Текст книги "Откровенные рассказы странника духовному своему отцу"

Благоразумно рассуждать и говорить с людьми дело не очень трудное и возможное, ибо ум и сердце произошли прежде, нежели ученость и премудрость человеческая. Коли есть ум, то можно его обработать, наукой ли или опытностью; а если нет разума, то никакое воспитание не поможет. В том-то и дело, что мы далеки от самих себя да и мало же лаем, чтобы приблизиться к себе, а все убегаем, чтобы не встретиться самим с собою и промени ваем истину на безделушки да и думаем: рад бы заняться духовным делом или молитвой, да не когда, хлопоты и заботы о жизни не дают времени к сему занятию. А что важнее и нужнее – спа сительная вечная жизнь души или скоропреходя щая жизнь тела, о котором мы так много стара емся? Вот это-то, что я сказал, и приводит людей к благоразумию, или к глупости.

– Прости меня, любезный брат, я спросил тебя не из одного токмо любопытства, но из добродушия и христианского участия в тебе, да еще и потому, что года два тому назад я видел пример, из которого составился вопрос мой и к тебе. Вот видишь, пришел к нам один нищий с паспортом отставного солдата, старый, дряхлый и так бе ден, что почти и наг и бос, говорил мало и так просто, как бы степной мужик. Мы взяли его в нищеприемницу; дней через пять он сильно захво рал, а потому мы и перенесли его вот в эту бе седку, успокоили и начали сами с женой ходить за ним и лечить его. Наконец он стал уже видимо приближаться к смерти; мы приготовили его, по звав нашего священника его исповедать, при общить и особоровать. Накануне своей смерти он встал, потребовал у меня лист бумаги и перо, по просил, чтобы я запер двери и никого бы не впу скал покуда напишет он завещание сыну своему, которое и просил переслать после смерти его в Петербург по адресу. Изумился я, когда увидел, как он писал не только прекрасным, самым образованным почерком, но и сочинение его было пре восходно, правильно и очень нежно. Вот я завтра прочту тебе это его завещание; я имею у себя с него копию.

Все это привело меня в удивление и возбу дило любопытство спросить его о его происхож дении и жизни. Он, обязав меня клятвой не от крывать сего никому прежде его смерти, во славу Божию рассказал мне свою жизнь. «Я был князь, имевший очень богатое состояние и провождавший самую пышную, роскошную и рассеянную жизнь. Жена моя умерла, и я жил с сыном моим, счастливо служившим капитаном в гвардии. Однажды, собираясь ехать на бал к одной важной персоне, я был сильно рассержен моим камердине ром. Не перетерпев своего азарта, я жестоко ударил его в голову и приказал сослать его в де ревню. Это было вечером, а на другой день утром камердинер умер от воспаления в голове. Но это с рук сошло, и я, пожалев о моей неосторож ности, вскоре и забыл об этом. Вот проходит шесть недель, и оный умерший камердинер начал являться мне прежде во сне; каждую ночь беспо коил и укорял меня, непрестанно повторяя: “Бес совестный, ты мой убийца!” Потом я начал видеть его и наяву, в бодрствовании. Чем дальше, тем чаще он начал мне являться, а потом почти не престанно меня беспокоил. Наконец вместе с ним я начал видеть и других умерших мужчин, коих я жестоко оскорблял, и женщин, коих соблазнил. Все они беспрерывно укоряли меня и не давали мне покоя до того, что я не мог ни спать, ни есть, ни чем-либо заниматься, совершенно истощился в силах, и кожа моя прильнула к костям моим. Все старание искусных врачей нисколько не помогало. Я поехал лечиться в чужие края, но, пролечась там полгода, нисколько не получил облегчения, и му чительные видения все жестоко умножались. Меня привезли оттуда едва живого, и я испытывал в полной мере ужасы адских мучений души прежде еще отделения ее от тела. Тогда я уверился, что есть ад, и узнал, что значит он.

Будучи в таком мучительном состоянии, я сознал мои беззакония, раскаялся, исповедался, дал свободу всем при мне служившим людям; я за клял себя на всю жизнь мучить себя всякими тру дами и сокрыться в нищенском образе, дабы за беззакония мои быть последнейшим служителем людей самого низкого класса. Лишь только с твердостью я на сие решился, тут же и кончились беспокоившие меня видения. Я чувствовал такую отраду и сладость от примирения с Богом, что не могу вполне сего изобразить. Вот здесь я также опытно узнал, что значит рай и каким образом разверзается Царствие Божие внутри сердец наших. Вскоре я совершенно выздоровел, исполнил мои намерения и с паспортом отставного солдата тайно ушел из моей родины. И вот уже 15 лет, как я скитаюсь по всей Сибири. Иногда нанимался у мужиков в посильные работы, иногда Христо вым именем прокармливал себя. Ах! При всех сих лишениях – какое я вкушал блаженство, счастье и спокойствие совести! Это вполне может чувство вать только тот, кто из мучительного ада мило сердием Ходатая переведен в рай Божий».

Расска зав сие, он вручил мне свое завещание для отправки к его сыну и на другой день скончался. Да вот и списочек с его завещания у меня теперь в сумке, положен в моей Библии. Если угодно вам прочесть, то я сейчас его достану. Вот извольте! Я развернул и прочитал:

«Во имя Бога, в Трои це прославляемого, Отца и Сына и Святого Духа

Любезнейший сын мой!

Уже 15 лет, как ты не видишь твоего отца, но он в безызвестности своей, изредка уведомляясь о тебе, питал к тебе отеческую любовь, которая заставляет послать к тебе и предсмертные строки сии, да будут они тебе уроком в жизни.

Тебе известно, как я страдал за мою неосторожность и невнимательную жизнь; но ты не знаешь, как я блаженствовал в безызвестном моем странничестве, наслаждаясь плодами покаяния.

Я спокойно умираю у моего доброго и вместе у твоего благодетеля, ибо благодеяния, излитые на отца, должны касаться чувствительного сына. Воздай ему благодарность мою, чем можешь.

Оставляя тебе мое родительское благословение, заклинаю тебя помнить Бога, хранить совесть, быть осторожным, добрым и рассудительным, об ращаться с подчиненными людьми как можно бла госклоннее и любезнее, не презирать нищих и странных, помня, что и умирающий отец твой в нищенстве и странничестве токмо обрел спокой ствие и мир мучившейся душе своей.

Призывая на тебя благодать Божию, я спокойно закрываю глаза мои во уповании жизни вечной, по милосердию Ходатая человеков Иисуса Христа. Отец твой…»

Так мы с добрым барином лежали да и поговаривали. Вот и я спросил его: «Думаю, батюшка, вам не без хлопот и не без беспокойства с странноприемницей? Ведь также много нашей братии странников ходят от нечего делать или по лености к делу да и шалят на дороге, как мне случа лось видеть». – «Не много таких случаев было, все больше попадали истинные странники, – ответил ба рин. – Да мы еще более ласкаем и удерживаем у себя пожить таких шалунов. Они, пожив между добрыми нашими нищими, Христовыми братиями, часто исправляются и выходят из нищеприемницы смиренными и кроткими людьми. Вот недавно был сему пример.

Один здешний городской мещанин до того развратился, что решительно все гоняли его палками от своих ворот и никто ему не давал даже и куска хлеба. Он был пьяный, буйный и драчливый человек, да еще и воровал.

В таком виде и голодный пришел он к нам, просил хлеба и вина, до коего он был чрезвычайный охотник. Мы, ласково приняв его, сказали: “Живи у нас, мы будем давать тебе вина сколько хочешь, но только с тем уговором, чтобы ты, напившись, сей час ложился спать; если же хотя мало забунтуешь и заколобродишь, то не только прогоним тебя и никогда не примем, но даже я сделаю отношение исправнику или городничему, чтобы сослать тебя на поселение как подозрительного бродягу”. Со гласившись на сие, он у нас остался.

С неделю или более, действительно, пил много, сколько хо тел; но всегда по обещанию своему и по привер женности к вину (чтобы его не лишиться) ложился спать или выходил на огород, лежал там и мол чал. Когда он отрезвлялся, братия нищеприемницы уговаривали его и давали совет, чтобы воз держиваться, хотя сначала понемногу. Итак, он по степенно стал пить меньше и, наконец, месяца через три сделался воздержным человеком и те перь где-то нанимается и не ест втуне чужой хлеб. Вот третьего дня он приходил ко мне с благодарностью».

«Какая мудрость, по руководству любви совершаемая!» – подумал я, да и воскликнул: «Благословен Бог, являющий милость Свою в ограде ограждения вашего!»

После сих бесед мы с барином, соснув с час или с полтора, услышали благовест к заутре не, собрались и пошли, и только что вошли в церковь, а уже барыня давно тут и есть, и со своими деточками. Отслушали утреню, а после нее нача лась вскоре и Божественная литургия. Мы с барином да с одним малюткою стали в алтаре, а бары ня с малюткою барышней – у алтарного окна, чтобы видеть возношение Святых Даров.

Боже мой! Как они молились на коленях и заливались радостными слезами! Какие просветленные сдела лись у них лица, так что и я, на них глядя, досыта наплакался.

По окончании службы господа, священник, слуги и все нищие пошли вместе к обеденному столу, а нищих-то было человек до сорока: тут и увечные, и с больными лицами, и ребята. Все сели за один стол. Какая была тишина и молчание! Я, приняв дерзновение, легонько сказал барину: «В обителях читают жития святых во время трапезы; вот бы так и вам, а у вас есть круг Четий-Миней». Барин, обратившись к барыне, говорит: «В самом деле, Маша, заведем-ка такой порядок. Это будет преназидательно. Вот в первый обед буду читать я, потом ты, а там батюшка, а впоследствии бра тия, по очереди, кто умеет».

Священник, кушая, стал говорить: «Слушать я люблю, а уж читать – покор ный слуга, у меня нисколько нет свободного времени. Как прибежишь домой, то не знаешь, как поворачиваться, – все хлопоты да заботы; и то на до, и другое надо; ребят куча, да и скота вволю – целый день в суете, уже не до чтения или поуче ния. Что и в семинарии-то выучил, так и то давно уже забыл». Услышав это, я содрогнулся, а ба рыня, сидя возле меня, как схватит меня за руку, да и начала говорить: «Батюшка это говорит по смирению, он всегда так себя унижает, а он предобрейший и богоугодной жизни; вот уже двадцать лет вдовствует и воспитывает целую семью внучат, а притом и часто служит».

При сих словах мне пришло на ум следующее изречение преподобного Никиты Стифата в «Добротолюбии»: по внутреннему настроению ду ши измеряется естество вещей, то есть кто каков сам, тот так и о других заключает. И далее гово рит он же: «Кто достиг истинной молитвы и любви, тот не имеет различения вещей, не различает пра ведного от грешного, но всех равно любит и не осуждает, как и Бог; как солнце сияет и дождит на праведных и неправедных».

Началось опять молчание. Против меня сидел совершенно слепой нищий из нищеприемницы. Барин кормил его, разрезал рыбу, подавал лож ку, наливал ему похлебку. Пристально смотрев, я заметил, что у сего нищего все рот открыт, а язык беспрестанно шевелится и как бы трепещет ся. Я подумал, не молитвенник ли он, и стал примечать больше.

При самом окончании обеда од ной старухе сделалось дурно, ее крепко схватило, и она застонала. Барин с барыней отвели ее в свою спальню и положили на постель; барыня осталась ходить за ней. Священник на случай по шел за запасными Святыми Дарами, а барин приказал запрячь карету и поскакал за доктором в город. Все разошлись.

Я чувствовал молитвенный как бы глад, была сильная потребность молитвенных излияний, а уединения и молчания уже другие сутки не было. Я чувствовал в сердце как будто какое-то наводнение, которое стремилось прорваться и излить ся во все члены, но как я сие передерживал, то и сделалась сильная боль в сердце, – впрочем, какая-то отрадная, требующая безмолвного успо коения и насыщения молитвой. Здесь мне откры лось, почему истинные делатели самодействовавшей в них молитвы убегали от людей и сокрывали себя в безызвестности; также я понял, почему преподобный Исихий и самую духовную и по лезную беседу, но неумеренную, называет празд нословием, как и преподобный Ефрем Сирин говорит: доб рая речь – серебро, а молчание – чистое золото.

В соображении всего этого я пошел в нищеприемницу; там все после обеда отдыхали. Я залез на чердак, успокоился, отдохнул, помолился. Когда встали нищие, я нашел слепого и вывел его за огород. Мы уединенно сели, да и начали беседовать.

– Скажи, Бога ради, на пользу душевную, ты творишь Иисусову молитву?

– Я давно уже беспре станно ее творю.

– Что же ты от сего чувствуешь?

– То только, что не могу ни день ни ночь быть без молитвы.

– Каким образом Бог открыл тебе это за нятие? Расскажи мне, любезный брат, подробно.

– Вот видишь, я здешний цеховой, промышлял себе хлеб портняжной работой, ходил по другим гу берниям, по деревням да шил крестьянскую одежду. В одной деревне случилось мне долго про жить у мужика для обшивки его семьи. В какой-то праздничный день я увидел на божнице три книги, да и спрашиваю: «Кто у вас читает?» – «Никто, – ответили мне. – Эти книги после нашего дяди: он был грамотей». Я, взяв одну книгу, разогнул где попало да и прочел, как теперь помню, та ковые слова: «Молитва непрестанная есть, еже призывати имя Божие всегда, беседует ли кто, или сидит, или ходит, или делает, или ест, или иное что творит, – на всяком месте и на вся кое время подобает призывати имя Божие».

Прочитав это, я стал думать, что мне сие весьма удобно, да и стал за швейной моей работой творить молитву шепотом, и мне это понравилось. Жившие со мной в избе заметили это да и начали надо мною смеяться: «Колдун что ли ты, что все непрестанно шепчешь? Или что заговари ваешь?» Я, чтобы скрыть это, перестал шевелить губами, а стал только творить молитву одним языком. Наконец так привык к молитве, что уже сам язык и день и ночь ее выговаривает, и мне это приятно.

Долго я так ходил, потом вдруг ослеп совершенно. У нас в роду почти у всех бывает темная вода в глазах. Вот наше общество по бедности моей и определило меня в богадельню, которая находится в нашем губернском городе Тобольске. Я теперь туда и отправляюсь. Господа-то остановили меня для того, что хотят дать мне подводу до Тобольска.

– Как называлась та книга, которую ты читал, не «Добротолюбие» ли?

– Право, не знаю, я и не по смотрел заглавного листа.

Я принес мое «Доб ротолюбие», отыскал в нем у Каллиста патриарха те слова, которые сказал он мне на память, да и начал ему читать.

– Вот оно самое! – закричал слепой. – Читай-ка, брат, как это очень хорошо.

Когда я дошел до той строки, где сказано: подо бает молиться сердцем, он начал приступать ко мне: что это значит и как это делается? Я сказал ему, что все учение о сердечной молитве подробно изложено в сей же книге в «Добротолюбии», и он с усердием просил меня все про честь ему.

– Мы вот как сделаем, – сказал я. – Ты когда намерен отправиться в Тобольск?

– Да хоть сейчас, – ответил он.

– Так вот что, завтра и я думаю идти в путь, мы и пойдем с тобой вместе, и я тебе все прочту, что относится до сердечной молитвы, и укажу способ, как отыскивать место сердечное и входить в него.

– Да как же подвода-то? – спросил он.

– Э, что тебе за подвода, будто невесть сколько до Тобольска, только полтораста верст, пойдем потихоньку, а двоим в уединении-то, знаешь, как хорошо идти; да и беседовать и читать о молитве, идя, удобнее.

Так мы и согласились. Повечеру сам барин пришел всех нас звать ужинать; после ужина мы объявили, что со слепым отправляемся в путь и что не нужно нам подводы, чтобы удобнее читать «Добротолюбие». При сем барин начал говорить: «И мне очень понравилось “Добротолюбие”; я уже на писал письмо и приготовил деньги, чтобы завтра, как по еду в суд, отослать в Петербург, чтобы с первой же почтой мне выслали “Добротолюбие”».

Итак, наутро мы отправились в путь, много бла годарив сих господ за примерную любовь и милосердие; и они оба с версту нас проводили от своего жилища. Так мы распростились.

Пошли мы со слепцом, да и шли понемногу и помалу, верст по десяти и по пятнадцати в день, а все остальное время просиживали в уединенных местах да читали «Добротолюбие». Я все прочел ему о сердечной молитве по тому порядку, который указал мне покойный мой старец, то есть начав с книги святого Никифора монашествующего, преподобного Григория Синаита и так далее. С какой жадностью и внимательностью он все сие слушал и как все ему нравилось и наслаждало его! Потом он начал делать мне такие вопросы о молитве, что и ума моего не хватило решить их.

По прочтении нужного из «Добротолюбия», он начал усердно просить меня, чтобы деятельно по казать ему способ, каким образом найти умом сердце, и как вводить в него божественное имя Иисуса Христа, и как со сладостью внутренно молиться сердцем. Я и начал ему рассказывать:

– Вот ты ничего не видишь, а ведь можешь умом вообразить и представить себе то, что ты прежде видел, то есть человека, или какую-нибудь вещь, или свой какой-нибудь член, например руку или ногу, можешь так живо вообразить, как бы на него смотрел, и можешь навести и устремить на него хотя и слепые свои глаза?

– Могу, – ответил слепой.

– Так ты точно так же вообрази свое сердце, наведи свои глаза, как бы смотрел на него сквозь грудь, и как можно живее представь его, а ушами-то внимательно слушай, как оно бьется и ударяет раз за разом. Когда к сему приспособишься, то и начинай к каждому удару сердца, смотря в него, приноровлять молитвенные слова. Таким образом, с первым ударом скажи или подумай: Господи, со вторым – Иисусе, с третьим – Христе, с четвертым – помилуй и с пятым – мя и повто ряй сие многократно. Тебе это удобно, ибо начало и подготовка к сердечной молитве у тебя уже есть. Потом, как к сему попривыкнешь, то начинай вводить и изводить всю Иисусову молитву в сердце вместе с дыханием, как учат отцы, то есть, втягивая в себя воздух, скажи, вообрази: Госпо ди Иисусе Христе, а испуская из себя: помилуй мя! Занимайся сим почаще и поболь ше, и ты в скором времени почувствуешь тонкую и приятную боль в сердце, потом будет являться в нем теплота и растеплевание. Так, при помощи Божией, достигнешь ты самодействия услаждаю щей внутренней молитвы сердца. Но при сем все мерно остерегайся от представлений в уме и являющихся каких-либо видов. Не принимай вовсе никаких воображений, ибо святые отцы крепко запо ведуют при внутренней молитве сохранять безвидие, дабы не попасть в прелесть.

Слепой, выслушав все это со вниманием, начал с усердием действовать по показанному способу, и по ночам, когда мы останавливались на ночлегах, он преимущественно сим занимался подолгу. Дней через пять он начал чувствовать сильную теплоту и несказанную приятность в сердце, а притом и великую охоту беспрестанно заниматься сей молитвой, которая и открывала в нем любовь ко Иисусу Христу. По временам он начал видеть свет, хотя никаких предметов и вещей не замечал в оном. Иногда представлялось ему, когда он входил в сердце, что как бы сильный пламень зажженной свечи вспыхивал сладостно внутри сердца и, выбрасываясь через горло наружу, освещал его, и он при сем пламени мог видеть даже и отдаленные вещи, как и случилось однажды.

Шли мы лесом, и он с молчанием углублен был весь в молитву. Вдруг он сказал мне: «Как жал ко! Горит уже церковь, вот упала и колокольня». Я сказал ему: «Перестань воображать пустое, это тебе искушение, надо все мечты скорее отвергать. Как можно видеть, что делается в городе? Мы от него еще за 12 верст». Он послушался, продолжал молиться и замолчал.

К вечеру пришли мы в город, и я действительно увидел несколько сгорев ших домов и упавшую колокольню, которая по строена была на деревянных сваях, и людей, тол пящихся около и удивляющихся, как упавшая ко локольня никого не задавила. По соображению моему, все это несчастье произошло в то самое время, когда говорил мне о сем слепой. Вот он и начал мне говорить:

– Ты сказал, что видение-то мое было пустое, а вот оно так и есть. Как не благодарить и как не любить Господа Иисуса Хри ста, Который открывает благодать Свою и греш никам, и слепцам, и неразумным! Благодарю и тебя, что ты меня научил сердечному действию.

Я сказал ему:

– Иисуса Христа любить люби и благодарить благодари, но принимать разные ви дения за непосредственные откровения благодати остерегайся, ибо сие часто может случаться и естественно, по порядку вещей. Душа человече ская относительно не связана местом и веществом. Она может видеть и во тьме, и весьма отдаленное, как вблизи происходящее. Только мы не даем силы и ходу сей способности душевной и подав ляем ее или узами одебелевшего нашего тела, или запутанностью наших мыслей и рассеянных по мыслов. А когда мы сосредоточиваемся в самих себе, отвлекаемся от всего окрестного и утон чаемся в уме, тогда душа входит в свое назначе ние и действует в высшей степени, так это дело естественное.

Я слыхал от покойного моего стар ца, что и не молитвенные люди, а или способные к тому, или болезненные в самой темной комнате видят свет, как он исходит из всех вещей, разли чают предметы, ощущают своего двойника и про никают в мысли другого. А что при сердечной молитве происходит прямо от благодати Божией, то так насладительно, что никакой язык изрещи не может и ни к чему вещественному применить и ничему уподобить того нельзя. Все чувственное низко в сравнении с сладостными ощущениями благодати в сердце.

Мой слепой внял сему с усер дием и еще более стал смиренным. Молитва в сердце его развивалась более и более и несказан но его услаждала. Я радовался сему от всей души и усердно благодарил Бога, что Он сподобил меня видеть такого благословенного раба Своего.

Наконец дошли мы до Тобольска. Я привел его в богадельню, оставил там и, любезно простившись, пошел в путь свой далее.

С месяц шел я потихоньку и глубоко чувствовал, как назидательны и поощрительны бывают добрые живые примеры. Часто читывал «Добротолюбие» и проверял все то, что я говорил слепому молитвеннику. Его поучительный пример воспла менил во мне ревность, признательность и любовь к Господу, молитва сердца столько меня услаж дала, что я не полагал, есть ли кто счастливее меня на земле, и недоумевал, какое может быть большее и лучшее наслаждение в Царствии Не бесном. Не токмо чувствовал сие внутрь души моей, но все и наружное представлялось мне в восхитительном виде и все влекло к любви и бла годарению Бога: люди, дерева, растения, живот ные – все было мне как родное, на всем я находил изображение имени Иисуса Христа. Иногда чув ствовал такую легкость, как бы не имел тела, я не шел, а как бы отрадно плыл по воздуху, иног да входил весь сам в себя и ясно видел все мои внутренности, удивляясь премудрому составу человеческого тела. Иногда чувствовал такую ра дость, как будто сделан я царем, и при всех тако вых утешениях желал, когда бы Бог дал поскорее умереть и изливаться в благодарности у подножия Его в мире духов.

Видно, я неумеренно наслаждался сими ощуще ниями, что ли, или уже так было попущение воли Божией, но, по некотором времени, я почув ствовал в сердце какой-то трепет и страх. «Не было бы мне, – подумал я, – опять какой беды или напасти, по добно как за ту девку, которую я научил Иисусо вой молитве в часовне». Помыслы надвигались на меня тучей, и я вспомнил при сем слова преподобного Иоанна Карпафийского, который говорит, что ча сто учивший предается в бесчестие и терпит на пасти и искушения за пользовавшихся от него ду ховно. Поборовшись с сими помыслами, я усугу бил молитву, которой отогнал их совершенно, и, ободрившись, сказал в себе: «Да будет воля Божия! Готов все терпеть, что ни пошлет мне Иисус Хри стос за мое окаянство и гордостный нрав. Да и те, которым я недавно открыл тайну сердечного входа и внутренней молитвы, были и прежде моей с ними встречи приуготовлены непосредственным тайноучением Божиим».

Успокоившись сим, я опять пошел с утешением и молитвой и радовался более прежнего. Дня два было дождливое время, и дорога так разгрязла, что едва можно было вы таскивать из грязи ноги. Шел я степью и верст пятнадцать ни одного не встречал селения. Наконец под ве чер увидел у самой дороги один двор, обрадо вался и подумал: «Вот здесь попрошусь отдохнуть и переночую, а завтра поутру что Бог даст: может, и погода будет получше».

Подойдя, увидел хмельного старика в солдатской шинели, сидевшего у одного двора на завалине, и поклонился ему да и говорю:

– Нельзя ли у кого попроситься здесь переночевать?

– Кто может пустить, кроме меня? – закричал старик. – Я здесь главный! Это почтовая станция, а я смотри тель.

– Так позвольте, батюшка, мне ночевать у вас!

– А паспорт у тебя есть? Подавай законный вид налицо.

Я дал ему свой паспорт, а он держит его в руках да опять спрашивает:

– Где же паспорт?

– У вас в руках, – ответил я.

– Ну, пойдем в избу. Смо тритель надел очки, прочел и говорит:

– Точно, вид законный, ночуй; я ведь добрый человек. Вот, поднесу тебе и чарку.

– От роду не пью, – ответил я.

– Ну, так наплевать, по крайней мере, с нами поужинай.

Сели за стол он да кухарка, молодая ба ба, тоже довольно выпившая, и меня посадили с собой. Во все время ужина они бранились, укоряли друг друга, а под конец и подрались. Смотритель ушел в сени спать в чулан, а кухарка начала убираться, перемывать чашки да ложки и доруги вала своего старика.

Я, посидев, подумал, что не скоро она угомонится, да и сказал ей: «Где бы, матушка, мне уснуть? Я очень устал с дороги». – «Вот я тебе постелю, батюшка», – и, приставив скамейку к лавке у переднего окна, постлала войлок и положила изголовье. Я лег да и закрыл глаза, как будто сплю. Долго еще колобродила кухарка, наконец убралась, погасила огонь и подошла ко мне. Вдруг все окошко, бывшее в переднем углу, рама, стекла и осколки косяков, разлетевшись вдребезги, посыпались с ужасным треском, вся изба потряслась, а за окном раздался болезненный стон, крик и барахтанье. Баба в испуге отскочила на средину пола и грохнулась на пол. Я вскочил без памяти, думая, что земля разверзлась подо мной. Вот, вижу, два ямщика внесли в избу человека, всего в крови, так что и лица его не было видно. Сие еще более привело меня в ужас.

Это был фельдъегерь, скакавший переменить здесь лоша дей. Ямщик его, не потрафив верно завернуть в ворота, дышлом вышиб окно, а как перед избой была канава, то бричка опрокинулась, и фельдъегерь, упав, глубоко расцарапал себе го лову об заостренный кол, коим была укреплена завалина. Фельдъегерь потребовал воды да вина промыть себе рану, примочил вином и сам выпил стакан да и крикнул: «Лошадей!» Я стал около него, сказав: «Как вам, батюшка, с такой болью ехать-то?» – «Фельдъегерю некогда быть больным», – ответил он и поскакал. Бабу ямщики оттащили к печи в угол без чувств, накрыли рогожкой, сказав: «Это ей притча приключилась от испуга, она прочухается». А смотритель опохмелился и опять по шел досыпать.

Остался я один.

Вскоре баба встала и начала ходить из угла в угол, как шальная, наконец ушла из избы. Я, помолившись, почувствовал ослабление в силах и перед светом немного заснул.

Поутру, простившись со смотрителем, я отправился. Шел и воссылал молитву мою с верой, упованием и благодарением к Отцу щедрот и всякого утешения, избавившему меня от близкой беды.

Через шесть лет после сего происшествия, про ходя мимо одного жен ского монастыря, я зашел в церковь помолиться. Странноприимная игуменья взяла меня к себе после обедни и велела подать чаю. Вдруг при ехали к ней неожиданно гости; она вышла к ним, а меня оставила с монахинями, ее келейницами. Смиренная монахиня разливавшая чай, возбудила во мне любопытство спросить:

– Давно ли вы, матушка, в сей обители?

– Пять лет, – ответила она. – Меня безумную привели сюда, и Бог здесь помиловал. Вот матушка игуменья оста вила меня у себя при келлии и постригла.

– Отчего же вам случилось безумие? – спросил я.

– От испугу. Я нанималась на такой-то станции, и ночью во время сна лошади вышибли окно; я, испугавшись, сошла с ума. Меня целый год род ственники во дили по святым местам, и вот я здесь только ис целилась.

Услышав это, я возрадовался душой и прославил Бога, мудро вся на пользу строящего.

– Много было еще разных случаев, – обратясь к своему отцу, сказал я. – Если по порядку расска зывать, то и в трое суток не переговоришь всего. Разве еще один случай рассказать.

В ясный летний день увидел я кладбище близ дороги, или так называемый погост, то есть церковь, да одни священнослужительские дома. Был бла говест к обедне, и я пошел туда. Шли туда же и окрестные люди. А иные, не доходя церкви, сиде ли на траве и, видя меня, поспешно шедшего, говорили мне: «Не спеши, еще настоишься вволю, покуда начнется служба. Здесь служат очень дол го, священник-то больной да такой мешкот ный». Действительно, служба шла очень долго. Священник молодой, но прехудой и бледный, действовал очень медленно, впрочем, очень благо говейно и с чувством в конце обедни сказал прекрасную, понятную проповедь о способах приоб ретения любви к Богу.

Священник позвал меня к себе и оставил пообедать. За столом я сказал ему:

– Как вы, батюш ка, благоговейно да долго служите!

– Да, – ответил он, – хоть это прихожанам-то и не нравится и роп щут, но нечего делать, ибо я люблю всякое мо литвенное слово прежде размыслить и насладиться им, да тогда уже и произносить гласно. А то без внутреннего ощущения и сочувствия всякое произнесенное слово будет и для самого, и для других бесполезно. Дело все во внутренней жиз ни и внимательной молитве! А как мало, – промол вил он, – занимаются внутренним деланием! Это оттого, что не хотят, небрегут о духовном, внутрен нем просвещении, – сказал священник.

Я опять спро сил:

– Да как же достичь-то его? Это кажется очень мудрено.

– Нимало; чтобы просветиться духовно и быть внимательным и внутренним человеком, сле дует взять один какой-нибудь текст из Священного Писания и как можно дольше держать на нем одном все внимание и размышление, и откроется свет разу мения. Так же должно поступать и при молитве: если хочешь, чтобы она была чиста, правильна и усладительна, для сего следует выбрать какую-либо краткую, из малых, но сильных слов состо ящую молитву и повторять ее многократно и подолгу, и тогда ощутишь вкус к молитве.

Очень мне понравилось сие наставление священника, как оно деятельно и просто, но вместе глубоко и пре мудро! Я умственно благодарил Бога, что Он показал мне такого истинного пастыря Церкви Своей.

По окончании стола священник сказал мне: «Ты после обеда усни, а я займусь чтением слова Божия да приготовлением к завтрему проповеди». Вот я и вышел в кухню. Там никого не было, одна престарая старуха сидела, сгорбившись, в углу да кашляла. Я сел под окошечко, вынул из сумки мое «Добротолюбие» да и стал читать потихоньку про себя. Наконец прислушался, что сидевшая в углу старушка беспрестанно шепчет Иисусову молитву. Я возрадовался, услыша часто изрекаемое святейшее имя Господне, и начал ей говорить: