Текст книги "Вслед за путеводною звездой (сборник)"

* * *

– Вставай, юнга. Мы на месте, – боцман Робертыч тронул дремлющего Птицу за плечо. Мальчик вскинулся на ноги и принялся с интересом оглядываться по сторонам. Внизу была мокрая площадь, блестящая, точно стеклянная тарелка, и черные букашки демонстрантов, скользящие по ней. Вверху – шуршало и гудело наполненное газом нутро шара-солнца.

Актер спел завершающий куплет и почти упал в гондолу, едва не перевернув хрипящий усилитель. Расторопный матрос Лихачев вовремя подхватил обессилевшего капитана.

Внезапно что-то прошелестело у самого уха актера и шлепнулось на пол гондолы. Это был бумажный самолетик. Старик протянул руку, поднял белую птаху. На крыле была надпись «Мы вас помним!» Воздухоплаватели повернулись к громаде Министерства. В багетах оконных рам белели овалы улыбающихся лиц.

«Получилось!» – пронеслось в голове у актера, и тут же свет в глазах начал меркнуть, вдруг стало невыносимо душно, очень хотелось снять шляпу и тяжелый плащ. Однако образ есть образ. Пока роль не сыграна, нужно продолжать. Он выпрямился, превозмогая боль, и взглянул на Птицу так, как мог бы гордый пиратский барон взглянуть на своего отчаянного воспитанника.

– Мы победили, юнга.

– Мрак совершенно рассеялся, – Птица удивленно смотрел на улыбающихся людей. – Ненависть превратилась в радость. Я думал, так не бывает… это… это настоящее чудо!

Он подошел к актеру, взял того за руки, сведя их вместе, и, наклонившись, прикоснулся лбом к сложенным лодочкой ладоням старика. Затем повернулся и ловко вспрыгнул на край гондолы.

– Теперь путь, как на ладони, – бледное лицо мальчишки озарила озорная улыбка. – Свистать всех наверх!

Трое мужчин и собака смотрели, как худая тонкая фигурка в серых одеждах балансирует над бездной. Мгновение Птица смотрел только на актера, потом тряхнул нечесаной шевелюрой и вдруг стремительно унесся вверх, превращаясь во что-то другое, во что-то большее.

Актер поднес руки к лицу. От ладоней пахло свежескошенной травой и цветами.

– Теперь все, – прошептал он, обращаясь к кому-то незримому. – Як вашим услугам.

Он увидел сквозь пальцы, как стремительно надвигается на него темнеющий пол гондолы. Свет померк.

* * *

Юра и злая с недосыпа девушка-оператор расположились у ног монументальной фигуры сталевара, украшающей фасад Министерства. Отсюда не только открывался отличный вид на утренний город, но также хорошо просматривалась площадь с поющими демонстрантами, оранжевая туша шара и даже гондола.

Свой текст про сумасшедшего артиста, желающего на старости лет эпатировать публику, Юра уже отговорил, и теперь они снимали виды.

– Ты посмотри, какой у них усилок допотопный! – восхищенно сипела операторша. – Обалдеть! Такие только в музеях остались. И микрофон – «эскимо». Это ж какое-то долбанное средневековье. Дичь!

– Когда дед на край корзины полез, я думал: «трындец коту Ваське, ща грохнется», – усмехнулся репортер. – Он же совсем плохой был, когда нас из квартиры выставлял. Того и гляди хвоста нарежет. А мухомор-то оказывается бодрячком! – Юра зябко поежился на холодном ветру. – Вон, шляпу какую отхватил. Пижон… Я бы тоже от такой не отказался.

– Тебе не пойдет, – усмехнулась операторша.

– Чего!?

– Фактура у тебя не та. Вот чего.

– Дура! – обиделся Тщетный. – Что ты понимаешь!

– Смотри! – прервала его напарница. – Вон кто-то опять на бортик лезет.

– Где? – Юра пристально посмотрел на гондолу. – Вон же они все, как на ладони. Тот мужик с усами в тельняшке, доходяга в спортивном костюме и наш престарелый Зорро. Трое на шаре, не считая пуделя!

– Да нет же, я про пацана в серой куртке, – операторша оторвалась от видоискателя. – Вон же он залез на край. Эй! Что за фигня!? Он что, прыгнул?!

– Нет там никакого… – начал было Юра, но тут сильный порыв ветра буквально вбил слова обратно в рот прыткого репортера. Что-то происходило вокруг. Что-то незримое, но очень важное. Ветер выл, ярился, налетал на башню, точно бойцовый петух на соперника. В этом вое и свисте трудно было различить странный мягкий шорох, словно разматывался, спадая с железного шпиля Министерства, большой шерстяной шарф.

Очередной мощный порыв ветра плеснул по маленькой лужице, образовавшейся в неровном водостоке. Холодные капли обрызгали Юре лицо, попали в глаза.

Внезапно сквозь зыбкую пелену дождевой воды репортер увидел прекрасное сияющее существо. Оно величаво взмахивало огромными пушистыми крыльями и даже не летело, а словно плыло по воздуху. Озаренный внутренним светом лик медленно обратился к застывшему человеку. Огромные мудрые глаза, в глубине которых вращались галактики и рождались звезды, на мгновение задержались, разглядывая оторопевшего Юру. Бесконечность зрачков ангела явила Тщетному всю его короткую жизнь. Просто, без утайки и прикрас. И репортеру впервые за много лет вдруг стало невыносимо стыдно.

Его крылатый визави начал медленно отдаляться, постепенно поднимаясь все выше и выше. Словно во сне, Юра наблюдал, как облитая теплым уютным светом фигура возносится над шпилем, догоняя растянувшийся над городом сияющий треугольник ангельской стаи.

Удивительные существа двигались ровно и слаженно, словно составляли единое целое. Впереди, венчая острую вершину треугольника, уверенно взмахивала крыльями большая птица.

Эпилог:

Весной на могиле актера расцвели багряные маки. Почтенные старые липы склонили свои ветви, дивясь на это пламенеющее великолепие. Не ко сроку ведь.

В конце кладбищенской аллеи показались трое посетителей. Степенно вышагивал, покуривая трубку, усатый «боцман» Робертыч, рядом, поддерживая под локоть Люсю, семенил бледный после гриппа Владик Лихачев, вокруг, триумфально помечая территорию, бегал довольный прогулкой старый пудель. Когда троица почти достигла приметного памятника у обшарпанной стены, им навстречу со скамейки поднялся тихий и непривычно застенчивый Юра Тщетный.

Поздоровались, помолчали, издали разглядывая удивительный монумент. От темного гранитного основания отталкивалась волна из белого мрамора, на гребне которой красовался сверкающий бронзовый фрегат. Неведомый скульптор мастерски выполнил паруса, снасти и орудийные люки, не забыв, конечно, и про «Веселого Роджера» на флаге.

– Красота-то какая! – восхитилась гримерша. – И кто же так потратился? Может, дети объявились?

– В письме было сказано «от Михаила», – откликнулся «боцман», занимавшийся похоронами старого друга.

– Наверное, преданный поклонник, – предположил Юра.

– Мы сейчас как раз передачу про поклонников делаем…, – и отчего-то осекся, замолчал, конфузливо пиная носком ботинка прошлогодние листья.

– А как же «Пепел звезд»? – прищурился Робертыч. Они с репортером остались стоять на дорожке, а Люся и Владик подошли к памятнику, рассматривая детали.

– С этим все. Завязал, – еще больше смутился Юра. – Знаете, тогда на крыше Министерства я… мне показалось…

– Эй! Посмотрите! – окликнул их Лихачев.

Люди приблизились, склонившись над могильной плитой.

На гранитном монолите надгробного камня, перечеркивая наискосок дату смерти, лежало длинное серое перо.

Черный зонт

Давно это было. Жил в Праге мастер. Всю свою жизнь он делал зонты. И отец его делал. И дед. А прадед мастера зонтов не делал. Зато был придворным алхимиком и предсказателем.

От прадеда унаследовал наш кустарь частицу нездешнего дара. Каждый зонт у него выходил на особицу. И в каждом свое волшебство было спрятано. Едва дождь пойдет, чудо тут как тут из-под купола выглядывает. Одному мяснику из Градчан достался кусочек весеннего неба. Пожилому пивовару со Староместской – теплый солнечный свет. А одна юная дама пожелала, чтоб из зонта – виданное ли дело – ромашки сыпались. И тут не оплошал мастер. Выполнил заказ. Идет дама по Карлову мосту. На дворе ноябрь, дождь холодный хлещет, а за ней тропинка из цветов. Городские пройдохи ромашки эти собирать навострились и приезжим продавать. Мол, счастье приносят. Хорошие деньги выручили!

Бывали, правда, заказы посложнее.

Пришел как-то к мастеру один студент. Пальтишко на нем драное, худой, бледный, а глаза, точно угли, горят. Видит мастер, дело тут непростое. Налил гостю сливовицы и спрашивает: «Что тебе, любезный, от меня надобно?»

И рассказал студент такую историю. Была у него возлюбленная Бержка, дочь ростовщика. И все у них шло ладно. Встречались тайком, гуляли. На лодочке по Влтаве катались, лебедей кормили. Вот уже и сами будто два лебедя. Друг без дружки жить не могут. Решили они пожениться. Только преграда перед ними – беден студент. Явился он в дом ростовщика, что под Вышеградом, просит за себя Бержку отдать. А ростовщик слушать ничего не хочет. Выгнал юношу взашей. Дочь, как узнала – хотела от отца бежать. Ничего ей не надо, ни чести, ни приданного – лишь бы милый рядом был. Но ростовщик соединиться им не дал. Посадил дочь под замок, решетки на окна поставил. И приказал слугам дочь стеречь. Пытался студент выкрасть любимую, да ничего не вышло. А Бержка от тоски зачахла и померла.

– Чего ж ты от меня хочешь? – спрашивает мастер, а сам слезу смахивает. Потому человек был не злой и чувствительный.

– Хочу я, – говорит студент, – любовь свою оживить. Сделай мне такой зонт, чтоб в загробный мир сойти и обратно с милой моей возвратиться.

Испугался мастер, стал отказываться. Но парень попался упрямый.

– Без этого мне и жить незачем! – кричит. – Откажешь – пойду тотчас с Карлова моста в реку прыгну!

Вздохнул мастер, не стал брать грех на душу.

– Хорошо, будет тебе зонт.

– Дело! – говорит студент, а сам кошель тугой достает. – Заложил я все, что у меня есть, и братья-студенты еще немного помогли.

– Денег мне за такое не надобно, – отвечает кустарь, – приходи через девять дней. Работа готова будет.

Вот является студент к мастеру в назначенный срок и тут же с порога:

– Готов ли зонт?

– Готов, – хмурится мастер, – только, прошу тебя, подумай еще раз. Человек ты молодой, смышленый. Вся жизнь у тебя впереди. Возьми деньги, что собрал, вложи в дело. Десяти лет не пройдет – разбогатеешь. Большим коммерсантом будешь. А как придет срок – построишь в память о любимой своей часовню. Такой красоты, что все дивиться станут. И стоять ей до судного дня. Это я тебе точно говорю, потому мой прадед провидцем был, и дар его мне передался.

– Не бывать этому, – отвечает студент, – без Бержки моей.

Что ж тут поделаешь? Покачал головой кустарь, шагнул в угол, где тень погуще была, и достает зонт черный, как осенняя ночь. А спицы у того зонта, точно костлявая пятерня. Рукоять блестящая, острая, на вороний клюв похожа.

Вздрогнул студент, но взгляд не отвел. Руку к зонту протягивает.

– Погоди, – говорит мастер, – сперва наказ послушай. Как дождь пойдет, порежь рукоятью ладонь, так, чтоб кровь твоя на мостовую капала, потом спрячься под зонтом и головы не подымай. Смотри только себе под ноги. Они тебя к твоей Бержке сами вынесут. Как найдешь ее – зови к себе. Потом вместе по следам крови твоей обратно выберетесь. Только зонт не опускай и вокруг не смотри. От этого жизнь твоя зависит.

– Да как же я Бержку увижу? Если все время под ноги смотреть? – удивляется студент. – И кровь мою дождь смоет.

– Девушку найдешь по башмачкам, в каких ее схоронили, а кровь живую в загробном мире, как ни старайся, ничем не смоешь. Оттого и грехи наши все на виду. Ну, ступай.

Сделал парень все, как мастер велел. Едва тучи дождевые над Пороховой башней кольцом завились, порезал себе ладонь и с первыми каплями нырнул под зонт. Вот идет по мостовой и в самом деле тягу особую в ногах ощущает. А самого любопытство берет. Что там, в загробном мире творится? Ткань у зонта плотная. Ничего не видать. Только слышно, как вокруг кто-то ходит. И будто бы голоса даже, и звуки всякие. Может, обманул мастер? Ничего не сделал. И сейчас потешается над бедным влюбленным вся Прага. Уже совсем собрался студент зонт приподнять, как вдруг видит чьи-то ноги прямо перед ним. На ногах венские туфли с золотыми пряжками. И голос такой любезный, мягкий:

– Здравствуй, добрый путник, покажи мне свое лицо.

Студент молчит, не отвечает, а голос не унимается

– Что ж ты спрятался, мой друг. Давно я тебя жду. Взгляни же на меня!

Парень опять ни звука, а сам тихонько про себя молитву святому Дионисию возносит. И едва латынь в голове отзвучала, ноги в туфлях обратились куриными лапами, а благозвучный голос хриплым граем. Не стал юноша больше слушать, обошел крикуна и дальше зашагал.

Идет он, а рука совсем онемела, и зонт из нее едва не выпадает. Вдруг опять ноги перед ним. В тяжелых, грубых башмаках, и голос обуви под стать: злой, сиплый, точно такой у городового Сбышека был, того, что в прошлом году от тифа помер.

– А ну покажи лицо! Покажи, кому говорят! Покажи, а то хуже будет!

Студент под зонтом ни жив ни мертв – он Сбышека и живого-то боялся – только молитву святому Виту тихонько шепчет. Помог ему святой, обратились башмаки страшными копытами, а голос звериным ревом. Потоптались-потоптались ноги-оборотни, да и утопали куда-то. Студент дальше идет, а сам в голове образ Бержкиных туфелек держит. Розовые они у нее были, с перламутровыми застежками.

Совсем худо студенту стало: рука обескровленная болит, спина затекла. А вокруг шаги, шорохи, стоны. Кажется ему, что он в толпе идет. Да только ничего не видать. И вдруг обступили его со всех сторон башмаки, туфли, сапоги всех мастей. Голоса знакомые и незнакомые отовсюду звучат. «Покажи лицо!», «Не упрямься!», «Ты уж наш!», «Так только лучше!»

Студент из последних сил вперед идет и молитву святой Варваре во весь голос кричит. Расступились ноги, и видит юноша впереди знакомые башмачки: розовые, с перламутровыми застежками. Стремится студент к возлюбленной. Не бежит – летит.

– Бержка, любимая!

А та в ответ.

– Ты ли это, милый мой? Неужто за мной и сюда пришел? Где ты? Покажись скорей, дай обнять тебя.

Студент наказ мастера позабыл. Поднял зонт, бросился к Бержке. Обнял. И лицо свое мертвому миру открыл. Тотчас свершился страшный рок. Вернулись влюбленные в мир живых, да только в камень обратились.

Их и сейчас можно видеть стоящими над Влтавой. Говорят, когда в Праге идет дождь, можно услышать, как двое каменных людей под зонтом шепчут друг другу слова любви.

Кровь студента из подземного мира в наш цветами проросла. И если видит горожанин на пражских камнях красный глазок мака – непременно перекрестится.

А что же мастер? Он по-прежнему делает зонты. Не верите? Пойдите и убедитесь. От Малостранской вверх и направо, а дальше, как сердце подскажет.

Александр И. Строев
99 Москва

Как разделать Вальдшнепа

Время не определено, но век, вероятно, XIX… Не понимаю, кто я и как меня зовут… Огюст Луи Мари Николя или Луи Жан… Я поливаю что-то из шланга, потом сам оказываюсь мокрый, облитый с головы до ног каким-то подонком… Я не могу увидеть кто он… Изображение дрожит, и дальше – чёрные пятна и царапины… Цифры какие-то… Крупно с человеческий рост…

– Я считаю до трёх, и на счёт «три» Вы просыпаетесь!

…Я проснулся от того, что в комнате запахло задутыми свечами. Потом зазвонил телефон. Стараясь продрать глаза, я долго шнырял по квартире в надежде определить по звуку, где накануне я распрощался с трубкой. Свечей нигде не было.

Свеч или свечей? Плечей или плеч?! Руки затекли, вальяжно заложенные за голову в ночи, так, что рук тело не чувствовало! Чем взять трубку телефона – было тревожной загадкой. Скорее всего, это конец моей распущенной жизни, и кому-то придётся до конца дней ухаживать за моим членом и всеми его проявлениями!!! Зеркало в сортире, где валялся на полу телефон, пришло во спасение! Руки были на месте, их просто нужно было стряхнуть вниз как беспомощные верёвки, скрученные за головой, и носом нажать кнопку ответа лежащей на полу трубки, инвалидно прильнув к ней ухом. Свечи?! Откуда им взяться? Окна были закрыты – надуть не могло, а звонки не прекращались, как последняя надежда. Кто-то непременно подойдёт! Не может не подойти и не ответить! Так как точно обязан был быть хотя бы пару часов назад уже дома. Иначе бессмысленно всё. И опускаются руки…

Я пил, чтобы забыть о своём бренном и больном теле. Не для того, чтобы потерять его, а просто, чтобы забыть о нём. Чтобы боль не мешала летящему духу заглядывать во все закоулки пещер сознания, промытые солёными потоками слёз мирового океана, особенно, когда ночью бесстрашно переплываешь запрудную пресноту Патриарших. Чтобы лень тела не отравляла любопытства и его бодрости.

Без тела нет жизни духа, но дух – паразит!

Важно знать пропорции и состав коктейля «Выключатель»! Но они меняются день ото дня. То бессовестными производителями компонентов, то просто бренное тело начинает привыкать и капризить, требуя новых смесей! И шизоидно-гениальные замесы Венички с веточкой жимолости тут не пригодны. Не зря крепкая связь этих молекул называется Spirit, а без латыни и попросту – Дух! Нужно, чтобы тело не мешало Мечте!

– … что ещё говорит?!

– … Снял в Пеште у Саграда Фамилии желторотую привокзальную шлюху в белой юбке в чёрный горох…

– «Саграда Фамилия» в Барселоне! Какой ещё вокзал?! В Будапеште – туева хуча всего, только не Гауди! Он не выезжал никогда из города, пока его трамваем не разутюжило…

– Наверное… Потом поймали Пятёру-баклажан… По дороге купили в баре на вынос Блэк Лэйбл…

– …Что?! Где?! Какую «Пятёру»?!

– …«ибн-ба-ба-от-тен-ки-не раз-ли-ча-ет!» – вот так и сказал… Был под газом уже. Выпили ещё – у него опал, его вырубило, шлюха расплакалась. С утра – дверь открыта: мебель и ценности на месте – бутылки нет!

– Хач-мобилей в Европе нет! И в баре на вынос не дают. В Москве он был. Подписка о невыезде. И дальше крутите. Что там эти творцы употребляют?!! «Тво» или «тва», кстати, как думаешь?!

У праведной жизни нет сценария. А если и есть – он достаточно скуден: нырнуть в Африку, захлебнуться сухостью в бунгало под вентилятором, источившись поносом от незримо-новой примеси к Н20 и не успеть стать причиной спасения страждущих… Или вдохнуть горячую точку, в леденящем крылья ноздрей горном полушарии, в надежде обрести смысл своего существования, если снова не потерять себя, по крайности, для родных и близких – безорденноносным куском хладного мяса, обнаруженным мягким носом в тающих снежинках, звенящего медалями Лабрадора. И блазнить себя, что именно Ты ступаешь своей босоногой совестью по Тверди, а все остальные прожигают свои ступни о шашлычные угли.

То ли дело преступление! Да сам хотя бы его сценарий! Когда ты обретаешь связь со всем миром, и он наполняется пониманием, смыслом и красками! Кровь твоя по-другому бежит по сосудам и, может быть, в обратную ото всех сторону! Ты начинаешь, наконец-то, понимать, вопреки своему сраному детству и целомудренной бесполезности школ, как устроена жизнь в своей собственной самости и на самом деле!

Ты – антипод, заряженный другими ионами! У тебя есть задача! И точно вокруг магнита устанавливаются вкруг тебя все скудные ценности и блестящая в своём великолепии бессмыслица окружающего мира. Это и есть – Шедевр! Всё наполняется Хрипом и Тишиной… И в моих руках был сценарий!

Когда в 37 лет узнаёшь о том, что у петуха нет х…я, а его половые железы выведены в клоаку и акт топтания курей завершается анальным поцелуем с излиянием петушьего семени в любимую в эти секунды жертву продолжения курячьего рода, об этом следует серьёзно задуматься! По крайней мере, увериться в том, что в окрылённой, но нелетающей среде всё точно происходит через ж…пу!

Знал ли об этом за секунды «ДО»… ещё не раненный летающий Пушкин, целясь в Дантеса, и стоил ли надгробных свеч этот повторный всполох самолюбия A.C., когда все формальности для разрешения конфликта этим тонкоусым Жоржем Шарлем под «петушьими» покровами Геккерна были трусости ради и жизни для, но всё же совершены?

Долго потом ещё не рождённые пока потомки мои будут вспоминать своего папу в слезах в дверях прихожей, с большим и круглым значком «Пушкин – 1999» на бейсболке и двумя бутылками «ШэПэ» в руках – дескать, «чернила добыл для Творчества и ничего лишнего, дети, мои! Мать, открывай книжный шкаф – кое-чего сейчас перечитывать будем!»

Я никак не могу понять, где проходит граница между тобой самим и вымыслом, в который ты ныряешь, чтобы произвести на свет новую нереальную реальность. Где эта разница между сном и явью, где сон важнее и реальнее яви?

Когда руки пришли в себя, я, «Он» или «Alter Ego», или Имярек, – назовём это так, – сумел выбрать мелочь из взмокшей похмельной ладони, гудящей покалываниями от перекрытого ночью кровоснабжения, достаточный звон для обретения бутылки кваса.

В голове продолжал крутиться телефонный диалог на полу в туалете, ошеломивший Имярека своим спокойствием и тишиной, такой, будто нельзя было потревожить уснувшего где-то праведным сном под кисеёй младенца.

Поверить в это было нельзя. Только снова задать себе очередной вопрос «почему происходит shit? И если происходит, то непременно с тобой?» Твоя что ли планида на п. Земля быть вмешанным Всевышним миксером в коктейль кошмаров, чтобы внести зерно рассудка и минимальной пользы в чужое рукотворство, а потом отряхиваться от всей этой невыносимой слизи!?

– Спишь или проснулся уже?! (как первое, так и второе неочевидно)

– Давно уже встал! Вот пытаюсь начать делами заниматься! – голос Имярека бодр, как голос любого только проснувшегося, на неизвестный и, возможно, наиважнейший звонок о предстоящих радужных перспективах творческого партнёрства. Потом приходится бороться с вялостью языка, чтобы не выдать, скорее всего, неважную, но всё-таки ложь.

– Ваш жилец – мёртвый…

(вспоминаю наканунную и ничего непредвещавшую оговорку про что-то товарища от поэзии: «жилец-нежилец» – А-ха-хах!!!)

– … Голый и в странной позе. Всё залито кровью. Запёкшейся. Дышать нечем – шторы задёрнуты. Духота жуткая. Я должна как раз по делам уходить. Через сколько будешь??? Мы вызвали Скорую и органы…

– Кто это – Мы???

Мы вошли в пору скачка возраста, когда врачи и полицейские-милиционеры вдруг стали моложе нас.

Поднимаюсь на лифте 11 этажей, стараясь сохранять спокойствие случайного прохожего до той точки, пока он не стал очевидцем.

– Сюда нельзя!

– Погоди! Вы кто?! А-a, Вас, что ли ждём!?

(Какое-то дежа-вю!) Несколько дней назад на этой площадке у лифтов на голову ни в чём неповинных соседей за полночь обрушилась киносъёмка в рифму настоящей реальности, где я разводил мизансцену следственных действий после убийства человека прямым ударом ножа в шею.

– Я – представитель хозяйки квартиры… Муж;… Жена в командировке. Квартиру снимали…

– Снимали? Соседи сказали, что здесь несколько дней назад снимали кино. Вам что-то известно?

– Что-то известно… Снималя… Я режиссёр. А снимали… в смысле – убитый квартиру арендовал у нас.

– Про убийство откуда известно?

(Как в кино ей богу!)

– … Позвонила мать жены. Тёща. Сказала, что обнаружила труп.

– В квартире нашли бумаги с датой съёмки и диалогами сцен.

– Возможно… Бывает такое…

– Описания сцен совпадают с характером и деталями того, с чем мы сейчас разбираемся… Курите?!

– Да…

– На балконе общем покурим, пока эксперты работают…

Покурить было чудовищным предложением. В воздухе стояла взвесь от пожара шатурских торфяников, а убийственная жара 2010 лета от Р.Х. бесполо перетаптывалась с ноги на ногу.

– Вот гель для посуды и щётка. Идёмте.

– Куда???

– После «прокатки» руки отмоете.

– Дактилоскопии, в смысле?

– Именно! Детективы снимаете?!

– …

– Потом у следователя несколько вопросов к Вам профессиональных будет.

Мои впечатления равны наблюдению стоматолога заглянувшего в пасть запустившей себя старухи. Мы поднимаемся по выщербленным ступеням плохо пахнущего пролёта, с отёкшей грибком штукатуркой, с нижней на верхнюю челюсть двухэтажного особняка отделения (тогда ещё милиции) на Пятницкой. Драный местами и закудрявленный линолеум коридора с забившимся в раны мусором с подошв пострадавших, свидетелей, подозреваемых, осуждённых, конвоиров автозаков, прокуроров, экспертов, оперативников, следователей, служебных собак, кинологов. И пух-перо голубей, по дури залетевших в открытые окна, потеряв своё добро, в истерике улепётывая от рук правосудия.

Какая всё-таки чудовищная самодеятельность! Кювета советских времён для проявки отэкспонированной фотобумаги и резиновый валик для накатки отпечатков на сушильный барабан «АПСО». В кювете типографская краска.

– Раскройте ладони кверху. Большие пальцы давайте.

Теперь все по очереди. Теперь целиком ладони.

Валик эксперта готовил неповторимый отпечаток моих рук для эксклюзивного тиража хиромантам-любителям от следствия.

После каждой точки в предложении, длани мои плотно прижимали к формуляру без подписи с квадратными окошками, беспардонно выкручивая пальцы, как качелю пресс-папье в начале XIX-го века, с разницей, что письменный стол, на котором меня катали, лет сто назад как утратил свою изумрудно-суконную обивку.

Руки мои были очернены подозрением – я попал в кастинг-базу предполагаемых преступников.

– … Так. Значит, съёмка проходила в Вашей квартире?

– Да. Такое случается по вине тех, кто предоставляет локации.

– Во сколько съёмочная группа покинула объект?! Вы последний, кто общался с убитым. О чём вы говорили?!

– … прошу прощения, Вы уверены, что внимательно меня выслушали? Мы в четвёртый раз круги нарезаем.

– И в пятый, и в шестой, и в седьмой раз нарезать будем, пока не собьётесь.

– Собьюсь?! С чего это?!

– Вы последний, кто видел убитого живым! Момент не очень красивый!

– … последний из съёмочной группы! И то, может быть, не последний! И что?! Кстати, в кино говорят – крайний.

– Только мы не в кино, сударь…

– … да, вот ещё… Он стоял у подъезда с пивом и не уходил, хотя поздно было. Может и ждал кого-то. С косой…

– Кто чаще бывал в квартире убитого девушки или мужчины?

– … понятия не имею. Он не так давно квартиру снимать у нас начал. Только день рождения отметил. Разрешения спрашивал. Там и те и другие были. Радуга на флаге – что ли ваша версия?!

– Он – метросексуал был, скорее…

– Какой сексуал?!

– Мужчина, который за собой ухаживает, как мужчины за собой не ухаживают…

– Ясно… Где Вы находились в ночь убийства?!

– … заход прямо киношный! Вы сами-то знаете, когда оно произошло?!

– Мы закончили по экспертам… Сейчас окна и двери откроем – запах пойдёт… Или уходите, или придумайте что-то…

– Надо этого товарища в квартиру завести на предмет реакции…

Память, как пылесос, начинает всасывать всё, что видят заливаемые потом с бровей глаза.

Иногда по позе трупа можно определить обстоятельства трагедии за исключением жертв пожаров. Все они одинаково обретают позу боксёра, который не устоял на ринге жизни в битве с огнём. Данный случай был особый, точно стоп-кадр фотофиксации для судей спортивных состязаний по прыжкам в воду. Он выхватывал фазу первой трети пути ныряльщика (в засохшую на диване лужу крови) в тот момент, когда он ещё не успел раскрыться для прямого вхождения в сухую корку кровавого бассейна.

– Боже! Какой кошмар! – вытолкнуло из уст моё пошатнувшееся тело.

Вероятно, это бесчеловечно с гуманистической точки зрения, но первым что мне стало жаль, оказался диван. Думаю, что и вытолкнутая в полумрак реплика относилась к нему.

Диван был несравнимо моложе того, чья кончина повлекла за собой и его печальный конец. Но за диваном для меня стояла целая цветная и неподдельная история счастливого прошлого, в одно мгновение промелькнувшая перед глазами, как автотрак «MAN», с вышедшими из строя тормозами, на опустевшем хайвэе. Убитый же был узнаваемым на улице многочисленными владельцами ящиков молодым и перспективным тележурналистом. Но, особенно теперь, меня это никак не могло развлечь! Знакомые миллионам черты лица и незнакомое обнажённое тело в беспрецедентной духоте и жаре сильно тронули пятна трупного разложения. Не помню, чтобы я слышал запах! Точно где-то на приборной доске, сгоревший предохранитель вырубил тумблер «Обоняние». Глаза хлёстко фиксировали детали и отправляли их в долгосрочную память с неизвестной задачей в ту ячейку, где сохранился отражённый о кухонный кафель голос жертвы несколькодневной давности:

– Вы не знаете, как разделать вальдшнепа? Речь шла о кулинарном сюрпризе гостям предстоявшего 26-летия. Вот и всё, что осталось. И ничего больше. Плюс вдалеке что-то пешковское: «Такую песню, там-там, испортил!» А вся мебель, дверные косяки, ручки дверей, стёкла балкона, подоконники, раковины, ванная, электроплита, холодильник, микроволновка, посуда и местами стены были усажены терракотовой пылью дактилоскопического порошка.

Понимая, что за мной пристально наблюдают, я приложил ладонь к косяку двери, повторно пошатнувшись, как бы от ужаса произошедшего, там, где кисточка эксперта с кирпичной пудрой ещё не прогулялась, (важно было чем-то обозначить для любопытных отсутствие страха «не наследить!» в мнимой ими концепции моей причастности) перекрестился и, пятясь, покинул это пропитанное проклятием место.

– Нужно будет с нами сейчас проехать. «Прокатить ручки». Переживаете сильно за что-то?!

– ???

– Выхлоп такой, что с ног валит! Кстати, неплохая бы могла быть реклама для вашего фильма!

Мне становится беспомощно и бессмысленно страшно. От страха победно встаёт мой член в пограничном состоянии извергнуть свой ключевой смысл. И, возможно, в последний раз. Как с этим быть!? Мы с ним – разные люди!

По дороге в прокуратуру, как на несданном в 90-ом году экзамене в Истфак РГГУ, он предательски орошает штаны, мешая в сознании страх, ужас, безнаказанность и удовольствие. Время – то блуждает настоящим и будущим, то точными маршрутами прошлого существует во мне!

Как-то с друзьями мы путешествовали по закоулкам родины, где не ступала наша нога, зато другие оттоптали их непримерно и вдоволь. Храмы, монастыри – всегда неожиданно любимая тема в путешествии. Когда не знаешь чем заняться, заполняет желание очистить Ся в оправдание бесцельности своего кратковременного пребывания за пределами привычного псевдомаршрута «дом – работа – работа – дом». На сей раз это был Кром во Псковах, сдобренный желанием, покорить провинцию показом собственной кинонетленки в новых медиахоромах местного Драмтеатра имени бессмертного поэта А.СП. – догадайтесь сами, кроме того, что Кром в году 2013 взошёл-таки в десятку «Символов России». Сколько же веков надо было стараться!!! А трёхглавый в перламутровых бликах жгучего северо-январского постобеденного солнца Троицкий собор – просто Чудо, внутрь которого мы не преминули попасть во перву главу!

Любезный наканунный приём провинциальных настоек ещё и к вечеру давал о себе знать кратковременными желаниями прояснить то ризо-, то местоположение отдельных исторических персонажей. Нелепы, но смешны были шутки: отчего на входе во храм молодая, но точно не матушка, хоть и в платке, торгует коктейльными трубочками и флаерами «за здравие» и «за упокой». И, тем не менее, перекрестившись, как верующие, но, точно не зная во ЧТО, угомонив похмельное богохульство, в грешном трепете, (сошедшем внезапно), пристально и подробно мы обошли весь храм с немалыми остановками для чтения музейных экспликаций и созерцанием священной иконоживописи, что точно и всегда проходит мимо острого взгляда истых верующих.