Текст книги "Альманах «Истоки». Выпуск 10"

Ирина Антонова

В доме царила суматоха и чемоданное настроение. Папа время от времени, чтобы разрядить обстановку, комментировал события опереточным пафосом:

 
«Одену я чёрную шляпу,
Поеду я в город Анапу».
 

Мама решила за год до школы вывезти меня на всё лето к морю. Врачи настаивали на удалении гланд, а для этого надо было укрепить организм, желательно в Анапе. Ради моего здоровья мама была готова на любые жертвы. Она сумела занять деньги на поездку и с великим трудом добилась на работе отпуска за свой счёт.

В поезде мы ехали двое суток в одном купе с маминой сослуживицей А. В. и её двумя детьми. Было весело, и время текло незаметно. Мамы раскладывали на откидном столике крутые яйца и бутерброды. Мне нравилось выбегать в коридор прижиматься к окошку и подставлять лицо навстречу горячему ветру. Может отсюда пошло выражение «Ветер странствий»? Спать меня уложили на одной полке валетом вместе с Аллочкой – старшей дочерью А. В.

Трудности начались по приезде. Снять комнату на юге в сезон было тогда почти невозможно. С маленькими детьми не хотели пускать. Всё осложнялось ещё тем, что мама болезненно переносила жару. Превозмогая надвигавшуюся мигрень, в спасительной шляпе с широкими полями, с неподъёмным чемоданом, мама стучала в очередные ворота, – и мы шли дальше. При каждом порыве ветра подымалась пыль, и нас накрывала душная волна цветущей белой акации, которая здесь росла почти у каждого дома.

В конце концов, комнату «не близко от моря» мы нашли. Но тут как назло я заболела каким-то непонятным гриппом с температурой. Мама разузнала адрес врача и пригласила ко мне частного доктора. Это была немолодая интеллигентная женщина, видимо из «бывших». В Москве я панически боялась врачей из поликлиники, а к этой сразу почувствовала доверие…

Едва светало, по прохладному воздуху мама уходила на рынок.

К моему пробуждению из корзинки торчали тощие шеи колхозных цыплят для бульона или влажный хвост кефали, только что выловленной из моря и, главное, среди персиков, обёрнутый в газету, лакомый кусочек чёрной паюсной икры от местных контрабандистов.

Каждый вечер я с нетерпением ждала, чтобы мама прочла мне на сон грядущий очередную главу из «Руслана и Людмилы». У мамы был «свой» толстый однотомник Пушкина, в строгом чёрном переплёте, выпущенный к столетию со дня гибели поэта. Тонкие страницы от времени пожелтели, и переворачивать их надо было с большой осторожностью. Мама практически с ним не расставалась. Пушкин был выигран ею в школьной олимпиаде.

Картинок в книжке не было, но все происходящие чудеса были настолько убедительны и зримы, что иллюстрации не требовались – перед глазами роились то говорящая голова, то бани, где нежился витязь, то испуганная Людмила, пока облако сна окончательно не обволакивало сознание.

Лёгкая ирония маминой интонации не мешала мне воспринимать драматические коллизии сюжета. После окончания поэмы я испытала что-то похожее на досаду от вынужденного расставания с героями. Испив живой воды пушкинской поэзии, я навсегда запомнила её хрустальную чистоту и неподдельный вкус.

Белый зыбучий песок обжигает ноги, полуголые человеческие тела преграждают дорогу. Мама решительно сняла с меня платье, только на голове панамка, я – в костюме Маугли. Забытое чувство наготы вернуло мне первозданное сознание родства с каждым земным существом от мала до велика. Я всего лишь одно из тысячи растений под солнцем. Наверное, так себя чувствовали первые люди в раю.

Какое оно огромное, прозрачное вблизи. А там дальше, взрослые говорят, турецкий берег. Тот самый из песни: «не нужен мне берег турецкий». В некоторых местах пляжа у самой воды какое-то зелёное месиво с отвратительным запахом. Мы его брезгливо обходим. Мама смеётся – водоросли. Обмотав голову полотенцем, чтобы сразу после купания насухо меня растереть, мама завела меня в море по подбородок и, слегка придерживая, положила на воду. На расстоянии вытянутой руки пронизанные лучами, прозрачные, как льдины, скользят медузы, иногда они задевают мои ладони.

Мама не была спортивным человеком, но плавала прекрасно, так как выросла на берегу Тихого океана в далёком и загадочном Владивостоке. Без всяких резиновых фигурок она за считанные дни обучила меня элементам брасса. Тогда же в Анапе она случайно спасла жизнь тонущему мальчику. Заплыв за буйки, она вдруг услышала отчаянное – «Помогите, помогите!» Ни секунды не сомневаясь, поплыла на крик и увидела, как мужчина одной рукой тщетно пытался вытянуть ребёнка, ушедшего под воду. Мама подплыла с другой стороны и вместе им это удалось. По иронии судьбы люди на берегу приняли её за мать мальчика, и стали порицать, зачем она рисковала жизнью ребёнка.

Каждый вечер после купания мы с мамой гуляли по набережной. Шёлковые наряды, голые плечи, пряные веянья деревьев и шум прибоя складывались в незабываемое понятие южной ночи. Мы с мамой тоже частица этой ночи, одна из составляющих её ауры.

Иногда мы заходили в маленький сувенирный магазин, больше всего мне нравились выставленные на витрину ракушки, хотелось заглянуть в их перламутровую глубину и расслышать нескончаемый гул моря. Это был период дружбы с Китаем, и прилавки ломились от непривычно ярких, радующих глаз китайских вещей: махровые полотенца, тазики с бабочками, термосы и шёлковые зонтики. До сих пор на дне старого шкафа лежит мамин розовый зонтик от солнца, частица её души. Прошлое оживает. Зонтик, подобно пиону, расцветает над её головой. Розовые тени ложатся на бледное лицо. Живопись импрессионистов, модели Ренуара… Папа прозвал этот зонтик «Алыми парусами».

В этом же магазине мама выбрала в подарок доктору, вылечившему меня, веер из сандалового дерева, расписанный фигурками японок.

По дороге к морю мы проходили через маленький пыльный парк с атрибутами победы над турками. На постаменте стояла чугунная, внушительных размеров пушка, до блеска отполированная не одним поколением «лихих наездников» из числа детей, желавших её оседлать. Крутились карусели… В памяти отпечаталось, как в тёплых лучах заката у клумбы с засохшими цветами танцевала немолодая цыганка вместе с маленькой босой девочкой. Тоской бродячей жизни веяло от их танца.

В августе, как обещал, приехал папа, весёлый, энергичный, с анекдотами и рассказами о фестивале. Торжественно раскрыв громоздкий чемодан, он извлёк оттуда кучу подарков. Это были всевозможные китайские фонарики и фигурки из раскрашенной бумаги. Весь наш размеренный режим с папиным приездом полетел к чертям. Папа хотел высыпаться и ходил на пляж в любое время. Жара ему не мешала.

Мама по старинке в свободные часы обучала меня рукоделию. На листке в клеточку рисовался цветок, а я должна была обвести контуры ровными стежками. Правильно пользоваться иголкой у меня никак не получалось, и это крайне раздражало маму. Вместо вышивания папа предложил научить меня запускать воздушного змея. Три дня он его старательно клеил. Сбежались все окрестные мальчишки, когда самодельная конструкция стала набирать высоту. При каждой совместной прогулке по городу папа старался преподать мне математические азы: вот эти улицы параллельны, а те перпендикулярны, то есть под прямым углом.

С папой мы отваживались ходить на скалистый берег, где когда-то был дикий пляж. Раньше отдыхающие выкапывали там из-под камней целебную глину, которой обмазывались с ног до головы, как туземцы. Погода испортилась, дует пронзительный ветер. Море мутное, у берега закипает грязная пена, но мы делаем заплыв. Я подымаюсь и опускаюсь вместе с волной, как учила мама. Мне не страшно – родители по краям. Прямо на меня движется всплывшая кверху брюхом большая рыба, видимо погибшая от шторма.

В переводе с татарского Джемете, что-то вроде райского места.

Знакомые родителей предложили выбраться туда на пикник. Ехали до заповедного уголка долго и трудно. За колючими зарослями открылась пустыня с раскалённым песком. Питьевой воды нигде не достать. У кромки моря копошатся маленькие крабы.

Везли на всю компанию огромный арбуз. Я увязалась за папой его мыть. Я никогда не пробовала арбузов, только видела на картинках. Арбуз показался мне похожим на большой полосатый мяч. Мне безумно захотелось бросить его в море и посмотреть, как он упруго подпрыгнет. Я разжала руки, он грузно шмякнулся на дно, и рваная розовая мякоть всплыла на поверхность. В то же мгновение мой добрейший папа, не сдержав досады, от души отвесил мне звонкий шлепок.

В последние дни перед отъездом спала жара. На засохших клумбах доцветали неприхотливые цветы вроде бархатцев и петуний. В садах ночами варили персиковое варенье, и дух его витал над городом.

Говорили, что в Анапе целебный воздух, во всяком случае, дышать им было райское наслаждение. На южном солнце я почернела, и меня нельзя было отличить от местных загорелых ребятишек.

То, что не давалось в Москве, легко получилось на юге: я научилась читать и получать удовольствие от книжек. Кажется, первая прочитанная мной у моря книга называлась «Бабочки осени» Бианки. Прощаясь с морем, мы допоздна гуляли по высокому берегу над диким пляжем. В чёрном пространстве моря то загорались, то гасли красные огоньки маяка.

Больше на море вместе с родителями мне побывать не пришлось.

Долгие пятнадцать лет детства, отрочества и юности мы отдыхали летом в средней полосе. Я скучала по морю. Иногда мне снился его прибой и качели волн. В одну из ночей вместо подготовки к вступительным экзаменам я грезила морем. Я слышала его плеск и чувствовала горячий песок под ногами. И тогда (от невозможности встречи) родились строки:

 
И скинув в синеву морскую
Заботы непосильный груз,
Я никогда не затоскую
В краю малиновых медуз.
 

22. 07.2017

Александр Хмелевский

Моё детство пришлось на пятидесятые годы минувшего столетия. Родился я в дальневосточных субтропиках у самого восхода солнца – на юге Приморского края в городе Уссурийске. Это крайний восток нашей страны. Район города, где я жил, назывался железнодорожной слободкой и считался недалёкой окраиной.

Наш дом – двухподъездный, двухэтажный, сложенный в 30-х годах из деревянного бруса, – стоял на улице Ломоносова, вторым от пересечения с улицей Воровского. Он был населён грузчиками, их жёнами и детьми. В восьми коммуналках жили 24 семьи, каждая из которых занимала по одной просторной комнате.

Фасад дома выходил на улицу, где за хлипкими штакетниками пролегала ухабистая дорога, ограниченная двумя кюветами-канавами, превращавшимися после гроз в весёлые бурные потоки. Позади дома прихотливо стояли сараи жильцов, а ещё дальше – за редким забором – располагался запущенный сквер ФЗУ, беспорядочно засаженный деревьями и кустами.

Все эти окрестности безраздельно принадлежали нам, детям: по любимым тропинкам мы уходили к заветным местам общения и игр, куда взрослым доступа не было.

Мой закадычный дружок Вовка Дубчак, с которым мы были неразлучны, презабавно не выговаривал букву «К» – многих это смешило, а мне нравилось. Вместе мы бегали по лужам после грозы, вместе любовались радугой, вместе смотрели в голубизну неба и гадали, есть ли что-то за этой синевой… Жизнь казалась бесконечной и радостной. Но пришёл день, когда Вовка исчез, а со мной осталось только странное слово «Донбасс». Именно туда увезли моего сердечного дружка. Я сидел на скамейке возле подъезда и смотрел в высокое ясное небо: мне было грустно. Это была первая – безвозвратная – потеря в жизни. Печаль тех минут до сих пор со мной.

Одно время мне хотелось подружиться с Генкой Козловым, моим одногодком, но из этого ничего не вышло. Геночка был драчливым и немного с придурью, а в семь лет выпил свою первую стопку водки… Он быстро приохотился к бражничеству и, как я узнал много лет спустя, только годам к тридцати пяти сумел перебороть свою дурную страсть.

К другим сверстникам я относился несколько отстранённо: одни меня не интересовали из-за слишком большой разницы в возрасте, иные же были чужды чисто психологически.

Среди детей я выделялся и внешностью, и затейливостью поведения. Две макушки на темени делали меня большеголовым, что хорошо заметно на детских фотографиях, и надо мной посмеивались: не голова, а дом советов! Странность брака мамочки отбросила тень на меня: с улыбкой задавались глумливые вопросы. Однажды прекрасным летним вечером, когда я проходил мимо тёпло-пьяненькой компании, устроившейся на скамейке, какая-то соседка ядовито спросила:

– Шурик, а из школы ты будешь носить колы и двойки? (Мне оставалось до школы не то год, не то два.)

На что я ответил без запинки:

– Нет! Я буду носить только семёрки и восьмёрки!

Посмеялись, а затем кто-то ехидно сказал: «Да это второй Куба-сов». Так звали главного архитектора города, считавшегося очень талантливым, но плохо кончившего: он спился из-за того, что его бросила жена. (Чесали языками, что его скелет стоит в одном из кабинетов биологического факультета местного педагогического института.) Так и прилипло: Кубас, Кубасёнок – прозвище неприятное и унизительное.

Большинство взрослых принадлежало к люмпенам, невежественным и грубым. Их свободное время было заполнено игрой в карты, бесконечным злословием и склоками. Дни, когда выдавались зарплата, и праздники отмечались загулами с обильной выпивкой, нередко переходящими в громкие соседские скандалы и драки…

Через стенку жили Оляровы: муж – Булат, осетин, и жена – Елена, русская, с тремя детьми. Судьба этой семьи трагична. Старший сын, вор, позарившись на медяки, убил слепого инвалида войны, жившего подаянием, и был приговорён к расстрелу. После этого Оляриха (так звали Елену) пристрастилась пить горькую. Булат пытался бороться с этой напастью: бил жену, и купал её в ледяной воде, и выгонял из дома – всё было бесполезно. Младшие дети – мальчик и девочка – оставались голодными и без присмотра, а Оляриха катилась всё ниже: продавала за бесценок вещи, не раз обворовывала соседей… Кончилось тем, что Оляриху лишили материнских прав, а Булат с детьми уехал к родственникам на Кавказ. Спустя годы, стороной, я узнал, что Елена кончила свои дни в совершенной нищете у чужих людей.

Были и другие. Среди них запомнился Иван Дураков, бобыль и добряк. Мне нравилось, как он одной рукой ласково ерошил мне волосы на голове при встрече и с улыбкой приговаривал: «Шурмана». Однажды, выйдя во двор с новеньким патефоном и набором пластинок, он положил начало своеобразным музыкальным вечерам, где мы дети, с жадным любопытством слушали прекрасные песни и мелодии. Вера Веньжега, подыгрывая себе на гитаре, пела старинные романсы и, с улыбкой, глядя на меня, заговорщически говорила: «Шурик, пойдём на танцы? А?» До сих пор помнятся эти тихие вечера, наполненные музыкой и сердечностью.

Детство моё закончилось в одиннадцать лет, когда я с родителями переехал на новое место жительства. Весной, 1958 года, жильцам неожиданно объявили, что наш дом ставится на капитальный ремонт, и предложили освободить квартиры, предложив устраиваться по своему усмотрению. Такова была обычная практика Советской власти: красивые слова о заботливом отношении к людям на деле оборачивались равнодушием и чёрствостью. Жильцы, пороптав и посетовав, пристроились, как могли: многие поселились в сараях, кое-кто переехал к родственникам. Моя же мамочка сумела добиться другого жилья, и впереди меня ждала новая жизнь – юность, смутная и беспокойная.

Через тридцать лет (в 1988 году) по воле случая, я вернулся туда, где прошли мои первые ранние годы.

Дом меня встретил гулкой пустотой, в нём не было ни души. Южная стена и крыша носили следы большого пожара, а от сараев остались лишь зола да чёрные головешки. Полгода назад, весной, у кого-то в сарае на исходе ночи взорвался самогонный аппарат, и огонь, раздуваемый ветром, застал людей врасплох… Я бродил по пустым коридорам и комнатам, сидел на подоконниках, гладил перила лестниц, но узнавания не происходило. Детство навсегда осталось в прошлом. Уходя, я оглянулся. Безлюдная улица казалась неприветливой. Только высокий старый тополь у крыльца шелестел уже желтеющими листьями, будто посылая последнее «прости».

Поэзия

Евгения Славороссова

 
Жизнь не щадит никого и нисколько,
Душу мне мучит давнишнею болью —
Гордой графинечке, беленькой польке
Выпало тлеть на цыганских угольях.
 
 
Жизнь устанавливать любит порядки.
Горше отравы иная отрада.
Ссыльной изгнаннице, аристократке
Вздрагивать в цепких руках конокрада.
 
 
Лёгкой мазурки прощальная нота
Тоньше, чем трещина в тяжести свода.
Но под пятою железного гнёта
Бродит кибиток босая свобода.
 
 
Жизнь – режиссёр волевой и жестокий.
Только не зря постигаю отныне
Эти – в душе моей тёмной истоки
Воли цыганской и польской гордыни.
 
 
Пусть не уйти от бесплодных попыток,
Ведь суждены нам столицы и веси.
В смутной душе ощущаю избыток
Лени цыганской и шляхетской спеси.
 
 
Судьбы – в подброшенной к небу монете,
Решка с орлом в нескончаемом споре.
Жизнь объяснит мне премудрый генетик,
Век растолкует суровый историк.
 
 
Спорить не смею – учёные правы.
Только не вышло со мной ни черта бы,
Если б в высокую душу Варшавы
Вдруг не ворвался оборванный табор;
 
 
Если б не выслали вора за кражу;
Если б мелодия бального танца,
Вспыхнув, как трут, в фортепьянном пассаже,
Не превратилась бы в песню повстанца;
 
 
Если б во тьме, у земного предела,
В дикой Сибири, под вой урагана
Польки прохладное бледное тело
Не было брошено в пекло цыгана.
 

Памяти брата Аркадия

 
Чаепитий безумных медлительный кайф,
Где мы братство своё познаём и сестринство,
Где с утра и до вечера тянется файф —
о-клокская нега и наше единство.
Сей напиток пивал и застенчивый лорд,
И подросток, плюющий на всех в Ливерпуле,
Не прозревший ещё ни восторженных орд,
Ни его обожающей гибельной пули.
 
 
И от жара нездешнего бисерный пот,
Словно в райском саду, слаще патоки липкой.
А по комнатам шествует Чеширский Кот,
Одаряя нас всех самурайской улыбкой.
За окном темнота, на земле холода,
На дворе завывание вьюги печальной.
Но весёлых безумцев сзывает сюда
Ритуал и обряд церемонии чайной.
 
 
Словно чёрт-трубочист, чайник весь закопчён,
И бегут по стене, как часы, тараканы.
Мы ведём разговор обо-всём-ни-о-чём
И восточное зелье вливаем в стаканы.
Разойтись по домам невозможно и лень,
Мы задёрнули шторы, ушли за кулисы.
И скользит, как виденье, бесплотная тень
Разливающей чай нашей кроткой Алисы.
 

Из цикла «Женские портреты. XIX век»

«В 1808 году молодой мальчик, по имени Александров, вступил рядовым в Конно-Польский Уланский полк, отличился, получил за храбрость солдатский георгиевский крест и в том же году был произведён в офицеры… По-видимому, всё это в порядке вещей и довольно обыкновенно, однако ж это самое наделало много шуму, породило много толков и произвело сильное впечатление от одного нечаянно открывшегося обстоятельства: корнет Александров был девица Надежда Дурова».

А. С. Пушкин

«Предисловие к Запискам Н. А. Дуровой»

 
Как подстреленная птица,
Влёт по вздыбленному полю
Мчит Кавалерист-девица,
Променяв покой на волю.
 
 
Кто узнает об обмане?
Веселей, отвергнув узы,
Драться в белом доломане,
Влезть в гусарские рейтузы.
 
 
Пусть потомок удивится,
Как, пройдя в казарме школу,
Мчит Кавалерист-девица,
Бросив дом и вызов полу.
 
 
И не ей любви услада,
Что воспели, воспарив мы!
Не «Гусарская баллада»,
«Слабый пол» и «полк» – не рифмы.
 
 
То геройство иль уродство:
Жизнь рассечь ударом шашки,
За свободу так бороться,
Чтоб в гусары, как в монашки?
 
 
Может, Жанна вдруг воскресла,
Свет французского народа?
Амазонка из уезда,
Дочь двенадцатого года.
 
 
А потом писать «Записки»…
Не целуйте руку, Пушкин,
Той, что видела так близко
Смерть, спала под грохот пушки.
 
 
Хочешь, плачь, а хочешь, смейся.
Восхититься, возмутиться?
Подвиг, бунт, «скандал в семействе» —
Жизнь Кавалерист-девицы.
 

«Я самая счастливая из женщин».

Из письма Александрины Муравьёвой мужу Никите Муравьёву в Петропавловскую крепость.

 
Текло шекспировское лето
На среднерусское жнивьё.
Она мечтала: «Ах, Джульетта!
Но я счастливее её».
 
 
Любовь и муж неугомонный,
И сумасбродная семья.
Она грустила: «Дездемона…
Но жизнь счастливее моя».
 
 
Пришла зима. Иные страсти
Томят умы, кромсают тьму.
Она в слезах: «Какое счастье!
Не казнь, а каторга ему».
 
 
Неужто чувство не убито?
Мороз так лют, а сумрак тих.
Рванулась по снегам: «Никита!»
В неволе живо счастье их.
 
 
Душа ведома тайной силой,
Когда и смерть не тяжела…
И вздох над первою могилой:
«Она счастливою была».