Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2018"

Ольга Аникина. Человек, сидящий на полу

Поэт, прозаик, переводчик, эссеист. Родилась в Новосибирске в 1976 году, жила в Москве и Сергиевом Посаде, сейчас живёт в Санкт-Петербурге. Закончила Новосибирский медицинский институт и Литературный институт им. Горького. Член Союза Писателей Санкт-Петербурга. В течение двадцати последних лет работала санитаркой, медсестрой, врачом скорой помощи, реаниматологом, анестезиологом, кардиологом, врачом ультразвуковой диагностики и литературным негром. Стихи, проза и критические эссе опубликованы в периодике («Сибирские огни», «Новый Мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба Народов», «Новая Юность», «Волга», «Зинзивер», сетевой журнал «Литерратура»). Дипломант премии им. Н.В. Гоголя в номинации «Вий» (2015) за роман «Тело ниоткуда». Лауреат конкурса «Заблудившийся трамвай» (2013,2015). Дипломант Волошинского конкурса (2016, 2017). Лауреат премии журнала «Зинзивер», 2016.

* * *

 
Я человек, сидящий на полу.
Я только так сопротивляюсь злу.
Меня устроит спальник или плед.
Ну нет – так нет.
 
 
Я не соперник брату моему.
Мне даже табуретка ни к чему.
В три года я с неё читал стишок.
Заткнулся. Ок.
 
 
Пускай тут грязь вокруг и пыль, и хлам,
я вижу то, чего не видно там,
где чтят и прославляют высоту.
А я не чту.
 

* * *

 
Чего не хватает, спрашиваю, говори уже, не тяни.
Не хватает глотка воды, говорю.
Зачерпни ковшом, отхлебни.
 
 
А пока не омочишь губы – сколько хочешь колдуй, камлай —
всё одно, обезьяньи пляски, собачий лай.
 
 
Всё одно, в руках только нитки, только отвёртки, гайки, винты.
И нет красоты даже в этом чудном исполненном красоты
гении чистой, так сказать, ни жизни уже, ни слёз.
Охолони, выпей воды, не сетуй, что безголос.
 
 
Но я считаю пропорции, я снова пишу портрет.
Все эти кварты и терции, смотрю, как падает свет,
и ничего не вижу, кроме кончика карандаша,
маленькой чайки, грифельного мыша,
я черпаю воду в колодце,
и смерть глядит из ковша.
 

Рейс

 
Даже если времени в обрез,
можно выбрать день и выбрать рейс,
выбрать место – бизнес/эконом,
в хвостовом, а может, в головном.
 
 
Но лишь только откатили трап —
люк закрыт, и ты теперь наш раб.
Ты внутри, и ты такой же наш,
как пилот и прочий экипаж.
 
 
Сверху маска, а внизу жилет —
весь твой выбор, и другого нет.
Белая полоска, чёрный дым.
Пассажир под номером твоим.
 

* * *

 
Мы забыли Петрова на детской площадке,
где столбы от качелей торчат бодунами.
Занимался рассвет, серебристый и шаткий,
ковылял самолёт над кривыми домами.
 
 
Мы забыли его возле горки железной,
где на сваях веревка висит бельевая,
где в траве пузырек с этикеткой облезлой.
Ну, бывает. Чего только, брат, не бывает.
 
 
Он сидел, о бетон опираясь плечами,
и вослед уходящим глядел бестолково,
и смотрел, как столбы проводами качали,
и молчал, будто сроду не видел такого.
 

* * *

 
Безногий Яша кормит голубей.
Подрежет что – а ты его не бей,
сам виноват, следи за карманами,
За дверкою багажника следи,
раз видишь: у обочины сидит,
пиджак внахлёст и дырка на панаме.
 
 
Ему до фени эппл и вай-фай.
Не хочешь подавать – не подавай,
закрой окно, включи себе кондишен.
Тебе – томиться в пробке часовой,
ему – вдыхать бензин на мостовой,
никто не счастлив, но и не обижен.
 
 
Стучи, моя коробочка, звени,
в ней – трали-вали, мелкие одни.
А Яша лёг в тенёчке под кустами.
Торчит рука внезапной белизны,
и воркуны гуляют, братаны,
метут поребрик серыми хвостами.
 

* * *

 
Не в ларёк, не в метро, не на почту.
Под навесом, у самых дверей
две фигуры – иду для того, чтоб
всё случилось уже поскорей.
 
 
Три пролёта – и буду на месте.
Мне удобней спускаться пешком.
Хорошо, что сегодня в подъезде
пахнет кошками и чесноком,
 
 
и качается дух ядовитый,
на свету завивается в жгут.
Хорошо, что соседей не видно,
хорошо, что ботинки не жмут,
 
 
хорошо, что кончаются сутки,
а снаружи есть кто-то живой.
Чёрный дворник в оранжевой куртке
мне привычно кивнёт головой.
 
 
Снег лежит, водянистый и сладкий,
словно ромом залитый бисквит.
И слыхать, как на детской площадке
перекладина подло скрипит.
 

* * *

 
Я голос, и я повелитель еды. Я запах,
яркая краска в небе моей собаки.
Я делаю свет и умею его убивать.
На улице ночь – может, это моя работа.
 
 
Если долго следить за воздухом, можно почуять,
в котором часу я вернусь, и вообще вернусь ли.
Я никому не служу, я служу не знаю кому,
впрочем, такова моя воля.
 
 
Собака моя всего лишь спит, и я шепчу ей: собака,
нас обеих ждёт вечная жизнь. Её лапы согласно вздрагивают.
Я умею врать. И страх мой похож на щенка,
и в тысячный раз я пытаюсь его усыпить,
такова моя воля.
 

* * *

 
Посмотри на меня, Будда,
из пухлых щёк веселыми глазами,
как я со службы ноги волоку.
Когда не смотришь – люди засыхают
почти как эти тонкие лианы,
оплетшие подножие твоё.
 
 
Посмотри на меня, Будда,
большой цветок над листьями коленей.
Вчера в блокноте маленькая М.
последнюю нарисовала пагоду.
Проклятье нам. И этого ребенка,
похоже, мы неправильно лечили.
 
 
Посмотри на меня, Будда,
блестящий, лысый, с мягкими ушами.
Скажи скорей: кто нас срывает с веток,
пускает через соковыжималку
и там, снаружи, в выдавленном соке,
невызревшие плавают плоды…
 
 
Посмотри на меня, Будда,
похожий на смешного поросёнка.
Я открываю ленту новостей.
Там пишут, что ещё одна семья
в моей стране
успешно занималась
поставкой человеческого мяса.
 
 
Посмотри на меня, Будда.
Сегодня все младенцы так орут,
что разгулялась солнечная буря.
Ай-яй, ну полно, повернись ко мне,
мой маленький, мой лепесточек, ну же,
посмотри на меня.
 

* * *

 
Это точно нельзя в стихи.
Это – тоже нельзя в стихи.
Вот сиди и скрипи зубами
среди сора и шелухи.
 
 
Рассказать бы тебе – нельзя.
И на исповеди – нельзя.
Избавляюсь от слов насущных,
по порядку произнося.
 
 
Вот стишок, а за ним – стишок,
ходят с пяточки на носок.
Не мои, а уже чужие.
Скок-поскок они,
скок-поскок.
 

* * *

 
Cмотри, вокруг такая красота!
И как не сигануть, взмахнув руками,
в Лаврушинский – с дурацкого моста,
увешенного ржавыми замками.
 
 
Cидит по паркам босхова братва
в кустарниках, остриженных под ромбы,
и прочая московская плотва,
а мы – провинциальны и огромны
настолько, что готовы просто так
погибнуть.
 
 
Плещет ливень карнавальный,
а мы через бульвар – в универмаг,
и радостно показываем фак
водителю машины поливальной.
 

* * *

 
Законы литературы
отличаются от законов миропорядка.
И потому, редактор,
ты будешь гореть в аду.
Славно займётся
ворох рукописей
из отбракованного самотёка.
До красноты раскалятся
типографские литеры,
каждая буква
проступит на теле твоём.
За каждый принятый текст
срок увеличится вдвое.
Ничего не поделаешь,
Ты же редактор.
Тебя же предупреждали.
 
 
В аду такое сильное эхо —
со всех сторон
слышно, как просят пощады:
блудницы молятся Магдалине,
убийцы молятся Варавве,
предатели молятся Петру.
Молись Самуилу, редактор,
проси его, чтобы помог,
чтобы ходатайствовал,
чтобы избавил.
Не перепутай,
не вздумай вызывать пророка Самуила —
литература не по его части.
молись Маршаку, редактор.
Несчастный,
молись Маршаку.
 

Марина Кудимова. «Во многих снах, в душе одной…»

Марина Кудимова – поэт, прозаик, переводчик, публицист. Родилась в 1953 году в Тамбове. Окончила Тамбовский педагогический институт. Переводит поэтов Грузии и народов России. Произведения Марины Кудимовой переведены на английский, грузинский, датский языки. Лауреат премий им. Маяковского, журналов «Новый мир», «Дети Ра» и др. Живет в Переделкине.

Капитуляция

 
Генерал Суслопаров не видел города
Реймса – и зрить его не желал.
Сидя в ставке безвылазно,
Он рубец от мундирного ворота
Потирал, из Центра депеши ждал.
Про войну не из тыла знал,
 
 
Что она подлавливает на смерть,
На стальную ее мормышку,
И насаживает, как багор на жердь…
А мундир пиявил его подмышку.
 
 
Генерал Эйзенхауэр, хитрый Айк,
Приказал холодильники загрузить,
Чтоб нашлось и выпить, и закусить…
Во дворе ординарец затрахал байк.
 
 
Зачищают в Курляндском котле траншеи
И со складов вынесли, что могли.
(И в подмышках жмет, и намин на шее…)
ВМБ Либавы не взять с земли.
 
 
Охладят шампанское – все как надо.
На монокле Кейтеля – пальца след.
Но победа растянется века на два —
Из войны не вывалился послед,
 
 
Пот, землею довешенный, сыплет градом —
Устоим, ребятушки, ничего!..
И министр обороны перед парадом
Оградит крестным знамением чело.
 

Покров на рву

Памяти Евгения Евтушенко

 
Что не так в копотливой России,
Знает всякий хожалый. Что так —
Знал московский блаженный Василий,
В лексиконе позднейшем – дурак.
 
 
Здесь, где лгут не себе, так другому,
И где каждый не пьян, так смешон,
Не откажут во вкусе нагому —
И юрод рассекал нагишом.
 
 
Лобным пляжем, январским курортом
Брел Василий Москвой моровой,
Где нельзя быть немножечко мертвым,
Но легко быть мишенью живой.
 
 
Еле-еле вдомек инородцу
Из досужей циклопой толпы,
Отчего на костях нагоходца
Устоялись шатры и столпы.
 
 
Так при снах, при любви и при родах
Выдувается радужный шар,
В перекрытьях буравится продух…
Мы бы рады прижиться в юродах,
Да куда – при таких-то погодах,
При свистках, разгоняющих пар!
 
 
Нищеты разодетые дети,
Пионеры модельных агентств,
Мы и сами забыли, что эти
Девять храмов – суть девять блаженств —
На едином крепятся подклете.
 
 
Сувенирен, попсов, узнаваем
На открытке с недвижной рекой…
Мы и сами здесь редко бываем,
Мы и сами недоумеваем,
Почему он веселый такой.
 
 
Почему изукрашен дикарски
В застарело последние дни…
Чтоб на нож не наткнуться лопарский,
На железный язык тарабарский,
От дохи отбоярься боярской,
От шинельки худой отдохни.
 
 
Если вдуматься в чудо о шубе,
В жмуровидную позу вора,
Если жизнь не смотреть на ютюбе,
А знобеть в ее лыке и лубе,
Может, впрямь прифрантиться пора.
 
 
Переладить неправильный прикус,
На аренах взывах и рыдах,
И в покосной рубахе навыпуск
Фертить в нижних торговых рядах.
 
 
Здесь, в господстве булыжного цвета,
Пританцовывая кикапу,
Был один, кто решился на это —
Нарядился и прыгнул в толпу.
 
 
Под ахиллов рефлекс сухожилий
Диагност подберет молоток,
На роток накопает платок
Шебутной мужичок-с-ноготок…
Был такой же шальной, как Василий, —
Лишь наружу сквозил кровоток.
 
 
Разноцветье его нагоходства
Нелюбимо в родной стороне,
Но заделывать долго придется
Щели-продухи в цельной стене.
 
 
И когда на Васильевском спуске,
В Шереметьево-3 мужики
Соберутся и врежут по-русски
Без инструкции и без закуски,
Сразу вспомнят его пиджаки.
 
 
Инстаграма бесцветные дети,
Мы постромки последние рвем,
Но стоим на едином подклете
Надо рвом, надо рвом, надо рвом.
 
 
А над нами, над нами, над нами
Богородицын дышит Покров,
И никем не разгадан орнамент
Пестролистых столпов и шатров,
И закрыт огнедышащий ров!
 

Кони Нарвских ворот

 
Нам бы всё о терзанье да о тиране,
О сражениях без тылов…
Деловые русские лютеране
На позор не бросали слов.
 
 
Как любой кумиротворец, безгласен
И потомок баронский Клодт.
На мосту аравийский скакун прекрасен,
Но меня влекут средь имперских басен
Кони Нарвских ворот.
 
 
Не клевание лебедем чресел Леды,
Не бомбошку за гнутый грош —
Самоучка лепит коня Победы,
Государь заценивает: «Хорош!»
 
 
Алебастр кваренговский архитравный
Пережил свой триумф – и в прах.
Но на конногвардейских воссел плечах
Молодой властитель – сильный, державный,
Разбирающийся в лошадях.
 
 
Молодца, измайловская пехота
И саперы верного Геруа!
Но всему кавалерия голова,
И эпоху выпишут не слова —
Меднолистые жаркие кони Клодта.
 
 
Слава царским неистовым самоучкам,
Рукавам, засученным для доброт
На забаву офисным белоручкам!
Кроме Ники, никто вам не даст окорот,
Кони Нарвских ворот.
 

Набукко

Набукко – интерпретация имени царя

Навуходоносора II, разрушившего Иерусалим

 
Вокзальный кафель привзвизгнул, то есть
Талант упал на рифленый гурт.
Афганский Раскольников входит в поезд,
Из Вюрцбурга следующий в Оксенфурт.
 
 
Топор в подмышку вдавился больно,
Данила Багров опилил обрез…
Тунисский Раскольников в белом Вольво
Въезжает на Променад Данглез.
 
 
Глядит, как в зеркало перископа,
В дверной глазок уж который год
Алена Ивановна… Плачь, Европа:
Лежит на поверхности твой исход.
 
 
От ар-Рахмана до аль-Латифа,
От ат-Тавваба до аль-Мани…
Сдвигаются русские архетипы,
И Эльм бычкует свои огни.
 
 
А на руинах эсэсэсэра,
На всех пепелищах, что впереди,
Смерд призывает красного кхмера,
Народоволец зовет эсера,
Дроздовец – каппелевца: «Гряди!»
 
 
И, опрокинув Ковчег Завета,
Солдаты Набукко свистят плетьми…
Европа, бедная Лизавета,
Не возвращайся домой к семи!
 

Успение

На острове Кефалиния (Кефалония) у образа Пресвятой Богородицы Гравальётисса в селе Пастра в Праздник Успения зацветают сухие стебли лилий.

 
На Кефалинии
В изгибе линии
Береговой
Волною квасима
Стопа Герасима
Да пихт конвой.
 
 
А на Успение
Землетрясение
Повалит ниц,
И руки нагие
Летят к Панагии
Под сердца блиц.
 
 
Об жизнь колотитесь,
Всего боитеся,
А днесь смелы
У Спелеотиссы,
У Портаитиссы,
У Сумелы.
 
 
Что ж, слёзы, льётеся
У Гравальётиссы?
Нетленен Свет!
И в изобилии
Плодятся лилии
Сквозь сухоцвет.
 

Пушкин и даль

Авда – халд. раб, слуга Божий

 
Причастили Авду,
Ожил поутру:
«Даль, скажи мне правду,
Скоро я умру?»
Пасквили да ковы,
Бабы да долги…
За словарь толковый,
Даль, ему не лги.
За клистирной трубкой
Сломанный крестец…
Пот обтерли губкой,
Близится конец.
Потеряли Авду,
Божия слугу.
Даль, скажи нам правду,
Что ж ты ни гугу!
 

Выбор

 
Из двух выбирала зол —
Выпал горький подзол.
 
 
Из семи выбирала зол —
Стёк по стёклам тосол.
 
 
Дожидалась десяти зол —
Насидела мозоль.
 
 
Выбрала из одного зла —
И душу спасла.
 

* * *

 
Не называй своего имени, когда звонишь.
Или, если ты думаешь, что я могу обознаться
И спросить: «Кто это?», —
                                        тогда шалишь —
Дело плохо, и нам пора закругляться.
 
 
По тому же, что мы заострили, судя,
                                        пришла весна, —
Только ей в таком градусе
равноденствия не достигнуть.
И нетрезвая данность дана нам с тобой сполна —
Тут ни дать и ни взять. Тут не выскочить —
                                          только спрыгнуть.
 
 
Да и разве зовут по имени в этом бреду?
Лишь по уровню тайной влажности различают.
И прощения здесь не ждут, и души не чают,
Но бегут по-щенячьи, разлапясь на поводу.
 
 
Никогда, никогда не бери от меня кольцо
С моим знаком двухвостым, с сомнениями двойными!
От всего отпереться могу, не признать в лицо.
Но по голосу…
Больше не смей называть мне имя!
 

Редкие языки

На языке танема сегодня говорят 4 человека

 
Когда б меня в пединституте
Учили на инуктитуте,
На камикуро – вот те на!
Я говорила бы «кавали»,
«Полио» и «катуйкана»,
И вы меня б не узнавали,
Не понимали б ни хрена.
 
 
Но если бы родную школу
Изместь на остров Ваниколо,
В австронезийскую подветвь,
Где каракатицы и крабы,
Я предзаказов набрала бы,
Как блох в малиннике медведь.
 
 
А так – я говорю по-русски,
Уже считай что по-этрусски,
То с Лунтиком, то с Пикачу,
Мычу необратимо немо,
Как бы на языке танема
С тремя кентами лопочу.
 

* * *

 
Совпал с прямым обратный счет разлуки,
И вышло нам увидеться, когда
Истлели наши правнуки, а внуки —
На киселе десятая вода.
 
 
И так все происходит неотложно,
И так необратимо – оттого,
Что мир, где нам с тобою было можно,
Истек – мы не заметили его.
 
 
Но, вопреки эпохам тренировки,
Не сходят даром нам обиняки:
Ты жизнью платишь за мои шифровки,
Я – за твои эзоповы звонки.
 

Версень

 
Мостом речное русло вышив,
Перепоясав, как ремнём,
Москва, ты помнишь ли о нём:
Иван Никитич Беклемишев,
За колкость прозван Берсенём?
 
 
Владел подворьем за восточной
Стеной Кремля
И над канавой водосточной
Ходил, внемля
 
 
Реки чуть слышимому току,
И на манер
Европский был от власти сбоку —
Оппозиционер.
 
 
Но что нам день позавчерашний,
Когда с моста наперехват
На Беклемишевскую башню
Видеокамеры глядят?
 
 
И там, где берег удлинённый,
Покатывается едва
Берсень, крыжовник отклонён —
ный —
С плеч сорванная голова.
 
 
Зачем, вся в зарослях безостых,
Молчит земля?
Зачем калифа девяностых —
Вон из Кремля?
 
 
Поход окончен тохтамышев
Истленьем тел.
Он, как боярин Беклемишев,
Здесь жить хотел.
 
 
Но куш был вырван порционный
Из-под него
Залоговых аукционов
И ГКО.
 
 
Улегся смерч, и ангел мщенья
Ушел от дел.
Лишь тучный спонсор впал в смущенье,
Поохладел
 
 
Да созерцателей «Норд-оста»
Пустили в рост…
Зачем секс-символ девяностых
Взнесён на мост?
 
 
Матёрый Щусев-академик
Занёс перо…
Ах, нет, конечно, не для денег
Влез бес в ребро!
 
 
И я б в толкучке митинговой
Поверглась в рёв,
Когда б не косточки царёвы,
Не Ганин ров.
 
 
Мы всё простили б и забыли
Под сверк шутих,
Когда бы их не подменили,
Хотя бы – их…
 
 
Через канал Водоотводный —
Домой, под сень,
Когда б не он – скуловоротный
Кислень-берсень.
 
 
И подметальный монстр по
встречной
Ведёт черту.
И вкус крыжовенный навечно
Теперь во рту.
 
 
Москва – работа и карьера,
Сорт первый, да второе дно…
На «Смерть оппозиционера»
Айда в кино!
 

* * *

 
На черт-те чём, как на черте
Судьба держалась, окорачивала.
А я спала на животе
И руку внутрь подворачивала.
 
 
Сперва каркасами скрипят
Со смехостоном истерическим,
Но пролюбившись, так и спят —
Шахтерским сном доисторическим.
 
 
И я любила как могла —
Что ты возьмешь с меня, что выручишь?..
Спят, распуская удила,
Во льду выдышивая дырочку.
 
 
И я хочу себя такой
Забыть во вдовости соломенной —
С объятьем выгнутой рукой,
Впоследствии нелепо сломанной.
 
 
Прощай, останься, будь со мной
В чужих постелях, в новых бедствиях,
Во многих снах, в душе одной,
Не помышляя о последствиях.
 

Евгений Волков. Стихотворения

Родился в 1962 году в г. Пермь. Активно публиковался в литературных СМИ до 1992 года. Лауреат литературной премии журнала «Смена» за 1990 год. В 2017 году вышла книжка «Погонщик рыб» (М.: Нонпарелъ). Лауреат литературно-художественного фестиваля «Русские мифы», 2017 г., Черногория. В настоящее время проживаю в г. Минск, Беларусь.

«…что человек когда он занят только сном и едой – животное не больше..»

Шекспир

* * *

 
из бранных слов все избранные речи —
 
 
и норовят проверить на испуг
 
 
но темен лик как в августе пастух
и кара мельно лоно между речий
 
 
и сладок дым стоять между руин
рожденных умереть месопотамий —
 
 
когда по всем справляет мессу память
и отправляет нужды херувим
 
 
я занят сном —
 
 
и может быть едой
 
 
в часы затишья вижу телевизор
 
 
когда ничто не ново под луной
меня как волка тянет к вокализу
 
 
я занят сном —
 
 
любимой
 
 
пусто той
 
 
ловец еды в авосечные сети
 
 
и что с того что мне приснятся дети
а я стою во лжи во ржи с бедой
 
 
я грязное животное —
 
 
я червь
 
 
куриный бог простреленный навылет
 
 
и только твои ноги на плече
меня на эти строки вдохновили
 
 
любимая —
 
 
затертая до дыр
 
 
схожу с ума
 
 
а может мне приснилась —
 
 
последняя немыслимая милость
к тебе и к богу обращаться ты
 
 
ты знаешь сколько листьев в сентябре
ложится в зимних дней первооснову —
 
 
но я слабею с каждым своим словом
и склонен верить всем
 
 
но не себе
 
 
я жив пока лишь собственным стыдом —
 
 
и сам господь во мне души не чает
 
 
и геморрой с гоморрою —
 
 
содом
 
 
на мертвом языке обозначает
 
 
и сны мои на берега с едой
несут меня с бессчетными другими —
 
 
но чудных слов
нетленный звук пустой
в кромешной тьме
напоминает имя …
 

Переправа

 
здесь разводят собак и разводят мосты —
и гуляют скоты без забот и преград
я хочу умереть от такой простоты
боже мой я еще не хочу умирать
боже мой в чистом поле горит огонек —
боже мой на меня тихий ужас напал
просто это тоска и возможно итог
и сжигающий душу и сердце напалм
измочалена плеть о великую рать —
и опустится солнце за дальней горой
убиенных и павших не счесть и не знать
вы ли жертвою пали в борьбе роковой
уходящим навек переправы просты —
медяки на глазах а глаза на лугу
здесь разводят собак и разводят мосты
боже мой
ты всегда на другом берегу…
 

Колокол

 
пока волчица вскармливает рим —
 
 
ждет ромула и рема борозда
 
 
и в вифлееме на небе звезда
еще зовется именем другим
 
 
на зов халявы с запахом халвы —
 
 
просовывая головы в хомут
 
 
несут дары данайцы и волхвы
кому-то пряник а кому-то кнут
 
 
и гой еси с аидами мацу —
 
 
нужду справляя в мире и тепле
 
 
за пазухой держа по огурцу
и камень имитирующий хлеб
 
 
здесь ирод царь который лукоморд —
 
 
и на подходе мордор как всегда
 
 
и холуи бегут во весь опор
ведь в вифлееме на небе звезда
 
 
и подпирают кольями зенит
румяные скопцы и палачи —
 
 
и кол о кол давно по мне звенит
 
 
звенит без объяснения причин
 
 
и ждет шестимоторный серафим
меня на перепутье иногда —
 
 
когда волчица вскармливает рим
и в вифлееме на небе звезда…
 

* * *

 
театр теней и часослов цикад
направит день в полуночное русло —
 
 
где с нами рядом падает сна ряд
накрыв меня ладонью заскорузлой
 
 
моя земля на трех китах стоит —
 
 
мои киты опять плывут куда-то
 
 
мне пена дней приносит афродит
волною перелистывая даты
 
 
и чел овечий чел венец всему —
 
 
настойчивей чем сетевой маркетинг
 
 
летит вперёд и на хер на ракете
в свою тьмутаракань
 
 
тьмутараканя тьму
 
 
где кар да шьян карающий кумир —
 
 
двуликий анус символ супержопы
 
 
где я курил до самых до курил
косяк страны где ведают холопы
как есть и спать с большого бодуна
в свой круг поп и ременно вовлекая —
 
 
здесь полный зад и полная луна
 
 
и звать меня иуда или каин
 
 
я мыслящий тростник не при делах —
 
 
стою и жду не мачо но мачете
 
 
пока земля стоит на трех китах
а кто-то улетает на ракете…
 

* * *

 
который день сойдет на нет —
 
 
гадая по часам
 
 
и жизнь проста как табурет который сделал сам
 
 
который день на нет сойдет —
 
 
на нет и навсегда
 
 
рассеян свет развеян флот
и ждет небес звезда
 
 
и медлит ночь в своих углах
теней сметая след —
 
 
и тоньше света зеркала
где нас с тобою нет
 
 
где мне легко идти ко дну
 
 
где поза быта ложь
 
 
где я тебя рукой возьму
 
 
где ты меня возьмешь
 
 
мой день катится под откос
под сердца перестук —
 
 
в одной из поз в одной из доз
 
 
когда мне не до сук
 
 
когда соскальзывает мгла —
 
 
к истоку твоих ног
 
 
и неприкаянны тела
которым выйдет срок
 
 
которым нечего сказать
шагнув на парапет —
 
 
который день глядит в глаза
 
 
и вдруг сойдет на нет
 
 
и прячет ночь в рукав ножи —
 
 
и ты не будешь знать
 
 
что будет то чем будешь жить
чем будешь умирать…