Текст книги "Бессмертный полк. Истории и рассказы"

Лев Горбунов

С надеждой на победу

Война от первого лица

Мои родные – бабушка – Любкина Зинаида Васильевна и дедушка – Любкин Дмитрий Георгиевич – внесли свой вклад в разгром врага в Великой Отечественной войне и строительство страны.

До войны 1941 года они жили в Петрограде. Дедушка работал в Педагогическом институте им. Покровского – заведующим лаборатории экспериментальной физики и являлся доцентом физического факультета. В тот же период там работал И. В. Курчатов. Они дружили. Курчатов бывал в нашей квартире на Литейном проспекте. (тогда проспект Володарского). Дедушка в летние каникулы вместе со студентами занимался альпинизмом на Кавказе. Он поднимался на Эльбрус.

Дмитрий Георгиевич Любкин 1940 г.

Когда началась война и наступила блокада, дедушке дали бронь и предоставили место в самолете на вылет из блокадного Ленинграда. Он отдал это место студентке с ребенком. Радиоприемники по распоряжению властей были сданы на спецпункты. Бабушка эвакуировалась со своей железнодорожной школой, где она работала, и со своими детьми – дочерью (моей мамой) и сыном 11 лет. Около города Тихвина состав разбомбили, всех выживших разместили в общежитии, а раненых поместили в госпиталь. Сын моей бабушки был контужен. (Он остался инвалидом 1 группы пожизненно. После смерти дедушки ему была начислена пенсия за дедушку – работника науки). Люди думали, что война скоро закончится, даже не брали с собой зимнюю одежду.

Зинаида Васильевна Любкина. 1940 г.

Дедушка в сентябре – октябре 1941 года участвовал в оборонных работах по направлению на Ораниенбаум, организовывал студентов на рытье окопов, дежурство в институте, дежурство в Жакте по месту жительства. Учеба началась 1 октября. Дедушка переписывался с бабушкой через её сестру, которая жила в Саратове. Остались письма и документы, подтверждающие происходящее. Вот выдержки из этих писем.

Из писем Д. Г. Любкина

4 авг. 1941 г. …Вчера уехали в 10 ч. 30 мин. по направлению к Ораниенбауму. Приехали на конечный пункт часа в 2 ночи. Ночь до 7 утра шли. Прошли км 20. Сейчас передохнули в деревне. Скоро двинемся к месту работы. Пока все спокойно…

5 авг. Сегодня весь день работали, распорядок дня такой. В 6 утра встаем, пьем чай и в 8 приступаем к работе. В час перерыв до 15 час. С 3 ч. Работаем до 8 вечера….

25 авг. 1941 г. …У нас в Ленинграде пока спокойно, несмотря на близость неприятеля. Мы все твердо уверены, что он не войдет в наш прекрасный город. В моей судьбе пока еще никаких перемен не произошло. Работаю в педагогическом ин-те, дежурю и т. д. После отъезда своих я не чувствую себя здоровым. У меня болит правая нога, которую я повредил на труд. работах. Немного хромаю на неё. В остальном все идет своим чередом.

1 сент. 1941 г. …В последние дни положение нашего города стало хуже. Есть вероятность того, что будет прервано сообщение со всеми Вами. Надо быть готовым Зине и детям к длительной разлуке. Вы имейте это ввиду и не сообщайте пока им. Настроение бывает часто очень плохим, но стараешься быть бодрым и даже веселым. В квартире все как было. Постепенно все покрывается пылью, некогда заниматься домашними делами. У нас начались в Институте занятия. Это поднимает дух. За делом не успеваешь раздумывать и приходить в плохое настроение…

11 сент. 1941 г. …Я рад, что вы сейчас далеко от Ленинграда. Как бы плохо Вам не было все же это лучше, чем то, что мы испытываем сейчас в Ленинграде. Не говоря о различных продовольственных недостатках, нам приходится сейчас испытывать ужасы бомбежки с воздуха. Вот уже три ночи мы переживали её. Сколько будет таких ночей – неизвестно. Наш дом пока цел, если не считать нескольких стекол. Несколько домов уже разрушено. В ночь с 10 на 11 у нас упали две бомбы. Одна попала в дом на углу Жуковской и Надеждинской. Другая упала на пр. Володарского против больницы жертв революции, очень недалеко от нашего дома… Тревоги бывают чуть не каждый час. Особенно жутко в ночные часы от 10 до 1 часу. На наше несчастье погода благоприятствует врагу. Стоят светлые ночи, облачность небольшая. Все это заставляет радоваться за вас. Я уже просмотрел всё что Вы оставили мне и жалею, что Вы не взяли Фотоаппарат, часы, готовальню и примус. Ведь это все бы вам пригодилось. В институте идут занятия, но очень плохо, мешают тревоги, студентов мало. Теперь не до ученья.

В школе к работе не приступал. Занятий там нет и следовательно денег не получил. Сам пока здоров, хотя чувствую усталость от непрерывных нервных напряжений. Питаюсь в столовой иначе и не знал бы, что делать. Сегодня останусь ночевать в институте, здесь не так жутко. От Вас получил последнюю открытку от 26 авг. Пишите на институт.

9 окт. 1941 г. …Вчера получил твое письмо от 9 сентября. Оно шло целый месяц. Многое в твоем письме мне кажется просто наивным. Ты воображаешь, что жизнь в Ленинграде такая же, как тогда, когда Вы уезжали. У нас уже давно ничего нет в коммерческой продаже. Магазины давно закрылись. Ничего нельзя купить помимо карточек. Даже обедали за счет карточек – вырезали талоны на крупу и на мясо. Но все это пустяки по сравнению с тревогами и бомбежками. Некоторые ночи не удается уснуть… Благодарите судьбу за то, что вы уехали. Спокойно живете там. Что касается денег, то я посылал вам телеграфом 2 раза… Книги посылать вряд ли смогу, посылки не принимают…

У нас в доме пока все цело, а другие уже лишились квартир. Портвейн я выпил, а то, что вы оставили, понемногу ем в добавлению к пайку. Без этого я уже наверное обессилел бы. Жалко, что сухарей мне не оставили. Ну ничего. Как-нибудь проживу. У нас, к сожалению, стоит хорошая, хотя и холодная погода, которая увеличивает наши тревоги. С сожалением вспоминаем о дождях и туманах. …Помни о сыне и для него перенеси все горести. Они ведь ничтожны по сравнению с тем, что переживают люди здесь.

14 окт. 1941 г. … В настоящее время люди обнажаются в своем внутреннем – я-. Раскрываются черты, которые обычно не замечаешь…

Теперь все страдают и переживают много горя. Не следует увеличивать эти страдания всякого рода мелкими неприятностями, раздражительностью и проч…

17 окт. …У нас в Ленинграде, несмотря на тяжелую обстановку, школы начинают работать, хотя и не совсем в обычной форме и месте. Мне передавали, что младшие классы будут заниматься в бомбоубежище… Тревога!.. Пришел после тревоги. Прошла спокойно. Это третья с 8 ч. вечера. Они начинают у нас с половины восьмого и иногда продолжаются до 3 ч. Старшие классы будут заниматься в школах. Около той школы, где я работал, упала бомба в полутора метрах от стены. Все стекла вылетели. Были раненные осколками стекла, там последнее время жили беженцы…

Опять тревога! Дописываю письмо утром 18 окт. Для нашего дома ночь прошла благополучно. На институт упало 12 зажигательных бомб, все потушили. Вот так и проходят наши ночи… В комнате у меня сравнительно тепло – 9—10 гр. Я начал топить печку в большой комнате. Во время тревоги открываю внутренние рамы, поэтому выстывает помещение… Питаюсь преимущественно в столовой и немного дома. Со стиркой уладил – нашел мне прачку и недорогую…

25 окт. 1941 г. …Вы редко пишете мне. Письма идут долго. Пишите наряду с письмами открытки, они приходят быстрее…

У нас в Ленинграде сейчас стало немного тише и спокойнее. Погода стоит холодная, облачная, недавно был дождь. То ли вследствие погоды, то ли в связи с московскими делами вот уже несколько дней не было воздушной тревоги, и мы спим почти спокойно. …Вообще в квартире плохо. Приказано забить окна фанерой или картоном. Я пока забил только верхние стекла, для чего разломал чертежную доску. Завтра постараюсь купить ящик и забить все остальные. Затем наружные рамы замажу, а внутренние оставлю, чтобы открывать во время тревог. Придешь часов в 5, истопишь печку, вскипятишь воду, кругом темно, убирать невозможно. Воскресные дни тоже заняты, то дежуришь в институте, то вступаешь на дежурство. Вот и завтра надо провожать студентов на окопы. Едва-едва вырвешься в баню. Представь себе, у меня зацвел «коровий язык» и перед носом у меня торчит стебель. В комнате не очень тепло +11. В институте занятия идут плохо, студенты часто не посещают лекции, а приходят только пообедать в столовой. Холодно у нас там и у меня даже пальцы опухли на руках. Работы… много: приходится, и лекции читать, и студентов отправлять на труд, и выполнять множество требований учебной части. Кроме этого дежурить в институте и также в жакте, покупать по карточкам и т. д. Неудивительно, что всего не успеваешь сделать. С продовольствием дела всё также. Обедаю по карточкам в ин. Столовой. Суп можно брать без выреза талонов, за кашу вырезают 25 г крупы, а за мясное блюдо 100 г мяса. Всего в этом месяце я ел мясо восемь раз. Дома ем хлеб и варю что-нибудь из того, что вы мне оставили. Без этого мне было бы очень худо. Овощей нет, ничего коммерческого не продается. По совету опытных людей за последнюю декаду октября взял вместо кондитерских изделий 150 г какао и теперь пью его как чай, вприкуску. Нахожу, что это полезно и практично. Из промышленных товаров ничего не покупал и карточка моя не использована. Хотел было купить носков, но не нашел. …Нашел в сундуке перчатки. Буду носить сам. Очень жалею, что у меня нет валенок, они так теперь необходимы. Теплое белье отсутствует. …Вечерами сижу один. Ведь 5–6 ч. у нас уже позднее время. Примусом пользуюсь редко, берегу керосин, которого совсем мало, за октябрь дали ½ л. Дрова колю топором без распиливания и топлю одну печку. Хожу в зимнем пальто и галошах, которые редко снимаю, т. к. ногам холодно. Ну вот, все написал про свою жизнь. Здоровье ничего, только кашляю сильно, а лечиться некогда. Горчицу берегу. У нас даже из неё ухитряются печь лепешки. Я пока ещё не дошел до этого. Школы как будто начали работать….

30 окт. 1941 г. Опять от вас давно уже нет писем. Последнюю открытку получил 3 окт. Я пока жив и здоров. Ждем все праздника. Может быть он принесет что-либо радостное, хотя бы в смысле еды. Тревоги стали реже, но усилился обстрел, что не менее опасно.

Сейчас у меня сидит Нина (племянница). Мы с ней немножко поели. Суп из звездочек, которые остались после вас и кисель. Кисель я варил из какао без сахару.

У нас наступила зима, выпало порядочно снегу. Сейчас потеплело, на улицах скользко, вероятно снег растает… У нас в школах начинаются занятия с 3 ноября, об этом была статья в Лен. Правде. В институте занятия продолжаются, но студентов ходит мало. Нина находит, что я сильно похудел, да я и сам чувствую. В квартире и доме всё пока благополучно и так тихо-тихо, ни примус не зашипит, ни радио не говорит. За окном нет-нет да и рухнет. У нас стало рано темнеть, уже в пять часов наступают сумерки. Вечера такие длинные, длинные и все сидишь один. На праздники, вероятно, будем работать на каком-нибудь воскреснике. В воскресенье 2-го тоже будет воскресник, будем работать в школе. На ноябрь нам предлагают желающим сдать все карточки в столовую и там получать пищу три раза в день. Я пока решил не сдавать. Надо ездить в институт к 8 часам, а домой возвращаться после 6 ч. Посмотрю, что будет дальше.

7 нояб. 1941 г. Поздравляю с праздником, который мы столько лет проводили вместе, а теперь проводим вдали друг от друга… В ночь с 6 на 7 я дежурил в институте. Было две тревоги, но сравнительно короткие. Конечно сбрасывались бомбы, но наш дом и институт не пострадали. Этого нельзя сказать про других. Утром был обстрел из дальнобойных орудий. Пришлось, спустится в нижние этажи. К празднику нам кое-что выдали – по 1,2 литра вина, 100 г шоколада. Хлеба получили в прежней норме. В институте дали завтрак и такой же обед, щи и кашу. Мы и за это были благодарны. Я сейчас сижу дома, вытопил печь и сварил себе кисель из какао. В комнате 10 гр. В квартире тихо. У наших соседей были гости, но уже ушли… В институте работа начинает сворачиваться. Уже сократили до 30 % число часов и занятий. Теперь студенты занимаются 4 ч. вместо 6 ч. Говорят, что и штат сократят до 30 %. Сколько времени я продержусь неизвестно. …В институте уже холодно, у меня от холода опухли пальцы на руках. Одеваюсь я так – белье, двое брюк-гольфы и обычный свитер и пиджак, двое носков и все же большей частью сидим в пальто и шапке. На ночь кое-что снимаю. Сижу долго до 12 ч… У нас полная зима. Снег и мороз. Сегодня падает снег и, может, вероятно, поэтому в 7 ч. не было обычной тревоги…

15 нояб. 1941 г. ….Здесь сейчас люди лишаются всего в один миг, а часто и жизни. Настало опять беспокойствие и тяжелые дни и ночи тревог. К этому прибавляется и лишения. Хлеба мы получаем почти втрое меньше вас. Купить или сменять не возможно. …Наш дом пока цел, а написать сколько их разрушено уже нет возможности. День или два тому назад лишился своей комнаты Дм. Як. Сперанский. Имущество сохранилось, а жить в комнате уже нельзя – дом разрушен. Сам он и его жена остались живы…

Час тому назад сильно переживали, так как была тревога и бомба упала в угловой дом нашей и его улицы… Многие из сотрудников ин-та лишились своего жилища… Все мы здесь живем мыслью, что блокада Ленинграда будет недолгой и вражеское кольцо разорвется. Люди теперь закалились и у всех большая ненависть к врагу за его бесстыдные деяния…

У нас здесь полная зима. Снег. Были морозы, довольно сильные. Сейчас немного потеплело. Ночи ясные, небо звездное, вот враг и пользуется этим. Прошлую ночь пришлось спать не более 4-х ч., было тревожное дежурство в институте. Я забил наши окна фанерой – здесь все так делают. Оставил свободной форточку в одно звено. В комнате темно даже днем…

20 нояб. 1941 г. …Жизнь наша в Лен-де становится труднее с каждым днем… Дела с пищей ухудшаются. Мы уже все в той или иной степени это переживаем. Часто чувствуешь слабость, ходить по лестнице стало трудно. Стараешься меньше двигаться. Как хорошо было, если бы хватило сил пережить все это и вернуться к мирной жизни, которую только теперь оцениваешь полностью. Несмотря на все лишения мы не теряем надежды на победу. Если нужно будет пойти на то, чтобы преодолеть новые трудности, мы готовы. Весь вопрос лишь в силах.

1 дек. 1941 г… Я не уверен, что это письмо дойдет до тебя, хотя бы через долгое время. Но тем не менее пишу тебе его, чтобы ты, может быть, узнала относительно меня несколько больше, чем обычно и подготовилась к возможным случайностям. Ты меня знала как человека здорового, сильного. Теперь я далеко не тот. Дело в том, что за эти три с лишним месяца я сильно изменился. Я это чувствую сам, и многие мне говорят об этом. Мой организм, оказывается, имеет особенности. Ты знаешь, что я не чуждался самой простой пищи и имел хороший аппетит. Он и сейчас есть, но удовлетворить его нечем… Достать и купить что-либо для меня нет возможности, да и для большинства других тоже. Вот и представь, что может быть. Я сейчас только принял порошок от головной боли, а помнишь, я негодовал по поводу того, что ты принимаешь порошки, теперь я сам принужден делать это. Пишу это письмо, пользуясь некоторым прояснением сознания. Конечно, я не хочу пугать тебя тем, что я обязательно погибну, но все же в наше суровое время и в моем положении это возможно… Я очень огорчен, что так быстро стал сдавать… Помочь мне здесь некому, так как и все мои сослуживцы в таком же положении. Каждый борется за жизнь как умеет… У нас пошли разговоры об эвакуации. Я в этом вопросе не имею определенного решения. Что мне делать, если будет возможность выбраться отсюда. С одной стороны, хотелось бы этого, но с другой – мысль, о том, что все придется бросить, меня удерживает и заставляет колебаться. Впрочем это только слухи и разговоры, которые пока не имеют реального основания. Несмотря на трудности, ленинградцы держатся стойко. Вот недавно я стоял в очередях и ни от одного человека, я не услышал слов уныния или упадничества или пораженчества. Говорили о непорядках в торговле, о том и другом, но никто ни слова не промолвил о подчинении врагу. Ненависть к врагам – вот самое главное, что было ясно из разговоров. Как бы мы хотели быть снова со всеми вами без этой проклятой блокады! Ну, я написал все, что меня волновало. Ты знаешь теперь о моем состоянии и если что случится, то не расстраивайся, не огорчайся. Мы долго жили с тобой и хотя последние годы ты много огорчалась и была недовольна мной, но право напрасно я никогда и ни при каких обстоятельствах не покинул бы тебя. Тебе нечего было страшиться и волновать себя. Не говори ничего детям, для чего им знать все это. Пусть они представляют меня таким здоровым, как прежде, а не одиноким и слабым. Как сейчас. Возьми себя в руки, не плачь. Если мне будет лучше, я сейчас же напишу тебе об этом…

11 дек. 1941 г. Дорогая Зина!

Одновременно с этим письмом посылаю тебе 250 руб. Это уже шестая посылка. О судьбе предшествующих 5 посылок сведений не имею… Жизнь у нас сейчас тяжелая. Вы, там вряд ли можете её представить. Самый главный недостаток в плохом питании. …многие из нас ослабели, и я последнее время чувствую себя неважно. Сердце стало плохо работать. Пока сидишь дома или лежишь – ничего, а когда приходится ходить, то это совсем трудно. Но все же регулярно хожу на работу, хотя она совсем надоела и плохо клеится. Испытываю и другие недостатки в связи с зимним временем. Холод и отсутствие света. Твоя лампа мне очень пригодилась, сейчас пишу при её свете. Страдает и трамвайное движение. От холода страдаю меньше, чем другие. У меня все же есть дрова. Но зябну на улице, так как зима довольно суровая. Сильно тяготит полное одиночество, вечера такие длинные, длинные. Спать ложусь рано, но и просыпаюсь тоже рано. А дни у нас ты знаешь, наступили самые короткие. Ждем с нетерпением, когда день будет прибавляться. Тревоги сейчас стали реже, удается поспать ночь спокойно. Знаешь, зима делает свое дело с проклятым врагом. Последние успехи нашей армии поднимают наш дух и наши надежды на скорое установление связи с вами, но когда она установится, не знаем. Многие стремятся уехать или уйти, но я не могу этого сделать. Наше учреждение не эвакуируется, кроме того, все время нуждаюсь в деньгах, без которых не может быть и речи о длинном зимнем пути. Таким образом, я должен перенести все, что предназначено нашему городу. Выдержу ли это, не знаю… Будьте здоровы и бодры. Крепко всех целую.

21 дек. 1941 г. Дорогая Зина!

Пишу тебе снова, не надеясь, что и это письмо дойдет до тебя. От вас я ничего не получаю уже давно. Давно и это обстоятельство ещё более ухудшает мое и без того плохое состояние. Если бы я знал, что вы живете благополучно это бы сняло бы с меня часть угнетенного состояния и я легче бы смотрел на своё положение. Дела мои идут совсем неважно. Чувствую часто сильную слабость. Потерял трудоспособность. Сердце сдает сильно… Не я один в таком состоянии, а весьма многие. Когда идешь на службу, то видишь много печального, и невольно является мысль, что может быть завтра твоя очередь. Все это тяжело, но я думаю, что лучше, чтобы ты знала об этом и была подготовлена ко всему. Ждать помощи мне не от кого, так как все сами сильно нуждаются и не могут её оказать. Как трудно сознавать, что мы были наивны в июле и в августе, когда была полная возможность избежать всего этого. Теперь же приходится представить все своему течению… Одиночество так тяжело, так тягостно, особенно когда чувствуешь себя беспомощным и слабым… Трудности нарастают с каждым днем. Вот уже недели две сидим без света, сегодня перебои с водой, несколько дней не ходили трамваи. Единственно, что меня еще спасает, это возможность топить и поддерживать сносную температуру. На улице сильно зябнут руки и ноги. Вечерами сижу дома. Ложусь спать в 8–9 часов, дальше сидеть не могу. Да и надо беречь свет. Сегодня у меня было несколько светлых минут. Искал ножницы, которые у меня потерялись, между прочим залез в ёлочные игрушки и (О радость!) нашел целых 23 конфеты и 8 орехов, да мыльного деда мороза. Жаль, что он не съедобный. Конфеты превосходны – их едва берут зубы, но зато с одной можно пить чай или кофе сколько угодно чашек. Кроме того, на шкафу нашел пачку махорки и немного табаку. Все это сильно порадовало меня. Как жаль, что нигде не завалилась хоть бы одна копченая колбаска или хоть бы какой-нибудь крупы. Но и за это спасибо. Видишь, каким пустякам я способен радоваться сейчас. Как много всяких вещей осталось здесь, кому все это пойдет, если меня не будет. Ведь до сих пор все сохранилось, как и при вас. Только никому они не нужны. Город пестрит объявлениями и все о продаже. Но все ищут только продукты и хлеб. Ходить на рынок я не пытался, сил нет, а вероятно придется, может удастся что-нибудь сменять из посуды, кажется в ней большая нужда. Советовался с доктором в институте, она мне выписала стрихнин для поддержания сердца. Сего дня принимаю первый раз. Вместо чая пью кофе натуральное, взял сто грамм за счет кондитерских изделий т. е. конфет. Сам жарил его, сам толок. Вечером, когда выпьешь чашки две-три, конечно, не очень крепкого (ведь завариваю немного) некоторое время самочувствие улучшается. Сегодня у меня даже был маленький кусочек мяса, но увы все же обед только из одного блюда. Это блюдо все суп и суп, а твердой пищи-то и нет… Столовая наша работает отвратительно. Очереди огромные, теряешь 2–2,5 часа. А выйдешь голодным. Последние два дня кормили дурандой (жмыхом), да и то в очень незначительном количестве. Все это очень и очень снижает настроение. Дирекция наша мало заботится и думает, а люди уже из последних сил выбиваются… Грустное мое письмо, Зина, но ты не расстраивайся, если его получишь, что поделаешь, такова моя судьба. Ведь я всегда был унылым и грустным. Это от того, что мои желания и стремления никогда не соответствовали действительности. Все же судьба подарила мне несколько светлых дней, которые теперь кажутся мгновениями и такими далекими, далекими. И сама ты, вероятно, ещё помнишь их… Главный наряд – валенки и телогрейка… Держитесь тесно, помогайте друг другу всем, чем можно, – и материально, и духовно… Не горюйте обо мне, может, как-нибудь я и вытяну…

31 дек. 1941 г. Дорогая Зина, Милочка и Лелик! Поздравляю Вас с Новым годом и желаю Вам встретить его, как можно лучше, светлее, радостнее. Желаю Вам в Новом году исполнения самых заветных дум и надежд. Желаю, чтобы скорее прошло это тяжелое время и мы бы вновь были вместе. Я встречаю новый год в одиночестве и неприглядных условиях. Отметить чем-либо эту встречу нет возможности. Ни один год, кажется, не ждали так страстно, так желанно. Но, наверное, ни одна встреча не была беднее для жителей Ленинграда. Наш институт ничего не мог для нас сделать. Единственное что – это дали нам несколько дней назад по куску конины, за что мы, конечно, очень благодарны. Я разделил её на три маленьких части. Одну сварил и съел. Уже завтра буду варить другую. Это и есть мой праздник. Больше ничего нет. Опять пока остается надежда на будущее. День 31 провел в непрерывной работе. Дежурил в институте, затем выдавали карточки. Пришел домой к 6 ч. Комната остыла, истопил печку. Но и сейчас в комнате холодно. Сижу в зимнем пальто, изо рта пар видно. Идти некуда, никто не приглашал. Решил написать вам новогоднее письмо и лечь спать. Здоровье мое немного улучшилось, только ноги еще плохо ходят, да силы в теле нет… Дела мои идут по-старому. Каждый день в институте, хожу пешком, что является большой нагрузкой. К сожалению, декан мой заболел и меня назначили исполняющим его обязанности. Обещать за это ничего особенного не обещали. Занятия теперь закончились, и началась экзаменационная сессия, но мне работы не убавилось… Лишь бы рассеялась эта черная туча, что нависла над нашим милым Ленинградом. Скоро ли это будет? Ждем все с большим желанием. Бодрость поддерживают наши сводки, но хотелось бы поскорее, народ сильно истомился и страдает…

18 апр. 1942 г. Дорогая Зина! Вот уже неделю как я лежу в городской больнице в Ессентуках, 19 марта наш институт эвакуировался из Ленинграда, поехал и я, бросив все на произвол судьбы. К этому времени я уже плохо ходил. Дорога продолжалась 21 день в теплушках и в холоде. Я еще больше ослаб. Недалеко от Сталинграда я упал, ушиб бедро и лишился способности ходить. Кое-как меня довезли до Ессентуков и положили в городскую больницу. Здесь мне лучше. Кормят прилично, тепло, кое-какой уход и лечение. Но ходить, ещё не хожу. Мучит меня желудок и нога, которая все ещё болит. Лежу на спине и одном правом боку. Сильная слабость и истощение. Когда выйду из больницы, не знаю… Целую вас всех и мечтаю увидеться. Доживу ли до этого часа?

6 июля 1942 года Любкин Дмитрий Георгиевич умер от дистрофии в Ессентуках в больнице.

Зинаида Андреевна Ткаченко