Текст книги "Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание"

Польское модернистское литературоведение: Кружки и школы[80]80
  Статья была подготовлена при финансовой помощи польского Национального научного центра (Narodowe Centrum Nauki), проект «Век теории. Сто лет польского литературоведения» (№ 2014/13/B/HS2/00310).


[Закрыть]

Данута Улицка

At the same time, like all my fellow students, I conceived of moving beyond the framework of traditional university study. ‹…›…we founded in March 1915 the Linguistic Circle of Moscow.

[Jakobson, Pomorska, 1983: 11]

1. Догадки и домыслы (методологические предпосылки)

Рассказ об истоках польского современного литературоведения хотелось бы начать с Яна Бодуэна де Куртенэ, который был учителем опоязовцев, а для членов Московского лингвистического кружка был даже важнее де Соссюра. Он был хорошо известен в Праге, а с 1918 года преподавал в Варшавском университете. Бодуэн мог бы, следовательно, стать крепким звеном между Россией, Польшей и Чехией. К сожалению, так начатый рассказ принадлежал бы к жанру science-fiction. Просто мы не знаем, были ли варшавские полонисты – будущие создатели современного польского литературоведения – студентами Бодуэна.

Это не единственный пробел в наших знаниях о героическом периоде «боев за новую науку о литературе», как часто говорили в Польше в межвоенный период. Воссоздавая начала, мы нередко не опираемся на твердые факты и, следовательно, обречены на догадки. Виной тому Великая История, осуждавшая на бегство, эмиграции и миграции, во время которых пропадали архивы и библиотеки. Бодуэн де Куртенэ, уезжая из Петрограда, был вынужден оставить там все свои вещи. Тадеуш Зелинский смог перевезти свой архив, но утратил личную корреспонденцию. Весь тираж антологии трудов русских формалистов, подготовленной в Научном кружке полонистов – студентов Варшавского университета, сгорел в сентябре 1939 года, в начале войны, во время пожара варшавской типографии. Это яркий факт: первая в мире презентация формализма – созданная в сотрудничестве с участниками Пражского лингвистического кружка и русскими экс-формалистами за тридцать лет до Тодорова и более развернутая, чем тодоровская, пропала навсегда. От составителя антологии, Давида Хопенштанда, осталось две небольшие научные статьи, машинопись магистерской работы и одна фотография из студенческого личного дела.

Но не стоит удручаться. История оставила столько, сколько оставила. Оставила важные тексты. По ним вполне можно воссоздать методологические концепции. Зато пропали неофициальные документы (письма, заметки, дневники, записки, конспекты, снимки), которые свидетельствуют о контекстах рождения польского современного литературоведения. А именно они позволяют читать научные метатексты как тексты культуры. Имея это в виду, небесполезно будет прибегнуть к палеонтологическому методу. В литературоведении его легализовал еще в конце XIX века Тадеуш Зелинский [Zieliński, 1925; 1971].

Парадоксально, кстати, что самую годную информацию об этих контекстах поставляют некрологи, посмертные статьи и старческие воспоминания. Доступность такого рода источников не означает, что реконструкция начал современного польского литературоведения будет воссозданием истории мертвой. Наоборот, если бы не доблестные 1920–1930-е годы, если бы не первые студенческие кружки, то после войны не возникло бы большой польской структуралистской школы. Именно в среде соратников из этих кружков выкристаллизовались замыслы, развиваемые в 1960–1970-х годах.

2. Динамика современного польского литературоведения: от кружка к школе

2.1. «Старшие» и «младшие» («архаисты и новаторы»)

Рождение современного польского литературоведения мы можем датировать 1912–1914 годами. Под «современным» я понимаю, во-первых, литературоведение, обладающее критическим самосознанием. Во-вторых, «современное» значит такое литературоведение, которое призвало к жизни новые дисциплины – теоретическую поэтику и теорию литературы.

Так понимаемое польское современное литературоведение изначально развивалось по двум направлениям – философскому и лингвистическому. Эти направления не исключали одно другое, а их создатели не состояли в конфликте друг с другом. В конце 1930-х годов и после Второй мировой войны, когда появился общий враг (в 1930-е годы – фашизм и национализм, после войны – официальный марксизм), они заключали тактические союзы. Спорными были не чисто методологические вопросы, а ви´дение культуры и той роли, какую играет в ней литература и литературоведение, а также концепция общественной роли ученых.

В первой фазе развития, между 1912 и 1931 годами, доминировала философско-эстетическая ориентация. Открывает ее «Звуковая форма польского стиха и польской прозы» Казимежа Вуйцицкого [Wóycicki, 1912], закрывает – «Das literarische Kunstwerk» Романа Ингардена [Ingarden, 1931]. Методологические образцы поставляла прежде всего немецкая Geisteswissenschaft (меньше влияли бергсонизм, крочеанизм и персонализм). Другим важным источником вдохновения была немецко-романская стилистика.

Это течение внедряло умеренные изменения в существующий порядок и достаточно быстро потеряло инновационную силу, заменяя изначально смелые, новаторские идеи на традиционную историю литературы. И неудивительно. Укоренилось оно в академиях и университетах, представляли его ученые старшей генерации, из поколения 1890-х годов, учившиеся еще до Первой мировой войны в немецких и русских вузах. Литературно-художественной системой координат для их исследований была романтическая и неоромантическая (символистско-парнасская) литература.

Исследователи, создававшие эту ориентацию, представляли традиционный европейский гуманизм с его сакрализацией так называемых духовных ценностей, постулатами свободы творца, независимости искусства и науки о нем. Они почти полностью отрицали ангажирование в общественные ценности. Об этом свидетельствуют уже сами заглавия важнейших трудов: «Игнацы Ходзько: художественность и умозрительность» [Borowy, 1914], «К проблеме обоснования чистой поэтики» [Łempicki, 1920], «О методе эстетического разбора литературных произведений» [Kucharski, 1923], «О лирике и лирических ценностях» [Ortwin, 1924], «Исследования в области литературы и философии» [Kleiner, 1925]. Такой гуманизм, характерный для позиции интеллигенции аристократического происхождения, оправдал себя в Польше около 1918 года. Тогда писатели и исследователи призывали к тому, чтобы видеть в литературе литературу, а не Польшу, выдвигая лозунги, похожие на хорошо известные лозунги Шкловского и Якобсона. С начала 1930-х годов возвышенный аристократизм становился все более анахроническим и беспомощным по отношению к экономической ситуации, нарастающим националистическим и фашистским движениям. Литературоведы, запершись в «башнях» университетов и академий, этих процессов просто не понимали. Во всяком случае не ответили на них адекватной теорией – в отличие от представителей другой ориентации, лингвистической, также прокламировавшей эстетическую и научную автономию. В этом случае автономия значила уже нечто совсем иное. Создавали ее исследователи, которые были младше на целое поколение.

2.2. «Лингвистический поворот»

Когда другое направление появляется на сцене, трудно установить с точностью. Не осталось не только подробных данных – у нас нет даже красочных учредительных мифов, таких как миф о возникновении Опояза или миф о написании тезисов Пражского кружка в кафе «Derby».

Явные признаки лингвистической переориентации литературоведения появились лишь в 1938 году. «Наука о литературе возвращается в языкознание, как Одиссей в свою Итаку», – объявил Стефан Жулкевский [Żółkiewski, 1938]. Но можно принять за terminus a quo 1931 год, в котором появился не только замыкающий первую фазу трактат Ингардена, но также «Исследование в области литературной критики» Трочинского [Troczyński, 1931], формалиста из университета в Познани. Зато выразителен terminus ad quem: это сентябрь 1939 года, когда, как уже говорилось, сгорел целый тираж антологии трудов русских формалистов.

Лингвистическую ориентацию характеризует значительный радикализм, как научный, так и общественно-политический. Ее творцы – представители поколения 1910-х, студенты или выпускники уже польских университетов. Это поколение достигает интеллектуальной зрелости в начале 1930-х годов, в момент сильной политической напряженности (в апреле 1935 года в Польше иллюзию либерального парламентского государства окончательно разрушает новая конституция, которая изменила демократический основной закон, принятый в марте 1921 года). Эта напряженность сопровождается экономическим кризисом, который в первую очередь затрагивает молодежь (большинство молодых литературоведов не имеет постоянного трудоустройства или получает работу по самым низким ставкам для государственных чиновников). Их радикально левые взгляды являются, следовательно, естественными, тем более что происходили они из других общественных слоев, чем старшее поколение, а у многих были еврейские корни.

Что важно – это было поколение, воспитанное на других литературно-художественных образцах – реалистических и просвещенческих. Изменению подверглись, следовательно, также методологические установки: немецкую «духологию» заменил венский неопозитивизм, хорошо усвоенный в Польше благодаря Львовско-варшавской школе Казимежа Твардовского, ученики которого перешли в Варшавский (Казимеж Айдукевич, Ян Лукасевич, Станислав Лесьневский) и Вильнюсский (Тадеуш Чежовский) университеты. У «лингвистического поворота» этой генерации была солидная основа.

Активности «младших» способствует относительная нестабильность академических учреждений: еще не прошло и четверти столетия с тех пор, как возникли три польских университета. Но по сути основатели лингвистической ориентации действуют вопреки учреждениям, посредством студенческих кружков, созданных именно при новых университетах – Варшавском, Виленском (Вильнюсском) и Познанском. Достаточно посмотреть на карту: «школы» – это дело старых вузов, в Кракове и Львове, с их стабильными кадрами, отработанными веками иерархиями и образцами работы и яркими личностями – научными лидерами, вокруг которых собираются ученики. В новых университетах возникают научные кружки. Создают их группы приятелей, которых связывают товарищеские узы и художественные вкусы, лежащие в основе идейного объединения.

Таких кружков было огромное количество; нередко это были эфемерные сообщества, распадающиеся после публикации одного альманаха. Они имели в Польше давнюю традицию, связанную не только, как во всей Европе, с идеей самообразования, популяризованной благодаря известной книге Сэмюэла Смайлса «Self-help» (1851), вскоре переведенной на польский [Smiles, 1867]. Антиинституционная традиция связывалась у нас с тем фактом, что официальное образование на протяжении полутора столетий было «чужим», то есть организовывалось и администрировалось государствами-завоевателями, Россией и Германией. Парадоксально при этом, что именно русские и немецкие влияния были для польского литературоведения самыми важными.

С точки зрения современного польского литературоведения значимую роль сыграли три кружка полонистов: в Варшаве, Вильнюсе и Познани. Самым важным был кружок варшавский.

Дату возникновения Варшавского кружка нет возможности установить. Правда, на одной из книг – сборнике «Вопросы стилистики», изданном в 1937 году [Spitzer, Vossler, Winogradow, 1937], – имеется посвящение опекуну кружка, профессору Юзефу Уейскому, которому кружок подносит сборник «на двадцатом году своего существования», – что предполагает датировать его возникновение 1917 годом, но чему не осталось никаких документов, которые удостоверяли бы, что кружок был основан в этом году и после этого осуществлял свою деятельность. Более того, на другой книге (переводе «Морфологии романа» Дибелиуса) имеется надпись: «к двадцатилетию Кружка полонистов 1916–1936» [Dibelius, 1937], из чего следует, что дату возникновение кружка следует вроде бы передвинуть на год раньше. Не известен с точностью личный состав. У кружка не было статуса официальной организации, не выдавались членские билеты. Состав кружка менялся в разные годы, но его стержнем были и руководящую роль в нем играли Стефан Жулкевский, Франтишек Седлецкий, Казимеж Будзык и Давид Хопенштанд.

Наверняка зато можно установить пик активности варшавского кружка. Он был весьма краток – года три-четыре. Функцию президента выполнял тогда Жулкевский, секцией социологии литературы руководил Хопенштанд. В 1937 году, кроме того, при кружке возникает полонистический дискуссионный клуб, в котором ведущую роль играет Кароль Виктор Заводзинский (фигура красочная и чрезвычайно значимая; учился в Петербурге вместе с Жирмунским и Шкловским, и, по-видимому, это его можно считать «связующим звеном» между польскими и русскими формалистами), действуют литературно-критическая и театральная секции. В эти годы, что самое существенное, были созданы важнейшие научные работы, заложившие основы новых литературоведческих дисциплин – теоретической поэтики, стиховедения и стилистики.

Методологическое направление работ определял Стефан Жулкевский. Непреклонный в своей критике немецкой «духологии» и феноменологии с точки зрения твердого неопозитивизма [Żółkiewski, 1937], он выступал на ежевоскресных встречах Кружка «Евангелие», как шутили друзья, так как они собирались на научные заседания в кабинете во Дворце Потоцких возле костела Визиток неподалеку от университета. Именно этими установками объясняется критика, которой Франтишек Седлецкий подверг Якобсона в письме, написанном из военной Варшавы 3 июня 1941 года, упрекая его за эпиграф к «Kindersprache, Aphasie und Lautgesetze» – «цитату из создателя феноменологического направления, Гуссерля» [Jakobson, 1968: 669].

Пользуясь той же методологией, дополненной идеями де Соссюра, Седлецкий разработал системную трактовку польского стихосложения. Выполнил он огромную работу на целинных землях польской теории стиха. Его двухтомный труд [Siedlecki, 1937] стал фундаментом для послевоенного польского стиховедения. Знаменательно, что, в отличие от русских формалистов и пражских структуралистов, Седлецкий работал только на материале силлабического и силлабо-тонического стиха. Поэтика польского авангардного стиха была описана лишь после войны, уже варшавскими структуралистами.

Насколько Седлецкий настаивал на системной трактовке, воссоздавая langue польского стиха, настолько Казимеж Будзык настаивал на изучении parole. Его интересовала динамика parole – langue, переход индивидуального художественного языкового высказывания в системное явление. На этом основании в своих исследованиях в области лингвистической стилистики он сформулировал проект исторической поэтики, весьма близкий якобсоновской (и пражской) диалектике синхронии – диахронии [Budzyk, 1966]. За существенные, постоянно инспирирующие до сегодняшнего дня, следует, однако, признать другие достижения Будзыкa: из области текстологии и прагмалингвистики. Во-первых, как архивист и издатель старопечатных текстов, многочисленные теоретические исследования он посвятил материальному аспекту текста (шрифту, качеству бумаги, укладу страницы). Во-вторых, Будзык был также мастером в реконструкции записанной в тексте ситуации высказывания (сам родом из горного села, был особенно чувствителен к голосовым качествам) [Budzyk, 1956].

Волошинов, лишь потенциально присутствующий в работах Будзыкa, со всей определенностью повлиял на исследования Давида Хопенштанда, который непосредственно ссылался на «Марксизм и философию языка». Хопенштанд, погибший во время восстания в варшавском гетто в апреле или мае 1943 года, оставил всего две теоретические статьи. В первой проанализировал несобственно прямую речь с точки зрения социологической, связывая ее с типом высказывания солдат Первой мировой войны [Hopensztand, 1937]. В другой он проанализировал формы диалога в сатире XVIII века, связывая переход от монолога к диалогу с мировозренческими изменениями [Hopensztand, 1946]. Можно сказать, что Хопенштанд создал основания социологии литературных форм.

«Это был урожай конца тридцатых годов. Началась война», – воспоминал Жулкевский [Żółkiewski, 1989: 21]. Деятельность кружка, в отличие от многих художественных и научных групп, «умерших» естественной смертью, была насильственно прервана. Дальнейшие планы осуществила польская структуралистическая школа лишь в 1960-е годы.

3. Поэтика и политика

Варшавский кружок не только ознаменовал собой начало современного польского литературоведения, но и разработал новые внеакадемические формы научной деятельности. Важнейшим видом такой деятельности стали коллективные труды.

1. Переводная серия «Архив переводов из области теории литературы и методологии литературных исследований». Начинает ее в 1934 году публикация перевода фрагментов «Вопросов теории литературы» Жирмунского под польским заглавием «Введение в поэтику» [Żirmunski, 1934]. В 1937 году выходит сборник «Вопросы стилистики» [Spitzer, Vossler, Winogradow, 1937], перевод «Морфологии романа» Дибелиуса [Dibelius, 1937]. Было также объявлено, что готовятся переводы Лукача и Вальцеля, а кроме того, антология «Морфология новеллы», но подробности неизвестны. Последний из подготовленных переводов – антология «Русская формальная школа (1914–1934)», как уже сказано, сгорела. В нее должно было войти девятнадцать работ (мы точно знаем, что это статьи Шкловского, Тынянова, Эйхенбаума, Якубинского, Томашевского, Жирмунского). Антологии было предпослано предисловие Кридля, а заключало ее послесловие Хопенштандa. Состав сборника постоянно обсуждался в переписке с Якобсоном, который даже пообещал написать текст, завершающий антологию. До нас дошел только один лист с фрагментами переводов.

2. Вторая издательская серия, которая появляется не в Варшаве, а в Вильнюсе, – «Вопросы поэтики» («Z zagadnień poetyki»). В одном только 1936 году в рамках серии выходят «Введение в изучение литературного произведения» [Kridl, 1936], «Структура новелл Пруса» [Putrament, 1936] и «Очерк польского стиховедения» [Zawodziński, 1936], а год спустя выходят двухтомные «Исследования по польской метрике» Седлецкого [Siedlecki, 1937]. Кроме того, должны были увидеть свет «Очерк поэтики» Кридля и словарь теоретико-литературных понятий. Работа над ним началась в январе 1939 года. Не успели… Работа была, однако, продолжена после войны: М. – Р. Майенова публикует «Описательную поэтику» [Mayenowa, 1949] и «Теоретическую поэтику» [Mayenowa, 1974], варшавские структуралисты – «Основы теории литературы» и «Очерк теории литературы» [Głowiński et al., 1957; 1962], а затем и «Словарь литературных терминов» [Głowiński et al., 1976].

3. Иницируются коллективные труды в сотрудничестве с русскими и чешскими исследователями. Таков характер изданной в 1937 году книги «Труды, посвященные Казимежу Вуйцицкому» [Prace, 1937], в которой напечатаны работы Йозефа Грабака, Трубецкого и Якобсона (приглашен был также Ян Мукаржовский). В свою очередь в журнале Пражского кружка «Slovo a slovesnost» обсуждалась работа Седлецкогo о стихе и появился перевод статьи Будзыкa «Методология стилистики в Польше».

4. Прежде всего, однако, началось сотрудничество с критико-литературными журналами и газетами левой идейной ориентации (такими, как «Литературный ежемесячник», «Домкрат», «Популярный дневник», «Народный дневник»), с просветительскими издательствами и с важнейшим новым средством коммуникации – радио (интересно, что молодые гуманитарии обошли вниманием кино, отдав практику и теорию кино в другие руки).

5. Особо важную роль сыграли публичные лекции и собрания, предназначенные для широкого круга слушателей. В экспериментальном театре «Редут» это были «воскресные утренники», посвященные профессиональному анализу драматического текста в свете новейших теорий и презентации новой поэзии. Сходную общественную функцию выполняли лекции секции по социологии литературы, а также авторские лекции и вечера поэзии (в том числе Маяковского).

Такого рода активность «старшие» литературоведы предыдущего поколения не проявляли, трактуя ее как унизительную для достоинства академика. «Младшие» же на этих форумах манифестировали свои мировоззренческие убеждения. Радикальным, революционным, как их определял Будзык, литературоведческим взглядам сопутствовали лево-демократические общественные убеждения и миссионерское понимание обязанностей интелигента-гуманиста. «Мы читали… „Der logische Aufbau der Welt“ Карнапа. Но это была тема второй части дискуссии. Начинали же мы с обсуждения вестей о происходящей крестьянской стачке», – вспоминал Жулкевский [Żółkiewski, 1989: 5].

Что характерно и типично для образа современного литературоведа: «младшие» проводили четкую границу между публичной деятельностью и чисто научной работой. В публичной деятельности они решительно выражали свои взгляды. В научной работе – придерживались академического профессионализма наивысшей пробы, заботясь о неангажировании в другие ценности, кроме познавательных. И именно эту интеллектуальную и этическую позицию, а не только методологические проекты, продолжало послевоенное польское литературоведение с его наиболее известной польской структуралистской школой. Достаточно посмотреть на карту: до войны так называемый формализм определяет активность «младших» из Варшавы, Вильнюса и Познани. Послевоенный структурализм – это именно Варшава и Познань (Вильнюс находился уже в составе Литовской ССР). Виленские «формалисты» перемещаются в Торунский университет и Католический Люблинский университет, но не продолжают, однако, формалистической традиции. Не продолжает ее и Манфред Кридль, который в 1940 году эмигрировал в США. Исключением стала Майенова, которая переехала из Вильнюса в Варшаву и здесь возобновила прерванную войной традицию.

Если посмотреть на вещи с точки зрения не институциональной, а персональной, то школу польского структурализма конституировали после войны те ученые из числа организаторов довоенных кружков, кто выжил и остался в Польше: Майенова, Жулкевский, Будзык. Это они стали учителями «триумвирата» структуралистов – Михала Гловинского, Януша Славинского и Александры Окопень-Славинской. Они также продолжили начатое до войны «младшими формалистами» сотрудничество со структуралистами и семиотиками – чешскими, русскими и эстонскими. Персоналистический взгляд на современное польское литературоведение важнее институционального, и в любом случае позволяет намного больше понять его специфику. Динамика развития неоспоримо указывает на закономерность: переход от неформальных и неофициальных кружков к школам, расположенным уже в официальных академических учреждениях. Однако для функционирования этих официальных школ дружеские связи и идейная общность сыграли бóльшую роль, чем институционные контакты. До войны эти связи не только цементировали Варшавский кружок как научную группу, но также помогали пережить трудное время безработицы. Благодаря им Будзык и Хопенштанд трудоустроились в отделе старопечатных книг Национальной библиотеки; затем Хопенштанд переехал «в поисках пропитания» в Вильнюс, в Научный еврейский институт, где значительно помогал ему Кридль. В оккупированной Варшаве Хопенштанд скрывался в квартире Жулкевского. Того же Хопенштандa, отправленного в варшавское гетто, друзья из Варшавского кружка старались выкупить – за деньги, полученные за нелегальную продукцию и продажу самогона. (NB! после того как в 1932 году было введено правило «лавочного гетто», а с 1937 года – numerus clausus и numerus nullus, Варшавский кружок полонистов остался единственной студенческой организацией в университете, которая принимала в свои ряды евреев).

Эмансипационные, антинационалистические, иногда радикально левые взгляды «младших» межвоенного периода пережили и трудный послевоенный период официального «красного» литературоведения. Удивительное антиинституционное научное учреждение, каким был Кружок, нашло продолжение в науке о литературе, развивавшейся после переломных политических событий 1968, 1976 и 1980 годов – опять-таки вне университетов. Работа шла на диссидентских домашних семинарах, в домашнем театре и кабаре, на подпольном радио, в движении Независимой культуры, Обществе научных курсов, на открытых лекциях, проводимых в костелах. Между прочим, в том же самом костеле, по соседству с которым собирались на воскресные научные встречи в 1930-е годы молодые создатели Научного кружка полонистов студентов Варшавского университета. История современного польского литературоведения возвратилась на круги своя.

Библиография

Borowy W. Ignacy Chodźko: artyzm i umysłowość. Kraków, 1914.

Budzyk K. Rym – upiór: “Osie – stało się” // Pamiętnik Literacki. 1956. Rocz. 47. S. 261–268.

Budzyk K. Stylistyka; Poetyka; Teoria literatury. Wrocław; Warszawa [etc.], 1966.

Dibelius W. Morfologia powieści. Warszawa, 1937.

Głowiński M., Okopień A., Sławiński J. Wiadomości z teorii literatury. Warszawa, 1957.

Głowiński M., Okopień A., Sławiński J. Zarys teorii literatury. Warszawa, 1962.

Głowiński M., Kostkiewiczowa T., Okopień-Sławińska A., Sławiński J. Słownik terminów literackich. Warszawa, 1976.

Hopensztand D. Mowa pozornie zależna w kontekście “Czarnych skrzydeł” // Prace ofiarowane Kazimierzowi Wóycickiemu. Wilno, 1937. S. 371–406.

Hopensztand D. “Satyry” Krasickiego // Stylistyka teoretyczna w Polsce. Warszawa, 1946. S. 331–396.

Ingarden R. Das literarische Kunstwerk. Halle, 1931.

Kridl M. Wstęp do badań nad dziełem literackim. Wilno, 1936.

Jakobson R. List badacza polskiego // Literatura. Komparatystyka. Folklor: Księga poświęcona Julianowi Krzyżanowskiemu. Warszawa, 1968. S. 664–674.

Jakobson R., Pomorska K. Dialogues. Cambridge, Mass., 1983.

Kleiner J. Studia z zakresu literatury i filozofii. Warszawa, 1925.

Kucharski E. O metodę estetycznego rozbioru dzieł literackich // Pamiętnik Literacki. 1932. Rocz. 20. S. 1–39.

Łempicki Z. W sprawie uzasadnienia poetyki czystej // Przegląd Filozoficzny. 1920. Rocz. 23. S. 171–205.

Mayenowa M. R. Poetyka opisowa. Warszawa, 1949.

Mayenowa M. R. Poetyka teoretyczna. Warszawa, 1974.

Ortwin O. O liryce i wartościach lirycznych // Przegląd Warszawski. 1924. № 28. S. 5–16.

Prace ofiarowane Kazimierzowi Wóycickiemu. Wilno, 1937.

Putrament J. Struktura nowel Prusa, Wilno, 1936.

Siedlecki F. Studia z metryki polskiej. Wilno, 1937. T. 1–2.

Smiles S. Pomoc własna. Warszawa, 1867.

Spitzer L., Vossler K., Winogradow W. Z zagadnień stylistyki. Warszawa, 1937.

Troczyński K. Rozprawa o krytyce literackiej. Poznań, 1931.

Wóycicki K. Forma dźwiękowa prozy polskiej i wiersza polskiego. Warszawa, 1912.

Zawodziński K. W. Zarys wersyfikacji polskiej. Wilno, 1936.

Zieliński T. Tragodumenon libri tres. Cracoviae, 1925.

Zieliński T. Rekonstrukcja zaginionych tragedyj greckich // Zieliński T. Szkice antyczne. Kraków, 1971. S. 557–575.

Żirmunski W. Wstęp do poetyki. Warszawa, 1934.

Żółkiewski S. O podstawy metodologii badań literackich // Życie Literackie. 1937. Rocz. 1. Zesz. 1. S. 6–9; Zesz. 2. S. 49–62.

Żółkiewski S. Powrót do Itaki // Życie Literackie. 1938. Rocz. 2. Zesz. 5. S. 192–195.

Żółkiewski S. O Franciszku Siedleckim // Siedlecki F. Pisma. Warszawa, 1989. S. 5–44.