купцы покидали родимый порог.
Или смелы ушкуйники дружной ватагой
Мчались ветром на поиски новых земель…
Стали предков деянья волнующей сагой,
В коей каждый герой достигал свою цель.
Шумных ярмарок флаги, товары, потехи –
Жизнь кипела! – торговля преславно велась.
Рос посад, развивался. Копились успехи.
Слава песней не только над Русью лилась.
 
 
В век осьмнадцатый Тихвин прославился знатно.
Статус города свыше дарован: «Виват!»
Герб вручили – солидный – при залпах, понятно.
Да: уезд приписали – родной, аккурат.
 
 
…Много былей сбылось. Утекала водица.
Лето, осень, зима и весна – чередой.
Нет уезда того. Чья – не важно – десница,
Тот указ подписав, стала многих бедой.
Боль с годами прошла, только рубчик бугрится.
Встав в иной хоровод, расцветает район.
Он с тех пор «ленинградец» – и этим гордится! –
Вместе с областью в новый прорыв устремлён.
 
 
Правда: едем, уверенно жмём на педали.
Только точит вопрос (для кого-то пустяк):
Пласт большой – летописный! – как карты, раздали,
А историю края выстраивать как?