Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2018"

Станислав Минаков. «Слова сочетаются в речь…»

Станислав Александрович Минаков – поэт, переводчик, эссеист, прозаик, публицист. Родился 22 августа 1959 г. в Харькове. Закончил в Белгороде восемь классов школы № 19 и Белгородский индустриальный техникум (1978) а в 1983 г. – радиотехнический факультет Харьковского института радиоэлектроники Публиковался в журналах, альманахах, антологиях, хрестоматиях, сборниках многих стран. Автор 5 книг стихотворений. Член Национального союза писателей Украины (принят в 1994, исключен по политическим мотивам в 2014), Союза писателей России (2006), Русского ПЕН-клуба (2003). Лауреат Международной премии им. Арсения и Андрея Тарковских (Киев – Москва, 2008), Всероссийской премии им. братьев Киреевских (2009), Харьковской муниципальной им. Б. Слуцкого (1998), «Народное признание» (2005) и др. С 2014 г. живёт в г. Белгороде.

Станислав Минаков – поэт нежный и твердый: нежной ранимой души и твердой мужской ответственности за слово. Сочетание редкое, может быть, даже исключительно, при том, что нежность и твердость иногда невольно меняются местами: душа затвердевает до превращения в невыносимую боль, и тогда изысканный словарь поэта сам собою, перешагивая условности, расширяется до уличного просторечия и самовольства. Вот как, например, в стихотворении «Бегство (читай – изгнание) – та же смерть», открывающем подборку.

«Язык не есть только материал поэзии, как мрамор – ваяния, но сама поэзия» – писал знаменитый русско-украинский филолог Александр Афанасьевич Потебня, профессор Харьковского университета, земляк Станислава Минакова. Ныне в тех пространствах лингвистические споры обрели статус политических, но поэзия, как явление языка, этого может и не замечать.

Теплый отсвет не только украинского, но и церковно-славянского, и очевидно общекорневого для восточных славян древнерусского слова – согревает нас в стихах С.Минакова и сегодня, придавая им такую ни с чем не спутываемую стилевую «особинку». Но главное все же не это. До главного, смыслостроительного в творчестве поэта, добралась Марина Кудимова, отметившая в предисловии к одной из его книг, что Станислав «победил в себе главный порок нашего перепичканного всяким суемудрием поколения – чрезмерную привязанность к словесности, порождающую подростково-невротическую отвязанность или не зависящую от возраста старческую болтливость… Почему именно Минаков умудрился разобраться в неразбираемой целостности христианства, сие есть великая тайна сообщения с Богом живым. Как, между прочим, и поселение именно этого поэта на Украину – в эпицентр сегодняшней – прежде всего духовной – смуты и брани. Как бы то ни было, Минаков воплощает антикафкианское превращение сразу нескольких поэтических поколений. На наших глазах поэзия безблагодатного и беззвучного самовещания (большинство стихов там наглухо лишены звука) становится поэзией Благовещения На пути к чуду Преображения возникает много страхов. Самый из них сильный – вдруг стать этаким неузнанным Одиссеем, чужим среди своих. Преодолевать эту фобию, а с ней «тотальный хутор» поэтического провинциализма, учиться «стоять стоянием непраздным» – тяжко. Но только такое стояние задает маршрут дальнейшего движения. И за него в награду, будто новое небо и новая земля, даруется новый язык и новая – не натужно новаторская – поэтика». Вот на этой пространной цитате, пожалуй, можно было бы и закончить представление поэта, впервые ступившего в гостеприимное пространство нашего «Плавучего моста».

Но мне хочется добавить от себя: «Как же хорошо, что нынешняя поэзия столь разнообразна и – по знаковому слову Станислава Минакова – многоочита! Слухи о ее смерти не преждевременны, а либо намеренно злословны, либо бездумны.

Надежда Кондакова

* * *

 
Бегство (читай – изгнание) – та же смерть,
в нём душа устремляется в духоту,
впредь не в силах выситься, быть и сметь,
покидая вещное на лету.
 
 
И, попав в непонятное, как шпана
озираешься, странный: некуда дальше бечь,
потому что повсюду – одна хана,
и лишь изгнанный может про то просечь.
 
 
Вроде б – ходишь и выглядишь так, как все,
но не ловишь больше наземный кайф,
а родимых, отрезанных в чортовой полосе,
слышишь сердцем, издали, даже не тронув Skype.
 

* * *

 
Мама стала махонькая, как котик.
Мама стала тихонькая, как мышка.
Мама еле-еле по дому ходит.
Гречку перебирая, лапкой гребёт, как мишка.
 
 
Мамины дни теперь ни пестры, ни пёстры —
мелкой моторикой их не унять, итожа.
Старощь и немощь – тоже родные сёстры,
так бы поэт сказал, если б только дожил.
 
 
Мама крочком салфетки плетет, платочки
превозмогая тернии Паркинсона.
Если идти, то надо идти до точки —
где золоты цветы на кайме виссона.
 

* * *

Памяти Н. Клюева и О. Мандельштама

 
Поставь на полочку, где Осип и Никола,
Осенний томик мой: я там стоять хочу.
Мне около двоих родны словес оковы,
Гд е – колоколом течь, приколоту к лучу!
 
 
Реченья их – речны, свечение – угодно
Тому, Кто чин дает журчале-словарю.
Коль-ежли иордань жива, хотя подлёдна,
Тогда и я, гордясь, глаголю-говорю.
 
 
Кто с этими двумя, тот не избегнет злата:
Кто складень растворит, тот и обрящет клад.
За косным языком искомая палата
Венчает звукосмысл и затевает лад.
 
 
И впредь усладу вить доколе? А дотоле:
Хмельною птахой – фить! – в глаголемый силок.
Я стану так стоять: я к Осипу, Николе
При-льнущий-ка щекой доверчивый телок.
 
 
Что слабые тела палач забил железом,
То слёзно вспомянёт желёзка-железа.
Но дождик золотой не смят, не перерезан —
Его глотает ртом зелёная лоза.
 

* * *

 
Проснёшься – с головой во аде, в окно посмотришь без очков,
клюёшь зелёные оладьи из судьбоносных кабачков.
 
 
И видится нерезко, в дымке – под лай зверной, под грай ворон:
резвой, как фраер до поимки, неотменимый вавилон.
 
 
Ты дал мне, Боже, пищу эту и в утреннюю новь воздвиг,
мои коснеющие лета продлив на непонятный миг.
 
 
Ты веришь мне, как будто Ною. И, значит, я не одинок.
Мне боязно. Но я не ною. Я вслушиваюсь в Твой манок,
 
 
хоть совесть, рвущаяся в рвоту, страшным-страшна себе самой.
Отправь меня в 6-ю роту – десанту в помощь – в День седьмой!
 
 
Мне будет в радость та обновка. И станет память дорога,
как на Нередице церковка под артобстрелом у врага.
 

На отъезд в Нюрнберг Ирины Гатовской

 
Где же скрипочка, скрипачка? —
Пассакалья, менуэт?
Вишь, какая нынче качка!
Наши – дома, ваших – нет.
 
 
Все уедут, все покинут
Этот стонущий ковчег.
Жизнь спасенную разинут
Для «трудов и чистых нег».
 
 
Ты себя тоской не мучай,
Пой в немотном далеке
На великом на могучем
На немецком языке.
 
 
Впрочем, что смычку языки?
У него – один язык:
Всеединая музыка,
Мамка маленьких музык.
 
 
Где ты, скрипка? – Дальше…Тише…
Таешь? Падаешь? Летишь?
Всё равно тебя расслышу,
Даже если замолчишь.
 
 
Мановенье, миновенье,
Мне – печаль, тебе – стезя.
Золотое незабвенье.
Вспоминальная слеза.
 

* * *

 
Русский язык преткнётся, и наступит тотальный хутор.
И воцарится хам – в шароварах, с мобилой и ноутбуком.
Всучат ему гроссбух, священный, фатер его с гроссмуттер:
бошам иль бушам кланяйся, лишь не кацапам, сукам.
 
 
Русский язык пресечётся, а повыползет из трясин-болотин
отродье всяко, в злобе весёлой плясать, отребье.
Но нам ли искать подачек в глумливых рядах уродин!
Не привыкать – посидим на воде и хлебе.
 
 
Перешагни, пере– что хочешь, пере– лети эти дрянь и мерзость,
ложью и ненавистью харкающее мычанье!
…Мы замолчим, ибо когда гнилое хайло отверзлось,
«достойно есть» только одно – молчанье.
 
 
Что толку твердить «не верю», как водится в режиссуре!
…Мы уйдём – так кот, полосатый амба, почти без звука
от убийц двуногих уходит зарослями Уссури,
рыжую с чёрным шерсть сокрывая между стеблей бамбука.
 
 
Водка «Тигровая» так же горька, как старка.
Ан не впервой, братишки, нам зависать над бездной.
Мы уйдем, как с острова Русский – эскадра контр-адмирала Старка,
покидая Отчизну земную ради страны Небесной.
 

* * *

 
солнце встало выше ели
спору факт не подлежит
неужели неужели
мой отец в земле лежит
 
 
ходит странная Тамара
крошит крошечки на крест
это ж радость а не кара
если птица здесь поест
 
 
всё лежащему веселье
две синички два клеста
отмечают новоселье
возле нашего креста
 
 
постою но не завою
лишь примну седой висок
тятя тятя Бог с тобою
птицы небо и лесок
 
 
в шаге от моих сандалий
в глубину на пять штыков
ближе близи дальше далей
в землю лёг и был таков
 
 
воробьи клюют печенье
перед клювом у клеста
для блаженной попеченье
есть у этого креста
 

* * *

Ирине Евсе

 
Обещал, что скажу. Вот теперь говорю: золотой.
Словно шар золотой за душою святого Франциска,
Этот мир – золотой. Подступивший так явственно, близко,
Но, как тайная тайна, в светящийся кокон свитой.
 
 
Чей анапест лелеет надежду в любой запятой,
Чьи слова сочетаются в речь, как янтарная низка,
Тот не ведает страха и дышит веселием риска,
И идет, восхищённый, вослед за державной пятой
 
 
Проходящего в Силе и Славе Своей золотой —
Вне исчадий, глядящих в упор, но не видящих чуда.
Лишь тебе, моя певчая радость, родная пичуга,
Обещанье моё: золотой… золотой… золотой…
 

Алёнушка. Васнецов

 
и жаль её сильнее прочих
поскольку звонче всех поёт
поскольку значит и пророчит
и ноженьки об камни бьёт
 
 
поскольку серыми своимя
глядит как ласковая рысь
и полымя волос и имя
льняное заплетая в высь
 
 
поскольку и в лоскутьях нищих
льнёт к тайне омутов земных
поскольку плачет тише инших
и молча молится за них
 

* * *

 
Никто никуда не вернётся.
Никто не придёт ни к кому.
Над чорной отравой колодца
замри в невозвратном дыму.
 
 
Напрасно, недолго, несильно
гримаса скользнёт по лицу
претензией блудного сына
к заблудшему вусмерть отцу.
 
 
И коль не успел попрощаться,
над прошлым по кромке скользя,
не смей всё равно возвращаться —
не надо, не надо, нельзя.
 
 
Загнутое – не разогнётся.
Морщины загладил пластид.
Никто никуда не вернётся.
Никто ничего не простит.
 

Город

 
Ангел с чёрными крылами
Молча ходит по земле
Между тщетными телами,
Заплутавшими во зле.
 
 
Здесь, в селенье невесёлом,
Веселясь, жильцы живут.
И по венам новосёлов
Жажды жадные плывут.
 
 
Вянут в жилах старожилов
Тени выпитых утех.
А глаза ничтожны, лживы
И у этих, и у тех.
 
 
Лишь одна златая главка
В грешном граде – на века,
Как вселенская булавка
В мёртвой плоти мотылька.
 

* * *

 
Дышит ветер неспешный, заветный,
овевая невидимый сад.
Ходит тихо Господь безответный
посреди обезумевших стад.
 
 
Никакого им сада не надо
и не надо для сада рассад,
потому что рассада для ада
им отрадней, как собственно ад.
 
 
Потому что не кущи, а рощи
разрастаются в тёплой крови.
Потому что бездумней и проще,
и привычнее жить без любви.
 

На Покров

 
Лишь Фра Анджелико
                       знал, сколько золотых
Свобод в горящей ризе Гавриила.
Как Благовещение, роща яркокрыла,
Но, как Покров, её светильник тих.
Ты тоже – охру благом нареки,
Не уповая на другое дленье.
Нет скорби в расставанье, в отдаленье.
Всё радость, всё: и гладь, и глубь реки.
Так говорю себе же, двойнику,
Неявному на том краю поляны,
Уже спокойный, бережный, непьяный,
Согласный кануть в осень, в даль, в нику…
 

Владимир Алейников. Стихотворения

Владимир Дмитриевич Алейников, русский поэт, прозаик, эссеист, переводчик, художник, род. 28 января 1946 г. в Перми. Стихи и проза опубликованы в различных журналах («Новый мир», «Знамя», «Дети Ра», «Огонёк», «НЛО», «Крещатик», «Волга», «Октябрь», «Континент», «Шо», «Плавучий мост» и др.), в различных альманахах, сборниках, газетах и прочих отечественных и зарубежных изданиях. Лауреат литературной премии Андрея Белого (1980). Дважды, в 1996 и в 2009 гг., рассматривался вопрос о выдвижении Алейникова на Нобелевскую премию по литературе. Живёт в Коктебеле и Москве.

* * *

 
В пальто обшарпанном, изранен и упрям,
Не ты ли рощу видывал нагую,
Что листьев ждёт, открытая ветрам,
А ночь ведёт, подобно входу в храм,
Хранящий нашу веру дорогую.
 
 
Не укротить стремление уздой —
И если век, что начат столь крылато,
Не упадёт падучею звездой,
Быть может, ты поднимешься когда-то
Над рощей мартовской, как месяц молодой.
 

* * *

 
Бессмертье тебе задолжав,
Увидев, как должное, горе,
Где век наш, и труден, и ржав,
Срывается, цепи поправ,
Чтоб выбрать прощение вскоре, —
Воспринял я дерева рост,
Неистово тянущий к небу
Земных воскрешение звёзд,
Не мыслящих дани Эребу.
 
 
Ах, сколько же прожито здесь
И сколько растрачено рано! —
И мы, погрустневшие днесь,
Ночами беседуем рьяно, —
И птицы слетаются к нам,
Как прежде слетались к Франциску, —
И всё, что причастно к словам,
Сбывается слишком уж близко.
 
 
Живи же – и в жизни своей
Гнездо немудрёное свей
И радость храни, недотрога, —
А дальше – судьба и дорога.
 

* * *

 
Где пора завершиться марту,
Не сумеют его спугнуть
Ни стремленье домов к штандарту,
Указавшему века суть,
Ни молодчики-огонёчки,
Подсобравшие в цепь такси, —
И такие пойдут денёчки,
Что, пожалуй, меня спроси.
 
 
Наблюдаю я вдоль бульвара,
Меж решёток, как пленный шах, —
Тяготенье людей к загару
Правит стрелками на часах —
И куда часовым почётным
Приструнить голубую прыть! —
Налетит голубком залётным
Повеление жить да жить.
 
 
Обожание провожаний!
Сам я вас узнаю на вес!
Что свершениям до желаний —
Богатейшее из чудес!
Небывалого рвенья нити!
Вы продлите не лишний путь —
Не робейте и лишь вздохните —
Отдохнёте когда-нибудь.
 
 
Еле вспомнишь тебя впервые —
И скажу я теплу: добро,
Где отжившие, пожилые,
Здесь, на площади, у метро,
Безнадёжны в толпе столичной,
Одиноки в тоске своей,
Так осознанно и привычно
Кормят женщины голубей.
 
 
А денёк за деньком, не маясь,
Вперемешку бегут гуськом —
И смущаешься ты, встречаясь,
И недавно с тобой знаком —
Но давно я предвидел это,
И прощаться совсем не жаль,
Если сбросишь во власти света
Позабывшую зимы шаль.
 

* * *

 
Всё что было почти родным
поимённо знавалось даже
сокрушаясь питьём хмельным
привело как велось к пропаже
 
 
всё что выпукло видит свет
расцветает откосом веским —
а радушного в мире нет
это ясно и занавескам
 
 
не играй ты со мной орда
набежавших в округу окон
если гордость моя тверда
и сопутствует ненароком
 
 
не шути ты со мной закат —
что покато и что воспето
если ближнему чёрт не брат
и осталось как детство лето?
 
 
не звени ты красой своей
колокольною и пасхальной!
лучше выйди да вести свей
вместе с выходкою похвальной
 
 
столь же грустно они молчат
сколь встревожит нас образ сельский —
а пока что волнует чад
переулочный чад апрельский.
 

Цветы для Надежды

 
Как фонарь затерялся в листве,
Стушевался пред полднем с дождями,
Обозначилось что-то в молве,
Что влачится без крыл с воробьями.
 
 
Как людьми ни измотана явь,
А явлений приглядывай глыбы —
И меня что ни скрой, что ни славь,
Всё смотрю на деревьев изгибы.
 
 
Как черёмухи новь не корит
Нерасцветшие купы сирени,
Их не кормят, пожалуй, на вид,
И слабеют у клена колени.
 
 
Колыхание гуще прядёт
Полушалок селеньям грядущим,
А покуда сюда не придёт,
Притворяйся хоть в ногу идущим.
 
 
Что ж за ищущим взглядом твоим
Не угнаться по случаю мая —
И маячит лишь то, что таим,
И тебя на ходу обнимаю?
 
 
Кто же ропщет, как чернь, на мосту,
Привирая о рынке и роще?
Сантименты уже на посту
И слова мои проще и проще.
 
 
И милейшую выучку дней,
Ту, что попусту зришь ты и ешь ты,
Понимая, что ночи полней,
Приношу как цветы для надежды.
 

С холма

 
Был полдень как в день зимы
а полночь была как летом —
но разве ли в этом мы
и разве ли дело в этом?
 
 
наветы где спит краса
отъемлем ли мы у мая
изменничьи очеса
заведомо поднимая?
 
 
ах помню я – не робей —
покуда с холма сбегаю
приподнятость тех бровей —
для схожести проморгаю
 
 
с жемчужиною во рту
как древний дракон в пучине
мы дремлем сквозь маету
покуда не опочинем
 
 
но тут уж и вся любовь
с незнаемою заминкой —
а вечер просвечен вновь
нефритовою пластинкой
 
 
ужель посередь зыбей
и нас напоит согласьем
земля четырёх морей
с отъявленным косоглазьем?
 
 
и что там за связь вчерась
пошаливая немножко
зелёным листом взялась
и жёлтым зажглось окошко
 
 
и выпукло на посту
устроилось в изголовье
меж птиц и дерев в цвету
фарсийское пустословье
 
 
и нужно ли почивать
над нежностью белопенной
чтоб сумерки врачевать
проснувшимся Авиценной?
 
 
без тела немыслим хрящ
что в целом не обесценен —
и дождь пропитавший плащ
был плачущ и откровенен.
 

* * *

 
Мы влагу ли пьём обречённую
Иль негу клянём обихода? —
Колечко твоё золочёное
Упало в холодную воду.
 
 
Погода ли хочет студёная
Корить меня там, где запомнил
Ресницы твои подведённые,
Как знак проведённого полдня.
 
 
Как символ, зрачок не восполнится —
И там, где чаи мы гоняли,
Карающим чем-то наполнятся
Бесчинство и чуткость в финале.
 
 
Ютятся по стенам ли трещины,
Ворчит ли в углах паутина —
Кому-то ведь что-то обещано,
И веянье необратимо.
 
 
Как будто весна ненаглядная
Ещё нам милее и краше —
И даже движенье превратное
Не трогает рвение наше.
 
 
Стволами растущими выстоять,
С листвою в ладах многозначной, —
И где она, горькая исповедь
Шумихи несметной и злачной?
 
 
И где оно, жгущее окнами
Тягучие свечи зачатья,
Даруемым счастием соткано,
Лучину зажжёт, вероятье?
 
 
И где оно, таинство майское,
Скитания, сети, потери? —
Весомая мания райская,
Крылатые тени мистерий.
 

Романс

 
Там где открылся двор
и приумножил дождь
что же увидел взор?
то к чему сам придёшь
 
 
всё что в душе моей
так хорошо цвело!
без городских огней
было бы тяжело
 
 
вечного не беру —
ближнее из дерев
вышло бы ввечеру
с музыкой нараспев
 
 
лишнего в мире нет
выбрал я лишь одно —
и погасил я свет
и растворил окно
 
 
выскажи правоту
не предавай весны
вишня моя в цвету
у городской стены.
 

* * *

 
Цветами росными с раскрытыми устами
В тумане утреннем ты убрана, река, —
И тени вырастают над мостами —
В них чувства нет, а горечь велика.
 
 
Медлительно потери осознанье —
Она, как облако, закутала до пят, —
И, еле воскрешая осязанье,
Спешим дотронуться: ужели улетят?
 
 
О тени милые! – зачем же вас сложили
На грозный жертвенник? – и с дымом без огня
Исчезнете вы в небе – не в могиле,
А всё ж в груди теснитесь у меня.
 
 
Цветами росными усыпаны ступени —
И осень поздняя настанет, может быть,
Но вас не будет в ней, отверженные тени, —
Так нужно и непросто вас забыть.
 
 
Скажи: названий нет мостам сожжённым —
Но там, где слёз почти не различить,
Река приманивала телом протяжённым,
Ундины влюбчивей, – чтоб душу получить.
 

* * *

 
Наверное, беден язык
Меж лилий, и роз, и гвоздик, —
Доколе смущению длиться?
Они не умеют сердиться.
 
 
Зачем же тогда до поры
Цветут золотые шары
И шороху слухов неясных
Луна в забытье неподвластна?
 
 
И в зеркале круглом звезда
Уже разрешит иногда
Шуметь воробьям по застрехам
И выситься грецким орехам,
 
 
И горлицам смолкнуть, чтоб утром опять
Набухшему горлу на солнце играть, —
И сердцу, простор обретая,
Доверится песня простая.
 
 
О чём же ты думал, по скверам бредя,
Неделями света не взвидев,
Наветами снега и эхом дождя
Заветное время обидев?
 
 
О чём же ты ведал под ветром седым,
Живущий во имя Всевышнего,
Лишь в памяти грешной глядясь молодым,
С ухватками третьего лишнего?
 
 
Прости меня, сад, где душа отдохнёт, —
Минувшее ждёт за оградой —
И что мне мечтанье, коль слово зовёт
Родной надышаться отрадой!
 
 
А ветру, как отроку, снова легко,
Зелёные очи подъемля,
Глядеть высоко и лететь далеко,
Моря постигая и земли.
 

Элегия

 
Неясен облик твой – и дымчата печаль
В начале выбора – как ветер выбирает
Лишь те из крон, которые не жаль
Развеять по лесу, – а прочие сгорают —
Не чаяли остаться на корню,
Стволами сдержаны, – и вот оно, горенье, —
И грустного обряда не виню —
Звучит и в нём своё благодаренье.
 
 
Орлом, подстреленным под тёмною звездой,
Слетает вечер – нет, он упадает! —
И поле, смутною темнея бороздой,
Смущенье пустоши так ясно понимает,
И птицы-странницы в заоблачье кричат,
Для сердца столько знача,
Где край покинутый как будто бы объят
Прохладой осеняющего плача.
 
 
Где сельский колокол, молчун и говорун,
И встрепенётся, и забьётся —
И звёзд видение, сошедшее со струн,
По мановенью Ангела зажжётся,
Ты жив, так пристально внимая на земле
И стону зелени, и рощице безлистой,
И дому этому, забытому во мгле,
Во глуби памяти пречистой.
 
 
Не ведаю – фонарь ли веки жжёт —
Дожди гуртами по миру кочуют,
Моря гремят, и ласточки врачуют
Последний журавлиный перелёт, —
А осень издавна в смятении теней
Играет судьбами, как листьями шальными,
Покуда всё же спрашивают имя,
Сдружившееся, кажется, и с ней.
 

* * *

 
Ужасы прежних бездомиц исчезли —
Всё же держись —
Вызволи мысли, запутаны если,
С песней сдружись.
 
 
Все это – жизнь, – и не нам её прятать,
Втайне хранить, —
Некому видеть и некому плакать
И обвинить.
 
 
Вынесен заревом, льнёт к изголовью
Осени свет —
Это ли мы называем любовью
В области бед?
 
 
Перечень бурь мы едва перечислим —
Поручней нет,
Чтобы к богам подниматься со смыслом
Прожитых лет,
 
 
Где, что ни шаг, что ни шум, что ни шалость,
Скушен, смешон,
Выручишь нежность и вызовешь жалость,
Грезишь сквозь сон.
 
 
Мне ль не успеть и напев не почуять?
Высветлен весь —
То-то она вызревала, кочуя,
Истина днесь!
 

* * *

 
В отражённых толпясь лучах,
Начинает листва кружиться —
И огонь разожгли в печах,
И с печалью никак не сжиться.
 
 
Ну а после – тоска заест,
Одолеет хандра глухая,
Коль не видишь садов окрест,
Что шумят, ввечеру стихая.
 
 
Если выйдешь во двор пустой,
Постоишь, отходя невольно
От всего, в чём силён настой
Дней – таких, что и вспомнить больно,
 
 
То поймёшь, почему ты здесь
Оказался – и в чём защита,
Чтобы ты встрепенулся весь,
Точно всё пред тобой открыто, —
 
 
И услышишь сквозь гул впотьмах,
Сквозь туман, заходящий с моря,
Некий голос – и свет в домах
Загорится, напеву вторя,
 
 
И звучанье сплошное, в рост
На руинах былого лета
Поднимаясь, дойдёт до звёзд —
И вдали отзовётся где-то.