Текст книги "Рождественское чудо. Рассказы современных писателей"

Наташка, ходившая в детскую проверять Мишку, вернулась и позвала спать. Легли, но еще долго разговаривали в кровати про жизнь, про детей, про мать…

* * *

Мать умерла через неделю, во сне. Дня за два до этого старушки привели к ней священника, он ее исповедал и причастил. Наташка говорила, что батюшка попался спокойный, внимательный и все прошло хорошо. Серегу очень обрадовало, что мать умерла тихо. Он больше всего боялся, что она будет долго мучиться и стонать. А у них даже не было лекарств, чтобы сделать обезболивающий укол.

Поздно вечером в день похорон, когда уже все поминальщики разошлись по домам, Серега вырвал из тетради двойной листок в клетку и принялся за письмо сестре в Курск. Глядя на чистый лист, он поначалу снова ощутил что-то вроде страха перед словами, которые следовало написать. Правда, это была уже не та мука, которую он раньше испытывал при одной мысли, что их нужно будет выложить на бумагу… И вдруг они пришли сами и составились в строчки так просто и спокойно, как будто всегда были у него в голове, только слегка подзабылись. А может, он просто их слышал от кого-то в сегодняшней суете.

«Здравствуй, дорогая сестра Тоня! – вывел он. – Сообщаю тебе, что 15 января мама наша отошла ко Господу…»

Вытер повлажневшие глаза и стал подробно описывать сестре похороны и поминки.

Елена Седова

Бабочка

Эта история произошла в Рождество 2013 года в нашем храме Казанской иконы Божией Матери в селе Медное Тверской области. Как обычно, к празднику мы с прихожанами соорудили рождественский вертеп из подручных материалов – на этот раз ими оказались железные решетки для окон. Мы составили их в форме раскрытой книги, связали между собой и обтянули белой тканью, а на пол постелили сено. В вертеп поставили детскую деревянную кроватку и положили в нее «младенца» – куклу. Кто-то принес ящичек с песком и поставил его на пенек перед вертепом. В этот ящичек многие стали ставить свечи, как перед иконой. Ребятишки молились и просили Младенца Христа за своих родителей и болеющих родственников, родители умиленно смотрели на детей и тоже о чем-то молились. На ночной службе вертеп подсветили разноцветными гирляндами, которые мигали и создавали праздничное настроение.

Людей на службе было много, и на удивительную гостью праздничной Литургии обратили внимание не сразу. Только после богослужения ребятишки обнаружили в вертепе… яркую черно-красную бабочку! И это в нашу-то суровую русскую зиму! Никто не заметил, как и когда именно она появилась. Бабочка тихонько сидела на «яслях» и никого не боялась – видимо, и она хотела приобщиться к великому празднику. Немного посидев на краю «яслей», необычная гостья осторожно перебралась на грудь Младенца. Но и тут бабочка не задержалась долго. Ей тоже нужно было прославить новорожденного Младенца Христа, ведь не зря говорится в Библии: «Всякое дыхание да хвалит Господа!» (Пс. 150: 6). Но как это сделать маленькому бессловесному насекомому? Бабочка поступила просто и мудро – она увенчала собой лоб Младенца…

Прихожан и вообще всех, кто был в храме, это необычное происшествие поразило. Думаю, мы стали свидетелями настоящего чуда – ведь бабочка проснулась не от тепла, а в самом холодном месте храма. Печка, которая там работала, рассчитана максимум на полхрама.

Мы любовались безмолвной красавицей весь праздничный день. Лишь изредка бабочка расправляла свои крылышки, желая показать, что она жива и не уснула. На следующий день летняя гостья исчезла так же внезапно, как и появилась. Больше ее никто не видел.

Не важно, маленький ты или большой, есть у тебя голос или нет – каждый может прославить Христа в этот Великий праздник.

Александр Ткаченко
(Род. 1967)

Так мы и промычали свое первое Рождество…
Необыкновенный рассказ-быль

Храм, где я впервые встречал Рождество, был огромным и полуразрушенным. Он стоял на окраине города, вернее даже сказать – за этой самой окраиной. Последний городской микрорайон кончался перед речушкой, на другом берегу которой высился храм. Сразу за мостом начиналась деревня в полтора десятка домов, а чуть дальше – цыганская слободка. От автобусной остановки узкая дорожка пролегала мимо древнего скифского кургана. За ним открывался вид на церковь.

Привел меня туда мой друг Стас. Это был едва ли не первый христианин, с которым я познакомился близко. Он оканчивал тогда истфак пединститута и при знакомстве поразил меня странным сочетанием интересов. Хорошо разбирающийся в рок-культуре, любитель Pink Floyd и «Аквариума», Стас в то же время был глубоко воцерковленным человеком: регулярно исповедовался, причащался, часто ездил в недавно восстановленную Оптину Пустынь. Однажды зимой он пришел к нам в общежитие и предложил поехать с ним на ночное Рождественское богослужение. В тот самый полуразрушенный храм за речкой, где Стас служил алтарником.

На службу мы отправились втроем: Стас, я и мой сосед по комнате Володя. Для нас с Вовкой это было самое первое Рождество в жизни.

Храм был похож на старинный корабль, выброшенный на берег штормом. Величественный даже в своей разрухе, он плохо сочетался с деревенскими домиками, построенными вокруг него в советское время. Из-под облупившейся штукатурки проступали алые пятна кирпичной кладки. Железо на крыше было сорвано, и в обнажившихся ребрах стропил гулял ветер. Окна были заколочены досками, а высоко вверху на карнизе вокруг купола росли молодые березки.

Начинался 1992 год. Храм только-только вернули Церкви, денег на ремонт у прихожан не было. В относительный порядок удалось привести лишь один из приделов: залатали кровлю, вставили рамы и стекла. Вместо иконостаса перед алтарем стояла хлипкая фанерная перегородка. На нее были наклеены вырезанные из настенных календарей репродукции икон Спасителя и Богоматери. Подсвечники в храме тоже были своеобразные – широкие консервные банки, приколоченные к деревянной стойке. Их наполняли песком, а в песок ставили свечи. Сейчас таких жестянок уже нет в природе, а тогда в них продавали селедку. Уцелевшие фрагменты росписи на стенах чередовались с выцарапанными в штукатурке репликами типа: «Здесь был Вася». Вместо колоколов на звоннице висел пустой кислородный баллон с отрезанным днищем. О начале службы староста возвещал, ударяя по нему какой-то железякой, кажется пальцем от тракторной гусеницы.

Вообще, от первого Рождества у меня осталось в памяти полное отсутствие какой-либо помпезности. Да и откуда бы ей было взяться тогда… Как-то очень неформально все происходило. Просто собрались люди ради серьезного, нужного дела. И делали его в меру своих сил и средств, не смущаясь нищетой, сквозившей из всех щелей.

Пением на клиросе заведовала удивительная женщина – Лариса Михайловна. Еще в советские времена она с благословения архиерея на два года уходила петь в старообрядческий храм, чтобы освоить сохранившийся там древний знаменный распев, или, как его еще называют, «пение по крюкам» (из-за специфической системы записи этого распева, где ноты напоминают крюки и топорики). Освоить-то она его освоила… А вот хор ей достался небогатый: три бабульки с дребезжащими от старости голосами. Мужских голосов не то чтобы не хватало – их вообще в хоре не было. Поэтому, увидев в храме двух незнакомых парней, Лариса Михайловна пошушукалась со Стасом и тут же утащила нас с Вовкой к себе на клирос.

Стас ушел в алтарь, готовиться к службе, а Лариса Михайловна с ходу принялась обучать нас знаменному пению. Ее не смущало то, что до начала богослужения оставалось минут двадцать, а ученики ей достались на редкость бестолковые. Просто она была очень рада, что теперь у нее в хоре есть целых два мужчины. И упускать такой подарок судьбы Лариса Михайловна явно не собиралась. Весело щебеча, она раскладывала перед нами листки с какими-то иероглифами. Мы смотрели на них как баран на новые ворота и испуганно пытались объяснить нашей руководительнице, что ничегошеньки в этом не понимаем, что и текст-то на церковнославянском можем прочесть лишь раза с пятого. А уж «топоры» и «крюки» знаменного распева для нас не темный лес даже, а непроходимые джунгли.

Но Ларису Михайловну это ничуть не смутило. Она кивнула, понимающе улыбнулась и сказала:

– Ребята, главное – чтобы пела душа. Попробуйте без слов, без музыки просто помычать басом.

Мы с другом переглянулись и, набрав в грудь побольше воздуха, принялись гудеть так низко, как только могли. Лариса Михайловна была в восторге.

– Вот, отлично! Так и будем петь! Главное – следите за рукой. Я буду указывать, где нужно будет замолчать, а где гудеть дальше.

Началась служба. И мы добросовестно мычали без слов, а Лариса Михайловна плела над этим нашим мычанием какую-то тонкую вязь необычных мелодий. Бабушки на клиросе тоже что-то тихонько пели и поглядывали на нас с явным одобрением. А Лариса Михайловна просто лучилась счастьем – целых два мужских голоса!

Так и промычали мы свое первое Рождество. Без слов. Словно волы, пришедшие поклониться Младенцу Христу. Отопления в храме не было, изо рта вырывались клубы пара. Батюшка торжественно возглашал: «Бог Господь и явися нам, благословен Грядый во имя Господне», Стас выходил на амвон с огромной свечой, Лариса Михайловна с бабушками пели, мы с другом мычали басом. И на душе у меня впервые за многие годы было спокойно и радостно.

Служба закончилась. Священник уже без облачения, в пальто, накинутом поверх рясы, тихо разговаривал с прихожанами. Женщины подметали пол, выложенный потрескавшимися каменными плитами. Бабульки скатывали какие-то коврики и хлопотали возле импровизированных подсвечников. Шла обычная уборка.

И тут произошел казус, о котором я до сих пор не могу вспоминать без улыбки. Старостой храма был тогда Василий – тихий, застенчивый мужчина с печальными глазами. Более кроткого человека я, пожалуй, и не встречал. Меньше всего его можно было заподозрить в хулиганстве или иронии. И вдруг этот кроткий Василий подходит к священнику и звучно так говорит: «Вот, батюшка, хрен вам». А акустика в храме замечательная: если громко что-то сказать, слышно в каждом углу. Все присутствующие, не веря своим ушам, медленно развернулись туда, где батюшка беседовал с Василием. А тот уже понял, что сморозил что-то не то. И лихорадочно пытался размотать какой-то бумажный кулек. Наконец порвал бумагу и вытащил на всеобщее обозрение… четыре здоровенных корня хрена. Первым тогда расхохотался сам батюшка, а за ним и все остальные. Как потом выяснилось, батюшка накануне расхворался и попросил Василия принести ему этот корень для какого-то хитрого рецепта.

А после мы все вместе вышли из храма и отправились в гости к Гавриловне – жизнерадостной старушке, которая жила в маленьком домике неподалеку. Стояла ночь. Под ногами хрустел снег. Мы шли молча. От печных труб поднимались длинные столбы дыма. Я оглянулся. Храм темнел на фоне звездного неба. Сейчас на нем не было видно следов разрушения, и на мгновение вдруг показалось, будто я перенесся куда-то в девятнадцатый век: Рождественская ночь, деревня, храм…

С какой-то пронзительной ясностью я вдруг осознал тогда, что Церковь оказалась последней ниточкой, связывающей нас, сегодняшних, с нашим прошлым. Ведь все изменилось вокруг, совсем другой стала жизнь. Лишь храм над речкой остался тот же, что и двести лет назад. Ночью на Рождество в нем идет та же служба, что и двумя веками раньше. И люди точно так же шли когда-то из церкви в тепло своих домов, чтобы разговеться после долгого поста…

С тех пор прошло уже без малого двадцать лет. За это время мне приходилось бывать в разных храмах. Сегодня в них все, что называется, по чину и благообразно – резьба, позолота, писаные иконы, колокола. Купола теперь в золоте, а на клиросах слаженно поют многоголосые хоры… Это, конечно, замечательно. В короткий срок наша Церковь сумела подняться из руин, и можно лишь радоваться этому чуду.

Но для меня то далекое Рождество остается каким-то особенным, близким сердцу и родным. Наверное, в полуразрушенном храме все же уютнее было моей растрепанной душе. Похожи мы тогда оказались с этим храмом в своей разрухе. За двадцать лет церковные здания восстановили. С душой все оказалось гораздо сложнее…

Виталий Каплан
(Род. 1966)

Звездою учахуся

1

Метель кончилась, мутные бурые облака разошлись, сползли к горизонту, освободив пронзительно-черное, усыпанное льдинками звезд небо. В лучах фонарей, точно обрывки елочной мишуры, посверкивал свежевыпавший снег. Конечно, это ненадолго, скоро опять вернется слякоть, снег скукожится, расползется серой кашей, – но пока что морозец набирал обороты. Михаил Николаевич поежился в своей тоненькой, «на рыбьем меху», куртке. Твердила же Марина: надевай дубленку, простынешь. Но в тяжелую дубленку не хотелось. Про себя он называл ее «скафандром» и всячески старался оттянуть неизбежное.

Надо было торопиться. Хоть транспорт и ходит в эту ночь до двух, но и служба-то, оказывается, затянулась. Михаил Николаевич этого не заметил – рождественская утреня, как и в прошлые годы, выдергивала душу из привычного потока времени, и все становилось иным – ярким, солнечным. Точно прошлись влажной тряпкой, вытерли накопившуюся пыль. Даже травой запахло, хотя откуда здесь летняя трава? Вот хвоя – другое дело, перед иконостасом стояли невысокие, затейливо украшенные елочки, да пол в храме был выстелен темно-зелеными ветками. Но почему-то вместо положенных «мандарина, корицы и яблок» грезилось что-то июльское, горячее, пронзительно-настоящее. А что именно – он понять не мог.

И лишь после Причастия, после отпуста, после целования креста, пообщавшись с многочисленными знакомыми, Михаил Николаевич кинул взгляд на часы. Ну надо же! Без четверти два! Еле-еле домчаться до метро. Это если в хорошем темпе. А если опять напомнит о себе сердце? А что делать? Обещал же он Марине. Ведь так и не ляжет, бедная.

На занесенной свежим снегом улице было безлюдно. Лишь редкие цепочки следов тянулись вперед, в сторону площади, где метро и автобусы. Видимо, наиболее практичные прихожане, рассчитав время, ушли сразу после отпуста. А другие живут рядом, в пределах пешей ходьбы.

И еще здесь было удивительно тихо. Далеко, со стороны проспекта, слышалось что-то машинное, но как бы и не всерьез. И ветер, хищно завывавший вечером, теперь увял. Лишь снег скрипел под подошвами, предвещая хоть и недолгие, но все же настоящие морозы.

Конечно, он опоздал. В два часа едва-едва лишь проявились огни площади. Там горела малиновым пламенем буква «М» – большая и бесполезная. Не мог столичный мэр расщедриться хотя бы до половины третьего? А, чего уж теперь!

Машину поймать? Было бы на что… Как на грех, денег в кармане ноль с копейками. Не подумал, не положил…

Вернуться в храм? Тоже вариант. Просидеть в тепле до утра, даже чаю горячего выпить. Но Марина… Самое скверное, что и не позвонить, дома телефон вторые сутки молчит. А ремонтников дождешься… Как потянулись с католического Рождества пьяные недели, так и продлятся до старого Нового года. Давно надо было купить ей мобильный. Но казалось – зачем? Есть же городской номер, почти бесплатный. Тем более она уже никуда и не выходит.

А теперь что ж, кусай локти. Вот тебе и праздничное настроение! Ведь изведется же вся…

Оставалось одно – идти пешком. Путь, конечно, неблизкий, часа полтора займет, а то и больше… Но в любом случае он сэкономит как минимум пару часов. Два часа ее нервов, глотания таблеток, скачков давления. Может, она все-таки хоть немного поспит? Увы, он слишком хорошо знал свою жену.

Ну да ничего, Господь не оставит. Тем более в такую ночь. Рождество же! Мысленно произнеся молитву о болящих и другую – о путешествующих, Михаил Николаевич неспешно двинулся вперед. Бежать незачем, силы надо экономить. Да и мороз, в случае чего, сам подгонит, заставит шевелиться. Вон уже и уши начинает пощипывать.

2

– Слышь, Костыль, тормозни! – распорядился с заднего сиденья Репей. – Давай лоха подберем. Замерзнет, жалко.

Костыль недовольно обернулся. После коньяка Репья порой тянуло на благородные глупости. Особенно после хорошего коньяка. У Мумрика был хороший, Мумрик дерьма не держит. Костыль заценил, пускай и совсем смальца. Все-таки не любил он бухим садиться за руль. Мало ли… От ментов, положим, соткой отмажешься, но ведь и конкретно впилиться можно. Вон как Зубной в прошлом году. Правильный пацан был Зубной. Земля ему пухом. «Его пример – другим наука», – выползла из глубины мозгов школьная строчка. Костыль поморщился. Он не любил вспоминать школу. Не самое лучшее было время.

Ничего, вот завалятся они на три дня к Репью на дачу, и там уж он оторвется по полной. Бурый девочек подвезет, с хавкой и бухаловом у Репья всегда порядок. Будет что вспомнить.

– Репей, да на фиг нам этот бомжара? – кисло поинтересовался Шуряк. – Он нам весь салон завоняет.

Шуряка тоже развезло, но совсем в другую сторону, нежели бригадира. Если Репей рвался причинять добро, то Шуряк, напротив, обижался на весь мир и искал, на ком сорваться.

Находилось не всегда, и положение спасали только девки. Если были под рукой.

– Не похож он на бомжару, – возразил Репей. – Типичный лох. Глянь, чистый, бритый. Очкарик. Доцент небось.

– Доцентов давить! – твердо заявил Шуряк. Он не простил академическому миру, что его выперли со второго курса. Хотя, подумал вдруг Костыль, может, ему и повезло. Ну ладно, ну два года в кирзачах, зато жизнь понял и вписался потом в нее, в жизнь. А иначе бы чего? Сидел бы за компом, программки ваял, глаза портил. И за сколько? Двести, триста? Детский сад, штаны на лямках.

Впрочем, сейчас Костыль был солидарен с Шуряком. Подбирать мужика незачем. Пускай топает по своим мужичьим делам и держится подальше от серьезных людей. Однако Репей, которого повело на добро, настаивал, а с бригадиром лучше не заводиться. Костыль знал, что у того шарики порой могут зацепиться за ролики, и тогда случается всякое. Ладно, пес с ним.

Он притормозил джип в двух метрах впереди от скучного дядьки. Тут же Репей распахнул дверцу и призывно замахал руками:

– Слышь, отец, тебе далеко топать?

Дядька обернулся. Репей был прав – на бомжа тот не походил. Прикид, конечно, смешной и явно не новый. Но не воняет. Или так по морозу кажется?

– До Преображенки. – Струйки пара вылетали из мужика вместе со словами. – А что?

– Далекий путь, – усмехнулся Репей. – Ладно, залазь, подбросим. Как раз и по пути.

Мужик на какое-то время задумался – то ли не верил в нежданное счастье, то ли струхнул. Что там за очками делалось, Костыль не видел. А потом, решившись, лох потянул на себя дверцу и полез на заднее сиденье. Здесь, в тепле, окуляры у него вмиг запотели, и на какое-то время он потерял ориентацию.

– Поудобнее устраивайся, – добродушно прогудел Репей. – На всю задницу. Давай, Костыль, двигай.

Тот с готовностью вдавил педаль, и черная морозная тьма, расцвеченная случайными огоньками, потекла мимо них. Да, повезло мужику, что дача у Репья по Ярославке. Крюк бы уж точно делать не стали. Ради какого-то лоха…

– Издалека топаешь? – поинтересовался Репей.

Шуряк, вынужденный перебраться на переднее сиденье, мрачно смотрел вниз. Чувствовалось, что нехорошо ему. Не блеванул бы, опасливо подумал Костыль. Как-то он уж очень быстро наклюкался…

– Да вот после ночной службы домой иду, – отозвался мужик, малость согревшись в жарком салоне.

– И что ж у тебя за служба такая? – прищурился Репей. Костыль видел его ухмылку в зеркальце заднего обзора. – Типа и опасна, и трудна?

– Ну как… – Мужик, похоже, удивился. – Церковная служба. Рождество ведь Христово сегодня. Кстати, с праздником.

– Взаимно, – отозвался Репей. – Мы вон тоже отмечаем. Великий типа праздник. На, прими! – Он достал плоскую серебристую фляжку и протянул гостю. – Давай, за Рождество!

Мужик как-то не обрадовался.

– Спасибо, – вздохнул он, – но нельзя мне. Язва, к сожалению. Три месяца только после операции.

– Ну, как знаешь, – хмыкнул Репей. Сам он налил себе из фляжки в длинный, почти в рюмку вместимостью колпачок и лихо дернул. – Перцовая, блин! Высший класс. Ты, дядя, мимо своего счастья пролетел.

Мужик дипломатично промолчал.

– А ты вон, значит, шибко в Бога веришь? – Репья тянуло на дебаты.

– Ну, как сказать… Верую, конечно, но мог бы и сильнее верить, глубже. Увы, грешен.

– Ой, ну уж так прямо и грешен? – хохотнул Репей. – Скольких порезал? А баб много завалил? Ну вот то-то. Тебя Бог должен по шерстке гладить, ты ж примерный…

– Да какой я примерный, – тоскливо протянул мужик. Костыль как-то сразу понял, что тому очень не хотелось лезть в базары с Репьем. – Ничуть не лучше прочих… Много всякой мути во мне. Удивляюсь, как это Господь все мне прощает?

– А он у них добренький, – подал вдруг голос Шуряк. – Он у них свечки любит. Они ему свечку, денюжку в копилку, он им дело и закроет. Типа как Сан Палыч.

Репей недовольно хмыкнул, и вновь Костыль уловил его настроение. Не стоило светить при лохе Сан Палыча. Конечно, откуда тому знать имя… но мало ли… А вдруг он именно там, в прокуратуре, и пашет? Младшим подметальщиком?

– А ты вообще кто по жизни, мужик? – сладким голосом осведомился Репей. Не понравился Костылю его голос. Жди теперь чудачеств…

– Учитель я, физику в школе преподаю, – сдержанно ответил мужик.

– И что, физика уже Бога признала?

– Это же разные вещи, – вздохнул тот. – Это за пять минут не объяснить. Наука и вера друг другу не враги. Они просто о разном говорят… Про это сотни книжек написано.

– Мы книжек не читаем, – булькнул Шуряк. – Мы глаза бережем.

И заржал. Смешно ему было, Шуряку.

– Ну а вот скажи… – задумчиво протянул Репей, – вот Бог, значит, тебя терпит. Выходит, любит, да?

– Конечно. – Судя по тону мужика, он столкнулся с незнанием таблицы умножения. – Господь всех любит, и праведников, и грешников. Для того Он и стал человеком, и смерть на кресте принял. Самую страшную смерть.

– Угу, плавали-знаем, – улыбнулся Репей. – А только вот где доказательства, а?

Любит, говоришь? Всех, говоришь? Значит, и меня? – Тут бригадира повело, голос его забулькал ядом и тут же взвинтился до крика. – А где ж Он был, когда сеструху мою разложили? В четырнадцать лет! И кто, главное? Директор школы, прикинь, козлина! Кончилась девка, на панель пошла. А когда меня на зоне шакалы подрезали, где Он был? Любовался, да?

Костыль поморщился. Чем дальше, тем у Репья конкретнее тараканы в голове шуршат. Уж не заторчал ли? Может, пришла пора от него сваливать? Мансур вот с Коптевского рынка недавно звал… как бы и шутил, а как бы и нет… Это стоило обдумать… после праздников конечно.

Мужик муторно вздохнул, будто его по загривку отоварили. Не так, чтобы совсем с копыт сшибить, а типа с намеком.

– Ребята, поймите, все куда сложнее, чем вам кажется. В жизни очень много зла…

– Вот Он в этом и виноват! – разом успокоившись, заявил Репей. – Он нам такую подляну устроил, Он нас такими сделал. А ты Ему кланяешься, свечки жжешь… Думаешь, будто спасешься…

Костыль аккуратно вырулил на Семеновскую площадь. Машин почти не было, но снегу намело изрядно. Шины, конечно, зимние, но очертя голову рвать тоже не фиг. Опять вспомнился Зубной. Нет уж, тише едешь, позже сядешь…

– Да не так все, ребята, – едва ли не простонал мужик. – У вас детсадовские какие-то представления. Ну нельзя ж так судить, ничего не зная. Да в любой храм зайдите, поговорите с батюшкой… или, в самом деле, почитайте, книг навалом, уж с пары книжек не ослепнете…

Это он зря сказал. Репей если разойдется, его надо молча слушать. Нипочем не возражать. Костыль догадывался, почему его так клинит на этой теме. Баба эта помятая, как там ее… Антонина, кажись. Ух, она разорялась тогда, Богом стыдила, адом пугала! А с какого бодуна? Все по понятиям тогда сделали. На квартиру – дарственная, сама же подписала… ну, намекнули смальца. Нечего было ее плоскозадой дочке садиться в ларек, не умея бабло считать. И ведь по-человечески с ними обошлись, никакого беспредела. Во Владимирской области тоже жить можно. Хошь дояркой на ферме, хошь давалкой на трассе. Но Репей почему-то тогда здорово перепсиховал. Выходит, крепко заело ему на этой божественности мозги.

Сам Костыль никогда про такое не думал. А вот мамка сильно не одобряла. Даже когда от гангрены мучилась, и то ни словечка. Санитарка там ей одна намекнула типа за попом сбегать, так мамка из последних сил ее обложила конкретно. Дядя Коля, тот всякой фигней не заморачивался. Его интересовали вещи простые и понятные. Что, впрочем, не мешало ему в ответ на мамкины попреки, на какие, блин, шиши нализался, отвечать: «А Боженька послал». Ну, мамка его тоже, конечно, посылала. А он ее… И понеслось…

У Костыля даже зуб залеченный заныл при этих мыслях. Хорошо же праздник начинается…

– Нет, ты думаешь, что спасешься, – упрямо протянул Репей. – Что вот ты помолишься, лбом в паркет потыкаешься, и разлюли-малина тебе. Типа из любой дырки Он вытащит, да?

– Есть такое понятие – Промысл Божий, – сухо возразил мужик. – И знать мы его заранее не можем. Захочет Господь, будет это мне на пользу духовную – и действительно вытащит. Были у меня в жизни такие случаи. Но и по-другому было… – Он вздохнул. – Надеяться и молиться надо, а стопроцентно рассчитывать на помощь… нет, так нельзя.

Репей надолго замолчал. Уже и метро проскочили, и железнодорожную ветку-узкоколейку, скоро уже засияет фонарями Преображенка. И тут он вдруг хохотнул:

– Слышь, Костыль, тормозни. Есть тема.

3

Михаил Николаевич не сразу даже понял, что случилось. Вот только что он сидел в теплом салоне иномарки – а теперь его выволокли на мороз. Все трое непрошеных благодетелей, хлопая дверцами, выскочили из машины.

Места были знакомые. Летом тут хорошо – большой тенистый сквер, спортплощадка и в отдалении приземистые, старой постройки дома. Однако сейчас все гляделось довольно мрачно. Редкие фонари давали света ровно столько, чтобы отличить древесные стволы от снега. Свежего, хрусткого снега, еще не помеченного здешними собаками.

Куртку, ту самую, «на рыбьем меху», с него сорвали сразу же, еще в машине. Кинули куда-то на переднее сиденье. Двое коренастых парней – водитель и тот, что сидел с ним рядом, – взяли его за локти, а третий, тощий и жилистый, пошлепал через дорогу вперед, к скверику. Махнул оттуда рукой – давайте, мол.

Сопротивляться было бесполезно. Тем более очки слетели сразу же, а без них мир сделался рыхлым и каким-то нереальным. Несмотря на бодрящий, казалось бы, мороз, у него закружилась голова и перед глазами поплыли радужные пятна. То ли звезды, то ли новогодние игрушки на елке. Как радовался тогда трехлетний Димка, как рвался развешивать золотые шары и серебряные бутафорские конфеты…

Время куда-то провалилось, ускользнуло из-под ног – и тут он обнаружил себя прислоненным к шершавому (ощущалось лопатками даже сквозь свитер) стволу. Вспыхнул мутный огонек – жилистый щелкнул зажигалкой.

– Вот, физик, – начал он, – это у нас эксперимент будет. Насколько сильно любит тебя твой Бог. Давайте, пацаны, принайтуйте его. Собственным же ремешком.

Тут же грубые руки скользнули ему под свитер, деловито завозились. Резкое движение – и брюки ослабли, хотя и держались кое-как на тощих бедрах. А запястья, захлестнутые ремнем, завели за спину и рванули вверх.

– Во, – одобрил жилистый, – и к стволу. Хороший ремешок, крепкий. Медведя выдержит.

– Ноги бы еще, – озабоченно заметил тот, что всю дорогу горбился на переднем сиденье.

– Да хрен с ними! – Жилистый махнул рукой с зажигалкой, и рыжий огонек прочертил в темном воздухе дугу. – Пускай попляшет. Никуда не денется.

Накатила дурнота, радужное мелькание перед глазами усилилось. Но что странно – не ощущался мороз. То есть это пока, понимал Михаил Николаевич. Потом схлынет возбуждение и холод возьмет свое. Если только раньше не случится чего похуже.

Внутри было горько. Ничего не осталось от рождественской радости. Разбилась, как хрупкая елочная игрушка. Дзинькнула на паркетном полу, и сейчас же заревел Димка, захлопотала над ним Люся… Конечно, он вновь и вновь читал Иисусову молитву, но чувствовал – без толку. А ведь что-то такое кольнуло душу, едва сел в гостеприимный джип. Бежать надо было, бежать без оглядки… Хм… С его-то сердцем. Он ведь и до метро добежать не успел. Господи, Иисусе Христе, ну сделай же Ты хоть что-нибудь! Воссия мирови свет разума!

Было темно и глухо. Три черных тени кривлялись перед ним на снегу. Подпрыгивали, отгоняя подбирающийся холод, их обладатели.

– Ну так вот, физик… – Жилистый поднес ему зажигалку почти к глазам. – Типа богословский эксперимент. Спасет тебя твой Христос или как? Ты не бойся, мы тебя гвоздями прибивать не будем, нету гвоздей. Так повиси. А мы поедем. Ты же веришь в Него? Ты ж Его любишь? Ну, вот Он тебя и выручит. Уж не знаю как. Типа там огненная колесница или ангелы… как там у вас полагается? А если нет… значит, и Бога никакого нет, значит, фигня. Зато послужишь науке. Ты ж ученый, да?

Раздалось невнятное бульканье. Михаил Николаевич непроизвольно скосил глаза. Один из парней согнулся пополам и деловито, с чувством блевал на синевато-черный снег.

– Ребята… – Слова замерзали в горле, слова были тусклыми и шершавыми. – Ну зачем вы так? Ну ладно, ну не верите вы в Бога, но хоть что-то же должно у вас быть? Ну не по-людски же. Замерзну же! У меня жена-инвалид, пропадет без меня…

– А как же Бог? – вкрадчиво возразил жилистый. – Ты ж сам языком болтал, типа все во власти Божьей. Типа или Он тебя выручит, или это тебе неполезно. Так? Ну вот пускай Он и решает. Мы тут, выходит, и ни при чем. Звиняй, физик.

Михаил Николаевич не нашелся, что ответить. Марина так и не легла… и не ляжет… Телефон не работает… А его нет и нет. Разве что соседка заскочит? Если, конечно, Марина сумеет ей открыть. Если раньше не случится приступ… Господи, ну за что же, за что?!

Если бы он молчал! Если бы не поучал столь самоуверенно этих новых людей, хозяев жизни… Нет же, проповедовать начал…

И если бы тогда… двадцать лет назад… Гордыня, все та же липкая, проникающая во все поры гордыня.

– Ребята… – просипел он. – Ну пожалейте… отпустите…

– Это легко. – Жилистый, наверное, опять улыбался, но зажигалку он уже погасил, и в нахлынувшей тьме не было видно. – Ты вот только признай, что никакого такого Бога нет и не было, что фигня это, сказки для лохов. И мы тебя тут же в теплую машину, и прямо до родного подъезда. И бабла отслюним, за моральный ущерб. Ну как, физик?

А как физик? Что делать-то? Господи! Ну подскажи! Марина же… Одна же… А потом покаяться. Все честно рассказать отцу Александру. Сто поклонов в день, целый год. Ежедневно Акафист Иисусу Сладчайшему… Господь милосерд… «Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься…» Такой вот маневр… Проще надо быть. Ближе к реальности. Разбился елочный шарик – плевать, новый купим. А маленький Димка рыдал, в ужасе глядя на золотистые осколки… Рыдал так, будто разбилась вся жизнь, и не собрать уже, не склеить, не купить.